полная версия

Андрей Алексеевич Мурай
Письма к незнакомцу. Книга 3. Только раз бывают в жизни встречи

Я знаю: век уж мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днём увижусь я…

Не хуже своих героев эпистолярным жанром владел сам Александр Сергеевич. Он и писал дамам красивые любовные письма, и получал от них не менее откровенные послания. Он и расставался с дорогими сердцу листками красиво, сопровождая акт прощания стихами:

Прощай, письмо любви! прощай: она велела…

Как долго медлил я! как долго не хотела

Рука предать огню все радости мои!..

Но полно, час настал. Гори, письмо любви.

Елизавета Воронцова попросила её письмо по прочтению сжечь… В Европе при разрыве отношений дама могла потребовать от бывшего возлюбленного вернуть её письма к нему. Мужчина, если в нём оставалась хоть капля чести, письма возвращал….

Вернёмся к приме сегодняшнего дня – Андре Моруа, к его тексту, где галантный француз рассматривает письмо как первый ход в дебюте любовной интриги:

«В присутствии Роксаны Сирано робеет, потому что считает себя уродом, но под маской красавца Кристиана пишет письма, которые готовят почву для штурма и побеждают стыдливость…».

Вы меня спрашивали, Серкидон, зачем мужчины надевают маски? Задай Вы такой вопрос Сирано, он бы ответил: «Пойми, Серкидон, с таким носом, как у меня, а он в три раза больше твоего, нельзя показываться на глаза прекрасной женщины, мне будет казаться, что она не слушает, а только смотрит на моё уродство, и её чувственные губы вот-вот искривятся в презрительной усмешке… Нет, нет, лучше из укрытия…».

Нельзя сказать, что Сирано преодолел комплекс, но спрятался от него. А вот фрагмент письма:

Письмо любви моей!… Оно давно готово.

Давно уж каждое мне в нём знакомо слово.

В часы, когда всё спит и ночь луне внимает,

Его я сочинил и тихо повторял;

С тех пор в моей душе готов оригинал,

Теперь же копию рука с него снимает.⁶⁸

Чувствую, Серкидон, в недрах Вашей души зарождается робкая просьба ко мне написать для вас пару писем. Как бы для начала, для затравки… Нет, дорогой, не будем играть в старые игры и жевать давно пережёванные блюда. Всё это было, было, было. «Уже написан Вертер»⁶⁹, уже заигран на пыльных сценах «Сирано де Бержерак». Учитесь быть Кристианом и Сирано в одном флаконе.

А мы с Вами на свежую голову продолжим о письмах любовных и разных.

Крепко жму Вашу не испачканную чернилами руку.

-13-

Приветствую Вас, Серкидон!

Продолжим о письмах. Представьте себе, они могут быть не только о любви. Правофланговые многодумной части человечества, нещадно эксплуатируя эпистолярный жанр, поднимали такие интеллектуальные пласты, что дух захватывает. Любо-дорого почитать. Письма писались и философские, и воспитательные, и аналитические, и исповедальные. А случалось, письмами назывались путевые заметки.

Припомню художников слова в художественном беспорядке: Паскаль, Севинье⁷⁰, Монтескьё, Лакло⁷¹,Карамзин, Фонвизин⁷², Чаадаев,⁷³ Мирабо⁷⁴, Мериме⁷⁵, Анненков⁷⁶, Плеханов⁷⁷, Ульянов-Ленин, Гумилёв, Моруа, Гончаров,⁷⁸ Солоухин. Получились наши да французы. Надеюсь, Серкидон, по мере жизни Вы узнаете, кто о чём писал. Пожалуй, про эпистолярности Карамзина намекну коротко прямо сейчас, про остальных догадайтесь сами.

После посещения ряда европейских стран в 1789-1790 годах Николай Михайлович публикует «Письма русского путешественника». Есть в них и веймарская запись:

«Вчера ввечеру, идучи мимо того дома, где живёт Гёте, видел я его смотрящего в окно, – остановился и рассматривал его с минуту: важное греческое лицо».

Из греческого, пожалуй, только нос. Остальное – немецкое. Стояние у окна и смотрение в окно подвергать сомнению не будем. «Земную жизнь пройдя до половины», имел он право вольно созерцать. За плечами остепенившегося Гёте – тысячи исписанных листов и роман-скандал «Страдания молодого Вертера», с которым он, двадцатичетырёхлетний бунтарь, ворвался в европейскую литературу. «Вертер» – роман в письмах.

Гёте не мог не знать о феноменальном успехе романа «Юлия, или Новая Элоиза» – история любви в письмах Жан-Жака Руссо. Только официальных переизданий «Юлии» было семьдесят, а сколько жуликов погрело ручки, не сосчитать… В свою очередь, «защитник вольности и прав» не однажды чистосердечно признавался, что считает «Клариссу» (роман в письмах Ричардсона⁷⁹) лучшим из написанных когда-либо. И Ричардсон, и Руссо, как мы помним, – среди любимых авторов Татьяны Лариной:

Ей рано нравились романы;

Они ей заменяли всё;

Она влюблялася в обманы

И Ричардсона и Руссо.

И в следующей строфе:

Она любила Ричардсона

Не потому, чтобы прочла,

Не потому, чтоб Грандисона

Она Ловласу предпочла…

Ловлас (или – Ловелас) – волокита-злодей, соблазнивший наивную заглавную героиню в романе «Кларисса, или История молодой леди». Грандисон – кумир русских барышень, из романа «История сэра Чарльза Грандисона». А если бы «славный малый, в прошедшем веке запоздалый» озаботился «о том,//Какой у дочки тайный том//Дремал до утра под подушкой», то нашлась бы в указанном Пушкиным месте и «Памела, или Вознаграждённая добродетель, серия писем прекрасной девицы родителям, в назидание юношам и девицам».

Надо ли говорить, что все три прочитанных Т.Д. Лариной романа написаны Сэмюэлем Ричардсоном? Надо ли добавлять, что все они – в письмах?

О чём говорит своеобразная эстафета восемнадцатого века, в ходе которой писатели передавали друг другу не эстафетную палочку, но чувствительные письма? Она говорит о том, что успех одного человека вдохновляет и подталкивает к действию другого. Про эпигонов умолчим, дабы не снижать пафос вывода.

Нельзя обойти вниманием и дидактические, обучающие письма.

«Нравственные письма к Луцилию» Сенеки, «Письма к сыну» лорда Честерфильда, «Открытое письмо молодому человеку о науке жить» Моруа доныне служат благородной цели – воспитанию молодого человека. Мои письма к Вам… Не хотел их затрагивать после упоминания испытанных временем трудов, а потом решил не скромничать. Пусть не все мои послания к Вам удаются на славу, но не выбрасывайте их, Серкидон. Мало ли как Ваша жизнь повернётся. Вот Анна Керн⁸⁰ не сожгла, не выбросила письма Пушкина, и они ей пригодились на старости лет. Продала по пяти рублей за штуку. Вы же на аукционе «Сотбис» можете выручить гораздо больше.

Но, чувствую, не трогают Вас будущие коммерческие успехи, Вы сидите в своём окопе, обхватив руками голову. Боитесь, что я присоветую Вам перечитать перечисленное. Нет, Серкидон, «Век другой, другие птицы,//А у птиц другие песни» (из Гейне)… Читая «Юлию» Руссо, Вы уже на третьей странице заколдобитесь, начнёте быстро листать книгу в поисках сцены соблазнения и устанете искать таковую…

Наш век признаёт сентиментальные романы отменно длинными и унылыми. Вы, Серкидон, мнения века можете разделять, можете не разделять, но учтите, во все времена девушки и женщины находили прелесть в общении с начитанными молодыми людьми. Это ныне им приходиться иметь дело с «нагугленными».

Так! Закончили разминку, засучите рукава, Серкидон, и возрадуйтесь – любовные письма. Добрались! Истомил я Вас, истомил, всё ходил вокруг да около. Но, как говаривал знакомый мне конферансье, мы опоздали с началом концерта, зато окончим его пораньше.

Начну с восклицания. Ах, Серкидон, что за чудо самозабвенное и страстное женское письмо! Женское в том смысле, что от лица женщины написанное. Вдохновенным письмотворцем должен быть, конечно, мужчина. Разве можно доверять женщине такое ответственное дело, как письмо любимому?

Перейдём к примерам.

Не раз цитируемое : «Я к вам пишу, чего же боле…» Письмо Татьяны из «Евгения Онегина». Перевод с французского А.С. Пушкина. Конечно, конечно, все мы поверили, что у Александра Сергеевича на руках был автограф на французском, а он – лишь смиренный переводчик.

Следующий мистификатор – Габриэль-Жозеф Гийерага⁸¹ – предоставил читающей публике письма португальской монахини Марианы. Якобы они написаны на португальском, а граф не поленился и перевёл их на французский. Из писем узнаём: коварный возлюбленный соблазнил монахиню и оставил там, где соблазнял, в монастыре нестрогих правил.

Мариана страдает в стихах:

Уж триста дней – и ни дышать, и ни молиться.

Святые лики мне пусты и в храме тесно,

Мне мало воздуха! А сердцу мало места!

И в келье злей, чем обречённому – в темнице.

Мариана страдает в прозе:

«Прощайте. Я не могу расстаться с этим листом, он попадёт в ваши руки; как бы мне самой хотелось подобного счастья. Увы, безумная я! Я ведь сознаю, что это невозможно. Прощайте, у меня нет больше сил. Прощайте, любите меня всегда и заставьте меня выстрадать ещё больше мук».

Слезливая Европа рыдала, сострадая, все поверили, что соблазнённая и покинутая сама же и описала все эти беспутства. А проницательный Руссо сказал: «Готов биться об заклад, что «Португальские письма» написаны мужчиной». Что и подтвердили дотошные исследователи.

В третьем примере обойдёмся без притворства и мистификаций. Анри Барбюс⁸², «Нежность». Безымянная героиня новеллы написала под диктовку автора пять бессмертных писем и… Но не будем о слишком грустном.

Слышу Ваш вопрос: «Так что, женщина сама не может написать о своей любви?»

Как вы так могли подумать, Серкидон!.. Опять-таки три примера, три женщины. Но однако же какие?! О которых Евтушенко⁸³ написал: «Лучшие мужчины – это женщины.// Это я вам точно говорю».

Таким янским женщинам помощь мужчин необязательна. Они в переносном смысле сами с усами. Вот героические имена этих мужественных дочерей прародительницы Евы:

Элоиза⁸⁴. Та самая Элоиза, о которой намекнул в название своего романа постоянно залезающий в наши последние письма Руссо. Словосочетание «Новая Элоиза» напоминает о судьбе супруги философа Абеляра, несчастной Элоизы, ставшей по милости мужа монахиней в двадцать лет и утолявшей свои печали в переписке с ним.

Письма Екатерины Второй к «первому ногтегрызу империи»⁸⁵ Потёмкину доказывают, что шапка Мономаха не может задавить в женщине пылкую и любящую натуру. Любовь этих двух выдающихся людей достойна всестороннего изучения.

А могла ли плохо вести амурную корреспонденцию любвеобильная Жорж Санд? Её письма любимым мужчинам – фейерверки страстей. Восемнадцать тысяч корреспонденций написала за одну женскую жизнь французская писательница. Пусть не все письма о любви, пусть не каждое феерично, но согласитесь, написано много. Намного больше, чем писали, например, Вы, например, мне…

Заметьте, Серкидон, почти всё, из нами рассмотренного, писалось на языке любви – на французском. Предлагаю Вам, Серкидон, изучить этот язык в совершенстве.

Да будь

я

ребёнком незрелых годов,

и

то бы,

забросив игрушки,

французский выучил

только за то,

что

им

разговаривал Пушкин⁸⁶.

Если последуете моему совету, Ваше cherchez la femme пойдёт значительно успешнее.

Au revoir и – до следующего письма.

-14-

Приветствую Вас, Серкидон!

Положим, задаёте Вы мне такой вопрос: «А зачем мне знать про женские письма, да про всякие разные? Что они поправят в моём нынешнем состоянии?»

Вот именно! Баловство всё это, пустая трата времени. Вам самому скоро любовное письмо писать, а у Вас – «В каждой строчке только точки// После буквы “л”»⁸⁷. Срочно принимаемся разбирать мужские письма к любимым женщинам.

Остановимся на письмах великих мужчин. Невеликих, а также не великих, а мелких оставим без внимания. Они либо ничего любопытного не напишут, либо вовсе не способны на буквонаписание.

Так, значит, с эротическим приветом, великаны духа! Ну-ка что вы там накалякали не гусиным пером, но стрелой Амура?!

Гёте.

Начнём с Гёте, поскольку эпитет «великий» к нему словно прилип. Мало когда без именно такого гарнира преподносится шикарное блюдо по имени Гёте…Хорошо бы почитать письма молодого Иоганна, посланные в деревушку Зеземгейм девятнадцатилетней Фридерике Брион. Но указанная корреспонденция сожжена старшей сестрою адресата – Софи. Вероятно, приревновала. Стихи вредная сестрица сжечь не успела, и они разлетелись по всей Германии.

К Шарлотте Буфф написан целый роман в письмах – «Страдания молодого Вертера», он в свободном доступе, читайте, наслаждайтесь.

Так! Зезейгейм и Вецлар проехали, добрались до Веймара. Сюда Гёте по приглашению герцога приехал в ноябре 1975 года и сразу попал в заботливые и опытные руки Шарлотты фон Штейн⁸⁸. От Лотты к Шарлотте… Гавань после бури.

Фрейлина герцогини, замужняя, тридцатитрёхлетняя дама, многодетная мать баронесса фон Штейн. Был ли Гёте для неё взрослым ребёнком или всё же был любовником? Или совмещал обе ипостаси? Об этом не прекратили спорить до сих пор. Бесспорным является то, что видавшая виды придворная дама прибывшего новобранца преобразила. Мама Шарлотта отесала буйного, развесёлого молодца и превратила его в величавого вельможу. Примерно так папа Карло выстругал из бревна Буратино.

Литературовед Георг Брандес⁸⁹ посвятил нашим влюблённым этюд, в котором написал об опекунше молодого Гёте следующее: «Она всё сглаживала, смягчала, была успокоительницей, ангелом-хранителем его жизни, сестрой высшего порядка».

Третий участник любовного-воспитательного треугольника – муж баронессы, шталмейстер фон Штейн дома бывал не чаще раза в неделю ввиду особенностей службы. А свято место пусто не бывает… Чем дольше читаешь письма Гёте той поры, тем меньше верится в платонические отношения между молодым темпераментным мужчиной и ещё не старой, соблазнительной женщиной.

На счастье письма «сохранились, я их имею, вот они»:⁹⁰

«Твоя любовь – как утренняя и вечерняя звезда: она заходит после солнца и встаёт до солнца. Словно полярная звезда, что, никогда не заходя, сплетает над нашими головами вечно-живой венок. Я молю бога, чтобы они не заставили её померкнуть на моём жизненном пути. Первый весенний дождь может помешать нашей прогулке. Растения он заставит распуститься, чтобы вскоре мы порадовались явлению первой зелени. Мы никогда ещё вместе не переживали такой чудной весны, пусть у неё не будет осени. Прости! Я спрошу около 12 часов, что будет. Прощай, лучшая, любимая.

«Рано, не до рассвета, но всё же с рассветом, совершал я моё первое паломничество. Под твоими окнами поклонился тебе, и пошёл к твоему камню. Теперь это единственное светлое место в моём саду. Чистые небесные слёзы падали на него; надеюсь, что в этом нет дурного предзнаменования. Я прошёл мимо моего покинутого домика, как Мелузина, мимо своего жилища, в которое ей не суждено было вернуться, и думал о прошлом, в котором ничего не понимаю, и о будущем, которого не знаю. Как много потерял я, когда должен был покинуть это тихое убежище! То была вторая нить, державшая меня, теперь я вишу только на тебе и, благодарение Господу, эта нить – крепчайшая. Последние дни я просматриваю письма, писанные мне, за последние десять лет, и всё меньше и меньше понимаю, кто я, и что мне делать.

Будь со мной, дорогая Лотта, ты – мой якорь среди этих подводных камней… Прощай, сладкая грёза моей жизни, успокоительный напиток для моих страданий. Завтра у меня чай. Сообщи мне, свой день».

Мелузина – фея из кельтских легенд, дух свежей воды в святых источниках, «свой день» – по всей вероятности день, когда возлюбленная может принять поэта (предположительно – в объятия). Что касается «у меня чай», то, скорее всего, Гёте был приглашён на чай к герцогу. Сообщать про чаепитие у себя дома – глупо. А ещё глупо пытаться воскрешать прошлое и предвосхищать будущее вместо того, чтобы полно проживать преходящий момент. Ну да в этом ошибка всех молодых людей.

Наполеон.

Поясню, почему после Гёте – Наполеон.

Наводящий ужас на правителей Европы Бонапарт один раз прочёл и шесть раз перечитывал сентиментальные «Страдания молодого Вертера». Эта книга была с ним в египетском походе. Во время Эрфуртского конгресса⁹¹ император удостоил Гёте аудиенции, наградил орденом Почётного легиона, а когда великий немец уходил, великий француз обронил Талейрану своё знаменитое: «Vous etes un homme!» («Вот это человек!») Сказал вроде бы своему министру, но так, чтобы услышали многие. Наполеон любил говаривать, мол, бываю в зависимости от обстоятельств то львом, то лисой. Вдогонку Гёте императору угодно было поиграть в лисичку.

Теперь о женщине, которая заставила страдать грозного Бонапарта.

Это – Жозефина де Богарне, вдова, мать двоих детей от первого брака, женщина нестрогого поведения и к тому же старше Наполеона на шесть лет. Будь я НАПОЛЕОНОМ, понятное дело не пирожным, не коньяком, но ИМПЕРАТОРОМ, ни за какие пирожные с коньяком близко не подошёл бы к такой вдове. Но сердце – не солдат. Не капрал. Не фельдфебель. Ему не прикажешь…

Читая письма Наполеона к Жозефине, мы видим всемогущего и овеянного славой человека зависимым, ранимым, неуверенным, вынужденным добиваться любви, хотя ему, казалось бы, достаточно пальцем пошевелить…

«Моя единственная Жозефина – вдали от тебя весь мир кажется мне пустыней, в которой я один… Ты овладела больше чем всей моей душой. Ты – единственный мой помысел; когда мне опостылевают докучные существа, называемые людьми, когда я готов проклясть жизнь, – тогда опускаю я руку на сердце: там покоится твое изображение; я смотрю на него, любовь для меня абсолютное счастье… Какими чарами сумела ты подчинить все мои способности и свести всю мою душевную жизнь к тебе одной? Жить для Жозефины! Вот история моей жизни…

Недавно еще я думал, что горячо люблю тебя, но с тех пор как увидел вновь, чувствую, что люблю тебя еще в тысячу раз больше. Чем больше я тебя узнаю, тем больше обожаю. Это доказывает ложность мнения Ла-Брюэра, что любовь возгорается внезапно. Все в природе имеет свое развитие и различные степени роста. Ах, молю тебя, открой мне какие-нибудь твои недостатки! Будь менее прекрасна, менее любезна, менее нежна, и прежде всего – менее добра! Никогда не ревнуй и не плачь; твои слезы лишают меня разума, жгут меня. Верь мне, что теперь у меня не может быть ни одной мысли, ни одного представления, которые не принадлежали бы тебе».

Одерживая победу за победой, Наполеон пишет из военных походов:

«Если ты меня уже не любишь, то мне нечего делать на этой земле».

А что же возлюбленная и впоследствии жена? Наполеона она не любила. Замуж вышла по расчёту. Во время отлучек мужа с удовольствием ему изменяла. Жозефина стала для Бонапарта «первым Бородино». И вроде бы, поле боя осталось за императором, и вроде бы, – победитель. Но такая победа очень похожа на поражение!

Всё на сегодня, мне ещё надо сгонять в мясную лавку. Это у Пушкина «кот учёный», а у меня кот – недоученный. Он не понимает, что нельзя из-за куска мяса будить человека, щекоча его нос усами, царапая острым ногтем за ногу при этом мяукая так, словно это животное не ело ничего и никогда.

Спешно жму Вашу руку и – до следующего письма.

-15-

Приветствую Вас, Серкидон!

Так! На чём, а вернее, на ком мы остановились?.. А вот и неверно! Какой Наполеон? Никак нет, император Серкидон! Остановились мы на Пушкине. Мы с Вами припомнили учёного кота из вступления к «Руслану и Людмиле», который, как сходивший налево муж, сказки говорит.

И по сему – Пушкин.

Они познакомились благословенным летом 1925 года в Тригорском, где делами заправляла Прасковья Осипова⁹², соседка и закадычная приятельница Пушкина. Вокруг Прасковьи Александровны отирался целый выводок барышень, состоящий из дочерей, падчериц, племянниц… Надо ли говорить, что Александр Сергеевич наведывался в сей цветник чуть ли не ежедневно. В этом доме он встретил приехавшую погостить Анну Керн, в которую не преминул влюбиться, и был пылко влюблён в неё целый июнь. Гулял с Анной Петровной по аллеям, читал ей стихи. Из мемуаров соблазняемой:

«Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих «Цыган». Впервые мы слушали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу. Я была в упоении, как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаевала от наслаждения».

Рукой было подать до наслаждений иного толка. Огонь, бушевавший в поэте, вот-вот мог перекинуться на молодую, двадцатипятилетнюю женщину, и помещица Осипова к пушкинским страстям решила отнестись по-хозяйски, а именно – не плескать ими на сторону. Посему племянницу стали собирать обратно к мужу. Анна Петровна была отправлена едва ли не в одночасье. Пушкин успел излить в неистовстве бессмертное «Я помню чудное мгновенье….», а потом писал письма.

Почитаем окончания двух из них:

«…Прощайте! Уже ночь, и ваш образ является мне, грустный и сладострастный; мне кажется, будто я вижу ваш взгляд, ваш полуоткрытый рот. Прощайте. Мне кажется, будто я у ног ваших, сжимаю их, чувствую ваши колени, я отдал бы всю кровь мою за одну минуту такой действительности. Прощайте и верьте моему бреду: он нелеп, но правдив».

«… Ваш приезд оставил во мне впечатление более сильное и более мучительное, нежели то, которое произвела некогда наша встреча у Оленина. Самое лучшее, что я могу сделать в глуши моей печальной деревни, это постараться не думать более о вас. Вы должны были бы сами желать для меня этого, если б в душе вашей была хоть капля жалости ко мне, – но ветреность всегда жестока, и вы, женщины, кружа головы, всегда бываете рады узнать, что чья-то душа страдает в честь и во славу вам. Прощайте, божественная, я бешусь, и я у ваших ног. Тысяча нежностей Ерломаю Фёдоровичу и привет г-ну Вульфу⁹³».

Как это верно написано – «отдал бы всю кровь». Именно всю! В своих письмах к любимым, беря пример с классика, обещайте девушкам всё небо, а не полнеба, все звезды, а не только звёзды, к примеру, только Северного полушария. Не дайте заподозрить Вас в жадности!

Позвольте скупые промежуточные комментарии:

Ермолай Фёдорович – законный супруг «гения чистой красоты», полковник Керн, находившийся с Пушкиным в приятельских отношениях.

Г-н Вульф – ученик Александра Сергеевича по амурным делам. Он же сынок помещицы Осиповой. Ухаживая за Анной Керн, г-н Вульф преуспел куда больше Александра Сергеевича. Конечно, диспозиция вблизи вожделенного женского тела делала его шансы куда как предпочтительней, но всё же вспомним: «Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться».⁹⁴

Всё. Остальное, связанное с увлечениями Александра Сергеевича, читайте у пушкиноведов, имя коим легион. Ядовитый Юрий Тейх по этому поводу отметился так: «Ещё и тем ты долго будешь мил,//Что тьму пушкиноведов прокормил».

Тургенев.

Объясню, почему после Александра Сергеевича – Иван Сергеевич. Он – отъявленный пушкиновед. Именно к нему обратилась дочь Пушкина – Наталья Меренберг⁹⁵ с просьбой подготовить к печати письма отца, адресованные матери, Н.Н. Гончаровой-Пушкиной.

Польщённый Тургенев писал: «Я считаю избрание меня дочерью Пушкина в издатели этих писем одним из почетнейших фактов моей литературной карьеры. Быть может, до некоторой степени заслужил это доверие моим глубоким благоговением перед памятью ее родителя, учеником которого я считал себя с «младых ногтей» и считаю до сих пор…».

Поведаю Вам о «чудном мгновенье» Тургенева, которое длилось сорок лет… Осень 1843 года. В Петербурге гастролировала Итальянская опера, и столичный бомонд потянулся к Мельпомене. В «Севильском цирюльнике» плутовку Розину пела французская певица испанского происхождения, молодая и страстная – Полина Виардо⁹⁶. Как и отцу принца датского, яд был влит русскому барину в уши…

О том, что случилось далее, читаем у Василия Розанова:⁹⁷«Чувство Тургенева вспыхнуло к лицу, глазам, волосам, голосу, манерам, улыбке, фигуре, корпусу, к крови и нервам… к цвету и запаху её».

За последующие, освещённые и освящённые этой любовью, годы жизни Иван Сергеевич написал идолу своему около пятисот писем, и о любви, и о том, о сём. Но в каждом его письме живёт обожание, то явно, то подспудно, то зримо, то незримо.

«Я ходил сегодня взглянуть на дом, где впервые семь лет тому назад имел счастье говорить с вами. Дом этот находится на Невском, напротив Александринского театра; ваша квартира была на самом углу, – помните ли вы? Во всей моей жизни нет воспоминаний более дорогих, чем те, которые относятся к вам…Мне приятно ощущать в себе после семи лет всё то же глубокое, истинное, неизменное чувство, посвящённое вам; сознание это действует на меня благодетельно и проникновенно, как яркий луч солнца; видно, мне суждено счастье, если я заслужил, чтобы отблеск вашей жизни смешивался с моей! Пока живу, буду стараться быть достойным такого счастья; я стал уважать себя с тех пор, как ношу в себе это сокровище. Вы знаете, – то, что я вам говорю, правда, насколько может быть правдиво человеческое слово… Надеюсь, что вам доставит некоторое удовольствие чтение этих строк… а теперь позвольте мне упасть к вашим ногам».

«Я не могу жить вдали от вас, я должен чувствовать вашу близость, наслаждаться ею. День, когда мне не светили ваши глаза, – день потерянный».

«Дорогая моя, хорошая m-me Виардо, theuerste, lieb ste, beste Frau, как вы поживаете? Дебютировали ли вы уже? Часто ли думаете обо мне? Нет дня, когда дорогое мне воспоминание о вас не приходило бы на ум сотни раз; нет ночи, когда бы я не видел вас во сне. Теперь, в разлуке, я чувствую больше, чем когда-либо, силу уз, скрепляющих меня с вами и с вашей семьёй; я счастлив тем, что пользуюсь вашей симпатией, и грустен оттого, что так далёк от вас! Прошу небо послать мне терпения и не слишком отдалять того, тысячу раз благословляемого заранее момента, когда я вас снова увижу!»

«Ах! милостивая государыня, сколь хороши длинные письма! (как, например, то, что вы только что написали вашей матушке). С каким удовольствием начинаешь их читать! Словно входишь среди лета в длинную, очень зеленую и прохладную аллею. Ах! говоришь себе, как здесь хорошо; и идешь небольшими шагами, слушаешь птичье щебетанье. Вы щебечете гораздо лучше их, милостивая государыня. Продолжайте, пожалуйста, в том же духе; знайте, что вы никогда не найдете более внимательных и более благодарных читателей. Представляете ли вы себе вашу матушку у камина в то время, как я по её просьбе читаю ей вслух ваше письмо, которое она имела уже возможность почти выучить наизусть?»

«Господи! Как я был счастлив, когда читал Вам отрывки из своего романа. Я буду теперь много писать, исключительно для того, чтобы доставить себе это счастие. Впечатление, производимое на Вас моим чтением, находило в моей душе стократный отклик, подобно горному эхо и это была не исключительно авторская радость».

Серкидон, заметили какая странная несоразмерность произошла у нас? Пушкин подан скромно, а Тургенев – богато. В полном соответствии с материальным положением писателей. Можно подумать, Иван Сергеевич нашёл возможность приплатить мне, дабы я осветил его поцветастее… Клянусь, Серкидон, ни копейки не брал.

Дело вот в чём: в первом случае имеем дело с кратковременной интрижкой, во втором – с чувством высоким, глубоким, длинной в четыре десятка лет, шириной во всю Европу.

Порывистый Пушкин преследовал одну «похвальную» цель – соблазнить чужую жену. Не получилось – ну и ладно. Основательный Тургенев делами амурными не ограничивался, он писал либретто комических опер для мадам Виардо, приглашал на охоту и охотился с мужем певицы, читал письма матери, заботился о её дочерях (Луиза, Клоди, Марианна), вкладывал в семейство Виардо значительные суммы денег.

Однако не стоит представлять Тургенева этаким бескорыстным жертвенником, а Полину Виардо лишь алчной эгоисткой, обрывающей золотые перья с русской Жар-птицы. Вспомним, артистическая мадам и выслушивала, и вдохновляла, и воспитывала незаконнорождённую (от крепостной белошвейки) дочь писателя – Пелагею, а во время последней болезни Ивана Сергеевича заботилась о нём и была с ним до конца…

Перед тем, как подвести итог, читаем Низами⁹⁸:

Бывает, что любовь пройдёт сама,

Ни сердца не затронув, ни ума.

То не любовь, а юности забава,

Нет, у любви бесследно сгинуть права:

Она приходит, чтобы жить навек,

Пока не сгинет в землю человек.

Разная по интенсивности и по длительности любовь писателей дала соответствующий эпистолярный выход. А что роднит любезных нашим сердцам Сергеевичей? То, что они охотно падали к ногам прекрасных женщин и писали им полные поклонения письма. Чего и Вам, Серкидон, желаю.

Жму, прощаюсь, надеюсь, что ненадолго.

-16-

Приветствую Вас, Серкидон!

Допустим, Вы решились на выступление с декламацией в концерте. Малоопытный

конферансье объявит: «Есенин, «Письмо к матери», читает Серкидон». И приходится Вам, робеющему, на полусогнутых выходить в холодный зал…

Опытный конферансье начнёт издалека: «Дорогой зритель, а помнишь ли ты, что у тебя есть мать?..» Подобно такому мастеру эстрады, начну издалека.

В хорошей старинной песне есть берущие за душу слова «В жизни раз бывает восемнадцать лет». В истории человечества раз бывает два раза по восемнадцать. Я имею в виду 1818 год. В этом году родились два самых башковитых представителя девятнадцатого века. Иван Тургенев – жертва роковой страсти. О нём Вы уже наслышаны. Вторая глыба интеллекта – великий и ужасный, перевернувший учёными трудами весь мир верх тормашками, обещавший нанизать на перо всех толстопузых буржуа, заставивший дрожать капиталистов и Старого и Нового света революционер – Карл Маркс.

И тут на сцену выходите Вы, Серкидон, и бодро читаете первый том «Капитала»… (шутка).

Итак, Маркс. Давайте, не теряя времени, почитаем самое понятное, что вышло из-под пера витиеватого и плодовитого.

Из письма Карла Маркса – Женни Маркс⁹⁹, 21 июня 1856 г.

«Моя любимая!

Снова пишу тебе, потому что нахожусь в одиночестве и потому что мне тяжело мысленно постоянно беседовать с тобой, в то время как ты ничего не знаешь об этом, не слышишь и не можешь мне ответить. Как ни плох твой портрет, он прекрасно служит мне, и теперь я понимаю, почему даже мрачные мадонны, самые уродливые изображения богоматери, могли находить себе ревностных почитателей, и даже более многочисленных почитателей, чем хорошие изображения. Во всяком случае ни одно из этих мрачных изображений мадонн так много не целовали, ни на одно не смотрели с таким благоговейным умилением, ни одному так не поклонялись, как этой твоей фотографии, которая хотя и не мрачная, но хмурая и вовсе не отображает твоего милого, сладостного, словно созданного для поцелуев лица. Но я совершенствую то, что плохо запечатлели солнечные лучи, и нахожу, что глаза мои, как ни испорчены они светом ночной лампы и табачным дымом, всё же способны рисовать образы не только во сне, но и наяву. Ты вся передо мной как живая, я ношу тебя на руках, покрываю тебя поцелуями с головы до ног, падаю перед тобой на колени и вздыхаю: я вас люблю, madame! И действительно, я люблю тебя сильнее, чем любил когда-то венецианский мавр…