Алена Никитина
Белая нить
Иступленная злоба бушевала, закипала в груди Олеандра. Она пробуждала саблю и возвращалась троекратно. Он перекинул клинок в правую руку. Он же левша, нет? На выдохе расправил плечи. И выгнулся назад, пропуская череду грозовых разрядов. Ничего себе, а он так умеет?
Олеандр принял боевую стойку. Теперь он не раздумывал. Наугад выпустил к земле чары и закружился. Паутина выстрелила в него с ладони ламии, он ушел от нее в повороте. Зажал лезвие зубами. Согнулся. Оттолкнулся. В перевороте ускользнул от молнии. Сам не зная почему и совершенно не понимая зачем, вытянул руку.
Сабля скатилась по предплечью, рукоять скользнула в ладонь. Выпад, стойка – и клинок льдисто блеснул. Олеандр ощутил, как под землей зашевелились корни. Застыл. Посмотрел на Геру. Ни единой черты невозможно было разглядеть за полыхавшей разрядами тварью.
Взметнулся и завертелся над её головой стог искр. Отслоились и напружинились паутины, опутавшие запястья.
Почва содрогнулась. Из нее с грохотом вылетели корни. Усыпанные грязью, они толстели и трещали. Один подхватил Олеандра в прыжке и вознес к небу. Второй устремился к Гере. Попытался хлестануть по коленям, но раньше впитал разряд и вспыхнул. Третий свился кольцом, цапнул её за щиколотку и принял горестный удел собрата. Подпалённые корни раскроились. Брызнули щепками, вгоняя в песок занозу за занозой. Часть цапнула Геру.
Она завизжала. Припала к земле и принялась кататься, расколупывая каблуками песок.
Тогда-то Олеандр и узрел падение ореада. Тот пикировал над склоном, сложив обагрившееся кровью крыло.
Послышался крик. Тяжелый шлепок.
И сердце ёкнуло. Олеандр вынырнул из забвения, глотнул пагубный смог действительности. Мысли заскакали в голове. Разум пробудился.
Сапфир мертв! Затылок и висок прострелило болью. Олеандр заорал. И запястье резануло перо-лезвие. Кровь прыснула на листья и тунику. Клинок выскользнул из занемевших пальцев, затерялся в дыму.
Вия не заставила себя ждать. Золотой шлейф чар тянулся за ней тропой, она неслась Олеандру навстречу. Неслась плавно, почти не тревожа крылья, хотя одно из них на треть обуглилось.
Проклятие! Корень изогнулся. Олеандр повис на руках, спускаясь вместе с ним. Ступни коснулись земли. Правый сапог угодил во что-то липкое – к счастью, в кляксу крови, не в паутину.
– Сбежать вздумал! – и неожиданно липкая струя, ударив между лопаток, сбила его с ног.
Позади стучала трещотка – Гера приближалась. Олеандр пытался содрать склизкие канаты, заползавшие в нос и горло, сковывавшие запястья и ноги. Но тщетно. Сколько ни барахтался, даже не мог встать.
На помощь пришел корень, который слепо ткнулся в бок. Он пробрался под путы, рассек паутину, спутавшую ноги. А с той, что сковала руки, управился осколок торчащего из земли камня.
Где Гера? Олеандр услышал топот, скрежет металла, потом вперемешку с проклятиями голос:
– Ищите наследника! – И из леса выскочил Аспарагус.
За ним подтянулись и другие дриады. Трое тут же закричали, пронзенные перьями-лезвиями. И рухнули навзничь, истекая кровью.
В глотке Олеандра скатался крик. Паутина выстрелила в ногу, опутала. Рывок – и он, едва поднявшись, грохнулся. Обжег живот о щепки.
– Ты проиграл, сын Антуриума, – Гера подступала сзади. – Смирись с судьбой.
– Катись в пекло!
Олеандр схватил какую-то палку, которая валялась рядом. Не успела вырожденка прыгнуть и вонзиться в него клыками, он вскочил и швырнул в неё – о, Боги! – отгрызенную руку дриада. Она втемяшилась Гере в лицо. Сила удара была невелика. Да и орудие попалось никудышное. Но песок с него просочился вырожденке в глаза и ослепил.
Недолгой заминки хватило, чтобы Олеандр воззвал в корню. Отвел его для решающего удара.
Корень взвился. Изогнулся, как натянутая тетива. Рванул к цели. Из-под багряной, заляпанной грязью челки на него воззрилось лицо с вздувшимися венами. В глазах Геры не виделось и намека на испуг – выродки и правда идеальные орудия убийства.
– Гера, я помогу!
Крик прогремел столь же внезапно, сколь круто Вия спикировала перед подругой.
О, нет-нет-нет! Ежели удар придется по мойре, возмездия не миновать!
Стук сердца залетал в ушах. Олеандр спасовал. Приказал корню отступить. Но поздно. Столь стремительный разгон с наскока не погасишь. Потому скоро и раздался хруст. Жуткий, пробирающий до судорог – с таким треском ломаются ребра. Корень врезался мойре поперек груди.
Бред какой, а? Губы Олеандра искорежила ухмылка. Его затрясло. За падением вырожденок он не наблюдал. Просто не мог смотреть и содрогаться от мысли, что рука возмездия вот-вот наградит его схожей затрещиной. А на расправу она оказалась мало того что быстрой, так еще и невидимой.
Удар вырвал из-под ног почву. Олеандра скрутило в узел, протащило по песку и впечатало во что-то твердое. Боль, подобно проглоченным лучинам, терзала и рвала на куски. Вздохи и выдохи вырывались с хрипением, отдавались ломотой в ребрах. Он хватал ртом воздух, но до легких он не доходил – будто в перегородку утыкался. Тело оцепенело, отказывалось повиноваться.
Мысли выветрились.
Остались только боль и нежелание верить, что лепестки жизни осыпаются.
С погибелью лицом к лицу
Как оказалось, у Погибели очень теплые руки. Нежные и ласковые, отчего-то такие родные. Они опустились Олеандру на щеки, даруя упоительное ощущение спокойствия, безмятежности. Он попытался пошевелиться. Но единственное, на что его хватило – приподнять палец.
Боль зверем вгрызалась в тело. В груди будто кипяток разливался.
Погибель изучала Олеандра ладонями, а потом прильнула губами к губам. И плоть снова отозвалась жжением. Он пожелал отпрянуть, но она углубила поцелуй, призывая к отклику. Он откликнулся – откликнулся, невзирая, что ребра словно разом расплавились. В горле гвоздем заколотился крик, поглощаемый и перерождаемый в выдох наслаждения.
Кто бы мог подумать, что Погибель является павшим во плоти. А еще провожает в последний путь столь нецеломудренным способом.
Действительность проявилась неожиданно. Сквозь рваный шум Олеандр различил крики соплеменников. Сквозь мерцающую пелену слез медленно проступали очертания горелых деревьев, подёрнутых дымовой завесой. Мир перед глазами склеивался. Олеандр моргнул и встретился с Погибелью лицом к лицу в лице чернокудрой девушки. Её лик казался знакомым.
Жар поцелуя остывал на губах, когда она проворковала тихо:
– Не шевелись, Листочек.
И взобралась на корень. Оттуда – на ствол поваленного дерева. И скрылась, рассеивая по воздуху запах серы и копоти.
Тогда-то в голове и завертелся круговорот пережитого. Разум Олеандра заработал, оценивая обстановку. Никакая Погибель за ним не приходила. Как цвет сорвать, он смотрел на Эсфирь. И ныне ветра глупости понесли это непутевое создание туда, где до сих пор кипел бой.
Не в силах ни перекричать собратьев, ни вмешаться в сражение, Олеандр, плохо ведая как, может, сродни гусенице, добрался до верхушки упавшего дерева. Через узкие просветы почерневших ветвей он увидел Аспарагуса, который отразил перо-лезвие в полете, плашмя подставив под него клинок. Позади него, среди надтреснутых бревен и догорающих сучков лежала…
– Драцена!
Застёжка-цветок на вороте ее плаща сверкала в свете молний и переливалась медью.
Драцена стоически прижимала ладони к рваной ране на боку.
Чуть поодаль в дыму полыхающих деревьев кружили вооруженные дриады. Склон трещал по швам. Разверзался под давлением корней, призванных на смену испепеленным. Скученные потоки воздуха пропахивали землю, стегали и расшвыривали хранителей, как деревянные фигурки с доски. Золотые волосы Вии то и дело мелькали среди сталкивавшихся снарядов: она что, до сих пор жива? Гера не отставала. Перемещалась столь резво, что кружилась голова.
Олеандр потерял счет попыткам встать и помочь соплеменникам, пропавшей дурехе-беглянке. Хоть кому-нибудь, в конце концов! Как вдруг призывы к атаке разом смолкли. Сгусток белой мглы – чары Эсфирь? – выпорхнул из леса и ударил Геру в живот. Тут же из-за корня выскользнул Каладиум. Его плащ взвился крылом, с руки сорвался позолоченный кинжал.
А что произошло дальше, Олеандр толком и не понял. Только что он узрел плохо перевариваемое рассудком зрелище. И вот грозовые разряды потухли. Гера замешкалась. Вены на её висках посветлели. В глазах отразилась осознанность. Она посмотрела на Каладиума, выкрикнула:
– Мас!.. – И в тот же миг рухнула на песок как подсеченная, захлебываясь кровью.
Язык-трещотка выскользнул из-за шилоподобных зубов. Чуть повыше ложбинки между ключицами, врезавшись в горло почти до гарды, торчала рукоять позолоченного кинжала.
Это был даже не самый безжалостный удар, учитывая все, что Гера и Вия натворили. Олеандр и предположить не мог с какой непроглядной бездной выносливости и чар столкнется, вступая в бой с двукровными – как говорится, и рисунком не передать, и словами не описать.
Над склоном сомкнулась тишина, нарушаемая шелестом волн и размеренным хлопаньем крыльев. Прорезая дневное марево, Вия терялась в дыму и тучах, сопровождаемая десятком пар глаз.
– Живой! Он живой! – прогремел бас, который Олеандр узнал бы из миллионов похожих.
Огромная туша с кучерявой рыжей головой неслась на него подобно тарану. Вялому такому, прихрамывающему на левую ногу, но все равно тарану. К счастью, Олеандра удосужились спасти от безотрадной участи заново переживать переломы костей. Преградив Зефу дорогу, Каладиум с каким-то странным выражением поглядел на тело Геры.
– Что с ней произошло? – Зеф посмотрел на заросли, откуда вылетело колдовство Эсфирь.
Олеандр тоже обратил взор к лесу. Ужель её чарам подвластно взывать выродков к разуму?
– Иногда с существами такое случается, – прошипел Рубин. – Ну, знаешь, когда им в глотки ножи прилетают.
Он прохаживался по песку, стягивая огонь с ветвей и приговаривая: «Не благодарите, не благодарите». По-видимому, он опять отравил дракайна, чтобы вытащить феникса. Ну не полудурок ли? Давеча чуть язык не отвесил, а ныне как ни в чем не бывало снова играется с сущностями.
– Дык это, я ж не о том, – поправился Зеф.
И тут же осекся. Олеандр расчертил по воздуху знак – два параллельных креста, призыв к молчанию.
– Э-э-э, – протянул Зеф. – Надо бы это… то самое, как его…
– Тю! – Рубин, с чьих губ уже свисала самокрутка, выдул из носа дым и усмехнулся. – Слушайте, я, кажется, начинаю докумекивать, как к вам в хранители девица заползла…
– Еще одно слово, и я скормлю твое достоинство грифонам! – зажимая ладонью порез на боку, Драцена сплюнула кровь.
Рубин в долгу не остался:
– Не терпится поиграться с моей змейкой, милая?
– Мойра улетела, – прокричал Аспарагус, раздавливая набухшую почку перепалки в зачатке. – Где белокрылая?
Твою ж деревяшку!
– Тоже улетела в сторону моря, – солгал Олеандр. Только сейчас он осознал, что с боков его прикрывают два хранителя со стальными шипами на плащах и мечами наготове. – Я видел. Очнулся и увидел.
– М-м-м, – с обманчивой мягкостью протянул Аспарагус и стиснул эфес меча побелевшей рукой. – Быть может, чей-то взор явился столь же острым, сколь и взор наследника?
Зеф, Рубин и Драцена перехватили красноречивый взгляд Олеандра и высказались ему в поддержку. Некоторые стальные воины смолчали. Другие пожали плечами, мол, не видели, не знаем.
И тут в сад шаткого успокоения прилетело еще одно зерно. От – о, диво! – Каладиума:
– Она улетела, Аспарагус.
Не то чтобы Олеандр жаловался, но встревание Палача настораживало. Он не видел Эсфирь? Сказал бы тогда, что не видел. Смолчал бы. Но нет! Он солгал и прикрыл девицу, угрожающую лесу и клану.
Почему? Не признал в ней вырожденку? Пощадил невинную жизнь, над чьей шеей по воле злого рока занесли клинок?
Вздор! Легче поверить, что Каладиум тронулся умом.
– Понятно, – Аспарагус не сводил с него изучающего взгляда. – Стало быть, нам повезло.
– Истинно, мой друг.
Что за игры эти двое ведут? Или Олеандр уже рассудком повредился? Всюду подвох мерещится.
Он дёрнул щекой. Не без помощи хранителей выполз из-за дерева и оглядел поле боя, усеянное дырами от корней и уродливыми нагромождениями камней, жженых сучьев и стволов, пускавших по ветру горящую листву.
По приказу Аспарагуса павших складывали в ряд, бок о бок. Пока что их насчиталось пятнадцать – пятнадцать из тех двадцати семи, кто пришёл на подмогу. Сапфира к распрощавшимся с жизнью не причислили. Изнуренного и бесчувственного, с обагрившимся кровью крылом, его отыскали у воды и перенесли на склон, где он попал под опеку стражей.
В тот же миг ухмылку сдуло с лица Рубина. Он упал перед Сапфиром на колени и прижался к его лбу своим.
– Держись, братец. Я с тобой.
– Ой ли!
Но этот возглас Каладиума потонул в решительном, полном нескрываемого раздражения крике Аспарагуса:
– Довольно!
Палач вскинул окольцованные пальцы к ушам, давая понять, что вовсе не собирался разжигать ссору. Впечатление подпортила широкая улыбка, оскалом блеснувшая в дневном свету.
Олеандр глянул на Рубина, чьи алые глаза сверкнули на Каладиума так, что мороз пробежал по позвоночнику.
Что-то здесь было нечисто. Хотя, припоминая недавнюю дуэль, неудивительно, что ее участники прониклись друг к другу не самыми теплыми чувствами. Зелен лист, немалую лепту внесли и былые высказывания Рубина, что Цитрин ему не отец, а Сапфир, следовательно, не брат.
Что за мысли?.. Проводив взглядом воина, который бежал к Драцене со склянками, Олеандр долго соображал, не кровь ли в них плещется. Оказалось, что настойки из столистника.
На носилках из леса вынесли истерзанное тело с культями вместо левых руки и ноги и уродливыми провалами там, где когда-то красовались глаза, губы и нос. Плоть страдальца одеревенела. Огрызки белого плаща волочились по песку. Окровавленные седые пакли выглядывали из-под покрывала.
Мирт! Олеандр уже не обращал взор к лесу. Не искал Эсфирь. Ей удалось скрыться, остаться незамеченной? И хорошо. Довольно с него смертей! Нервным отворотом головы он отвергал предложения о помощи. Направлял хранителей к тем, кому она требовалась больше. Боль пронизывала тело насквозь. Рассекала душу не хуже клинка. Каждый стон пострадавших шипом впивался в череп. Звенел в голове, словно колокол, и проталкивался ниже – к сердцу.
Олеандр чувствовал, как сбивается дыхание. А когда мимо пронесли дриада, из глазницы которого торчало перо-лезвие, вскрикнул и схватился за шею, задыхаясь. Дриады погибли из-за него! Из-за него! Не они должны были пасть в этом сражении. Только он – и никто иной!
Порыв ветра метнул в спину комья песка, и Олеандр едва не подпрыгнул к небесам от испуга.
– Мастер, наследнику дурно! – ударил по ушам вопль Зефа. – Кто-нибудь! Сюда бегите!
– Нет! – воскликнул Олеандр, и крик его эхом разнесся по склону. – Помогайте раненым!
– У вас паника, – прозвучал за спиной мягкий, как шелковая петля, голос. – Позвольте…
– Не позволю! – Олеандр обернулся.
Расталкивая собравшихся у дерева соплеменников, Аспарагус прорвался к нему и замер.
– Ты!.. – Заготовленные оскорбления встали поперек глотки, Олеандр застыл с открытым ртом.
Аспарагус не то снял, не то потерял маску. Грязно-розовая и дряблая левая половина его лица выглядела ужасно – словно некогда на нее пролили расплавленный металл. Глаз с повреждённой стороны был закатан. От переносицы к уху разбегались стянутые временем, но оттого не менее жуткие шрамы. Глубокие и сморщенные, они напоминали порезы на иссохшем плоде.
Ощутив укол стыда, Олеандр отвернулся – негоже пялиться на чужие увечья. Но когда архихранитель схватил его за подбородок, щемящая боль, гнев и вина снова разлились в сердце отравой.
Не слова, угрожающее рычание вырвалось из занемевшего, сведенного яростью горла:
– Мразь ты, Аспарагус! – Олеандр чувствовал, что перегибает палку, но ничего не мог с собой поделать. – Это ведь ты, верно? Ламия! Каладиум убил ламию-граяду! А еще мойра! Они тебе подчиняются? Ты втерся к моему отцу в доверие! Желаешь надавить на него, увеча его сына и губя собратьев? Хочешь подмять нас под себя и заставить действовать по твоему усмотрению, чтобы возродить стальные устои? Не выйдет! Никогда мы с отцом под тебя не прогнемся, потому что мы сильнее! Мы верим в превосходство разума над чувствами! В нас есть сострадание, мы не играемся чужими жизнями!..
Золотой глаз Аспарагуса сверкнул из-под спутанных прядей волос. Невзирая на его спокойствие и холодность, у Олеандра возникло ощущение, будто к глотке приставили нож.
– Ты не посме… – Неуловимый взмах руки, звучный шлепок, и щеку нестерпимо обожгло.
– Ох ты ж! – донеслось от дриад.
Пощечина пришлась на грани удара кулаком. У Олеандра свело челюсть и язык, который он прикусил.
Позор! Немыслимый позор! Так его еще не унижали. Да и кто осмелился бы? Ни отец, ни мать не поднимали на него руку, полагая, что беседа по душам взывает к уму куда лучше кнута и палки.
Тем не менее пожар в груди поутих. Олеандр сумел вздохнуть полной грудью. Рука Аспарагуса шевельнулась в жесте со скрещенными пальцами, мгновенно пресекая нарастающий гомон толпы. Он стрельнул на соплеменников взглядом, словно подбирая жертву. И дриад как волной смыло. Прихрамывая и то и дело оборачиваясь, Зеф примкнул к ним и отступил.
– У вас была истерика, наследник, – в голосе Аспарагуса появился оттенок стали. – Полагаю, нам должно побеседовать.
Олеандр глубоко вздохнул – через рот, поскольку нос забивал металлический запах крови.
– Вы не виноваты, – возвестил Аспарагус, и Олеандр крепко зажмурился. – Не корите себя, не стоит. Ежели бы вы не покинули поселение, ежели бы не ступили к морю…
Аспарагус прищелкнул языком и продолжил:
– …Вестимо, такие думы тревожат ваш юный разум? Право, наследник, я и не ведал, какое вы, в сущности, еще дитя. Отчего, скажите на милость, вы учитываете лишь крайние перипетии? Будьте любезны, тогда уж смыкайте звенья цепи, начиная от вашего появления на свет. То станется вернее, не считаете? Ежели бы вы не родились, ежели бы не сделали первый вздох, первый шаг. Не сочтите за дерзость, но ныне вы весьма переоцениваете собственную значимость…
Где-то на задворках подсознания Олеандр сознавал, что его пытаются поддержать, но…
– …Наших соплеменников погубили вырожденки, – предельно серьезным тоном заявил Аспарагус. – Это и есть истинная и непоколебимая реальность, остальное – глас потери.
– Сапфир, он точно… – успели произнести губы Олеандра, прежде чем он понял, что говорит не с отцом.
– Пострадал из-за вас? – подхватил Аспарагус. – Что ж, в таком случае позвольте поинтересоваться, говорил ли он вам, что желает вступить в сражение? Ежели так, тогда окажите наследнику Цитрина честь самолично отвечать за последствия принятых им решений.
С каждым полученным ответом в голову Олеандра лезли мысли, что незачем Аспарагусу его подбадривать, незачем помогать. Все сказанное – уловка, чтобы отвести подозрения. А внутреннее напряжение между тем рвалось наружу. Осколками тающего льда прокладывало путь к горлу и скатывалось в уголках век влагой поражения. Поражения перед дриадом, которого Олеандр описал бы просто: «Ему подвластно уничтожить жертву по щелчку пальцев. Но при этом он одарен умением видеть других насквозь, отпирать замки всяких, даже начисто проржавевших сердец. Посему в какой-то миг его становится сложно презирать и опасаться».
– Вы верите в превосходство разума над чувствами? – Под усами Аспарагуса пробежала тень улыбки. – Быть может, докажете это делом, а не словом, м? Вы выказали мне весьма серьезные обвинения, не находите? Так окажите милость, потрудитесь извиниться.
Мнилось, не только они – лес и море застыли в ожидании. И даже время поумерило бег.
– Я… – Олеандр сглотнул. – Я прошу прощения. Сорвался. Тяжело…
– Понимаю, – отозвался Аспарагус и добавил: – Ваше мнение обо мне выросло на щедро удобренной почве – не отрицаю. Я служил вашему деду, коего вы не жалуете. И я совершал поступки, коими не горжусь. Разделял ли я взгляды Стального Шипа? Отчасти. Разделяю ли я взгляды правителя Антуриума? Отчасти. Обоим я клялся в верности. За обоих отдал бы жизнь. Владыка Эониум был… Как бы это сказать?.. Не хватало ему осторожности и аккуратности. Он не умел сдерживать порывы. Не умел подавлять вспышки гнева. Антуриум же с юных лет отличался сдержанностью. Он не унаследовал пагубных качеств отца. Сие бремя досталось вам, наследник, уж не сочтите за дерзость.
– Я не похож на Эониума, – буркнул Олеандр.
– Похожи, – прозвучало следом. – Но вы похожи и на владыку Антуриума. А каким вы станете по итогу, определят ваши же выборы. Примите совет? Не позволяйте гневу дурманить разум. Не подкармливайте вспыльчивость – оглянуться не успеете, как она отравит вас. Но полно! Я заболтался и запамятовал, что с уст ваших извинения слетели. Событие века, право!
Боги! Олеандр спрятал улыбку в кулаке и присел за поваленным деревом. Аспарагус устроился рядом и подтянул левое колено к груди. На долю мгновения рука его скрылась за воротом нагрудника из варёной кожи. И вот он выудил на свет еще один аурелиус – свежий, темно-алый.
– …У Мирта нашли.
Олеандр выхватил судный лист и поспешно развернул. Читал он послание, наверное, раз двадцать, прежде чем оторвал взор от витых и угловатых строк, выведенных твердым нажимом пера.
«Дорогие соплеменники, меня крайне раздосадовала весть о том, что должность старшего целителя до сих пор занимает старик, чьей седой головушке указом Стального Шипа давно следовало разлучиться с телом.
Полагаю, произошло недоразумение, истинно?
Что ж, нестрашно. Вы держите судный лист в руках, значит, столько досадное упущение исправлено.
А. – правитель клана дриад».
На сей раз покуситель выразился прозрачнее. В словах его прослеживался намёк на казнь Мирта, которая свершилась бы, ежели бы Эониум не погиб. Отец Олеандра, перехватив бразды правления, пощадил старого целителя. Дозволил ему коротать отведенный срок, занимаясь привычным ремеслом под надзором сослуживцев, чтобы на корню пресекать оплошности.
И что же вышло теперь?
Теперь замысленное Эониумом воплотилось в явь. Только казнь свершил не Каладиум, а вырожденки.
– Раздосадовала весть, – произнес Олеандр, углубившись в раздумья. – Весть, весть…
Вот теперь он нащупал связь между жертвами.
Сознаться, не ведай он, что сестра отца мертва, по ряду причин точно подумал бы на нее.
Первая: неприязнь к Мирту, по ошибке нарекшему Азалию бесплодной.
Вторая: ненависть к отцу Олеандра, который отчасти приговорил её двукровных детей к смерти.
Третья: ненависть к Хатиору, отцу Спиреи, который сражался в числе тех, кто погубил детей Азалии.
Четвёртая: ходили слухи, Азалия грезила о приручении выродков, считая их кем-то вроде диких зверей, которых можно приютить и смело спускать на врагов в случае угрозы лесу.
Пятая и шестая: оправданная претензия на власть и подпись.
Седьмая: Азалия жила и росла среди Стальных Шипов, она сама отчасти Стальная.
Серьезно! Кусочки мозаики склеились бы в идеальную стрелку, указующую на Азалию.
Склеились бы, ежели бы она не покоилась в корнях-усыпальницах Вечного Древа вот уже…
Сколько? Шестнадцать лет кряду?
Может, кто-то мстит за неё? Кто-то из Стальной свиты?..
Хлопок ладоней прервал поток рассуждения. Олеандр вздрогнул и увидел перед носом смуглую руку. Изуродованное лицо нависало над ним. Аспарагус сдул со щеки прилипшую прядь:
– Я не враг вам, сын Антуриума.
Олеандр взлохматил шевелюру.
– Весть, – он указал на строчку в письме. – Раздосадовала весть… Да этой вести сто лет! Будь смутьян с нами, он так не выразился бы. Он не живёт в Барклей. Вернее, один из смутьянов не живёт в Барклей. Тот, кто с нами пребывает, отравил меня. И он же докладывает всё собрату, пребывающему невесть где. Доложил… Аспарагус… Кажется, мы не с одним врагом воюем. Я спросил у вырожденки, кто их нанял. Она ответила дриады! Дриады!
– Ваша правда, – Аспарагус кивнул. – Вдобавок… Немалая расторопность требуется, чтобы воплотить в явь тройку столь разных нападений. Всё верно.
Проклятие! Олеандр обернулся, наблюдая за воинами со стальными шипами на плащах – теперь ему всюду мерещились недруги. Потом схватился за протянутую руку и вытянулся в рост, в тот миг как архихранитель совершил немыслимое – по-отечески похлопал его по плечу и разогнал тучи в душе.
Жгучая боль, паника, тошнота – все тяготы стерлись. Внутрь горячими волнами хлынули силы.
Кто-то надумал мстить за Азалию? Они заручились поддержкой выродков? Мнят себя лучшей властью, карателями неугодных соплеменников?
Что ж, Олеандр из-под земли достанет этих гадов.
– Рубин! Будь добр, подойди!
Но сперва попытается найти и защитить Эсфирь. Не стоит ей бродить по лесу. Это опасно.
***
Выродок!
Кажется, Эсфирь поняла, что таится за словом, которое Аспарагус выплюнул ей в лицо.
Вылечив Олеандра, она спряталась в кустах за плетёной оградой и некоторое время наблюдала за бойней.
Лесные стражи нарекали двух безумствующих девушек вырожденками. Эсфирь слышала крики. Чувствовала боль и остервенение в душе Геры – казалось, боролась она не только с дриадами, но и с собой. Златовласая девчушка – неописуемо красивая! Она воспринималась иначе – легче. Ее дух тоже ощущался изувеченным, но в глазах Вии не отражались пугающие исступление и ярость, какие затуманили разум её красноокой подруги.
В разгар битвы Эсфирь рискнула. Попыталась помочь Гере – ударила по ней чарами исцеления. Чудилось, впитав колдовство, Гера прозрела. Огляделась с толикой осмысленности. И тут же дриад в золотом плаще сразил её кинжалом. Она упала, и жизнь полилась из её горла багряным потоком.
Существовала ли ничтожная надежда, что озверелость Геры улетучится под влиянием живительных чар?
Все произошло слишком быстро. И шанс пролить свет на эту историю безвозвратно затерялся в прошлом.
Жаль. Очень жаль.
В тот миг Эсфирь ощутила, как на запястье сомкнулась чадящая лапа. Хин увёл её от ограды. Даже не увёл – утащил и поволок вдоль деревьев, попутно стряхивая со шкуры сорняки.
Потуги высвободиться ни к чему путному не привели. Хин желал спасти Эсфирь, и она сдалась. Побрела за ним, непрерывно крутя головой и выискивая Небо.
Где он? Ужель лежит на склоне – без чувств, с колотыми ранами от перьев-лезвий? Или его молнией поразило?
Ужас разлился по венам огнём. Страх разогрел тело, Эсфирь снова дёрнула хина назад, к полю брани. Но зверь и не подумал возвращаться. Он упорно утаскивал её от дриад. Уводил все дальше и дальше к каменистой возвышенности, которая утекала за ограду и разрезалась там на десятки толстых кольев – они походили на колонны покинутого тронного зала.
Хин разломал прутья ограды. Подал Эсфирь лапу, и она вышла из леса. Вздохнула полной грудью, наслаждаясь гуляющим в кудрях ветром. Оглядела себя – и протяжный стон сорвался с губ. Грязная и промокшая, с погнутыми, перемазанными кровью перьями, она напоминала пугало – хоть сейчас в сад выставляй, чтобы жадных до чужого урожая птиц отваживать.
А что если Аспарагус неспроста нарёк её вырожденкой? Что если скоро лицо её тоже исказит гримаса исступления? Эсфирь думала о враге, который жил и дышал вместе с ней, притаившись внутри. Думала до тех пор, пока хин не встряхнул её за плечо. Тогда она отмела тяжелые мысли.
Упокоить души – вот чем ей следовало заняться, а не размышлять, сойдет ли она грядущей ночью с ума.
По коже пробежал холодок. Полоса чар, чёрная, с едва приметными белыми вкраплениями, вспыхнула в воздухе. Развеялась, обращаясь клевцом с призрачно-тонким лезвием.
Оружие послушно легло в ладонь Эсфирь.
Шумы мира становились все тише и тише, покуда не превратились в едва распознаваемое гудение.
Эсфирь посмотрела на хина. Он стоял до того близко, что источаемый им дым пробирался в нос.
– Попробуем, да?
Когда она заговорила, тон её голоса окрасили металлические нотки. Воздух, пропитанный испарениями зверя, нагрелся. Поэтому дышалось трудно, очень трудно. Его костяной череп, в провалах которого подрагивали алые глаза-звезды, склонился набок.
– Надеюсь, справлюсь, – кивнула Эсфирь.
Мир утратил краски и посерел. Море застыло. Эсфирь ударила рукоятью клевца по земле.
Мнилось, встреча почвы с клевцом должна бы пройти тихо и мирно. Но их столкновение сопроводил громовой шум – столь оглушающий, что по позвоночнику пробежал морозец. Рокот прокатился по округе, прозвенел между каменных кольев, как стекляшка в банке, и полетел дальше, чтобы отыскать поблизости души. Чтобы вонзиться в них и увести на зов.
Если бы у Эсфирь спросили, как долго всё вокруг неё громыхало, она затруднилась бы с ответом. Но в какое-то мгновение шум начисто стерся, а единственными не уснувшими звуками сделались тихие хлопки, с которыми в воздухе начали сплетаться серебристо-призрачные тени.
Одна, вторая, третья. Тени неспешно, заново отращивая руки и ноги, превратились в павших дриад с нехорошими порезами на телах. Они со смесью страха и непонимания воззрились на Эсфирь.
– Белокрылая вырожденка! – выкрикнул рослый мужчина с жидкой порослью на подбородке.
Она подпрыгнула. И тут же согнулась пополам от боли, полоснувшей живот, затылок и грудь. Тени дриад с разгона влетели в ее тело и исчезли – кажется, они не вполне осознали, что умерли.
Эсфирь смахнула с лица кудряшку. Распрямилась, смакуя отголоски боли, которая растекалась по венам. Взмах, проблеск лезвия – и она сорвала клевцом чей-то дух, зависший рядом неясной плетёнкой. Горло обожгло. Клевец растаял, словно льдинка в костре.
– Гера! – Эсфирь схватилась за горло, чувствуя, как её будто прибивают к почве невидимые булыжники.
Дух вырожденки был очень тяжелым. До того тяжелым, что Эсфирь припала к земле, крылья затрепетали. Жаль, она поторопилась. Жаль, поглотила девушку прежде, чем как следует изучила.
Хотя Гера все равно не смогла бы вымолвить и слова – скорее всего, угодивший в горло кинжал лишил её дара речи.
Одно радовало. На сей раз проводы духов прошли куда легче, чем со стариком-дриадом в лесу.
Во всем ведь нужно искать хорошее, правда?
Мир снова ожил. Эсфирь посмотрела на хина. И подскочила от раздавшегося за спиной возгласа:
– Ох ты ж, яйца мои огнедышащие! Не обессудь, милая, но страшна ты, как сама Погибель. Во сне увидишь – ядом не отплюешься.
Огнедышащие яйца? Воображение живо нарисовало зубастые птичьи яйца, плюющиеся огнем.
Позади лязгнули вырываемые из ножен клинки. Вспыхнули и заплясали на когтях хина угольные витки колдовства. Клубы густого дыма, отслаиваясь, повалили с его лап и боков.
– Ч?.. – Эсфирь обернулась.
Еще до того как она выкинула дурацкие яйца из головы, сгусток тьмы соскочил с когтя зверя. Рванул к бредущему незнакомцу, впечатался в два скрещенных меча и сгинул. Юноша, чье лицо скрывалось за капюшоном накидки, со скрежетом развел лезвия в стороны. Напружинился, готовый броситься в бой.