Алена Никитина
Белая нить
Призрак из прошлого
В одном из уголков Барклей ютились озеро и водопад, оцепленные Изои-Танатос – деревьями жизни и смерти. В их листве томились целебные соки, а стволы мало того что стонали, так вдобавок рыдали чем-то вроде кислотной смолы. Змеясь по бороздкам коры, черная слизь сползала на почву и сжигала всё. Поэтому цветы и травы, наученные горьким опытом предков, с годами перебрались к кромке воды – подальше от неприветливых соседей.
Дриады сюда не захаживали. Считали рощу Изос оскверненной землей, над которой клубится не то губительная, не то живительная аура – голова дуреет!
Олеандр ничего такого не чувствовал. Разузнав о рощице еще по малолетству, он быстро облюбовал её под логово.
Тишина и покой. Что еще нужно для счастья?
Разве что друг. Нет, больше, чем друг. Брат. Тот, кто подхватывал его мысли, рядом с кем он мог думать вслух.
Олеандр подступил к роще на рассвете, покуда солнце не разлило по миру жар. Белесые кроны деревьев, лоснящиеся в ночи, он заприметил еще с вершины откоса, стекавшего в овраг-колодец к озеру. Шесть лет минуло, а роща до сих пор выглядела так, будто он еще вчера подцепил к ветви лиану, оттолкнулся и, со свистом распоров воздух, бухнулся в водоем. А вон там, в тени водопада обычно сидел Глендауэр с листком в руках. Окутанный ветрами вдохновения, он порой строчил стихи со скоростью пойманной в банку мухи. Но буквы получал неизменно ровные, украшенные завитками.
Он пел. И песнь его растекалась птичьей трелью. Он пел – и стоны деревьев и шум водопада сплетались мелодией. Музыка и песнопения не для зрителей и рукоплесканий, утверждал он.
Музыка и песнопения – сила, затрагивающая струны души.
Да, роща Изос хранила отпечатки прошлого. Прошлое… И почему оно отзывается в груди столь блаженным трепетом? Удивительная все-таки вещь – время. Насколько сильно оно влияет на восприятие? Те дни, прежде казавшиеся Олеандру чем-то заурядным, вроде водицы в чаше, ныне превратились в сладкий нектар. Право слово, он даже Глена не обделил доброй мыслью.
Жуть какая, ну!
Мокрая глина и ковер подгнивших листьев приглушили шаги. Обступая лужицы слизи, Олеандр спустился на дно оврага и замер у воды. Утерянный обрывок прошлого закружил в голове, подернутый дымкой забвения, но навеки отложившийся в памяти мрачным воспоминанием о пережитом горе.
Плеск водопада, стоны деревьев… Все звуки перемешались, обернулись режущим слух гудением. Он так и стоял, вперив взор в груду пожухлых веток. Стоял, потому что понимал: ежели столкнется с братом, внутреннее око заглянет туда, где мечется озлобленное, не смирившееся со смертью матери дитя – в злосчастную пропасть, разверзнувшуюся между ним и Гленом.
– Чего уставилось? – буркнул Олеандр на темнеющий в двух шагах древесный ствол. – Это не так-то просто, сознаешь?
– У-а-а, – протянуло дерево.
– Больше нечего сказать?
– У-а-а…
– Да ты прямо-таки жрец красноречия!
А ты ерундой страдаешь, – подшепнул глас рассудка, и Олеандр тряхнул головой, как силин после купания.
И правда. Что он творит? Стоит тут пнем и беседует с деревом, будто оно ему внемлет.
– Сын Антуриума, – залетел в уши возглас, сплетённый из воды чистейшего родника. – Благого утра.
Силясь вбить в оцепеневшее тело немного жизни, Олеандр похлопал себя по щекам и обернулся.
Невдалеке, во мраке земляной пещеры, мигали две точки: синяя и белая. Вначале яркие и четкие, они утратили сияние, как только на свет вынырнул беловолосый юноша в простых шароварах и рубахе. Снежинки парили вокруг него, словно покачиваясь на незримых волнах.
– Глен? – Виски Олеандра окропила липкая морось страха.
Чем ближе подступал брат, тем пуще воздух напитывался влагой. А когда он замер, подле них, чудилось, выросли ледяные стены, напиравшие, гораздые вот-вот обрушиться.
– Боги милостивые, – вырвалось изо рта, когда Олеандр вгляделся в иссеченное шрамами лицо напротив. Два увечья рассекали бровь, одно пролегало под скулой, оттеняя ее изгиб. – Ты… ужас…
Стало быть, слухи не лгали. Дуги́ и правда вылепил из сына воина-карателя14. Затравленный мальчишка-гибрид, читавший дриадам стихи, сгинул. На смену ему пришел Игла – хладнодушный истязатель, подобие живого существа. Былая неуклюжесть стерлась. Его мышцы окрепчали и наполнились сжатым рывком. А разномастные глаза, раньше чистые и светлые, как озера, подернулись ледяной коркой: теперь уже не углядеть за ними отражения души.
Лучше бы Глендауэр погиб, без шуток. Он и прежде не отличался пылкостью и разговорчивостью, и все же в нем кипела жизнь, юная, ликующая. Глен излучал тепло, Игла излучает холод.
Честно, если бы не разноцветные глаза, Олеандр не признал бы брата.
– Что ж, – вымолвил Глен, едва шевеля губами. – Шесть лет пролетело, истинно.
– Ты об этом желал побеседовать? – вопросил Олеандр. – Ежели так, не трать красноречие. Я не хочу говорить о прошлом. Меня от него тошнит.
– Вы лжете.
Треклятые океаниды! Олеандр стиснул зубы, подсчитывая удары разбушевавшегося сердца.
– Что вы хотели сказать, Игла? – И снова уставился на брата. – Говорите и распрощаемся. У меня и без вас забот хватает.
– Ведаю. – Глендауэр походил на отлитое изо льда изваяние. – И хочу помочь.
– Не утруждайтесь.
За те пару мгновений, пока слух тревожил плеск водопада, Олеандр успел проклясть и себя, и рощу, и брата, который наведался в лес и призвал его к разговору, но, похоже, не понимает, что их дружба безвозвратно утеряна. Разбитое можно склеить, но трещины не затрешь.
Ничего они уже не исправят. Они больше не братья.
Олеандру вдруг очень захотелось очутиться где угодно, только не среди угольных стволов, где каждая тень, каждая травинка напоминали о былом. Как он ни отмахивался от вспыхивающих в голове картин – все попусту.
В памяти рисовались воспоминания:
Раз: в ушах прошелестел голос дриады, поведавшей, что госпожу Камелию отыскали близ Вальтос15 и привезли в Барклей.
Два: Олеандр вломился в отчий дом, не чуя ног.
Три: мир замер, а чувства улетучились, сметенные подкрадывающимся осознанием чего-то важного, переломного.
И понимание пришло. Пришло и врезалось в стену отрицания, нежелания переваривать гнетущую истину.
Канули в небытие дни и ночи, быть может, годы и даже века. Время сдвинулось с мертвой точки, точно застрявший на пике горы валун, и понеслось дальше. Оно не даровало Олеандру шанса на сопротивление. Он не смог повернуть его вспять. Никто не смог бы.
Матушка и правда умерла. Лежала на спине в изломанной, скрюченной позе, с вывернутыми рукой и лодыжкой. Листок сползал с ее лица, оголяя поблескивающие кровью раны.
Затем были рыдания и сумасшедшие метания. Затем – чьи-то руки, отдиравшие Олеандра от тела матери.
Лица-лица-лица! Кто все эти существа?
Отец, Глендауэр, Аспарагус … Вроде бы они. Но чего они хотят от Олеандра? Пусть уйдут! Исчезнут! Сдохнут!
Отстаньте! Отстаньте! Отстаньте!
– Малахит, послушайте, – прожурчал рядом голос, высокий, но глубокий, как океан.
Олеандр моргнул. И видение померкло, расплывшись тающими пятнами. Он пожелал отозваться, но не сумел разжать сведенные судорогой челюсти.
– Я запятнан, – продолжил Глендауэр. – От позора мне не отмыться, прощения не вымолить…
Прощение? В самом деле? Да скорее снег на Ифлога повалит, чем Олеандр дарует ему прощение.
– Но мы с вами…
– Мы с тобой – ничто, – отрезал Олеандр. – И я до сих пор не понимаю, зачем ты меня позвал.
– А зачем вы вняли зову, коли презираете меня? – парировал брат.
И то верно, – подумал Олеандр. На подкашивающихся ногах он развернулся и пошлепал к тропинке, ведущей наверх.
– Благодарю вас за оказанную помощь, Игла, – бросил он, чавкая сапогами по размытой почве. – Стражей я отозвал. Уходите, путь свободен.
– Малахит, прошу вас…
В затылок дохнуло морозцем. Оборот, размах – и кулак Олеандра впечатался в бледную челюсть.
Ох ты ж!.. В горле увяз крик. По запястью будто раскаленным ножом резанули, костяшки засаднило. Щурясь и шипя, Олеандр зашагал туда-сюда, прижимая руку к груди и силясь обуздать ноющую боль.
Глендауэр отшатнулся. Тронул уголок губ, смазывая каплю голубой крови, расправил плечи и оцепенел, как если бы обратился манекеном для оттачивания ударов.
Подставляется?
Что ж, хорошо. Его воля. Пускай тогда прочувствует. Пускай осознает, каково это – похоронить мать и выведать, что твой брат – криводушный мерзавец, который ее совратил.
Вспыхнули и заплясали на ладонях Олеандра витки колдовства. Зеленоватые вспышки, сорвавшись с пальцев, впитались в ближайшее дерево. Одна из ветвей дрогнула. Удлинилась, крепчая и оживая. Выгнулась дугой и наотмашь хлестнула Глендауэра поперек груди. Настолько сильно, что его отшвырнуло к озеру и протащило по грязи.
С лица Олеандра отхлынула кровь. В груди свернулся тугой шар, выталкивающий дыхание. Он задумался, не потерял ли брат сознание, не поломал ли кости. Как вдруг тот перекатился на бок. Его рука чуть согнулась. Из-под дутого рукава в ладонь юркнул кинжал с древесной рукоятью-шипом.
Страх накатил удушливой волной. Олеандр узнал оружие. Когда-то, вырванное из ножен отцом, оно вонзилось в почву у ног Глендауэра – жест, который едва ли можно истолковать превратно, уж слишком он расхож. Существо свершает ложный бросок и откладывает дуэль на неопределенный срок, как бы говорит: «Ежели мы снова встретимся, я убью тебя».
Возможно, взгляды повздоривших никогда не пересекутся. Возможно, столкнутся спустя двадцать, сорок, пятьдесят лет. Как бы то ни было, клинок несет на острие угрозу расправы. А когда прольется кровь – вопрос десятый.
Олеандр сжал кулаки так крепко, как только мог. Но дрожь все равно мелкой рябью разбегалась по телу. В шее и глотке, животе и локтевых сгибах – везде! – громыхала кровь.
Он вздрогнул, услыхав голос:
– Мыслите, дни и ночи мои благоухают умиротворением? – Глендауэр покачнулся на бедре и встал. С его рубахи и шаровар стекала грязь. – Рискну вас разуверить, вы заблуждаетесь. Я таю. Истончаюсь, аки ледник, пожираемый пламенем. Порою мне чудится, будто ваша матушка жива. Но потом отрадное глазу видение омрачается кошмаром, мучительной пыткой, коя подманивает меня к краю пропасти. Камелия деревенеет, лик и стан ее иссекают трещины…
– Пожалуйста, замолчи. – Только Олеандр погасил тяжелые воспоминания, как они вспыхнули вновь и налились красками.
– Верно, то и есть ее нынешний облик? – Медленно, словно крадясь по усеянному ловушками полю, Глендауэр подступал к нему. – Омертвелая плоть…
– Замолчи, Глен, прошу, – Олеандр тяжело дышал, старался прогнать мелькающие перед взором картины.
– …кости, закованные в древесную броню.
– Да заткнись же ты наконец! – рявкнул Олеандр. – Неужели ты не понимаешь, Боги! Мне больно, Глендауэр! Ты давишь на больное! У меня совершенная память! Ты говоришь, и у меня перед глазами мать мелькает. Её смерть. Поломанное тело. Кровь… Я помню всё в ярчайших красках! Тебе жаль? Тебя преследуют видения? Ты заслужил, Глен. Видит Тофос, ты заслужил. Сколько лет от тебя не было вестей? Ты не снизошел до объяснений. Ты исчез, оставив меня в одиночестве, раздавленного, с вывернутой наизнанку душой. Да, матушка моя сама изменила супругу. Сама повязалась с тобой – юнцом, едва вышедшим из подросткового возраста. Сама надломила росток своей жизни. Но её выбор твоей вины не умаляет!
Прерывистый ветер нагнул ветви, забегал по водной глади пенными гребнями. По оврагу раскатом грома пронесся древесный стон. Внутри Олеандра что-то лопнуло – очередная перегородка. Он получил удар ярости, возможно, сильнейший за пролетевшие годы. Гнев лягнул его в спину. Закружил в вихре и подогнал к существу, которого он прежде нарекал другом и братом.
Клинок отца замаячил перед носом, удерживаемый Гленом. И Олеандр перехватил его и огладил рукоять.
Взмах – и острие уткнулось в синеватую вену на шее брата.
Резок. Всего один резок, и судьба Глендауэра решится. Кровь за кровь, – сказали бы океаниды. Это честно и правильно. Это кара. Отмщение за отца. Так почему Олеандр колеблется? Вот он – кинжал, свидетель давней клятвы, здесь, в его руках. Чирк – и все. Брат падет, истекая кровью.
Они никогда больше не встретятся, не попытаются понять друг друга. Они разойдутся навсегда.
Вдох.
Видит Тофос, ежели бы Олеандр мог позабыть боль, причиненную братом, он позабыл бы. Сил не пожалел бы, чтобы смыть из памяти гнетущие воспоминания. Потому что Глендауэр был первым, кто понял его, протянул ему руку дружбы и даровал немного радости и счастья.
Выдох.
Много долгих лет Олеандр мучился, тщась обуздать горечь потери и расставания. Учился успокаиваться и твердил, что нить его привязанности оборвется, но в итоге лишь осознал свою слабость. В плену обид и потерь он утопал в самообмане, полагая, что ненавидит брата.
Вдох.
Казалось, ежели размышлять о вражде и презрении день ото дня, действительность переменится.
Выдох.
И все же правда сильнее лжи. И все же знать, что врешь самому себе и продолжать упираться – насилие над сущностью. Олеандр давно понял, что ненависть стёрлась, осталась лишь щемящая тоска.
Вдох.
Есть существа, которые врастают в нас до того крепко, что, потеряв их, мы лишаемся опоры.
Выдох.
– Нет. – Шаг назад дался Олеандру на удивление легко. Он разжал пальцы, и кинжал упал наземь. – Не могу. И не хочу…
Прости, отец, – прошептал Олеандр в мыслях и бухнулся в грязь. Внутри будто темное облако развеялось. Гнев испарился. Обратился пустотой, породившей вопрос: жив он или мертв?
– Почему она так поступила? – пролепетал Олеандр дрожащим голосом. – Зачем погубила себя? Она изменила супругу – сознаю. Наверное, боялась признаться, стыдилась. Но смерть… Разве это выход? А я? А как же я, Глен? Она обо мне подумала? Я ведь её единственный сын!
– Желаете услышать моё мнение? – вопросил брат, и Олеандр кивнул. – Она понесла.
– Боги! От тебя, что ли?! Выродка? Фу!
Больше они не разговаривали: ни о матери, ни о прошлом. Зачем? У Олеандра других хлопот невпроворот. Вместо того чтобы расковыривать старые раны, ему должно поразмыслить о собратьях, Фрезии, Эсфирь.
Эсфирь! Хотелось верить, Юкка и Драцена вернут её в лес – вернут целой и невредимой. Хин ведает, что там произошло в курганистых землях. Каладиум, известное дело, тот еще полудурок, но его боевые умения достойны похвалы. Да и навыки каверзника, как видится.
Не каждому ведь дано вести столь «чистые игры».
– Вам надлежит промыть увечья. – Голос донесся сбоку – оттуда, где восседал на валуне Глендауэр. – Мало ли какая мерзость прицепится.
– Одна уже прицепилась! – Олеандр оглядел содранную на костяшках кожу, но почти ничего не увидел.
Мир до сих пор плыл от присохших к ресницам слез. Сил утереть их не было, да и руки выглядели не то чтобы чистыми. Поэтому он просто смежил веки и айкнул, ощутив, как ко лбу прильнула холодная ладонь.
– У вас жар. – Прямо над ним, в тени сползших на щеки волос, зависло бледное лицо.
– Не оправился еще от яда, – Олеандр сглотнул. Ветра ледяных чар желанной прохладой пронеслись по телу. – С-спасибо.
– Давеча я беседовал с Аспарагусом, – произнес Глендауэр, и Олеандра как обухом огрели.
– Что?! Ты ничего не напутал? С Аспарагусом? Серьезно?!
– Право, Малахит. – Брат разогнул спину и дернул щекой. – Боюсь, его весьма трудно с кем-либо спутать.
Вот уж действительно. А во сне увидишь – ядом не отплюешься.
– Расскажи.
Глендауэр рассказал. Рассказал, как Аспарагус подстерег его на просеке и наказал оберегать наследника клана дриад. Куда и зачем держит путь, архихранитель сообщить не удосужился. Упомянул лишь, что лесу угрожают вырожденцы, за спинами которых прячется Каладиум.
Сознаться, услышанное повергло Олеандра в смятение. Для новоиспеченного смутьяна Аспарагус вел себя на редкость неразумно и противоречиво. Ну какой злоумышленник вопит у каждого куста о том, кто повинен в беспорядках, а вдобавок приставляет к одной из жертв охрану?
Какие цели Аспарагус преследует?
– Ваш черед, – вымолвил Глендауэр, прохаживаясь туда-сюда. Вокруг него снова прыгали крохотные ледяные кристаллы. – Известите, где ныне пребывает владыка Антуриум?
По позвоночнику Олеандра пробежал озноб.
– Не знаю. Он просто ушел. А я… Я даже думать страшусь, что он… Что его могли…
Убить, – прозвенело в сознании. Прозвенело и смолкло, но внутри словно бутыль с жидким огнем взорвалась.
– Давно он покинул лес?
– Незадолго до смуты.
Олеандр и сам не понял, как очутился в ледяной хватке. Загляделся на водную гладь – и вдруг слякоть рядом расплескалась под тяжестью упавшего на колени тела. Брат дернулся к нему и стиснул в объятиях до того крепко, что затрещали ребра, ни вздохнуть, ни выдохнуть.
– Глени… – На глаза снова накатила морось слез. – Глени, я не хочу… Только не он, пожалуйста, только не отец…
– Ш-ш-ш, – струящиеся с пальцев Глендауэра чары снова впитались в кожу, остужая тревоги. – Во страхе и гневе – тьма, Малахит. Во страхе и гневе – бессилие и погибель.
– Плевать! – Олеандр схватился за его рубаху, подобно утопающему, который боится потерять опору.
Трудно сказать, сколь долго они просидели плечо к плечу. Но вскоре мышцы на спине брата напряглись. Зрачки сузились до едва приметных точек и обратились вертикальными щелями.
– Что такое? – По затылку Олеандра прокатился морозец – верный признак того, что неподалеку бродит северянин.
Но кто? Опять двукровный? Чушь! Близ рощи дежурят стражники, он сам призвал их на подмогу.
Не мог же выродок втихаря покромсать семерых хранителей?
– В пещеру! – бросил Глендауэр и поднялся. Медленно поворачивая голову, он оглядывал деревья на вершине оврага. – Живо!
Его правая рука присогнулась, тогда как мысок сапога зацепил и подкинул клинок, валявшийся у камня. Раз, два: одна ладонь сжала кинжал, другая – стилет, который выскочил из-под рукава. Острие кинжала описало в воздухе полукруг и замерло, уставившись рукоятью-шипом на Олеандра.
– Перестань! – Он перехватил оружие и огладил лезвие большим пальцем. – Это не выродок. Думаю, это…
– Олеандр, где ты? – Наверху, за сетью спутавшихся ветвей прошмыгнула сизокрылая тень.
– …Сапфир.
К оврагу бурным потоком неслась река, но отсюда, со дна земляного колодца, ее было не узреть. Просматривался лишь край, участок почвы, где вода соскакивала с обрыва и расстилалась к озеру водопадом. Над ним-то и выпорхнул ореад, быстро и резко, зависнув в свете восходящего солнца – восхитительное зрелище! – черным силуэтом с распахнутыми крыльями.
– Вот дурной, – Олеандр выругался, видя, как Сапфир дёрнулся в полете. – У него крыло ранено. Как бы не рухнул…
К счастью, опасения не оправдались. Ореад сошёл на землю и тут же плюхнулся на валун.
– О-о-ох, – пропыхтел он и зажмурился. – Дурная была идея, очень даже нехорошая…
– М-м-м, – протянул Олеандр. – Смотрите-ка, зачатки здравого смысла прорезались. Глядишь, ещё не все потеряно.
– С утреца скалишься? – Губы Сапфира растянулись в улыбке. – Значит, настроение хорошее. Дай угадаю! Вы с Гленом помирились, верно? Ой!..
Он подобрался и добавил:
– Прошу прощения, Глендауэр. Счастлив встрече.
– Взаимно, сын Цитрина, – произнес Глен, сохраняя ровный тон и горделивую осанку. – Взаимно.
– А почему вы такие грязные? – Ореад почесал когтем макушку.
– Ты что-то отыскал, Сапфир? – Олеандр поспешил увести разговор в безопасное русло. – Пролистал летописи?
Вместо ответа ореад сунул ладонь в карман шаровар, и вскоре перед лицом Олеандра раскрутился пожелтевший листок. У верхнего края друг за другом значились три имени: Антуриум, Птерис, Клематис.
– Интересно, – Олеандр перехватил бумагу. – Клематис и Птерис. Они тоже участвовали в том сражении?
– О чём речь? – подал голос Глендауэр.
– Битва, – Олеандр вздохнул. – Давняя бойня близ Морионовых скал. Там погибли двукровные дети моей тетки. Есть у меня подозрение, что Каладиум мстит за Азалию. Иной связи между жертвами я не вижу, либо её попросту нет. Сами посудите! Гинура и Мирт: они сыграли ключевые роли в судьбе Азалии. Спирея! Её отец погиб в том бою, саму её умертвили недавно. Я – сын Антуриума, воина той резни. Меня трижды пытались убить. Аукуба, Паслён, Клузий, Циссус, Седум – участники того сражения. Их погубил огненный взрыв. Кто остается? Отец мой ускакал… Клематис и Птерис? Ну-у, тут понятно. Каладиум не будет убивать подельников.
– Прочие мертвы, – Сапфир кивнул, водя когтём по колену. – А океанид ты велел не выписывать. Кстати! Ты ведь о детях ещё спрашивал. У двух лесных хранителей остались потомки.
– Кто? – Олеандр поглядел на него исподлобья.
– Ты, разумеется, сын владыки Антуриума. И дочь Строманта, гм-м… О, припомнил – Драцена.
Вот она – мишень! Мишень, которая ныне бродит у Морионовых скал. Мишень, которую Олеандр сам спровадил туда, где смутьянам подвластно свершить идеальную, тихую казнь.
Птерис!
В последний раз он был замечен на поляне. Видел ли он, как Драцена и Юкка помчались к скалам?
По венам Олеандра разлился яд обессиливающего страха.
– Возвращайся в поселение, Сапфир, – прохрипел он и устремил взгляд к брату. – Глендауэр, за мной.