Алена Никитина
Белая нить
Чужой среди чужих
Змеиное говнище! Рубин растирал глаза в попытке хоть немного привести себя в чувства.
Полудурок! Какой же он полудурок!
Нужно было сразу припомнить россказни о Стальном Шипе и понять, что тот не утвердил бы на должность палача неумеху. Но нет. Узрев смазливое лицо Каладиума, Рубин решил, что навыки и умения того сводятся к совращению недалеких девиц и пустому словоблудию.
Проще говоря, Каладиум привиделся Рубину одним из тех бездарей, какие увешиваются клинками для украшения.
Тьфу ты!..
Рубин вздохнул. Спустил ноги с ложа и прохрустел пальцами. Интересно, что всю ненависть к Палачу как ядом смыло. Ловкость и изящество, с которыми он уворачивался от пламени и наносил удар за ударом, невольно осели в душе едким горючим, растопившим угли восхищения.
Таким матерым умельцем Рубин желал видеть себя – стремительным и точным, как пущенная по ветру стрела.
Сойдясь в бою с Янаром7, Палач вряд ли одержал бы победу. И все же подобное мастерство испокон веков заслуживало уважения.
Но довольно пустых дум! В дуэли той распрекрасной Рубина ранили. И ранили серьезно.
Он тронул бедро, намереваясь стянуть штаны и осмотреть порез, как позади раздался надменный голос:
– Ну-с, не сын Цитрина, все разбежались. Полагаю, теперь мы с вами можем побеседовать?
Руки интуитивно потянулись за голову к мечам-парникам, но нащупали лишь ворот безрукавки, замызганной кровью. Рубин обернулся. Каладиум стоял у противоположной стены, сжимая бурые, обтянутые чешуйчатой кожей ножны; два скрещенных чехла венчали каменные рукояти искомых лезвий.
– Какой мантикоры ты!.. – прошипел было Рубин.
Но Стальной Палач оказался расторопней:
– Осторожнее с оскорблениями, не сын Цитрина. – Да он издевается! – Смею заметить, ныне вы пребываете в крайне невыгодном положении, чтобы хамить члену правительственного совета.
– Члену, говоришь? – гоготнул Рубин. – Ты там один мужик, что ли?
Каладиум коснулся полоски усов под губой. И криво улыбнулся:
– На мой вкус – пошловато, – промурлыкал он. – Да и поймет далеко не каждый, знаете ли. В таком значении это слово употребляется крайне редко. Я бы даже сказал, весьма и весьма редко.
– Слушай, мне вот любопытно, – Рубин откинулся на стену и сплел пальцы на животе, – а как его называют дриады, м? Дубинка? Палка-копалка? Или как там было в той сказке вашей… Ха! – Он хлопнул себя по бедрам. – Вспомнил! Древко-встанька!
– И ничему-то вас жизнь не учит. – Улыбка сползла с лица Каладиума. – Видит Тофос, я желал того избежать, но…
Едва уловимый щелчок пальцев – и дверь распахнулась. В дом влетели два рослых хранителя. Их клинки, прочертив в воздухе дуги, застыли у кадыка Рубина. От потрясения он едва не прикусил язык. Пот ручьем хлынул по спине, в ушах зазвенело.
– Прикрываешься за чужими спинами? Славненько.
Хранители не дрогнули, даже не шелохнулись. Цокнув языком, Каладиум прошествовал в соседнюю комнату, и каблуки его сапог простучали по бревенчатому настилу ровно кирки.
Рубин мазнул взглядом по стальным шипам на плечах воинов. И оглядел их смуглые лица.
Птерис и Клематис!
Любопытно. И чего это Стальная братва вдруг пробудилась? Прежде, когда Рубин навещал Олеандра, былые подпевалы Эониума вели себя тише воды ниже травы, а ныне шастали по поселению чисто хозяева. Клематис, Птерис, Каладиум. Ой, да чьи только рожи не мелькали! Вся стальная свита ожила. Сознаться, после отравления наследника Рубин не раз ловил себя на мысли, что из-за дерева вот-вот высунется и сам Стальной Шип.
– Надо сказать, вы большой везунчик, мой друг, – разнесся глас Каладиума, приглушенный расстоянием и стенами. – Прямо-таки любимчик Судьбы, рожденный в древесной броне.
Еще до того, как он возвратился, в воздухе отчетливо завоняло духами.
– Итак. – На его предплечье покачивался заплечный мешок Рубина. – Изволите ли вы меня выслушать?
Будто Рубину оставили выбор, в самом деле! Острия мечей до сих утыкались в глотку. И что-то подсказывало ему, что воины не преминут пустить их в ход при малейшем намеке на сопротивление.
– …Молчите? – донеслось от Каладиума, пока Рубин натужно соображал, где он находится.
Комната виделась просторной – просторнее, чем те каморки, где ему приходилось ночевать во время кочевания. Но какой-то высушенной, словно заброшенный склеп для захоронения. То тут, то там бревенчатые стены перекрывали иссушенные пучки трав, подвешенные на нитки под потолком. Окна застилали прогнившие кожаные пологи. Видно, не так давно на лес обрушился ливень. По тряпицам медленно стекали прозрачные капли. Воздух отдавал сыростью, а сквозь просветы занавесов в комнату просачивалась серость рассвета.
М-да уж, что огляделся, что не огляделся. Рубин понятия не имел, куда его приволокли. А пока силился сообразить, содержимое его мешка усеяло кушетку у противоположной стены.
Каладиум вытряс не все. Его заинтересовали вещи фениксов, милостью Янара отхваченные Рубином на Ифлога. Так на кушетке очутились пяток алых перьев и связка черных листьев с дерева эвено8. Цепочка, на которой посверкивал кулон-огонь – на каждом из четырех застывших языков пламени переливались буквы, складываемые в имя Оган – имя, каким Азер9 желал наградить первенца. И ряд продолговатых склянок, погруженных в чехлы кожаного пояса. За мутновато-серым стеклом плескалась искрящая рыжиной кровь фениксов – без ее живительной силы Рубин давно издох бы. Травля дракайны уже не раз аукалась ему не шибко приятными недугами: от острой боли в висках до глубоких обмороков.
Еще до того как в ушах отравой разлился вкрадчивый голос, Рубин понял, каких дел натворил и прикусил губу до того сильно, что чуть не пронзил ее клыком.
– Вы спутались с фениксами. – Каладиум ткнул окольцованным пальцем в раскиданные вещи. Он смотрел на хранителей. – Видели ли вы то, что имею честь лицезреть я?
– Истинно, – хором ответили мужчины.
– Подтверждаете ли вы, что все узримые вами предметы c Ифлога были найдены в мешке Змея?
– Подтверждаем.
– Как законы клана дриад велят наказывать подозреваемого в сговоре с фениксами, ежели вина его доказана?
– Заключение под стражу и казнь через удушение.
– Да-а, – протянул Каладиум, – как оказалось, в этот закончик поправки еще не внесены. Едва ли Антуриум мог предвидеть, что недосын его давнего приятеля заявится в Барклей с барахлом фениксов…
Он подцепил ногой резной табурет и уселся на него. Уткнулся локтями в колени, кулаками подпер подбородок. Глумливо оскалился, а следом вымолвил до зубного скрежета насмешливое:
– Ай!..
Каладиум глядел на Рубина с тем самодовольством, какое выказывал в мгновения их недолгой дуэли.
Что делать? Что делать? Что делать? – закрутился в голове Рубина вопрос, когда раздался звучный щелчок пальцев. Хранители спокойно отвели лезвия в стороны и сделали два шага назад.
И как у стальной братвы только руки не отсохли?
– …Думается, – с издёвкой вымолвил Каладиум, – ядок больше подтекать не будет, верно?
Спазм сковал шею Рубина – не шевельнуться. Олеандр спас его от гибели один раз. Быть может, убережет и во второй?
– Где наследник?
– Ой, – отмахнулся Каладиум, – вы ведь ничего не знаете. Точно. Олеандр девицу в клан притащил. Аспарагус счел её вырожденкой, наследник считает иначе. Девчонка сбежала, и они… В догонялки они там играют, словом. Забавно, истинно? Она-то, как видится, и исцелила вас.
– Что за!.. – Рубин осекся, глядя на дыру в портках. Порез, запекшийся кровью, бедро не украшал – рана и правда исчезла. – Хм-м…
В хижине сгустилась тишина. Он тяжело дышал, силясь собраться с мыслями. И какого хромого хина ему не сиделось в тоннеле? На кой он кинул там вещи и ввязался в игру «поймай шерстяной веник прежде, чем тот разнесёт поселение»? На кой полез с огнем на Стального Палача?
Глушница! Клятое дриадово пойло, пьянящее разум похлеще дурмана! Да чтоб Рубин еще хоть раз к нему прикоснулся!
Он уперся кулаком в ложе и смежил веки. Его трясло. В груди против воли разгоралось пламя гнева.
– К чему это представление, дорогуша? – прошипел он. – Ни ты, ни твои подпевалы и понятия не имеют, кому я прихожусь сыном! Да Янар от вас и кучки пепла не оставит, ежели…
– Янар! – В рассветном сумраке сверкнула белизной широкая улыбка. Бровь Каладиума выразительно изогнулась. – Слыхали? – Он перевел взор на воинов. – Ля, какими парень именами раскидывается!
– Истинно, – ответили хранители.
Твою ж!..
– Янар, значит-са, – повторил Каладиум. – Брат владыки Ифлога…
– Владыка, – вставил Рубин.
– М-м-м. А что с Азером случилось?
И кто Рубина за язык тянул?
– Пал.
– Что ж, благодарю за ценные сведения. Не ведал я, что на Ифлога власть сменилась. Но полно. Вам есть что сказать перед смертью?
Спору нет, Каладиум хорош, словно извергающийся вулкан. Потрясающее зрелище, да надежнее заглядываться на него с вершины далёкой горы. По дурости и самонадеянности Рубин подполз слишком близко. Новый поток оскорблений так и рвался с губ, едкой сажей растекался по языку. Но Рубин велел себе думать и рассуждать, как советовал Олеандр.
И тут рассудок подкинул вопрос: «Почему Каладиум тянет время?»
Почему Рубин до сих пор дышит? Не варится заживо во чрево плотоядного цветка, не валяется в грязи с перерезанной глоткой. И даже не просиживает зад в пропахшей деревом и землей темнице?
Тебе даруют шанс заключить договор, – набатом отразился в сознании голос Олеандра.
Точно!
– Чего ты хочешь? – вопросил Рубин.
От Каладиума исходила насмешливая решимость. Взгляд лиловых глаз резал без лезвия.
– Неожиданно. – Слова его зазвучали, как клацанье бича. – Оказывается, мозги у вас еще не спеклись.
Стальные хранители отступили еще дальше. Встали от Каладиума по обе руки. И Рубин ощутил себя червяком, который высунулся в логове грифонов.
Брякнула заколка-трилистник, смыкающая ворот золотого плаща. Каладиум приподнялся. Стянул накидку и остался – Умбра, выколи Рубину глаза! – в шелковой тунике цвета крови и черных шароварах. Палач выглядел, как трагический герой-любовник. Художники обычно запечатлевают таких с прижатым к груди цветком и взором, устремленным к лику луны.
К горлу подкатил комок тошноты. Рубин прижал кулак к губам и отвернулся, силясь обуздать рвоту, как вдруг комнату озарил зеленый свет чар. Ставни захлопнулись, и хижина погрузилась в полумрак. Только колдовство дриад и разгоняло темноту, комкаясь под потолком.
Зрачки Рубина вытянулись. Обратились вертикальными щелями, а следом почти полностью заполонили глаза.
– Мне нужен огонь, – возвестил Каладиум. – Заговорённое пламя феникса с примесью яда дракайна, помещенное в предмет-сосуд. Вы гибрид. Значит, навыком владеете, верно? Как быстро испаряются ваши чары?
И всего-то? Сознаться, Рубин ожидал куда более размашистой просьбы. Изувечить кого-то, отравить… На худой конец, украсть ценную безделушку. Чужими руками-то оно всегда безопаснее.
– За четыре дня ручаюсь, – отозвался он. – А больше… – Он пожал плечами. – Может, выгорит. Может, не выгорит. Я-таки не выродок, смекаешь? И действовать мне придется резво.
– Пока идет перевоплощение – ведаю, – докончил Каладиум. И воздух от речей его, казалось, загустел. – Добро. Зелен лист, мы даруем друг другу клятвы о неразглашении подробностей встречи. Всех и каждой. Вплоть до той, что мы вообще вели беседу. Вещички с Ифлога останутся при вас.
Видит Умбра, молчание Стального Палача сулило Рубину избавление от многих проблем.
Тем не менее даже клятвы можно нарушить. Их нерушимость могли скрепить лишь мойры – порождения Тофоса, которые вели отшельническую жизнь и чурались иных существ. Посему-то Рубин и поперхнулся слюной, когда Каладиум вытянул из нагрудного кармана золотистый волос. Его свет резал взор почище тончайшего лезвия ножа.
К такому жизнь Рубина не готовила. Все заготовленные вопросы шипами встали поперек горла, страшась вылетать в мир, который определенно сошел с ума. Как?! Что существу должно свершить, чтобы отщепенка-мойра добровольно передала ему волос, пропитанный чарами?!
Острого ума для этого недостаточно.
– Тут нужно Творцом уродиться, – вслух произнес Рубин.
– Богом меня еще не нарекали. – На лице Каладиума читался с трудом удерживаемый смех. – Благодарствую.
Рубин вытер ладонью катившийся по лбу и вискам пот. Последние сомнения стерлись. На смуглой ладони перед ним лежала пресловутая нить Судьбы. И наблюдая, как танцуют в ее толщах витки колдовства, как они переливаются золотом и манят к себе, он не мог ей не верить.
Наступило тягостное затишье, которое в конце концов нарушил его сдавленный возглас:
– По рукам.
Такие клятвы затыкали глотки крепче эвеновых пробок, отмоченных в вулканической лаве.
Но Рубин не будет размышлять о мойрах. Он просто сделает дело и отвяжется от Каладиума.
***
Удивительно, но Каладиум свершил все так, как и было оговорено. Зароки зачитывались долго и нудно, чтобы исключить лазейки. Но вскоре волос мойры расслоился и овил шеи принесших клятвы подобно ожерельям из золота. Это была обманка. За красотою украшения, впитавшегося в кожу, таилась опасность – кара, гораздая настичь клятвопреступника на краю света.
Какая? Палач не ответил. Но чутье подсказывало Рубину, что связана она либо с удушением, либо с обезглавливанием. Скорее всего, со вторым – под стать былому ремеслу Каладиума.
Ходили слухи, Каладиум никогда не отсекал головы одним верным росчерком лезвия. Вроде и меч хватал заточенный до зеркального блеска. Вроде и лёгкости руки его позавидовал бы всякий лихой истязатель. Да что-то извечно шло сикось-накось, и приговоренных настигали мучения.
Казни превращались в неумелую разделку туш. Каладиум попросту кромсал соплеменников.
Отсюда и прозвище одно получил – Потрошитель.
Ни один окаянник, будь он хоть тысячу раз грешен, не заслуживал столь лютой смерти. И это не упоминая уже о том, что за душами дриад обычно стояли плевые провинности.
Стальная братва давно упорхнула, а Рубин всё протирал портки о кушетку, пялясь в стену и сознавая произошедшее. Сказать, что Каладиум теперь пугал его до хиновых бредней, значит не сказать ничего.
– Эпоха Стальных Шипов, – только и выдал Рубин, покручивая в пальцах самокрутку.
И в грязи этих слов все вопросы потонули. Лес тогда настигло гиблое время, безжалостное и кровопролитное.
Дрожащими руками Рубин поднес курево ко рту и стиснул зубами. Разжёг на ладони огонек и вскоре выдохнул к потолку сгусток дыма. Скудные пожитки из новой жизни, которую он обрёл у фениксов, уже потонули на дне мешка. И он коснулся единственно сбереженных предметов из старой жизни – мечей-парников, от грузных рубинов на гардах которых исходил приятный холодок.
Рубин погладил их подушечками пальцев. И воспоминания пробудились. Перед глазами с кристальной ясностью пронеслись вечера, когда он, еще будучи сопливым юнцом, воображал себя бывалым воякой. Носился по каменистым тропам Ааронг и размахивал дарованными Цитрином клинками.
Курево чуть не соскользнуло с губ. К счастью, Рубин подхватил его языком и потушил. Отдернул кисть от оружия, словно касания нанесли мечам оскорбление. И ощутил, как в груди затрепыхалось в сомнениях то, чему он трепыхаться запретил.
Наперекор свершенному выбору, душу раздирало на части. Одна тянулась к истрескавшимся скалам, желая увидеть лица Яшмы и Цитрина, Сапфира и Чароит. Другая – к фениксам, истинным собратьям, которые не гнушались марать руки в чужой крови. К Янару, подлинному дяде, чьи боевые навыки приводили в восторг. А слова о том, что ни одному портрету не дано отразить черты Азера столь же точно, сколь лицу Рубина, заставили преклонить колено.
Азер и Рубин походили друг на друга, как две искры в костре.
Это был удар в сердце. Янар не просто открыл Рубину имя родного отца. Верховный заклинатель огня даровал ему право пребывать на Ифлога столько, сколько вздумается. А взамен попросил безделицу – наказать океанида, повинного в смерти Азера. Кому как не сыну павшего владыки вершить правосудие?
Мудро? Справедливо? Да как яду испить!
Ко всему прочему, лицо убийцы было известно. Не только Янару. Рубину тоже, ведь на эту горделивую рожу с разномастными зенками он в былые деньки насмотрелся, перебирая рисунки Олеандра.
Глендауэр! Вот кто убил Азера!
Самокрутка повалилась на пол, и Рубин растер ее каблуком сапога. Осознав, что гневается, прикусил язык и не отпускал до тех пор, пока боль не расшвыряла тяжелые мысли по углам.
Нет. Он не вернётся на Ааронг. Ни за что не вернётся. Руками фениксов он обрел дом и жизненную цель. У ореад же – от заката до рассвета прозябал среди камней. Влачил тухлое существование, ощущая себя чужим среди чужих. И внимал нравоучениям Цитрина о том, что тяга к истинным собратьям есть не более чем зов плоти и сущности, первородный инстинкт.
Свой выбор Рубин сделал. Отступить значит изменить самому себе.
Танцы на лезвии ножа
Силин притащил Эсфирь на песчаную пустошь – участок бесхозной земли, веками отсекающий лес от воды. Почти всё восточное побережье занимали скалы, и лес круто переходил в обрыв. Но именно тут на несколько пядей вперед стелился пологий проход к Шелковому морю, бесконечному, лоснившемуся мягкими отблесками восходящего солнца.
Облака изукрашивали небеса серыми пятнами. Ливень уже не хлестал, и птицы вновь кружились над водной гладью, то камнем бросаясь вниз, то взмывая ввысь с бьющейся в клюве рыбой.
Промокший и уставший, с трясущимися от напряжения руками, Олеандр ткнулся носом в ограду из вьющихся лоз и ветвей. Через щель он наблюдал за отступавшим по песку силином и думал, как подобраться к Эсфирь и не угодить под чары ошеломления. В подушку для терзания превращаться тоже не хотелось, а вот досчитаться пальцев, напротив, крайне желалось.
Ой, пошло оно всё! Олеандр и так потерял время. Еще не хватало, чтобы из-за его нездоровой наклонности просчитывать каждый шаг Эсфирь сломала крылья. Волочение, пусть и по песку, явно не шло им на пользу – силин утягивал её к водице, как мешок с требухой.
Что это? Только ныне Олеандр осознал, что силин и Эсфирь перемазаны в крови.
— Я оттащил Абутилона подальше, – послышался за спиной возглас. – А хин так и лежит связанный и…
– Не ори. – Олеандр обернулся и наградил приятеля взором, смысл которого был понятен без слов.
Примирительно вскинув ладони, Сапфир приблизился к щели в ограде и прищурился.
– Великий Тофос! – едва слышно произнес он. – Ого! Я… Это её ты искал? Почему она в крови? Я не вижу никаких ран.
Олеандр моргнул.
– Уверен? – уточнил он. – Кровь обычно из чего-то вытекает, сознаешь?
– Её слишком много, – с нажимом ответил Сапфир. – Быть может, мелкие царапины даже я отсюда не вижу, но…
Столько кровищи ими не оправдать, – рассудил Олеандр. С губ слетел вздох облегчения с толикой непонимания. В услышанном сомневаться не приходилось. Пролетая высоко над землей, ореады при желании и черного жучка разглядывали на черном камне. А ныне ночь стремительно уступала господство над миром утру, что существенно упрощало задачу.
Догадка о нападение хина рассыпалась пеплом, как сгоревшая ветвь.
– Откуда тогда кровь взялась? – вырвалось у Олеандра.
Вид у Сапфира был хищный, почти как у дикого стервятника на охоте. Его когти медленно скользили по прутьям ограды. Звук получался такой, словно он перебирал зубья гребня для волос.
– Я могу ошибаться, – туманно начал он, переводя взор на Олеандра. – Ты только не пойми меня неправильно, но…
Некоторые выражения лиц отражают помыслы вернее речей. Примерно как рисунок, где глубоко одинокое существо изображает себя в компании веселящихся друзей-соратников. Догадаться о потаенных думах в таком случае столь же легко, сколь и перевести на нужный лад ужимки Сапфира.
– …быть может, это кровь кого-то, кто ей не угодил? – продолжил он.
И Олеандр мысленно усмехнулся.
– Сговорились вы все, что ли? Тоже думаешь, что она выродок? Между прочим, она недобратца твоего ядовитого с того света вытянула!
– Рубин в Барклей?!
Лицо Сапфира посерело и пошло трещинами, выдавая его родство с камнем. Одно радовало – он растерялся.
Пока он силился зажечь в голове свет и отыскать разбежавшиеся мысли, Олеандр расширял щель, и вскоре они очутились по ту сторону ограды и торопливо побрели за силином.
На берегу дышалось легче. Не ведал Олеандр, с чем это связано, но в Барклей ныне царила убийственная, звенящая на самых высоких нотах тишина, из-за которой в груди прорастало семя недоброго предчувствия.
Хотя силин и оттащил Эсфирь за ближайшую скалу, выступавшую почти что из воды, к ней тянулся след из крови и опавших перьев. Стараясь на намочить ноги, Олеандр обогнул каменистую стену. И столкнулся с гневным взором глаз-блюдец. Рожки силина зашевелились.
– Мы тебя не тронем! – возвестил Олеандр.
– Ты не сумеешь ей помочь. – Голос Сапфира звучал мягко, но уверенно. Он указал на Эсфирь, чье оперение и кудри облизывала вода. – Доверься нам, я тоже горник, мы почти братья.
Усатая морда повернулась к ореаду. Сперва силин наградил его презрительным взглядом, каким правитель одаривает жалкого подданного. Но мгновением позже – невероятно! – заскулил. И то был вовсе не вой одинокого низшего, призывающего соплеменников на подмогу, а печальное завывание уставшего зверька, охваченного нестерпимой тревогой.
Птичий крик глухим эхом отразился от каменной возвышенности. И в тот же миг по округе разнесся леденящий кровь хохот.
– Что это? – Сердце Олеандра ухнулось в пятки.
Сапфир споткнулся на ровном месте и едва не шлепнулся. Они переглянулись и вскинули головы к краю обрыва.
– Дриады? – предположил Сапфир.
– Не думаю. – Голос Олеандра обострился смятением.
Завитки ушей вытянулись в струнки. По слуху ударило странное колотье не то погремушки, не то трещотки. В памяти вспыхнуло воспоминание о ламии-граяде, с которой, возможно, сотрудничал дриад-покуситель.
– Ламия? – В груди Олеандра зашевелился росток волнения.
– Поглядим.
Ореад взмахнул крыльями. Ветер рывком подхватил его тело, поднимая ввысь.
– Куда?! – Олеандр окликнул его, заклиная немедленно возвратиться, но зов поглотила раскатистая громовая волна.
Над морем запрыгали ломаные нити грозовых разрядов, вестников скорого пришествия граяды.
Силин принялся оттаскивать Эсфирь под скалу, будто пытаясь сберечь от наступающей угрозы.
Сердце, растревоженное дурным предчаянием, гулко ударилось о ребра. Олеандр инстинктивно коснулся сабли Дэлмара, но тут же отдернул кисть. Прислушался к шорохам.
– Уходим, Олеандр, уходим! – Сапфир камнем спикировал на берег. – В лесу выродки!
Послышался треск; это ветви ограды сломались и опали, сдавшись под натиском перьев-лезвий. Из леса, заливаясь смехом и облизывая когти, на склон вышли две вырожденки: стемфа-мойра и ламия-граяда.
Первая уродилась красавицей. Тонкая и звонкая, с хвостом золотых волос и похожего оттенка глазами, она приковывала взоры. Если бы не перепончатые крылья, перемазанные кровью, если бы не сдавленный писк Сапфира, Олеандр, наверное, пустил бы слюну.
– Мы умрем, – выдавил ореад, когда две пары вырожденских глаз устремились к ним.
Своевременное примечание! Олеандр стиснул кулаки, но все равно не смог скрыть дрожь в руках.
– Скорее всего, сбежать мы не сможем, – вымолвил он. – Отступая, нам придется защищаться.
– Положим, бескрылой твари мы сумеем дать отпор, – рассудил Сапфир. – Но мойра!..
– Да-а…
Связываться с мойрой не хотелось. Потому что мойр Тофос наделил редким умением – они возвращали пущенные в них чары и снаряды. Навык их называли по-разному: кто возмездием, кто ударом Судьбы.
Девицы двинулись к берегу пьяным шагом. Золотая раскрыла крылья. Другая уперлась ладонями в песок. Выгнула спину и продолжила путь ползком, как паучиха. Ее лицо расчертили вздувшиеся вены. Багряные кудри извивались над плечами, будто она находилась под водой.
– Мяско-мяско-мяско! – Издевательский лепет паучихи повис в воздухе, прерванный гулким хохотом мойры.
Олеандру стало тошно, но он довольно быстро оправился. Листья на его предплечьях ощерились. Засверкали в приглушенном свете.
– Мы не справимся, – заключил Сапфир.
Его привычная сутуловатость сменилась бравой выправкой.
– Улетай, – прошептал Олеандр. – Я попробую их отвлечь, а ты…
– Какого ты обо мне мнения?
– Тогда вместе.
– До победы.
Полыхающие молнии стекли с ладоней паучихи и взметнулись ввысь, соединяя небеса и почву двумя зигзагами. Разряды друг за другом распороли воздух. Косым дождем хлынули на берег, вкалываясь в песок. Прижавшись к скале, Олеандр пустил по торчащему корню чары, но тот оторвался.
Проклятие!
Где Сапфир? Олеандр огляделся и заметил его крылатый силуэт, несшийся вдоль каменного склона.
Оценить разделявшее их расстояние не вышло – над головой просвистел грозовой кол, растаявший в воздухе. И Олеандра прошиб ледяной пот. Он забылся. Забылся и едва не обратился кучкой тлеющих щепок. Страшно подумать, что случилось бы, упади орудие в воду.
Делать нечего, придётся ему тащить листья навстречу беде. Иначе велик шанс подвести выроженок к Эсфирь, а это усложнит задачу. Вдобавок так он, возможно, выиграет время для Сапфира.
Дриад против граяды – нетрудно догадаться, кому здесь кланяется господин Преимущество.
Но!.. Раз, два, три: решение принято!
Да сжалится над ним Тофос, ежели к творениям у него имеется хоть немного сострадания!
Силясь не думать о том, что следующая молния угодит в лоб, Олеандр затаил дыхание, накрыл ладонью эфес сабли. Пробежка в сторону – и он обогнул скалу. Сабля с тихим шелестом покинула ножны.
Медленно, сосредоточенно думая, как переносит вес с одной ноги на другую, Олеандр ступил вперед и сглотнул подступивший к глотке комок. Электрические зигзаги, искрясь и извиваясь, плясали на склоне. Какой прорвой чар нужно располагать, чтобы такие смастерить? Счастье, что они извергали разряды беспорядочно, пока ни в кого конкретно не целясь.
Вырожденки не спешили нападать. Золотая топталась на склоне, со зверским вожделением развязывала холщовый мешок, из прорехи которого торчала лиственная палка. Рядом с нею на кровавой кляксе раскинулось худощавое тело паучихи, её губу и бровь пронзали металлические кольца. Услышав шорох, она вперила в Олеандра взгляд рдяных глаз, прорезанных вертикальными зрачками.
– Вышла, милашка? – Роняемые ею слова звучали, как скрежет ножовки, протягиваемой по позвоночнику. – А чего так? Расхотелось играть в прятки? Не терпится сдохнуть?
– Это мальчик, Гера. – Золотая зевнула. – Думаю, сын Антуриума.
– Правителя Антуриума, – выдал Олеандр.
И покосился на деревья. Ринуться в бой? Или повременить и дождаться Сапфира?
– О! – ахнула Гера. – Так ты не издох еще?
– Кто вас нанял? – Глупо было бы не спросить, хотя на ответ Олеандр особо не рассчитывал.
– Дриады.
Золотая отбросила мешок на песок.
– Вия! – Гера произнесла имя подруги как предупреждение.
Чуткий слух Олеандра перехватил скрежет и рокотание. Как вдруг над обрывом, разбрызгивая воду и комья грязи, взметнулись десятки булыжников, пожираемых сизым огнем. Позади них тенью лавировал Сапфир, на плече которого возлежал – да они рехнулись! – силин.
Хвост зверя распушился. На конце вспыхнул серебристый шар чар. Вия и Гера, визжа, кинулись врассыпную. И каменные снаряды засвистели над склоном, врезаясь в землю, тараня ограду и корежа деревья.
Вера в происходящее пошатнулась: не уснул ли Олеандр, случаем? Осознание царапнуло голову враз с осколком, рассекшим висок. И он пустился наутек. Куда? Да хоть куда-нибудь! Отыскать мало-мальски безопасное место, чтобы внутренности не превратились во внешности.
Пожелал, называется, помочь Эсфирь. И вляпался по самые листья в резню с выродками.
Все вокруг гудело, дребезжало и громыхало. Два трехнутых полудурка не иначе как явили земле конец света. Пыль и песок поднялись столь плотно, что о сносной видимости не шло и речи. Свечения было слишком много, оно ослепляло. В один миг Олеандру показалось, что ноги несут его на солнце. В другой – он отпрыгнул от зигзагов, извергавших грозовые разряды.
Близость электричества пронеслась по телу колючими покалываниями.
– Идиоты-идиоты-идиоты! – прокричал Олеандр, когда над головой пролетел грузный булыжник, гораздый вышибить из тела кости. – Вы хоть смотрите, куда швыряетесь!
Ответом сделался глухой удар каменюки по стволу. Дерево с грохотом рухнуло, взвевая новые тучи песка. Не выдержало тяги. Вприскочку покатилось по склону. Олеандр в кувырке ушел от мчащегося ствола. Не рассчитал. Ветви стеганули по плечам, хватанули затылок. Не обращая внимания на раны, он рывком вскочил на ноги и почувствовал запах гари.
Лес горел. Оттуда стаями вылетали горланящие птицы, прорывавшиеся через клубы черного дыма.
– Сапфир! – Олеандр осматривал небо и почву, пытаясь найти двух безумцев, убедиться, что они живы. – Ну ты и придурок, Сапфир, чтоб тебя!.. Ради Умбр… ради Тофоса, Сапфир, где ты?!
Никакого отклика не последовало. Только звон разлетавшихся камней да стоны израненных деревьев.
У Олеандра возникло чувство, будто он вот-вот подавится сердцем, заколотившимся у горла. Ворох оглушающих звуков не дозволял сосредоточиться и прочувствовать сеть корней под землей. Пыль мешала увидеть деревья. А выплеск чар сопрягался с риском растратить их попусту.
– Потеряла меня, милашка? – Олеандр вздрогнул. Голос, который он услыхал сквозь дымную взвесь, звучал ближе, чем хотелось бы. – Может, ты будешь вкуснее, чем тот другой дриад. На вид такой сладенький.
Он замер, осмысливая услышанное. А потом в голове укоренилось постижение: две вырожденки – две бездушные озверелые твари – растерзали кого-то из дриад на куски и оставили гнить.
Всё обрело смысл. И застоявшееся зеленое свечение в лесу, и глухая тишина говорили, что неподалеку лежит мертвое тело мученика, испускавшее чары. Словно в подтверждение к сапогам Олеандра прикатился мешок. Из прорехи в нём вывалилась рука – смуглая, покрытая обугленной листвой и запекшейся кровью. На кисти отпечатались следы укусов, ближе к плечу плоть изодрали до кости.
– Кого. Вы. Убили? – Олеандр не узнал собственного голоса, настолько тот прозвучал грубо. Внутри вспыхнул огненный шар, сотканный из гнева и жажды мести. – Говори, падла! Не прячься!
Олеандр поворачивался, чувствуя поблизости движение. Эфес сабли терся о ладонь, холодил кожу. Нервировали капли крови, стекавшие из раны на виске. Раздражала взвившаяся пыль, от которой слезились глаза. Он увидел, как по земле ползет тень. Услышал щелчки грозовых разрядов. Рванул в сторону – и молния вонзилась в песок точно там, где он только что стоял. Сновавшая по склону Гера выпрыгнула из дымовой завесы и кинулась в атаку. Зубы клацнули у плеча, когда Олеандр отскочил и встретился с Герой лицом к лицу. Опутанная нитями паутины и искрящаяся, с пепельным лицом, она вре́залась когтями в землю и осклабилась, точно хвастаясь пятнами крови на клыках – крупными, ягодно-алыми.