Алена Никитина
Белая нить
Узы по ошибке
К отцовскому дому Олеандр шел наугад. Он и сам сомневался в заказном убийстве, но прежде чем удалиться на дежурство, Драцена еще сильнее пошатнула этот вывод.
Пошатнула двумя словами:
– Может, вырожденец?
Может…
Два Творца корпели над миром, населяя его существами. Первый – Тофос. Его подданные, к примеру, дриады. Второй – Умбра. Он слепил и наделил чарами, к примеру, фениксов. Бродили по земле гибриды – двукровные, зачатые в безвредном союзе. Им даровали жизни создания, пустившие корни от одного Творца.
Бродили по земле и вырожденцы, зачатые в союзе вредном. Одарённые. Несущие чары двух Богов.
Как рассказывал Олеандру отец, вырожденцы часто погибали, толком света белого не узрев, реже – во чреве матери. А ежели они выживали, удел их подстерегал скверный – принять смерть от рук тех, кто их породил.
Зелен лист, не всегда. В ином случае выродков не существовало бы. Да и проблем с ними тоже.
Они отражали две чистые силы, их хитросплетения. Жаль, цену за мощь платили высокую. Чем старше становился вырожденец, тем свирепее в нём разгоралась борьба сущностей.
Силы Тофоса давили силы Умбры, силы Умбры давили силы Тофоса. Клинки их противостояний иссекали сознания выродков. Испещряли их разумы в пыль удар за ударом и подталкивали к падению на дно безумия. Растерзанные и изломанные, к двадцати, может, к двадцати пяти годам они превращались едва ли не в хищников, уже не способных отличить друга от врага.
В идеальные орудия убийства, которым, как показал печальный опыт, никто не ровня.
Свихнувшемуся вырожденцу не нужны подоплёки, чтобы отнять чужую жизнь.
А лимнады, соседи дриад, недавно прислали письмо в Барклей – сообщили, что лицезрели ламию-граяду. Граяду!
Перед внутренним оком Олеандра с кристальной ясностью развернулась картина, как Спирея выгибается, пронзённая грозовой стрелой. Как её охватывает пламя, изжигая крики и мольбы. И он прильнул к стволу; разум отказывался принимать воображенное за правду.
– Боги!
Поход в лекарни вымел из тела крупицы сил, которые питали тело. Чтобы сдвинуться с места, казалось, потребовалась вечность. Но потом Олеандр ускорил шаг, раскачивая подвесной мост.
К родной хижине он ступал уже твёрдо.
Их с отцом обитель занимала два яруса: второй и третий. Она овивала дерево, пронзенная стволом и увенчанная толстым и распластанным, словно разомлевшим от жары, рыжим бутоном. Он красовался на ветвях. Но раскрываясь поутру, затмевал их, ощериваясь тычинками.
В иные вечера Олеандр любовался цветком, не раз отрисовывал его, устроившись в тени крон. А ныне лишь бегло оценил. Невидимые ветра дули в спину, заталкивая его в укрытие.
Он не вошёл – ввалился в хижину. И упал на рулоны с шелками, сваленные в углу. Череда покалываний пробежала по телу, разгоняя кровь. Он был дома, в стенах трапезной, окутанных тишиной.
Как ускакал его отец невесть куда, так и вымерла их обитель. Не тянуло с веранды курительными благовониями, не слышались шелест книжных страниц и редкие покашливания.
Но что хуже – бразды правления пали в клешни Аспарагуса.
Олеандр кожей ощутил чужой взгляд. Острый и колючий, изучивший его от макушки до пят столь же цепко и пристально, сколь лекарь оглядывает захворавшего с неведомым недугом.
– Явился, – растревожил безмолвие до боли знакомый голос. Фрезия? – Могу я спросить, где тебя носило?
Он приподнялся на локтях. Открыл сперва правое веко, потом левое. И надежды на неполадки со слухом рассыпались пеплом. У ствола, устроившись на подушке с золотыми кисточками, восседала его суженая.
– Дозволь и мне тогда спросить, – выдавил Олеандр, размышляя, не отдаться ли на растерзание хинам, пока невеста, чего доброго, не довела его до греха. – Кто впустил тебя в дом владыки?
– Вы дверь не заперли, – с запинкой отозвалась Фрезия. – И я решила… Я просто хотела…
– Застать меня врасплох? – догадался Олеандр.
Мрачная тень залегла под глазами Фрезии. Как ни странно, они засверкали ярче, будто к ним поднесли подожжённую ветвь. У Олеандра вспотели ладони, а губы, напротив, пересохли.
Дурной знак!
– Прошу, больше не заходи без спросу в дом владыки, – выдохнул он. – Во-первых, это неправильно. Во-вторых, ты можешь попасться стражникам. Оно тебе надо? Доложат твоему отцу, и он тебя… Хорошо, если просто в хижине на месяцок-другой запрёт.
– Я не настолько глупа, Олеандр, – Фрез фыркнула и надула губы. – Я не попадусь.
– Может быть. И тем не менее…
Он поднялся с шелков и подковылял к чану с водицей.
Трапезную окутывал полумрак. Из вороха златоцветов, прилипших к потолку и стволу, тьму разгоняли лишь два. Золотые отблески рассыпались по воде, уползали в её глубины, подсвечивая плавающие лепестки – будто лодки по озерцу плавали в полночном свету. Едва ли Олеандр сумел бы сказать, сколь долго простоял, опираясь на чан и пялясь на свое усталое отражение. Просто в какой-то миг в уши вторгся скрип половиц, голова снова заработала.
– Где ты был? – И колесики разума завертелись, переваривая слышимое. – Зачем шею перемотал?
Расти у Фрезии вместо волос ядовитые змеи, спина Олеандра уже послужила бы им мишенью.
– Не за тем, о чём ты подумала.
Он зачерпнул водицы. И холодные струйки, коснувшись лица, расползлись по коже, смывая усталость. Он выдохнул и обернулся. Моргнул раз, второй. И наконец рассмотрел суженую.
Она стояла у низкого, оцепленного подушками, столика и глядела на Олеандра тяжело, исподлобья. Её рыжие волосы горели огнём. Заплетённые в два колоска, толстые косицы пристроились на оголённых плечах. Расширившиеся зрачки поглотили сирень глаз, украшающих маленькое личико-сердце.
Невольно Олеандр сравнил Фрезию и Эсфирь. Сравнил чувства, которые вызывали у него две такие разные девушки. Красотой первая с лихвой затмевала вторую, похожую на воплощение ночного кошмара.
Но Фрез не будоражила воображение. Олеандр знал её от и до, мог фразы за неё заканчивать и предсказывать поведение. Эсфирь же он совсем не знал, но она порождала море вопросов. Окутанная туманом загадочности, так и просила её разгадать – будто вызов бросала.
– Молчишь? – голос Фрезии сочился отравой. Щеки раскраснелись, будто ветром обожжённые. – Ты возвратился под утро, и я…
– Рассудила, что я с кем-то греху предавался? – докончил Олеандр. – Мне ведь больше заняться нечем.
Мгновение они хранили молчание, разделенные пропастью значительного непонимания.
– Не хочешь по-хорошему, значит? – Фрез наморщила нос, словно под боком свалили гниль.
– Я не забавлялся с дриадами.
– Лилия и Сумах тоже вернулись по утро…
– И?..
– …и ежели ты не сознаешься, – выкрикнула Фрезия едко, не слишком заботясь о тяжести брошенных слов, – все узнают, кем была твоя мать. Распутной девкой! Блудницей! Шлюхой, которая…
Она перешла черту. Покусилась на святое, и Олеандр не выдержал. Вытолкал её за дверь и задвинул щеколду.
Вторженец
Возможно, есть в мире существа, несовместимые друг с другом от рождения. Казалось бы, Олеандр и Фрезия во многом схожи. Излишне порывистые, но уязвимые. Излишне напористые, а на деле неуверенные в себе и своих силах. Казалось бы, они чуть ли не слиться должны в единое целое.
Да вот беда – глядят в разные стороны.
Отец же всегда твердил Олеандру, что схожесть нравов вторична. Сравнивал жизнь и быт с Фрез с ураганом. Внушал, что брак с ней – непоправимая ошибка, жертва разумом в угоду чувствам.
Но!.. Что тут скажешь, Олеандру тогда и шестнадцати не стукнуло. Правильно говорят, красота женщины – стальной капкан. Ступишь – и он сомкнется, издерёшься в кровь, пока высвободишься.
Фрез выросла. Похорошела и распустила лепестки, превратившись в прелестный цветок. Мужчины жаждали обладать ею, женщины – походить на неё.
Некогда её очарование и Олеандра не обошло стороной. Окутало. Застлало взор. И привело к Каладиуму, её отцу, с просьбой о скреплении помолвки. Тогда Олеандр и помыслить страшился, что кто-то опередит его, и желанная дриада окажется в чужом саду.
Почему он не послушал отца? Почему не внял предостережениям? Как Олеандру находиться с ней рядом, ежели он боится каждого её слова? В прошлом он доверился ей, поделился болью, рассказал о матери.
А ныне Фрез просто взяла и снизошла до подлого приёма. Использовала полученные сведения против будущего супруга.
Чудилось, век Олеандр стоял, не шевелясь.
Потом была пробежка на веранду к многоэтажной полке с бутылками. Потом он топил в вине горе. Только бы забыться! Только бы не думать об ошибке, которую он совершил, скрепив помолвку.
Миг, когда лоб встретился со столом, он прозевал. Тьма без сновидений поглотила сознание и развеялась лишь поутру.
Прокравшаяся сквозь приоткрытые ставни пыльца оседала искрящимися крупинками. Луч солнца обжёг лицо. И Олеандр зажмурился, прогоняя сонливость. Отлип от стола.
Трапезная расплывалась перед глазами кляксами – все равно что картина, нарисованная детенышем.
Пару раз Олеандр проваливался в небытие. Думал, опять увязнет во сне. Но когда до хижины долетели обрывки беседы за окном, глаза распахнулись самовольно. Завитки ушей развернулись, обостряя слух.
– Слушай, малец, – шипел кто-то отдаленно знакомый. Рубин? – Отвял бы ты уже, ну! Такой ты напористый, жуть берёт!
– В который раз спрашиваю, – прокричал Юкка. – Кто вы? Вломились в поселение и…
– Стало быть, у вас тут перед всеми врата распахивают? – отозвался все тот же шепелявый голос. – Головой подумай! Хранители меня пропустили. Остальное тебя не касается, усёк?
– Я отвечаю за безопасность!
– Не смеши! Тебе в куличики играть полагается. О клинок, небось, спотыкаешься.
Точно Рубин!
Дело пахло жареным. Поэтому Олеандр, спотыкаясь, ринулся к ближайшему окну и вцепился в подоконник.
– Все в порядке, Юкка! – прокричал он в приоткрытые створки, силясь придать голосу твердость. Вышло из рук вон плохо – язык одеревенел и едва шевелился. – Я впущу его!
– Ой! – пискнул Юкка. – Благого утра, наследник. Тогда… Тогда ладно. Прошу прощения.
– Смекнул, наконец? – с издевкой прошипел Рубин. – Он меня впустит, так что исчезни!
– Следи за языком, Рубин, – прорычал Олеандр. – Ты с хранителем разговариваешь!
– Открывай, сын Антуриума! – воскликнул тот. – Некрасиво старых друзей на пороге держать!
– Мы с вами еще потолкуем. – Тон Юкка понизил, но угроза распознавалась явственно.
– Топай-топай, – Рубин отмахивался от него, как от жужжащего над ухом насекомого.
Стоило задвижке отъехать, Рубин скользнул в хижину вместе с пыльцой и ветром. Расстегнул брошь на вороте. И провонявший пылью плащ упал за его спиной, кончик раздвоенного языка выглянул изо рта.
Олеандр поперхнулся зевком. Ежели ему не изменяла память, что вряд ли, не виделись они с Рубином года полтора, а казалось, лет шесть-семь. Ничего уже не осталось от того нескладного юноши, который вечно горбатился и шаркал. За время кочевания он возмужал и окреп. На костях его наросли мышцы, а свободные рубахи и шаровары сменились на варварское одеяние: безрукавку, перчатки без пальцев и драные на коленках портки, пошитые из лоскутов чёрной кожи.
Не дракайн возвышался над порогом – феникс. Только темно-рдяных крыльев Рубину и не доставало.
Крыльев?.. Воспоминания об Эсфирь мелькнули в сознании Олеандра. Нужно её проведать! Он оставил в памяти пометку и взмахнул ладонью. Приятель ответил тем же, раскрывая пальцы веером и переводя взор на стол.
– Винцо хлещешь? – Губы Рубина искривила улыбка. – Не похоже на тебя. Допёк кто?
– Фрезия, – Олеандр тяжело вздохнул и взобрался на подоконник, подминая под себя ноги.
– М-м-м, – протянул приятель. – Ведаешь, на любой свадьбе есть ребятня, которая сидит в тени и набирается. Чую, на твоей свадьбе одним из таких смельчаков буду я. О!.. Еще отец твой!
– Очень остроумно, – Олеандр прицокнул языком и уставился в окно, ничего толком не видя.
Мир будто в хороводе кружился. Очертания улочек и деревьев дрожали и смазывались.
– Ку-ку! – Щелчок пальцев вызволил его из пьяно-сонной ямы. – Присесть-то дозволишь?
– А?.. Да-да, садись.
Рубин, чаще нарекаемый среди дриад Змеем, в предвкушении растер ладони. Сумка соскочила с его руки. Он водрузил её на стол и принялся в ней рыться, красуясь рыжиной чешуи на предплечьях.
– Зачем ты вообще на ней женишься? – поинтересовался Рубин. – Не твоё же, ну! Хоть одну причину озвучь.
– Она не невинна.
– Вы?..
– Ага, – Олеандр сглотнул, чувствуя, как разум снова окутывает дрёма. – Всего разок. Но этого было достаточно, чтобы выжечь на ней клеймо неприкосновенности. Кто, ежели не я? Юноши, воспитанные Сталью, даже не посмотрят в её сторону. Да и прочие тоже! Тут не столько её испорченность погоду сделает, сколько понимание, что от неё отказался наследник клана. Почему? Из-за чего? Что с ней не так? Только представь! Сразу ведь вопросы у дриад возникнут. Не говоря уже о том, что я не горю желанием ссориться с её отцом.
Хотя в голове Олеандра вертелось тихое подозрение, что до ссор и разбирательств дело не дойдёт. Вряд ли Каладиум его прикончит. Но изувечит точно – исподтишка, чужими руками.
– Я потолковать с тобой хотел кое о ком. – Рубин увел разговор в спокойное русло и сгладил напряжение. – Но позже. А ныне…
Он отступил в сторонку и церемониально отвел руку – таким жестом гостей обычно в дом зазывают.
– Принимай дары, – возвестил он, осклабившись, и среди белых зубов сверкнули удлинённые клыки.
– Какие еще дары? – Взгляд Олеандра упал на стол, и он чуть слюной не подавился от потрясения.
Пузатые склянки призывно поблескивали, выстроившись в ряд. За прозрачными стенками искрились мутноватые соки – выжимки из итанга, цветов, которые дракайны берегли как зеницу ока.
Что одним погибель сулит, то у иных благом слывет. Не существовало в мире растительной отравы, способной умертвить дриада. Напротив – такого рода яды отрывали захворавших от коек. Вот самый чудотворный из них – итанга – и очутился в Барклей. И наблюдая, как пляшут у дна сосудов отличительные косточки-звезды, Олеандр не посмел усомниться в его подлинности.
– Как ты?.. – бессвязно молвил он, уставившись на флакончики. – Откуда?.. Когда?..
– Недавно, – вяло ответил Рубин. – Наведался к дракайнам, чтоб им языками подавиться!
– Ты украл итанга?!
– Грубовато. Позаимствовал?
Твою ж!.. Олеандру почудилось, словно его сперва на небеса подняли, а потом с силой швырнули наземь.
– Я не возьму их, – буркнул он, покуда сердце рвалось из груди. – Не хочу потакать воровству.
Рубин смолчал. Только кисло ухмыльнулся.
Понятное дело. Чего ему горевать и терзаться чувством вины? В кои-то веки он извернулся и подгадил соплеменникам по матери.
Чары двух Творцов его кровь не оскверняли. Отнюдь. Дорогу жизни перед ним расстелили феникс и дракайна, подданные Умбры. Дрянная там вышла история. Как наверняка было – никто не поведает. Но существа горазды домысливать. Неуёмные языки разнесли слух, что предки Рубина предались греху по глупости. Разделили ложе и разбежались. Женщина понесла и избавилась от нежеланного дитя. Не прикончила. Подкинула на Ифлога3, уповая то ли на скорую гибель сына, то ли на совесть его горе-отца.
К счастью, Рубину повезло. Он увидел свет под счастливой звездой, потому что случилось третье: на него наткнулись ореады. Не кто-то из стражи, а Цитрин и Яшма – владыки клана. Они и пригрели бедолагу-гибрида под своими крыльями. И воспитали наравне с кровными детьми – Сапфиром и Чароит.
– О! – памятуя о друге-ореаде, Олеандр вспомнил об ином. – Сапфир обещался навестить меня.
– Когда? – Рубин посмурнел, хотя души в названном брате не чаял. – Скоро, стало быть?
– Со дня на день. А что? Боишься встречи с ним? Ты сколько уже кочуешь? Давно на Ааронг4 заползал?
– Давненько.
Скрещенные за спиной мечи-парники соскользнули с плеч Рубина. Ремни юркнули точно в ладони, и он уложил оружие на подушку – нежно и заботливо, будто подношение кому делал.
Вроде остался он прежним. И все же что-то в нем изменилось. Лёгкое, почти неуловимое, оно ускользало, только Олеандра думал, что подобрался к разгадке. В одном сомневаться не приходилось: Рубин поднаторел и набрался опыта. Твёрдость шага. Взгляд, оценивающий и настороженный. Привычка отводить руки к затылку – туда, где обычно торчали рукояти мечей. Всё выдавало в нем воина. Казалось, нет таких невзгод, которые вырвут у него из-под ног почву. Он как клинок на наковальне – от ударов кузнечного молота только крепнет. Таких бойцов на поле брани лишь смерть подсекает.
Пока Рубин разминал плечи, жажда приволокла Олеандра к столу. Чтобы залить засуху во рту, пришлось осушить полбутылки с нектаром. И вдруг дыхание оборвалось. На грудь будто бочку с камнями поставили. Он попытался вздохнуть, но вздох застрял на полпути к легким.
– Эй, Цветочек! – возопил голос в мире, тонущем во мраке. – Ты чего это? Что с тобой?
– Дышать не могу, – прохрипел Олеандр и смолк – иглы боли вонзились в шею, прожигая насквозь.
Жар раскатился по телу со скоростью вихря. Чьи-то руки легли на плечи, встряхнули Олеандра, силясь привести в чувства. Да какой там! Он горел. Утопал во пламени. Кисти рук занемели – не пошевелить и кончиком пальца. Сердце трепыхалось в груди. Билось за жизнь, неровно и глухо, на последнем издыхании, через стук спотыкаясь о когти смерти.
С запозданием разум озарила мысль, что траванулся Олеандр чем-то цепким, схватывающим мгновенно. С еще большим запозданием ум прикинул, влиянию каких ядов соответствуют ощущения.
Но сколь бы резво Олеандр ни размышлял, победу в гонке с отравой одержать не удавалось. Выводы ускользали, не успев сложиться. Мысли путались, утекали к потугам урвать глоток воздуха.
Удар боли швырнул его на пол. И он обмяк на ковре, погружаясь в бессодержательную темноту.
– Хранители, чтоб вас!.. Аспарагус! – услыхал он голос Рубина прежде, чем его засосала вязкая чернота.
Приглашения на казнь
Веки не желали размыкаться. Малейшие шевеления упрочивали темноту, опускали Олеандра на невидимую гладь, уносившую далеко-далеко. Там густело безмолвие. Не звенели над ухом споры и ругань. Не прилипала ко рту тряпица, пропитанная кисловатой влагой. Там всё было проще. Он не хотел выбираться оттуда. Но кто-то упорно дёргал плоть за незримые нити. Расшатывал лодку его покоя и утягивал к свету, горевшему всё ярче и ярче, ближе и ближе.
Снова и снова тело качало вниз-вверх. Снова и снова он то беспамятствовал, то ощущал на губах едкую водицу.
Не сумел бы он сказать, сколь долго колыхался туда-сюда. Но только над ухом прошелестело злополучное «Наследник, слышите меня?» – и свет вдруг обступил, окутал его коконом.
– Наследник? – растекся рядом бархатный голос, который он предпочел бы стереть из памяти.
Олеандр прикусил щёку с внутренней стороны. В ушах вновь разлился зов архихранителя:
– Сын Антуриума?
Надо думать, поговорку «Даже смерть не разлучит» сложили о них с Аспарагусом. Везде он Олеандра преследует, Боги! Даже в царстве мёртвых достал!
– М-м-м…
Время утекало, а Олеандр всё лежал бревном. Не получалось даже палец приподнять, чего уж и говорить о чем-то потяжелее. Например, о руках, которые будто примёрзли к ложу. Взор ошибался. Метался от потолка к ряду книжных полок. Сперва нечёткие и дрожащие, корешки фолиантов обретали ясность тем пуще, чем чаще скатывались по щекам слезы.
Животные яды, – прочитал он название одного из них. И разум ожил, настигнутый двумя осознаниями:
– Я не умер, меня отравили, – просипел Олеандр и отвел голову к плечу. – Твою ж!.. Почему ты? Нет, у меня мало друзей, конечно. Но они ведь есть! Почему я на тебя-то вечно натыкаюсь?
Облокотившись на колени, Аспарагус восседал в кресле у ложа. Черты лица его размывались в полумраке. Лишь бровь и усы выделялись тёмными кустами, будто хищник притаился в засаде.
– Хвала Тофосу, вы живы, – произнес он и выдохнул столь протяжно, словно до сих пор не дышал.
– Честно? – Олеандр отодрал руку от ложа и стер со щеки влагу. – Мне казалось, я погиб. Глупо, но…
– Вы и погибли, – высказался архихранитель. – Благо ненадолго. На мгновение-другое.
Зелень чар сорвалась с его пальцев и облепила балдахин, напитывая прицепленные к нему златоцветы. Растревоженные, они вспыхнули друг за другом и залили комнату теплым светом.
Олеандр моргнул раз, другой. Рассудок, чудилось, коркой порос, сквозь которую пробивались мысли. И единственное, на что хватало сил – оценивать обстановку, обретшую ясность.
Опрятностью Олеандр никогда не отличался. Вечно раскидывал принадлежности для рисования. Комкал шаровары и рубахи, которые скатывались безобразными кучами. Но ныне покои дышали чистотой. Частый их спутник – запах краски – выветрился. Из-за ширмы у стены выглядывали треноги для рисования. Строгим рядом выстроились на подоконнике баночки, ощерившиеся кистями.
Один шкаф, облепленный ракушками, высился в углу – за дверцами хранился посох рек и озёр, ещё в незапамятные времена подаренный дриадам наядами. Ряд книжных полок примыкал ко второму шкафу, пониже, со множеством квадратных отсеков. Внутри каждого, томясь в пухлых сосудах, хранились целебные настойки и отвары. Олеандр расставлял их впопыхах, не слишком заботясь о какой-либо упорядоченности. Но точно знал, где и что стоит.
Наградил его Тофос ценным благом – совершенной памятью. Желая запомнить что-то, он мог отпечатать видимую картину в уме и такой себе слепок в уголке сознания откладывал.
– Сколько я пре… – Словосочетание «предавался сну» отразило бы смысл пережитого неверно. Олеандр исправился: – Беспамятствовал?
– Отравились вы поутру, – по-деловому сухо ответил Аспарагус. – Уже стемнело.
Точно. Свет, заливший покои, путал. Низкое и грузное, за окном висело синюшное небо.
– Так, – скорость мышления донимала – Олеандр привык соображать быстрее, – когда… – Руку дёрнуло болью, и он прикусил язык. Зажмурился, терпя ворох покалываний, разбежавшихся по телу. – Что за напасть?
– Тени пережитого, – казалось бы, повествуя о погоде, произнес Аспарагус, – вас разум подводит?
Одному Тофосу известно, скольких усилий Олеандру стоило безмолвие. Его так и подмывало швырнуть в дедова приспешника чем-нибудь грузным – цветочным горшком, например.
– Сын Цитрина распознал в бутылке яд ламии, – между тем произнес архихранитель, видимо, почуяв дыхание смерти. – Право, вам надлежит поблагодарить его. Выжимка из итанга сослужила вам добрую службу. В противном случае, боюсь, мы с вами не беседовали бы.
– Ради такого и умереть не жалко, – проворчал Олеандр и добавил: – Ламия. И как её отрава очутилась в бутылке?
– Немудрёное деяние, – чуть помедлив, откликнулся Аспарагус. – Зелен лист, некто подмешал её туда.
– Не беси меня, Аспарагус!
– О чём вы жаждете выведать? – резко спросил тот, поглаживая усы большим пальцем. – Деяние немудрёное – истинно. Отец ваш ускакал, обитель его два дня хозяина не видывала. Стража начеку, но… В самом деле, наследник, отраву могли еще на розливе подмешать.
– Не два дня, – поправил Олеандр, осмысливая услышанное. – День. Одну ночь я провел у себя и…
– Повторюсь, – прилетело сбоку, – яд могли подмешать на розливе, поди разбери нынче, когда доставили бутыль. Недавно? Иль ожидала она вас на полке, положим, пять рассветов?
Действительно. Да и кто из дриад сознается теперь, что жаждал отравить наследника клана?
Аспарагус прицокнул языком. Ладонь его скрылась, вызволяя из-за складок камзола два темно-алых листа:
– Прошу.
– Аурелиусы! – Сердце Олеандра подскочило, забилось у горла. Он вспыхнул и сел, следя за приглашениями на казнь, которые перекочевали к пледу. – Рехнулся? Убери немедленно!
– Один я отыскал в кармане у Спиреи, – прозвучало следом. – Другой – в бутылке с нектаром.
– Что?!
Потрясение жгучим комом засело в груди. Мгновение Олеандр глядел на аурелиусы столь цепко и пристально, будто они мечом палача обернулись, который завис над шеей. Судные листы, чудилось, выжигали на простынях дыры, сочась и переливаясь оттенками алого, как пятна крови на месте злодеяния.
Выходит, гибель Спиреи – не воля невезения? Выходит, жертвой вырожденца она пала неслучайно? Кто-то и правда её заказал? А еще наследника клана дриад попытался отравить? Серьезно?
У Олеандра голова пошла кругом. Дрожащей рукой он подхватил аурелиусы. Всегда он размышлял, каково это – держать их и сознавать, что скоро лепестки жизни опадут. Как вызналось, не шибко страшно. Хотя, наверное, не стоило сравнивать, ведь участь Спиреи его миновала. А покуситель вдобавок всё извратил: сперва вредил, потом листы подсовывал.
В Эпоху Стальных Шипов провинившиеся сначала об аурелиусы обжигались, а затем уж голов лишались.
– Пф-ф, – Олеандр собрался с духом и осторожно развернул послания.
Почерк у покусителя был недурственный – равняться можно. Не столь изящный, сколь у океанид, но тоже ладный.
«Мудрецы толкуют, ежели жить по убеждения «око за око», мир ослепнет. Вздор! По моему разумению, слова эти, воплощаясь, рождают справедливость, коя разливается рекой.
А. – правитель клана дриад».
Вот и всё, что он удосужился написать. Чёрные слова отчетливо выделялись на алой бумаге. Правда, на одной слегка расплылись, словно рыдая – томление в бутылке не пошло им на пользу.
Проклятие! Олеандр откинул аурелиусы, и они, покачнувшись, соскользнули с ложа и ниспали на ковер.
Око за око. Справедливость. Письма пованивали местью, намекая, что он и Спирея за что-то поплатились. Но в чем они провинились, Боги? Перед кем? А главное, ужель кара их настигла за схожее деяние?
Неспроста ведь судные листы – близнецы!
– Это намёк на отца? – Взор так и падал на треклятые подписи, и Олеандр смежил веки. – На кой это ничтожество владыкой-то подписалось? Это ведь дриад, верно? Возможно, Стальной. Во-первых: аурелиусы. Во-вторых: он неплохо меня знает, потому как…
– Нектар – ведаю, – докончил Аспарагус. – Нектар из ягод тиалия. Отец ваш его не вкушает. И все же я посоветовал бы вам не торопиться с выводами. Прошу, дозвольте мне выяснить…
– Ну уж нет! – Олеандр в сердцах долбанул кулаком по ложу. – Я из-под земли этого гада достану!
– Скорее уж, себя закопаете, – бросил архихранитель. – Будьте любезны, не вмешивайтесь.
– Не указывай мне!
– Самодовольный юнец! – рявкнул Аспарагус, вскочив и напоминая змею перед броском даже больше, чем Рубин. – Полагаете, я с вами шутки шучу?! Ваш отец поручил мне заботу о вас, а вы!..
– Почему ты смолчал о судном листе?! – не остался в долгу Олеандр. – Сокрыть чёрное дело решил?!
– Боги!
На миг архихранитель скрылся за стволом древа, пронзавшим пол и потолок комнаты, а возвратился в сопровождении. Двухъярусный столик на колесиках, подогнанный его пинком, прикатился и уперся в ложе. Тут покоились и жевательные корешки, и три вида салатов, приправленных маслом, и засахаренные ломтики плодов – красивые такие, залитые сиропом, чуть ли не мозаикой выложенные на блюдце.
Призывное урчание пронеслось по покоям. Олеандр ойкнул и обнял живот, силясь подавить постыдные звуки. Да какой там! Есть он хотел до одури. Но не смел касаться пищи, с подозрением косясь на неё.
– Не заблуждайтесь на мой счёт, – голос Аспарагуса сквозил холодом. – Смерть ваша меня не возрадует…
Олеандр буркнул что-то невразумительное. Кряхтя, спустил ноги с ложа и принялся за трапезу. А пока набивал рот, следил за расстелившимся по ковру подолом плаща, который полз к окну за хозяином.
– …Не совершайте опрометчивых поступков, – чеканил архихранитель, – носите при себе выжимку из итанга. Не бродите в одиночестве. И еще… Слухи и паника. Не должно нам плодить их. Посему я и сокрыл аурелиус, покуда его не отыскали другие.
– М-м-м, – протянул Олеандр, смакуя дольку сангрии – ломтик плода таял на языке.
Аспарагус устроился на подоконнике, уложив ступню на колено. Стальные шипы на плечах его накидки бликовали. Ладонь оглаживала черенок меча, припрятанного в ножнах за поясом – хоть кисть хватай и пиши портрет: одинокий герой взобрался на вершину скалы в ожидании побоища.
И плевать, что все, за исключением десятка собратьев, считают его воплощением зла. Плевать, что лицо у него безжалостнее, чем у злодея, который вознамерился утопить мир в крови.
– Гм-м, – Олеандр отложил вилку и вздрогнул под прицелом золотого ока. – Ну что?! Я и без тебя понимаю, что нужно каждый шаг прощупывать. И все же… Мне не дохлого жука в салат подсунули! Меня убить пытались! Этот… кем бы он ни был, похоже, у выродка отраву раздобыл. Спирею изожгли. Меня отравили. А лимнады упоминали о ламии-граяде. Яд и грозы! Совпадение?
– Торопитесь, – отрезал Аспарагус.
– Ты охрану усилил? По Барклей убийца-вырожденка носится, а мы ерундой страдаем!
– Горазды вы возводить напраслины. – Аспарагус отвёл руку от меча. Но чувство, что он вот-вот кого-нибудь разрубит, не улетучилось. – Двукровное отродье ищут, третий день кряду ищут.
– Нектароделов допросили?
– Прошу, дозвольте мне оглядеться. Не нагнетайте, не сейте панику!
Аспарагус что, всё замять пытается? Что-то странное мелькнуло в его тоне. Что-то тёмное, пустившее по позвоночнику мороз. На краю сознания замигал огонёк тревоги, и Олеандр склонил голову в кивке.
– Благодарю. Отдыхайте.
Архихранитель скупо поклонился и, обогнув ствол, скрылся. Вскоре тишину нарушил скрип лестничных ступенек.
– Хм-м… – Олеандр зажевал губу.
Казалось, пора облегчённо выдохнуть. Но нет. Беседа сделалась столь же утомительной, столь и потуги возвратить телу подвижность. Опасения пробили доспех напускной кротости и воззвали к разуму. Раздумья поглотили Олеандра, обращаясь зазвеневшими в голове выводами.
Складывалось впечатление, Аспарагус то ли сам к вредительству причастен, то ли укрывает кого, то ли подозревает, а посему и взывает к ничегонеделанию, ссылаясь на ненужность шумихи. С другой стороны, зерно истины в его словах крылось. Откровенные проверки чреваты переполохом. Велик риск, покуситель заляжет на дно и затаится. И тогда они точно никого не повяжут. Разве что вырожденку, его пособницу, настигнут и допросят. Но и её отлов – задача незаурядная, сопряженная с угрозой. Едва ли она сдастся на милость правосудия, а сражаются двукровные за пятерых, а то и за десятых.
Детворе с юных лет внушают, что бегство при встрече с ними – единственно-верное решение. Усредненная цена тому, чтобы вступить в неравный бой с вырожденцами – жизнь.
Так, может, хранителей леса лучше отозвать? Может, зря Аспарагус обязал их искать вырожденку?
Мысли-мысли-мысли. Они не давали покоя. Олеандр не понимал, что делать, как поступить, а вдобавок в упор не видел связи между собой и Спиреей. Кому она мешала? Он – ладно. Его отец стальные устои выкорчевывает, а ежели покуситель из ярых стальных, то понятно, почему он подгаживает тем, кто стирает следы канувшего в небытие владыки.
Но Спирея!.. Ее отец Эониуму служил. Девчонка сиротой осталась, вела себя тихо, в склоки не лезла.