полная версия

Юрий Александрович Лебедев
Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I

Приведённый частный пример иллюстрирует гораздо более масштабную проблему безопасности атомной энергетики в целом. Госатомнадзор, системно контролирующий безопасность атомных объектов, появился в СССР только в 1983 году. Причина проста:

«В Советском Союзе атомная энергетика явилась побочным продуктом создания ядерного оружия и поначалу развивалась по законам, характерным для развития соответствующего оружейного комплекса».^[267]

А главный закон «военных атомщиков» тоже прост: достигнуть предписанного результата как можно быстрее и любой ценой…

Этот закон Жорж, конечно, знал. Именно поэтому, не зная всех «нюансов» своего увольнения и не представляя себе истинного места добытой им информации в иерархии этапов атомного проекта, он чувствовал обиду на то, что результаты его работы оказались достойны столь низкой оценки. Ему казалось, что они никому ни в чем не помогли, и никому не нужны.

И это чувство обиды усугублялось тем, что в газетах, по радио и даже в его «конторе» он явственно ощущал удушливый запах антисемитизма, тот запах, во многом из-за которого 17 лет назад семейство Ковалей покинуло Америку.

Нет, он не считал, что здесь это надолго, ведь он помнил свои студенческие годы с их духом интернационализма, а потому надеялся, что эта социальная зараза здесь надолго не приживется…

Трудно сказать, насколько оправданными были эти надежды. Во всяком случае, они не были беспочвенными. И сегодня, как считает известный журналист Л. Парфёнов, специально занимавшийся этой темой,

«Маргиналами стали люди, которых и сейчас волнует прежде всего «пятый пункт» – ну, они и остаются в прошлом веке, когда эта графа «национальность» существовала в анкете отдела кадров».^[268]

На этом анализ событий, произошедших в жизни разведчика Дельмара в 1949 году и вызванных реакцией Берии на его отчет, можно пока закончить.

Другие аспекты и ветви событий, вызванных резолюцией Берии на сопроводительном письме к его отчету должны стать предметом отдельного рассмотрения.

Не менее интересным является рассмотрение причин появления у Жоржа Абрамовича документов, проясняющих истинное значение его работы как разведчика. Они связаны с последним периодом его жизни, признанием его выдающейся роли в «игре разведок» как со стороны российских, так и американских коллег.

Последнее особенно удивительно, но один из ветеранов и ведущих историков Манхэттенского проекта – А. Крамиш, руками которого был смонтирован механизм взрывателей первого «гаджета» в Аламогордо – в письме к Ж. А. Ковалю сам выражает желание написать «длинную историю твоего подвига». Но подробности этой истории мы обсудим позже…

А вот как 36-летний «гражданин Коваль» он был, прежде всего, рад тому, что, наконец, снова свободен! Свободен от гнетущего пресса «двойной жизни», бдительного надзора начальства, от обязанности отчитываться за каждый свой шаг и, как это ни странно в его возрасте (36 лет!), свободен выбирать дальнейший жизненный путь: углубиться ли в любимую электротехнику (в кармане – свежий диплом с отличием от 1 февраля 1948 г. Нью-Йоркского городского колледжа со званием бакалавра в области электротехники) или вернуться в химию, где он уже успел стать аспирантом девять лет назад.

Рад он был и тому, что его Мила дождалась и по-прежнему любит его, что в Биробиджанском колхозе имени XVIII партсъезда живы отец и мать, а старший брат одарил его расцветшими за годы его отсутствия тремя очаровательными племянницами и только что (как раз в период его «экзамена» у Берии!) крепышом-племянником, нянча которого месяц тому назад, он говорил брату, что, мол, конечно, парень хорош, вырастет – будет старшим в следующем поколении Ковалей!

Радовался, что Москва по-прежнему красива (он любуется Кремлем каждый день, идя к себе домой по Большой Ордынке), что в «Спартаке» появились такие замечательные молодые ребята, как Игорь Нетто и Никита Симонян…

09.03. Вероятно, одна из первых «гражданских» фотографий Ж. А. Коваля. На обороте фото 3×4 надпись «август 1949».^[269]

Да многому чему еще был рад снявший маску Дельмара Жорж Абрамович Коваль летом 1949 г.!

Но очень скоро эта радость была вытеснена тоскливым недоумением и, как ни невероятно это звучит по отношению к «бесстрашному разведчику, ощущением страха. В какой-то момент даже захотелось снова надеть маску…

Снова космополит. Год 1953

Восстановившись (вероятно, не без помощи ГРУ) в аспирантуре, Жорж с головой погрузился в научную работу, стараясь не замечать того, чем пугала его Татьяна Васильевна: «всякие ужасы, которыми она где-то наслышалась (на счет увольнении, гонении и т. д.)»

Но, думаю, что та социальная картина, которая высветилась перед Жоржем сразу после возвращения из своей «командировки» в 1948 и увольнения из ГРУ в 1949 году, за прошедшее к 1953 году время не только не потускнела, но и «заиграла новыми красками».

А эти «новые краски», если употребить химические образы, были замешаны на весьма ядовитых пигментах – лжи, лицемерии, ненависти, жестокости, скудоумии – растворённых в липком страхе.

«Государственный прессинг» евреев всё время усиливался. Так,

«по данным статистического сборника о руководящих кадрах партийных, советских, хозяйственных и других органов, подготовленного в 1952 г. по указанию Г. М. Маленкова ^{[cxlvii][270]}, количество евреев-руководителей среди руководящих кадров центрального аппарата министерств и ведомств СССР и РСФСР сократилось с начала 1945 г. до начала 1952 г. с 516 до 190 человек (с 12,9 % до 3,9 % в общей массе руководителей этого звена, насчитывающей 4 тыс. человек в 1945 г. и 4,9 тыс. в 1952 г.). Среди руководителей предприятий и строек (около 4,2 тыс. человек) доля евреев за этот же период снизилась – с 11,2 до 4,6 %, среди директоров промышленных предприятий (около 2 тыс. человек) – с 12,3 до 4,6 %, среди руководителей НИИ, КБ и проектных организаций (около 430 человек в 1945 г. и 1 тыс. в 1952 г.) – с 10,8 до 2,9 %, среди руководящих кадров центральной печати (около 300 человек в 1945 г. и 480 в 1952 г.) – с 10,7 до 5,4 %, среди руководителей вузов и партшкол (около 730 человек в 1945 г. и 1900 в 1952 г.) – с 10,9 % до 3,1 %. В то же время доля евреев среди секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий союзных республик (около 770 человек в 1945 г. и 1000 в 1952 г.) сократилась с 1,3 до 0,1 %, доля евреев среди наиболее многочисленной когорты руководителей основных окружных, городских и районных советских и хозяйственных учреждений и организаций (свыше 50 тыс. в 1945 г. и около 57 тыс. в 1952 г.) снизилась с 2,8 до 2,2 %^{[cxlviii][271]}».^[272]

Это – данные о руководящем слое советских чиновников. Люди, входившие в него, обладали и властью, и связями и опытом выживания в сталинских чистках. Но всё это не помогло, и число переживших кампанию по борьбе с космополитизмом с сохранением привычного образа жизни было в разы (а порой и на порядок) меньше тех, кто оказался «выброшенным за борт».

А статистических сборников с данными о «простых гражданах», у которых в пятом пункте анкет было написано «еврей», ни Г. М. Маленков и никто другой не заказывал. Так что каждый читатель может судить о статистике чисток «по пятому пункту» опираясь на историю своей семьи, семей друзей и знакомых, опубликованным мемуарам и литературным произведениям Н. Мандельштам, В. Шаламова, А. Солженицына, Е. Гинзбург, В. Гроссмана, Л. Копелева, О. Адамовой-Слиозберг (да простят меня те литераторы, чьи фамилии я не включил в этот список по неведению или забывчивости) и, конечно, сообразуясь со своей интуицией и здравым смыслом.

Отметим, что до начала 1953 года этот период новой чистки проходил под маской борьбы с космополитизмом. Сам Жорж за эти годы, как ясно видно из уже разобранных перипетий его судьбы, неоднократно попадал в ситуации, картины которых рисовались простыми «антикосмополитическими карандашами», но раскрашивались уже ядовитыми антисемитскими красками.

В 1953 году ситуация стала критической. «Борьба с космополитизмом» переросла в невиданную по масштабам открыто антисемитскую кампанию, поводом для которой стало так называемое «Дело врачей».

Для «широких масс» (а именно к ним и относился Жорж в это время – младший научный сотрудник на хоздоговоре в МХТИ им. Д. И. Менделеева) дело началось 13 января 1953 года с анонимной статьи «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей» в газете «Правда».

Теперь доказано^[273], что эту статью представил Сталину 10 января 1953 года Д. Шепилов и вождь лично и весьма скрупулёзно её редактировал.

09.04. Вырезка из газеты «Правда» от 13 января 1953 года.^[274]

Практически моментально тему подхватили все газеты и журналы, куплетисты и каррикатуристы:

Она обсуждалась на собраниях, на лекциях в учреждениях, на заводах, в институтах, в магазинных очередях, в трамваях и на коммунальных кухнях. Замороченные и испуганные обыватели боялись вызвать врача на дом или обратиться в поликлинику, если там работали врачи-евреи.

Тогдашнюю ситуацию «дипломатично» обрисовал спустя несколько месяцев после смерти Сталина, Л. М. Каганович, выступая с речью на Пленуме ЦК КПСС, посвящённом «делу Берии»:

«…если даже к примеру взять дело врачей, которое некоторые элементы неправильно связывали с еврейством вообще…».^[275]

Сегодня эвфемизм Кагановича «некоторые элементы» можно расшифровать так – «значительная часть населения крупных городов» и, прежде всего, Москвы и Ленинграда.

Дело шло к апогею – суду над «врачами-убийцами» и «неотвратимому наказанию» злодеев. Но тут произошло нечто совершенно неожиданное: 5 марта умер Сталин.

Сегодня трудно даже представить энергетику того взрыва эмоций, которые выплеснулись в обществе в связи с Его кончиной. В это время буквально «вся страна» плакала и даже рыдала: «Как же теперь будем жить без Него?».

Эмоционально ощутить царившую тогда в Москве и во всей стране атмосферу скорби можно по документальному фильму С. Лозницы «Государственные похороны» (2019). Этот двухчасовой монтаж из 200 коробок плёнки съёмок траурных мероприятий с 6 по 16 марта 1953 года по всей стране «визуализирует» общеизвестный факт – оторопели, скорбели и рыдали миллионы людей. Истерическая реакция народа на известие о смерти Сталина часто приводится как аргумент «всенародной любви» к нему. Но, как мне кажется, он же может рассматриваться как симптом социального психического заболевания. Это хорошо отражает один политический анекдот того времени:

«Приходит человек к психиатру: «Что со мной, доктор? Думаю одно, говорю другое, делаю третье?» – «Извините, – отвечает доктор, – но от сталинизма не лечим…»^[276]

Хотя именно сегодня можно видеть, какие семена, проросшие десятилетия спустя, разметало время этим эмоциональным взрывом. Вот как выглядит сегодня фигура Сталина в глазах «среднего россиянина»:

«Сталин в массовом сознании многолик, говорит политолог Алексей Макаркин. Он и настоящий коммунист, продолжатель дела Ленина; он и имперец, вернувший России территории; он индустриализатор, «принял страну с сохой и оставил с атомной бомбой»; он победитель в Великой Отечественной; он тайный православный; он борец с коррупцией, так как якобы расстреливал только воров (под легендой врагов народа). В общем, для каждого найдется свой Сталин в Кремле».^[277]

Искренность тогдашней всеобщей скорби подтвердил мне известный советский и российский биохимик, биофизик и историк науки С. Э. Шноль,^[278] который в результате ареста отца прошёл через детский дом, мытарства с трудоустройством после окончания университета в связи с «пятым пунктом» своей анкеты и в свои 23 года в то время никаких не только «горячих», но даже чуть тёплых чувств к Сталину уже не имевший. Так что это свидетельство абсолютно достоверно подтверждает атмосферу национальной трагедии, воцарившуюся в Москве.

Но, поскольку из каждого правила есть исключения, во всеобщую скорбь от известия о кончине «лучшего друга детей» именно дети внесли элемент фарса.

Вот что рассказала Наталья Олеговна Лебедева. Пятилетней девочкой в результате осложнения после гриппа (аритмия) в марте 1953 года она лежала в кардиологическом отделении детской больницы. Палата была большая – около 20 коек, на которых лежали страдающие сердечными недугами малолетние дети. И вот утром 6 марта 1953 года в палату вошла медицинская сестра и сказала: «Дети! Случилось большое горе – умер товарищ Сталин».

После этого произошло непредвиденное – дети закричали «Ура!» и, цепляясь за спинки кроватей, встали на головы, продолжая громко кричать: «Ур-р-а!».

Такой эффект был вызван тем, что из-за краткости сообщения и малого возраста, дети просто не осознали смысла услышанного (в этом возрасте для многих из них слово «умер» ещё не отделилось по смыслу от таких глаголов как «ушёл», «оставил», «умолк» и т. п.), но серьёзность взрослой тёти и ключевое слово «Сталин» породили почти рефлекторную реакцию – «Ура!» и вполне законную «моторную реакцию» – спокойно лежать в кровати для ребёнка сущее наказание. А тут такой повод!..

Чем закончилось это происшествие для медицинского персонала – неизвестно. Но ощущение радости от задорного крика при стоянии на голове осталось в памяти Натальи Олеговны и спустя многие десятилетия…

Конечно, случай в детской больнице – удивительное и редчайшее исключение из общей картины. Типично в детских учреждениях она выглядела так, как описывает И. Бродский:

«20 лет назад мне было 13, я учился в школе, и нас всех согнали в актовый зал, велели стать на колени, и секретарь парторганизации – мужеподобная тетка с колодкой орденов на груди – заломив руки, крикнула нам со сцены: «Плачьте, дети, плачьте! Сталин умер!» – и сама первая запричитала в голос. Мы, делать нечего, зашмыгали носами, а потом мало-помалу и по-настоящему заревели. Зал плакал, президиум плакал, родители плакали, соседи плакали, из радио неслись «Marche funebre» Шопена и что-то из Бетховена. Вообще, кажется, в течение пяти дней по радио ничего, кроме траурной музыки, не передавали. Что до меня, то (тогда – к стыду, сейчас – к гордости) я не плакал, хотя стоял на коленях и шмыгал носом, как все. Скорее всего потому, что незадолго до этого я обнаружил в учебнике немецкого языка, взятом у приятеля, что «вождь» по-немецки – фюрер. Текст так и назывался: «Unser Fuhrer Stalin». Фюрера я оплакивать не мог».^[279]

В силу понятных причин, количество взрослых людей, хорошо понимавших смысл слов «смерть Сталина», которые, подобно С. Э. Шнолю, не испытывали чувства скорби по поводу кончины «Вождя народов», было не так много.

Ещё меньше было тех, кто понимал, что эта кончина может оказаться спасительной для советского еврейства. Как свидетельствует тот же С. Э. Шноль, в «простой» еврейской среде определённых слухов о предстоящей публичной казни «врачей-вредителей» и последующей депортации евреев на Новую Землю тогда почти не было.

«Почти» – очень неопределённая оценка. Да и Москва, живые впечатления от атмосферы в которой описывает С. Э. Шноль, далеко не вся страна. И Новая Земля – далеко не единственная область возможной депортации. Гораздо вероятнее, что говорили не о дальнем Севере, а о Дальнем Востоке. Вот свидетельство юного ленинградца И. Бродского:

«… семья готовилась к отъезду. Ибо стало известно, что в результате «дела врачей» (в результате сомневаться не приходилось) всех евреев будут перемещать на Дальний Восток, чтоб тяжким трудом на благо своего социалистического отечества они могли искупить вину своих соплеменников: врачей-вредителей.^[280] Мы продали пианино, на котором я все равно не умел играть, и которое было бы глупо тащить через всю страну – даже если б и разрешили; отца выгнали из армии, где он прослужил всю войну, и на работу нигде не брали; работала только мать, но и она держалась на волоске. Мы жили на ее зарплату и готовились к депортации, и по рукам ходило письмо, подписанное Эренбургом, Ботвинником и другими видными советскими евреями, которое гласило о великой вине евреев перед советской властью и которое со дня на день должно было появиться в «Правде»».^[281]

 

Так что разные слухи о возможной депортации в разные места с разной интенсивностью циркулировали среди «простого народа». А знали об этом точно только в очень узком кругу очень высокого политического уровня – Политбюро, МВД. Ну, и, конечно, ГРУ.

Я написал «конечно», поскольку не могу себе представить, что планируемые мероприятия такого масштаба МВД никак не обсуждало с руководством ГРУ. Но даже если и так, то трудно предположить, что «по своим каналам» ГРУ не заметило подготовки к такому мероприятию у своих коллег-силовиков.

Вот редкое прямое свидетельство существования таких планов сотрудника МГБ Н. Н. Полякова:

«В конце сороковых, начале пятидесятых годов было принято решение о полной депортации евреев. Для руководства этой акцией была создана комиссия, подчинявшаяся только Сталину. Председателем комиссии Сталин назначил Суслова, а секретарем был я, Поляков. Для приема депортируемых в Биробиджане (в частности) форсированно строились барачные комплексы по типу концлагерей, а соответствующие территории разбивались на закрытые секретные зоны».^[282]

Архивы, в которых содержались материалы работы этой сталинской комиссии, конечно же, подверглись тщательной чистке и в хрущёвские времена (было выделено к уничтожению в 1950 г. – 30,7 млн. дел, в 1955 г. – 68,1 млн. дел, 1957 г – 87,1 млн. дел, в 1959 г. – 87,8 млн. дел)^[283] и во времена «падения КПСС» в 1991 году.

Вот некоторые подробности об этом от Главного государственного архивиста России 1990–1996 гг. Рудольфа Психоя:

«23 марта 1991 года было принято постановление Секретариата ЦК КПСС «О некоторых вопросах обеспечения сохранности документов Архивного фонда КПСС». Впрочем, речь в этом документе шла о другом – о необходимости уничтожения части документов.

Процитирую постановление:

«В последнее время усиливается опасность захвата партийных архивов антикоммунистическими и антисоветскими силами и использования документов КПСС в деструктивных целях. В этой связи уже сейчас приняты меры по усилению охраны партийных архивов в ЦК компартий Латвии и Литвы, в обкомах партии областей Западной Украины. Однако возникает необходимость более масштабных действий, позволяющих обезопасить архивы КПСС».

Средством «обезопасить архивы» (точнее, организации, создавшие эти документы) должен был стать новый этап «чистки» архивов: «провести экспертизу научной и практической ценности документов Архивного фонда КПСС периода 1946–1985 годов, выделив из него документы… не подлежащие постоянному хранению».

Работа началась. Выступления в прессе против уничтожения документов в расчет не принимались. Экспертизу успели осуществить в 64 республиках, краях, областях страны. Было выделено к уничтожению 6 569 062 архивных дела. Фактически успели уничтожить 2 324 213 дел».^[284]

Неудивительно, что после таких чисток архивов сохранилось так мало документальных следов планировавшегося в 1953 году «государственного еврейского погрома».

То, что задумано было именно «общегосударственное дело», оставило следы в немногочисленных свидетельствах очевидцев, сохранивших в памяти факты, документы о которых были уничтожены в архивах. Об одном из них, относящемуся к Литве, рассказал Герой Советского Союза Григорий Ушполис, работавший тогда в аппарате ЦК КП Литвы:

«Вызвал меня тогда к себе руководитель отдела И. Белинский. Он был партийным функционером со сложным характером. И вот он поручил мне поехать на товарную станцию проверить, в каком состоянии находятся эшелоны для отправки людей. Ознакомился на месте с пустыми вагонами. Они были далеки от готовности. Шедший со мной начальник товарной станции заявил, что, мол, «жиды» смогут и в таких вагонах отправиться на вечный покой… Мне стало ясно, что он считал меня литовцем. Поэтому был так откровенен…».^[285]

Вот почему особое значение в качестве независимого косвенного свидетельства планов депортации евреев имеет письмо Ж. А. Коваля руководству ГРУ от 7 марта 1953 года.

Вот полный текст черновика этого письма, сохранившегося в семейном архиве:

7 марта, 1953^[286]

Дорогие товарищи!

Обращаюсь к Вам в связи с трудным положением, в котором я оказался.

Как Вам вероятно известно, в конце сентября 1952 г. я окончил аспирантуру Московского химико-технологического института им. Менделеева. Меня Министерство Высшего Образования должно было направить на работу, но комиссия, которая занималась распределением, не направила меня никуда, а решила «оставить вопрос открытым». Чтобы помочь мне, в Менделеевском институте мне дали временную работу пока я не найду себе место. Я был оформлен в качестве старшего лаборанта, а потом временно зачислен на должность младшего научного сотрудника отдела научно-исследовательских работ, который ведёт исследования на договорных началах для разных заводов и учреждений.

Помочь найти мне постоянное место работы взялись мой бывший руководитель проф. И. Н. Кузьминых и начальник гл. упр. Химико-технологических вузов М.В: О. т. Н. С. Торочешников, но, несмотря на их рекомендаций, мне везде отказывали (так, длительные переговоры с институтом научной информации академии наук и с институтом холодильной промышленности в конце концов ни к чему не привели). От меня не скрывали, что трудность оформления на работу возникают из-за «анкетных данных». Наконец директор Менделеевского института согласился зачислить меня постоянно на занимаемую мной временно должность младшего научного сотрудника О. Н. И.Р, но не прошло и двух месяцев, как 23 февраля – в день Советской Армии – я был уволен. Официальная версия увольнения – отказ заказчика от договора на научно-исследовательскую работу.

Теперь я без работы и без перспектив нахождения работы.

Я не хотел Вас беспокоить, но теперь обращаюсь к Вам потому, что не вижу выхода из создавшегося положения без Вашей помощи.

Моя жизнь сложилась таким образом, что по приезде в Советский Союз я в скором времени поступил на учебу в Менделеевский институт, по окончании которого в 1939 году почти тотчас же был призван в Армию и зачислен на службу к Вам. После демобилизации в 1949 году я опять учился (уже в аспирантуре) до октября 1952 г. Я нигде не успел поработать. Десятилетняя служба у Вас – «белое пятно» в моей биографии; ведь о характере службы в армии я не имею права никому говорить. Только Вам известно на каком трудном и ответственном участке мне было доверено служить и что я честно служил на нем. Некоторым может даже показаться странным, что человек с высшим образованием послужил 10 лет в Армии в звании рядового.^* Поэтому и потому, что моя военная служба проходила в таких особых условиях, я думаю, что имею право обратиться к Вам за помощью и теперь, через несколько лет после ухода от Вас. Надеюсь, что Вы мне не откажете.

Конкретно, моя просьба заключается в следующем: я прошу Вас переговорить обо мне с министром высшего образования, т. Столетовым, т. к. думаю, что для предоставления мне работы потребуется его личное вмешательство. В частности, проф Н. М. Жаворонков, директор Менделеевского института, сказал мне, что, если министр позвонил бы ему, он нашел бы место для меня. Не объязательно там, но думаю, что министр нашел бы место, где я смог бы применить знания, приобретенные в институте и в аспирантуре

Убедительно прошу Вас вызвать меня лично. Связаться со мной можно по прежнему через мою жену Иванову Л. А. по телефону В-1–34–40.

Жду Вашего ответа.

Коваль Ж. А., Москва 17, Б. Ордынка л 14, кВ 1.

^*Между тем, если бы эти 10 лет я работал или служил в Советской Армии, как все, то я имел бы определенный трудовой стаж или боевой опыт, которые характеризовали бы меня. При приеме меня на работу обо мне не судили бы только как о выходце из США».^[287]

Вопреки распространённому в биографических публикациях о Ковале мнению, основанному на первой документально-биографической книге о нём, это обращение в ГРУ состоялось не после «около года» безуспешных поисков работы как сказано в книге В. Лоты^[288], а всего через две недели после получения извещения отдела кадров МХТИ об увольнении с должности младшего научного сотрудника МХТИ им. Д. И. Менделеева:

09.06. Лист 3 Трудовой книжки Ж. А. Коваля. Запись № 3 от 23 февраля 1953 года: «Освобождён от занимаемой должности по сокращению штатов», Приказ № 110 от 9 февраля 1953 г.^[289]

Так что длительными страданиями «безработного» объяснить это обращение никак нельзя. Такая мотивировка скорее свидетельствует о попытке скрыть «правдоподобными причинами» истинные мотивы обращения Жоржа Абрамовича к ГРУ.

В каких условиях писалось это письмо? 4 марта объявлено о болезни И. В. Сталина. 6 марта – о его смерти. 6–9 марта – прощание в Колонном зале Дома Союзов. 9 марта – похороны. И именно в эти дни Коваль пишет свое письмо. Его черновик датирован 7 марта, днём, когда тело Сталина ещё не погребено (исправлено на 10 марта – вероятно, для чистовика), а Москва затихла в глубоком трауре:

09.07. Автограф даты письма Ж. А. Коваля в ГРУ в 1953 г.^[290]

Вариант написания «10» марта с исправлением на «17» марта исключается в связи с тем, что реакция ГРУ на это письмо последовала уже 16 марта.^[291]

Что же на самом деле настолько страшило Жоржа Абрамовича в эти дни, что он написал письмо о помощи в ГРУ, из которого был уволен почти 5 лет назад и никаких «официальных связей» с этой организацией в течение всех этих лет не поддерживал?

А были ли у него «неофициальные связи» с ГРУ? И если да, то для каких целей они использовались? Свидетельствует об этом проф. РХТУ им. Д. И. Менделеева А. И. Родионов.

В 1951 году научный руководитель его дипломной работы проф. И. Н. Кузьминных подключил дипломника А. И. Родионова к работе своего аспиранта Ж. А. Коваля, ставшего практическим руководителем дипломной работы.

А.И. Родионов в то время – 26-летний фронтовик с богатым жизненным опытом. Он быстро нашёл общий язык со своим новым руководителем, и между ними установились дружеские отношения – шахматы, футбол, «товарищеские посиделки»…

09.08. Проф. РХТУ им. Д. И. Менделеева А. И. Родионов и Т. В. Томашевич, директор «Музейно-выставочного центра им. В. И. Клипеля» Смидовичского муниципального района ЕАО.^[292]

И вот что вспоминает Анатолий Иванович:

«Сам он НИЧЕГО не рассказывал. И даже когда, бывало, за игрой, я или Афанасий <А.И. Малахов, тогда аспирант – Ю. Л. >, спрашивали его: «Ну, уж сколько времени прошло… Расскажи, где ты был? Что там делал?..», он всегда молчал. А слухи всякие ходили: то, что разведчик – понятно. А ведь ещё все знали, что родился в штате Айова, в Америке… Так вот, из-за того, что он знал язык, что его родина – Америка, мы считали, что он и был в Америке! А вот чем он там занимался – мы не знали. И даже Глеб Николаевич Макаров – а они учились вместе с Жоржем Абрамовичем! – когда мы его спрашивали, говорил, что ничего не знает. Правда, он говорил Глебу Николаевичу, или мне – сейчас уже не помню, что если случаются трудные, непредвиденные обстоятельства, у него есть какой-то куратор – генерал, которому он может звонить. Но только в случаях экстренных!» <выделнено мной мой – Ю. Л.>.^[293]

Эта информация Анатолия Ивановича нашла удивительное подтверждение в ДСАЖАК. В домашнем архиве Жоржа есть загадочная фотография генерала:

09.09. «Солдат Костя».^[294]

На обороте фотографии есть дарственная надпись:

09.10. Оборотная сторона фотографии «солдата Кости».^[295]

В этой дарственной надписи можно увидеть скрытый намёк – «солдат Костя» дарит фотографию «солдату Жоржу», считая его равным себе по званию. Дата – декабрь 1953 года – как раз соответствует времени возможных контактов в «экстренных случаях», о которых вспоминает А. И. Родионов.

А что считать «экстренными случаями»? Вот, например, ситуация, которая могла привести к срыву диссертационной работы Ж. А. Коваля и, как следствие – к краху академической карьеры. Её зафиксировал в своём дневнике И. Н. Кузьминых:

«Случилась беда с работой Жоржа Абрамовича Коваля. Дмитриева забыла выключить электроэнергию, был пожар. Пришлось ездить к руководству института и умолять и кланяться, чтобы дали возможность продолжить эту работу. Теперь я хочу подключить к этой работе студента-дипломника Родионова. Удалось договориться, и, думаю, что мы доведем это дело до конца».^[296]

А почему, собственно, лауреату Сталинской премии, профессору И. Н. Кузьминых, так нужно было кого-то «умолять» и «кланяться» руководству ВНИИКИМАШ (института кислородного машиностроения, где находилась экспериментальная установка Ж. А. Коваля), чтобы ввести студента-дипломника Родионова для ремонта и работы на установке?

По той простой причине, что аспирант Коваль не имел права прийти на опытный завод, и самостоятельно починить установку. У него не было необходимой «третьей формы» допуска к секретности, самой «низшей» по значимости и ответственности, но необходимой для прохода на «режимное предприятие»!

Вот войти на промышленную площадку атомного реактора в Ок-Ридже семь лет назад у него право было, а приехать в Лужники и поработать на собственной экспериментальной установке он не мог.

09.11. Панорама Лужников с видом (на противоположном берегу) на площадку расположения Института ВНИИКИМАШ в 1939 году.^[297]

Получается, что даже угроза срыва академической карьеры не была для Коваля «экстренным случаем», позволявшем ему обращаться за помощью в ГРУ. А обращаться в какое-то другое ведомство, связанное с секретностью, без разрешения ГРУ он не имел ни права, ни желания.

Что же считать достаточным поводом для обращения в ГРУ? Мне представляется, что на такой шаг его могли толкнуть только чрезвычайные обстоятельства, связанные с угрозой жизни его самого и его близких.

И такие обстоятельства именно в эти дни действительно были. Не только над ним, но и над тысячами его соплеменников нависла смертельная угроза государственного еврейского погрома. «Дело врачей-отравителей» приближалось к своему трагическому финалу.

Он был предопределён тем, что, как «по горячим следам» этого дела писал в совершенно секретном письме в Президиум ЦК КПСС сам Берия,

«Бывший Министр государственной безопасности СССР т. ИГНАТЬЕВ не оказался на высоте своего положения, не обеспечил должного контроля за следствием, шел на поводу у РЮМИНА и некоторых других работников МГБ, которые, пользуясь этим, разнузданно истязали арестованных и безнаказанно фальсифицировали следственные материалы.

Так было сфабриковано позорное «дело о врачах-вредителях», столь нашумевшее в нашей стране и за ее пределами и принесшее большой политический вред престижу Советского Союза».^[298]

Не могли не знать об обстоятельствах и грядущих последствиях этого «позорного дела», сфабрикованного МГБ, «заклятые друзья» чекистов – их коллеги из ГРУ. И именно через них мог знать обо всем этом Жорж несколько более подробно, чем «простые москвичи».