Юрий Александрович Лебедев
Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I
А в «информированных кругах» Москвы ползли слухи о том, что этот финал будет катастрофическим для евреев. «Отравителей» публично повесят на Красной площади, а «евреев-космополитов», якобы спасая от «народного гнева», вышлют в концлагеря, попутно уничтожая руками энтузиастов-антисемитов.
Дипломатично, без шокирующих деталей, но вполне определённо, на грани чёрного юмора, зафиксировал это намерение такой безусловно сведущий и компетентный свидетель, как тогдашний член Президиума ЦК КПСС А. И. Микоян в своих мемуарах:
«Спокойным со Сталиным не мог чувствовать себя никто. Как-то после ареста врачей, когда действия Сталина стали принимать явно антисемитский характер, Каганович сказал мне, что ужасно плохо себя чувствует: Сталин предложил ему вместе с интеллигентами и специалистами еврейской национальности написать и опубликовать в газетах групповое заявление с разоблачением сионизма, отмежевавшись от него. "Мне больно потому, – говорил Каганович, – что я по совести всегда боролся с сионизмом, а теперь я должен от него «отмежеваться»! Это было за месяц или полтора до смерти Сталина – готовилось "добровольно-принудительное" выселение евреев из Москвы.<Выделено мной – Ю. Л.>».[299]
Сам А. И. Микоян обычно представляется образцом расчётливости и спокойствия, которые помогали ему оставаться «сухим» даже в самые «мокрые» политические времена, что и выражено в известном анекдоте:
«Пригласил как-то Сталин на Ближнюю Дачу товарищей по Политбюро. И разразился дикий ливень. Все приходили мокрые до нитки. Только Микоян вошел сухой. “Как это вы, Анастас Иванович, умудрились под дождем не промокнуть?” – спросил Микояна удивленный Сталин. “А я, Иосиф Виссарионыч, между струйками, между струйками!»[300]
Но даже он, по воспоминаниям А. Рыбина, сразу после смерти Сталина не смог удержать свои эмоции:
«Так, например, Микоян, когда Сталин умер, приехал он на дачу… Там в кладовке был портрет хороший генералиссимуса Сталина. И вот этот портрет вытащил он из кладовки и начал на части рвать портрет Сталина. Кузин, садовник, просил: «Товарищ Микоян, отдайте мне этот портрет…». Но он с наслаждением продолжал рвать этот портрет и разбрасывать его части по сторонам…».[301]
Но, разумеется, с точки зрения эвереттической истории не удивительно, что существуют и другие свидетельские показания о совершенно другом психологическом состоянии А. И. Микояна на даче Сталина в день его смерти. Так, охранник на кунцевской даче Сталина Ю. С. Соловьев свидетельствует:
«За неприкосновенность и сохранность тела И. В. Сталина отвечали два человека – Микоян и Булганин, оставленные находиться при покойном как члены Политбюро. A. M. Микоян <Опечатка? Нужно «А.И.» – Ю. Л.> и И. А. Булганин <Опечатка? Нужно «Н.А.» – Ю. Л.>, преисполненные скорбных чувств от утраты И. В. Сталина, пригласили пройти в зал и проститься с ним всех, кто был в прихожей, из обслуги и офицеров охраны. Можно понять человеческие чувства утраты близкого человека, когда в присутствии членов Политбюро у еще не остывшего тела весь женский обслуживающий персонал по-русски, по-православному заголосил по отошедшему в мир иной И. В. Сталину».[302]
Как бы то ни было, специального «еврейского» письма, в котором «хорошие евреи» осуждали «плохих евреев» так и не появилось в печати (хотя Сталину последовательно были предложены два его варианта, но оба ему не понравились), и потому в «широких массах трудящихся» оставалась некоторая путаница – одни, с черносотенной закваской, считали, что все евреи «плохие», другие, «идеалисты-интернационалисты», вообще считали «плохими» только врачей отравителей, среди которых были и русские.
Если говорить «по Гамбургскому счёту», то и сам Жорж Абрамович с молодости до глубокой старости был и оставался «идеалистом-интернационалистом». В подтверждение этого приведу такой фрагмент воспоминаний Л. С. Соловьёвой, внучатой племянницы Жоржа Абрамовича, относящийся к началу «нулевых годов»:
«Единственный случай общения «на острые темы» был связан со мной. Однажды за общим столом я, скажем так, допустила одно не очень корректное высказывание… Тогда разговор шел по поводу ситуации с приезжими в Москве, и, прежде всего, с кавказцами. И я сказала, что в Кузьминках вообще невозможно пройти – одни… не помню точно, какое обидное слово я тогда употребила… И после этого я услышала – в первый и единственный раз! – как дядя Жорж повысил голос. Он сказал, что таких разговоров он не потерпит, он достаточно пережил, когда были отдельно вагоны для белых и вагоны для черных, и чтобы в его присутствии никто ничего подобного себе не позволял!»[303]
К таким идеалистам относились и некоторые друзья Жоржа Абрамовича. Вот что рассказал мне профессор А. И. Родионов:
«А.Р.…был ещё момент, когда Жорж Абрамович сильно заволновался. Это было «дело врачей»… Мы тогда с Глебом Николаевичем Макаровым его успокаивали: «Да что ты волнуешься? Ты что, врач, что ли?».
Ю. Л. Его ведь можно понять – дело-то было громкое, во всех газетах…
А. Р. Да, конечно, но мы с Глебом Николаевичем ему говорили: «А ты-то здесь при чем?». Но он нервничал…».[304]
И я понимаю, почему он нервничал! Ни А. И. Родионов, ни Г. Н. Макаров, конечно, не знали, что «волноваться» нужно было не только врачам. Более того, врачам волноваться нужно было не в первую очередь. Ведь «дело врачей» – юридический миф:
«историки, знакомые с документами о репрессиях в последние годы жизни и правления Сталина могут вас удивить. Они неожиданно скажут: такого дела просто не было. Как не было? А что же было? В материалах следствия фигурирует "Дело о "сионистском заговоре" в МГБ" – Министерстве государственной безопасности СССР. Оно-то потом получило название "дело врачей"».[305]
И в рамках этого дела хорошо отлаженная репрессивная машина «выжимала» антисемитский яд даже из таких закалённых своих «винтиков» еврейской национальности, как Л. Л. Шварцман, заместитель начальника Следственной части по особо важным делам МГБ СССР, полковник госбезопасности, один из активных участников сталинских репрессий и М. Г. Белкин, заместитель начальника 1-го Управления (внешняя контрразведка) МГБ СССР, генерал-лейтенант, бывший в своё время начальником Смерша нескольких фронтов и армий (Северо-Кавказского фронта, Отдельной Приморской армии, Прибалтийского фронта и др.).
Шварцман оговорил[306]
«30 высокопоставленных сотрудников МГБ – евреев по национальности. Им «шили» участие в подготовке терактов, антисоветскую деятельность».[307]
Среди оговорённых и был Белкин, которого, после ареста,
«страшными непрерывными пытками вынудили дать показания против большинства евреев в аппарате МГБ.[308] В Министерстве началась повальная чистка, перекинувшаяся и на Генштаб. Евреев изгоняли из этих спецслужб подчистую».[309]
И, в отличие от Родионова и Макарова, Жорж «по своим каналам» не мог не знать обо всём этом. Да и не только из-за его причастности к спецслужбам ему грозила беда. Как выяснилось, и по факту его приезда в СССР он оказывался подозреваемым в «шпионской деятельности». Здесь-то он точно был «при чём».
13 января 1953 года в стартовой статье антисемитской кампании газета «Правда» писала:
«Установлено, что все участники террористической группы врачей состояли на службе у иностранных разведок, продали им душу и тело, являлись их наемными платными агентами.
Большинство участников террористической группы – Вовси, Б. Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие – были куплены американской разведкой. Они были завербованы филиалом американской разведки – международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт». Грязное лицо этой шпионской сионистской организации, прикрывающей свою подлую деятельность под маской благотворительности, полностью разоблачено… Разоблачение шайки врачей-отравителей является ударом по международной еврейской сионистской организации. Теперь все могут видеть, какие «благотворители» и «друзья мира» скрываются под вывеской «Джойнт»».[310]
Как видно из «официальных источников», главной еврейской шпионской организацией считался «Джойнт». Но именно усилиями «Джойнт» и ИКОР семья Ковалей попала на Дальний Восток СССР! Значит, по логике любого тогдашнего кадровика, «колхозник из Биробиджана» Коваль – американский шпион! А по логике кадровика ГРУ – двойной агент! Было от чего «нервничать» Жоржу Абрамовичу. Вариант развития событий с настоящими еврейскими погромами в Москве был вполне реален – недаром А. И. Микоян назвал предстоявшее переселение «принудительным».
Дискуссия историков о том, насколько справедливы эти слухи, продолжается до сих пор. Не отрицают их обоснованность даже такие апологеты Сталина, как Сергей Кремлёв (Брезкун), но, конечно, в их представлении, события выглядели бы почти «вегетариански»:
«Ведь каким мог быть результат разворачивания той критики, самокритики, о которой в 40–50-е годы в СССР много было сказано, но которая пока удавалась не очень? В результате критики и чисток на её базе из руководящих и прочих системно значимых кресел были бы вычищены самодуры, бюрократы, разгильдяи, бездари и рвачи. А среди них автоматически оказались бы многие из уже имеющихся или потенциальных членов «пятой колонны».
Расстрелы разоблачённых открытых членов этой «колонны» имели бы в 1953 году не массовый, а знаковый характер <подчёркнуто мной – Ю. Л.> – применить высшую меру социальной защиты требовалось бы теперь к десяткам, а не к десяткам тысяч».[311]
Другой набор «отрицательных качеств» подлежащих репрессиям социальных групп перечисляет Владимир Успенский:
«… борьба с низкопоклонством и космополитизмом, на которую до сих пор жалуются иудеи, была отнюдь не преследованием еврейской нации, а целенаправленным наступлением на те личности или группы, которые так или иначе противопоставляли себя идеям коммунизма, деяниям советской власти, лично товарищу Сталину. Без различия национальности, пола и возраста».[312]
Ключевым в этих пассажах является слово «автоматически». Вот как в аналогичной ситуации подметил это писатель В. Некрасов:
«В одну из годовщин расстрелов у Бабьего Яра на неофициальном митинге выступил Виктор Некрасов. Его речь прервал выкрик из толпы:
"Здесь похоронены не только евреи!"
Некрасов ответил:
"Да, верно. Здесь похоронены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они – евреи"».[313]
Эвфемизм «пятая колонна» используется Сергеем Кремлёвым для того, чтобы затушевать смысл – это евреи. Их характеристика – самодуры, бюрократы и т. п. И сидят они не только в руководящих (от мастера и бригадира и выше), но и в «системно значимых» (учителя, врачи, библиотекари, артисты, учёные и т. п.) креслах. И расстрелы, по мнению С. Брезкуна, не были бы «массовыми». Правда, и микояновская «принудительность» не исключается.
Разумеется, острота и спектр суждений о возможных последствиях несостоявшихся «событий 1953 года» отражают эвереттический характер исторического процесса.
Подробный и обстоятельный анализ вопроса о подготовке депортации евреев с выводом о том, что это миф, проделан в монографии Г. В. Костырченко «Тайная политика Сталина».[314] Это серьёзная профессиональная работа, в которой автор описывает ту ветвь альтерверса, в которой подготовка депортации евреев действительно миф.
И полученный в её итоге вывод для описанной Г. В. Костырченко ветви альтерверса вполне обоснован. Но это, к сожалению, не «наша», а другая ветвь.
Профессиональная «дотошность» подхода Г. В. Костырченко к анализу событий в описываемой им исторической действительности видна хотя бы из того, что он использует при анализе и факты, приводимые доктором исторических наук Этингером, который в своей книге «Это невозможно забыть…» писал:
«Н. А. Булганин, выйдя на пенсию, любил после изрядного возлияния поведать своим собеседникам, разумеется, «по большому секрету» о том, как Сталин поручал ему подготовку и осуществление депортации евреев».[315]
Но ироническая оценка Г. В. Костырченко обстоятельств появления этих свидетельств Н. А. Булганина (мол, чего не бывает говорено «после изрядного возлияния»!) отнюдь не перечёркивает исторической значимости свидетельств Булганина.
С эвереттической точки зрения факт, приводимый Этингером – это и есть точка касания, склейки, «благополучной ветви», исследуемой Костырченко, с нашей, «трагической ветвью», подробно описанной, например, в монографии Ф. М. Лясса «Последний политический процесс Сталина или несостоявшийся юдоцид».[316]
И не менее обоснованным, чем в монографии Г. В. Костырченко, выводом Ф. М. Лясса является утверждение, что подготовка масштабной депортации – страшная реальность описанной им нашей ветви альтерверса.
«Классические историки», сравнивая эти работы и их выводы, ищут малейшие изъяны в аргументациях авторов, принимают одни и отрицают другие приводимые ими факты, и, в конце концов, принимают сторону одного или другого историка.
С эвереттической точки зрения именно обстоятельность и обоснованность обеих работ свидетельствуют о том, что они описывают суперпозицию двух исторических действительностей 1953 года.
В начале 1953 года суперпозиция оказалась в критически неустойчивом состоянии. Сам Сталин заколебался, о чём свидетельствует история с замыслом «письма хороших евреев». Возможных исходов распада этой суперпозиции было два. И оба породили свои действительности. Но мы попали в ту, где новый холокост не состоялся, хотя были «на волосок» от него.
Для меня весомейшим аргументом в пользу этого является именно письмо Коваля в ГРУ от 7–10 марта 1953 года.
09.12. Фрагмент черновика письма Ж. А. Коваля в ГРУ, март 1953 г.[317]
«От меня не скрывали, что трудность оформления меня на работу возникают из-за «анкетных данных»»
Здесь Жорж Абрамович тоже использует весьма примечательный эвфемизм – «анкетные данные». Но не для того, чтобы скрыть свою мысль. Наоборот, он её выделял, поскольку в то время эвфемизм «анкетные данные» однозначно означал – «еврейская национальность».
Судя по всему, ждать было уже нельзя ни дня – Жорж Абрамович мог узнать об этом «по своим каналам» у знакомых бывших сослуживцев по ГРУ. Вот похоронят вождя – и начнётся!.. А то, что такие знакомые у него были – несомненно. И у Жоржа Абрамовича был только один – и то весьма рискованный! – выход: обратиться напрямую к руководству ГРУ.
Поэтому в конце письма – почти прямая просьба о «физической защите»:
09.13. Фрагмент черновика письма Ж. А. Коваля в ГРУ, март 1953 г.[318]
«… убедительно прошу Вас вызвать меня лично. Связаться со мной можно по прежнему через мою жену Иванову Л. А. по телефону В-1–34–40.
Жду Вашего ответа.»
Отметим, что эта «приписка» в письме никак не связана с основной просьбой – переговорить с министром Столетовым о предоставлении работы. Для выполнения этой просьбы никакой необходимости в вызове Жоржа в ГРУ не было.
Но именно «личный вызов» в закрытое для толпы учреждение ГРУ мог спасти от ужаса бытового погрома. И совершенно не случайно в тексте не был просто указан номер телефона, а было сказано, что связаться с ним можно через жену с указанием её фамилии и инициалов. Чуткий и догадливый адресат должен был понять, что просьба о вызове должна быть оформлена на два лица…
Передача этого письма производилась через какого-то очень доверенного человека (скорее всего – именно через «генерала-куратора») и была рассчитана на то, что руководство ГРУ как-то свяжется с всесильным в этот момент Л. П. Берией, а тот, в свою очередь, вспомнит о Ковале-Дельмаре, его вкладе в Атомный проект и их беседе в 1949 году. Просьба о работе – это декоративное «прикрытие» истинной просьбы: сохранить жизнь…
Мне очень хотелось узнать что-то конкретное об этом «генерале-кураторе», в страшные мартовские дни 1953 года пошедшего на действия – организацию канала связи отставника-еврея с руководством ГРУ – которые лично для него грозили крупными неприятностями, если бы не произошёл «бериевский откат» от сталинского сценария депортации. Долгое время все мои усилия были безрезультатными, однако, после выхода первого издания этой книги некоторые из ветеранов ГРУ подключились к этой работе и один из них указал мне на источник, в котором нашлись нужные сведения. Этот источник – энциклопедический труд военного историка В. М. Лурье об адмиралах и генералах военно-морского флота.
В книге Лурье оказалась биография генерал-майора авиации Малинова Константина Павловича, иллюстрированная портретом – той самой фотографией, которая хранится в ДСАЖАК.[319]
Константин Павлович оказался боевым лётчиком времён Великой Отечественной войны, воевавшим в составе авиации Черноморского Флота. Из его наградного листа:
«За время участия в Отечественной войне с 22 июня 1941 года проявил себя как смелый летчик-истребитель и хороший командир. В боевых действиях с немецкими захватчиками лично сбил 5 самолетов противника и один в паре, за что награжден орденами Красного Знамени и Отечественной войны 1-й ст.»[320]
Но каким образом он был связан с ГРУ и семьёй Ковалей?
Из биографической справки Лурье следует, что он никогда не служил в военной разведке, но занимаемые им посты (к 1953 году – Командующий ПВО, зам. командующего ВВС 8-го ВМФ) предполагают достаточно тесные служебные контакты с ГРУ ГШ. А в рассматриваемое время (1952–1953 годы) Константин Павлович жил в Москве и являлся слушателем авиационного отделения военно-морского факультета ВВА им. К. Е. Ворошилова (Академия Генерального штаба). И в это время служебные контакты уже генерала К. П. Малинова (звание присвоено 03.11.1951) вполне могли обогатиться и личными связями.
Что касается его связи с семьёй Ковалей (автограф на фотографии ДСАЖАК начинается с обращения к Людмиле Александровне), то разгадка проста – и он, и Людмила Александровна вместе окончили в 1931 году Московский текстильный техникум. Но она после этого в звании «техника-химика по крашению и отделке тканей» работала в НИИ Текстильной промышленности,[321] а её сокурсник Малинов отправился учиться на лётчика в 1-ю военную школу летчиков им. Мясникова в посёлке Кача под Севастополем.[322]
Но, как видно из документов архива ДСАЖАК, старые контакты и молодая студенческая дружба Людмилы и Кости выдержали испытание временем и помогли в трудную для Ковалей минуту.
При таком раскладе оказывается, что «генеральский зонтик» над Жоржем держала в руках Людмила Александровна.
В этом эпизоде общения Жоржа с ГРУ можно найти одну эвереттическую ниточку, в которой ГРУ предстаёт «джентльменским сообществом».
Вдруг подумалось, что при вербовке Жорж поставил условие – выполню задание и ухожу. Трудно представить себе, что такое условие могло иметь официальное оформление. А вот такая «джентльменская договорённость» вполне могла состояться. Все-таки, и в 1939 г., и в 1953 г. он хотел быть химиком, а не разведчиком.
Его обращение в письме 1953 года «я работал у Вас…» свидетельствует о внутреннем разделении «я» и «сотрудники разведки». Так не пишут, когда обращаются к «своим». Он всегда чувствовал себя «в командировке». И ГРУ выполнило обещание – демобилизовало его при первой возможности.
А то, что относительно Коваля у руководства ГРУ были какие-то «особые инструкции», инициированные, вероятно, самим Берией, подтверждается тем, что даже в условиях хаоса власти в первые дни после смерти Сталина, на просьбу «безработного Коваля» откликнулись немедленно – уже 16 марта[323] соответствующее письмо было направлено Начальником ГРУ генерал-лейтенантом М. Шалиным министру высшего образования В. Н. Столетову.
В письме есть забавный пассаж:
«Если это обстоятельство <отсутствие объяснений от Жоржа – Ю. Л.> некоторым образом повлияло на решение Министерства высшего образования при определении его на работы, то прошу Вас принять нашего представителя, который сообщит необходимые сведения Вам лично».[324]
Как легко догадаться, министр не потребовал личной встречи с «нашим представителем» ☺.
Казалось бы, это «хэппи-энд» – после такого письма рабочее место должно было быть найдено «мгновенно». Именно так это и представлено первым биографом Жоржа:
«После этого письма судьба Дмитрия была решена. В его жизни настала полоса творческих успехов в науке и спокойная семейная жизнь. Его приняли на преподавательскую работу в институт…»[325]
Но случилось не так. Письмо от В. Елютина из Главного управления высшего образования Министерства культуры СССР на имя директора МХТИ Н. М. Жаворонкова, в котором было сказано, что
«Главное управление высшего образования разрешает зачислить т. Коваль Ж. А., окончившего аспирантуру института, заведующим лабораторией высоких давлений»[326]
было отправлено только 23 июня 1953 года.[327]
Причина затяжки состояла в том, что 15 марта 1953 года, за день до написания письма М. Шалина, Министерство высшего образования было упразднено, а все ВУЗовские дела передавались во вновь создаваемое Главное управление высшего образования Министерства культуры.
Можно представить себе масштаб «бюрократического землетрясения» в документообороте этих ведомств! Так что Жоржу пришлось «сидеть на шее» жены целых 133 дня – он был полностью безработным с 23.02 по 24.06–132 дня!
Конечно, это доставило Жоржу «бытовые неудобства», но переносить их стало гораздо легче, поскольку Л. П. Берия[328] круто изменил сценарий «дела врачей», т. е. разветвил альтерверс не по более вероятному, а по более прагматичному пути:[329] 3 апреля все арестованные были освобождены.
И строительство концлагерей для депортированных евреев было прекращено.
А уж как бы полыхнул пожар народного гнева против евреев, доведи Берия дело «врачей-отравителей» до логического завершения, задуманного Сталиным! Какой взрыв черносотенных эмоций породил бы суд и приговор через пару недель после смерти и истерично-трагичных похорон самого «Вождя народов»! Кто и Что сгорело бы в этом пожаре, вряд ли может даже присниться стороннику «умеренной» версии развития событий С. Брезгуну.
Но Россия не была бы Россией, а её альтерверс не был бы столь «перепутанным», без знаменитого принципа его ветвления «на авось!». Подтверждение тому – история работы С. Э. Шноля в эти годы.
После окончания биофака МГУ в 1951 году он, еврей и сын репрессированных родителей, смог, при тайном содействии С. Е. Северина, своего университетского учителя, академика-секретаря отделения медико-биологических наук АМН СССР, устроиться лаборантом на кафедру Медицинской радиологии Центрального Института Усовершенствования Врачей (ЦИУ).
Лаборант должен был принимать «секретный груз» контейнеров с радиоактивными растворами от Лаборатории № 2 и на их основе готовить препараты для исследований по лучевой терапии и радионуклидной диагностике в нейрохирургии. Работа ответственная, опасная и таинственная – контейнеры (иногда по несколько в день!) привозила спецкоманда МГБ в званиях не ниже капитана. Но наступил 1952 год, поздняя осень…
«Аресты шли по всей стране. В газетах одна за другой появлялись статьи с описанием вредительского лечения, проводимого врачами евреями в разных городах страны. Появились слухи, что евреи «прививают рак» своим пациентам. Даже зубные врачи ухитряются делать это при пломбировании зубов. В стране нарастал психоз. Можно было ожидать погромов. До конца ноября арестовали всех евреев – профессоров ЦИУ… Не все евреи – сотрудники ЦИУ – были профессорами или доцентами. Не все были арестованы. Но все, кроме двух, были уволены с работы. Сделано это было традиционным способом. От райкома партии в Институт прибыла комиссия, составленная почему-то из чиновников Министерства Путей Сообщения. Во главе комиссии была М. Д. Ковригина – министр здравоохранения СССР (!). Члены этой комиссии с серыми бесцветными лицами и невыразительными глазами заседали в большой комнате за длинным столом. Вызывали очередную жертву – в торце стола был специальный стул. Из «личного дела» зачитывали какие-то бумаги, задавали невнятные вопросы. Затем, за закрытыми дверями что-то обсуждали и постановляли «для работы в ЦИУ непригоден». Было совершенно бесполезно спорить, говорить о своих правах или тем более достоинствах и заслугах. Выгнали всех за исключением двух. Один из двух был я. Второй – кладовщик материального склада, пожилой симпатичный человек Яков Семенович Фрей. Почему меня не выгнали? Я думаю, из-за сложившегося таинственного образа – молодой выпускник университета по особому заданию работает по атомной проблеме в опасных условиях и в тесном контакте с МГБ – раз каждый день получает секретные грузы посредством капитанов МГБ… Сидя на стуле для жертв, был настроен меланхолично и на вопросы отвечал невнятно и не по делу. Как оказалось, это было расценено необходимостью не раскрывать секретный смысл моей работы. Мне посоветовали… беречь все же здоровье и пожелали успехов».[330]
Невероятные подробности, выявляющие русское «Авось!» в этой фантасмагорической картине, Симон Эльевич сообщил в беседе со мной, когда я обратился к нему с просьбой прояснить детали его участия в Советском атомном проекте:
«Пикантность была в том, что у меня не было допуска. А документы и груз были совершенно секретные. Это только в Советском Союзе бывает… Более того, они всё про меня знали, но была деликатность – на бумагах по приёмке грузов должна была стоять гербовая печать. Она была в секретном отделе института, который работал до трёх часов дня, как и во всех учреждениях. А я работал круглые сутки. И в начале нашей работы я, расписавшись, нёс подписанные мною документы в секретный отдел какой-то тёте, которая ставила печать. Но потом они поняли, что это неудобно – а ну-ка нету тёти в момент их приезда?! Приезжали же они в любой час дня, а то и ночью – у них свои были правила. И поэтому они постановили – дать мне личную гербовую печать.»[331]
Вдумаемся: 1952–1953 годы. Еврей, ЧСИР, регулярно получал секретные материалы – опасные радиоактивные вещества! – от капитанов МГБ! И ещё раз вдумаемся: человек, не имеющий допуска к секретным документам, имеет гербовую печать, удостоверяющую подлинность таких документов!
Рассказанное С. Э. Шнолем кажется мне проявлением каких-то особых симметрий альтерверсов – зеркальное отражение «дыр» в системах контрразведывательного обеспечения Американского и Советского атомных проектов.
Но Лаврентию Берии при этом повезло дважды – через подобные «дыры» агент Дельмар проник в Ок-Ридж и Дейтон и принёс важнейшую информацию, а Лесли Гровс дважды проиграл – он не смог обеспечить сохранность своих секретов и не смог получить атомных секретов Москвы и Азамаса-16.
И причина этого тоже проявление «зеркальной антисимметрии» – у Берии был агент Дельмар, а у Гровса разведчика такого класса не было.
…Не следует думать, что архитектура «Дела врачей» была примитивно антисемитской. В рассматриваемой нити альтерверса вместе с «еврейским вопросом» решался и не менее важный вопрос о «покорности интеллигенции» безотносительно к национальности. Вместе с евреями были арестованы и русские врачи – профессора П. И. Егоров, В. Н. Виноградов, а также украинец профессор В. Х. Василенко.
«15 ноября 1952 г. Игнатьев доложил Сталину, что к Егорову, Виноградову и Василенко применены меры физического воздействия, для чего подобраны… два работника, могущие выполнять специальные задания (применять физические наказания) в отношении особо важных и опасных преступников. Чтобы в дальнейшем не тратить время на транспортировку узников в Лефортово, в декабре 1952 г. начальник Внутренней тюрьмы А. Н. Миронов оборудовал пыточную в своём кабинете».[332]
Но, конечно, волокно альтерверса «дела врачей» 1952–1953 годов включает и множество других нитей.
