Василий Проходцев
Тишина
***
Этот шум издавало огромное войско, собравшееся на обширном поле у стен древнего подмосковного монастыря. Весна была в разгаре, пригревало утреннее солнце, немного подернутое дымкой, но начинавшая было расти на поле травка уже давно была вытоптана конскими копытами и сапогами. На поле, еще затемно, собрался один из полков большой армии, который первым должен был отправиться в поход на старинного врага. Это не был обычный полк пехотинцев или конников, а объединяемое лишь властью одного воеводы огромное собрание всех видов московского войска, Передовой полк. Здесь стояли рядом однообразно одетые рейтары в шлемах с козырьками и круглых панцирях и пестро наряженные в дорогие материи поместные дворянские сотни, стрельцы с бердышами и пищалями и солдаты с длинными пиками и мушкетами. Солдаты и стрельцы были одеты в кафтаны цвета своих полков, но шапки какого-нибудь другого цвета. Над войском колыхались десятки больших и маленьких полковых и ротных знамен. Были здесь и стоявшие немного в стороне казацкие послы в ярко синих шароварах, широких красных кушаках и пышных шапках. Все они терпеливо ждали, пока перед ними появится не один, а сразу два великих государя: царь и патриарх. Именно для них посреди поля был за несколько дней возведен целый деревянный городок: довольно большая церковь, пара изб и несколько помостов, с которых и должны были великие государи обращаться к войскам. Неподалеку, на дороге, идущей на запад, стояло что-то вроде ворот, через которые предстояло торжественно проходить войску. Все строения, несмотря на свою временность, были возведены на славу и богато украшены резьбой, иконами, дорогими тканями и кожами. На колокольню церкви были привезены и немалой величины колокола. Все служивые, изрядно уставшие и замерзшие, но больше того нетерпеливо ждавшие появления государей, с надеждой смотрели на высокую тонкую колокольню. И вот, наконец, по лестницам быстро взбежало несколько дьяков, и раздался громкий перезвон.
Из церкви вышел поддерживаемый с двух сторон знатными боярами, князьями Алексеем Никитичем Куракиным и Борисом Семеновичем Шереметьевым, царь в праздничном наряде, и поднялся на помост. Все войско замерло, даже лошади перестали ржать, и только пугливо фыркали.
"– Мы, великий государь, положа упование на Бога и на Пресвятую Богородицу, и на московских чудотворцев, по совету отца своего, великого государя, святейшего Никона патриарха, всего освященного собора, бояр, окольничих и думных людей, приговорили идти на недруга нашего, польского короля", – голос царя был хотя и не слишком громким, но сильным и звонким, как у хорошего певчего из церковного хора, "– Князь Борис Семенович сотоварищи! Говорю вам: заповеди Божии соблюдайте, творите суд вправду, будьте милостивы и примирительны, а врагов божиих и наших не щадите, да не будут их ради правые опорочены. Береги и люби воинов своих по их отечеству, а к солдатам, стрельцам и прочему мелкому чину будь милостив и добр, злых же не щади. А вам, дворянам и детям боярским, и всем начальным людям, слыша от нас такой милостивый и грозный приказ, бояр и воевод во всем почитать, и слушать и бояться, как нас самих. Главное же, заповедую вам пребывать во всякой чистоте и целомудрии, потому что не знаете, в какой час смерть постигнет. Не приказываю, но прошу вас за злое гонение на православную веру и за старые обиды Московского государства стоять, а мы и сами идем вскоре с вами, и если творец изволит и кровью нам обагриться, то мы с радостью готовы всякие раны принимать вас ради, православных христиан. И радость, и нужду всякую будем принимать вместе с вами!"
Все войско как будто вздохнуло, солдаты и стрельцы начали снимать шапки и креститься, хотя этого и не полагалось на царском смотре. Воевода Шереметьев совсем расчувствовался и, утирая слезы, принялся кланяться царю. Тот сначала милостиво смотрел на князя, но, когда число поклонов перевалило на четвертый десяток, мягко остановил его, взял обеими руками голову воеводы и прижал к груди. Шереметьев, придя в себя, начал читать приготовленную заранее витиеватую ответную речь.
"– О, царь пресветлый, премилостивый и премудрый, наш государь, и отец, и учитель! Какого источника живых вод искали, такой и обрели в словах твоих. Пророком Моисеем манна дана была израильским людям в пищу: мы же не только телесною снедью, но и душевною пищею от пресладких и премудрых глаголов божиих, исходящих из уст твоих, царских, возвеселились душами и сердцами своими!"
В то время, пока князь произносил свою речь, на помост, как туча на небосвод, поднялась огромная фигура в черном с белыми крестами саккосе и высокой митре: святейший патриарх Никон. Когда царь уже собирался отдать боярину Шереметьеву грамоту с воеводским наказом, патриарх забрал ее, почти вырвав свиток из рук Алексея, положил его в киот находившейся здесь же, на помосте, старинной иконы, а потом сам обратился к войску:
"– Воины Христовы! Упование крепкое и несомненное имейте в уме своем на Господа Бога и Творца нашего, и общую заступницу, Пресвятую Богородицу, призывайте на помощь. Государевы дела делайте с усердием, а во всем том Господь утвердит вас и поможет вам на всякое доброе дело, и возвратит вас здравых со всякой победой и одолением".
Голос патриарха был очень низкий и очень громкий, но чувствовалось, что Никон, до поры до времени, сдерживает его мощь.
"– Идите же радостно и дерзостно за святые Божии церкви, за благочестивого государя и за всех православных христиан, и исполняйте государево повеление безо всякого преткновения. Если же убоитесь и не станете радеть о государевом деле, то восприимите Ананиин и Сапфирин суд".
"Помните, что сказано!" – здесь голос Никона обрел громовую силу, – "Семьдесят учеников возвратились с радостью и говорили: Господи! И бесы повинуются нам о имени Твоём. Он же сказал им: Я видел сатану, упавшего с неба, как молния. Се, даю вам власть наступать на змей и скорпионов, и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам!".
Войско не только зашумело, но со всех сторон раздались громкие воинственные крики и даже выстрелы, что никак уже не соответствовало придворному благочинию, но на это теперь никто не обращал внимания. Никон отдал едва держащемуся на ногах Шереметьеву грамоту, а тот вновь начал кланяться, но патриарх сильным движением выпрямил его, и начал благословлять находившихся поблизости дворян, обступивших его со всех сторон. В это время царь, которому стряпчие поднесли большую чашу с вином, выпил его сам, и начал угощать чарками бояр и воевод, начиная с самых родовитых. Те, приняв вино, целовали царскую руку.
Великие государи не могли угостить и благословить все огромное войско, и полки, один за другим потянулись к воротам, около которых стояли на покрытых красной материей рундуках стольники и стряпчие, угощавшие служивых красным и белым медом, а с другой стороны – священники и дьяконы, которые кропили проходящих святой водой. Ротмистр Артемонов с удовольствием выпил и один, и другой ковш холодного меда, и, морщась от брызг святой воды, хотел уже въехать в ворота, когда началось что-то странное: сам святейший патриарх, вдруг, наклонившись к Матвею, прижал его голову к себе и начал ровным голосом твердить Артемонову на ухо:
– Жалуй всегда мордву да чухонцев, всякую мордву жалуй, да чухонцев! Мордву, мордву, да чухонцев, чухонцев, да мордву…
***
Архипастырь повторял это однообразно до тех пор, пока Матвей не проснулся, и не увидел, что его теребит за плечо солдат-чухонец Друвис, один из бывших полоняников князя Шереметьева. Тот, с озабоченным видом, на ломанном русском языке призывал Артемонова проснуться, и показывал все время рукой на башню. "Неужели, и правда, есть там что-то. Бог Троицу любит, схожу с ним". Матвей и чухонец начали карабкаться вверх по склону, который с последнего посещения Артемонова стал еще более скользким и грязным, а добравшись до башни обнаружили, что ее еще сильнее затопило изнутри водой. С трудом пробравшись среди обгоревших бревен и развалов камней, они подошли к обычной с виду стене, разве что не такой закопченной и разбитой, как другие. На вопросительный взгляд Матвея, Друвис ответил тем, что вцепился в промежуток между камнями, и стал дергать камень на себя. Завершились эти, бессмысленные, на первый взгляд, усилия тем, что сразу несколько камней подались к нему, и оказалось, что искусно обрезанные валуны были облицовкой двери, ведшей куда-то вглубь толстенной крепостной стены. За дверью располагалась очень маленькая и темная каморка, и пока глаза Матвея не привыкли, он решительно ничего не мог разглядеть. Но затем он увидел несколько медных труб, толщиной с кулак или меньше, уходивших куда-то в стену. Друвис прижал одну из труб себе к глазу, словно предлагая Артемонову сделать то же самое, но Матвей и сам знал, как обращаться с подобными штуковинами. В каждой из труб, как на ладони, можно было видеть, что твориться неподалеку от крепости, в полусотне, а иногда и в ста саженях. Кроме того, то здесь, то там, отблескивали незаметно развешанные на деревьях зеркала, расположенные так удачно, что у осаждающих оставалось мало возможности хоть что-то утаить от защитников крепости. Артемонов с полчаса, время от времени вздыхая и восторженно ругаясь, изучал каждую из подзорных труб, в то время как Друвис звал его наружу. Когда Матвей, нехотя, вышел вслед за неугомонным чухонцем, тот стал тыкать пальцем во все остальные башни, показывая, что и они оборудованы такими же хитрыми устройствами. Артемонов, не говоря ни слова, крепко прижал к себе чухонца и расцеловал его, а затем скрылся снова внутри башни, и так долго оттуда не появлялся, что Друвис, махнув рукой, ушел прочь, негромко ругаясь себе под нос.
Прошло время, и из развалин появился перепачканный, промокший, но страшно довольный Артемонов, который и сам не заметил, как преодолел глинистый склон и начал подниматься вверх по напоминавшей овраг дорожке. Навстречу ему, с озабоченным видом, шагал майор Драгон, которого Матвей не сразу и заметил. Шотландец прикоснулся к шляпе и слегка поклонился, но когда Артемонов взглянул на него, то взгляд Драгона показался ему странным.
– Черт побери, Вы знали? – спросил Матвей.
Майор помялся, покрутил головой, но лукавить не стал:
– Да, капитан, если честно, то догадывался. Но не торопитесь меня осуждать – дело в том, что, согласно моей теории военного дела, рытье окопов и шанцев представляет собой самое бессмысленное, и притом истощающее занятие. Впрочем, я должен был… в условиях нынешнего театра военных действий…
Но Артемонов, которого переполняла радость, начал обнимать шотландца также крепко, как до этого Друвиса. Тот довольно и удивленно покачивал головой, поскольку готовился противостоять гневу Матвея, который, как хорошо знал Драгон, у северных скифов приобретал самые дикие и необузданные формы.
Когда они поднялись выше, к повороту на главную улицу, их ожидало весьма представительное собрание из почти всех начальных людей. Были здесь и Бюстов с Джонсом, и Кровков, и Пуховецкий с Ильяшем – все они застыли в ожидании. Матвей с радостью заметил, что и Александр Шереметьев был здесь же, хотя и стоял немного в стороне, стараясь не смотреть Артемонову в глаза. Увидев радостное выражение лиц капитана и майора, все смягчились.
– Милостивые государи! Уж больно мы тут засиделись. Готовьте свои отряды к вылазке! – прокричал издали Матвей.
Эпилог
Не холодным, но промозглым зимним вечером, в сгущающихся сумерках, разграбленная и наполовину сожженная Вильна, столица Великого Княжества, выглядела мрачно. Предместья были заполнены черными остовами погоревших деревянных домов, обильно припорошенных мокрым снегом. Торчащие под разными углами балки и остатки стен, и налипшие на них сугробы создавали причудливые и жутковатые черно-белые картины. Везде было полно воронья, а на улицах стояла глубокая, почти непролазная грязь, в которой легко тонули трупы лошадей и собак, и кое-где торчали вверх их копыта или лапы. Крепостные стены и каменные дома ближе к Замковой горе были густо покрыты копотью и все тем же мокрым снегом. Людей в этих останках еще недавно богатого и шумного города почти не было: те, кто не успел покинуть его до подхода московских и казачьих войск, пали жертвой победителей, или были захвачены ими в плен. Но и самих московитов и казаков в городе было мало. Две воюющие стороны словно не могли понять до конца, кому же принадлежит город. Русские были как будто сами немного испуганы своим успехом, и не верили до конца, что заняли они не один из древнерусских городов, хотя и пробывший несколько столетий под властью литовцев и поляков, как Полоцк или Витебск, а самую настоящую столицу далекого и грозного княжества. Шляхта же, весьма сильная в округе Вильны, тоже не могла взять в толк того, что московит способен не только отбить пару слабых крепостей на востоке страны, но вот так, совершенно бесцеремонно, пробить рукой в грубой железной перчатке грудь Великого Княжества, и сжать его сердце. В общем же город был после штурма до того мрачен и, к тому же, небезопасен из-за отрядов шляхты и увлекшихся грабежом казаков, что сам царь, после парадного въезда, не пожелал остановиться в нем, и встал лагерем неподалеку. Вполне возможно, что и сам Алексей не очень-то верил в то, что все это происходит с ним самим и с московским войском наяву, и потому опасался пока жить в этом странном, ни на что не похожем городе.
В этот вечер по улицам Вильны, разбрызгивая грязь, скользя и падая на поворотах узких улиц, несся отряд всадников, одетых в кафтаны московского покроя из дорогих и ярких – точнее говоря, бывших яркими до столкновения с уличной грязью – тканей. Некоторые из наездников были без доспехов, а на некоторых поблескивали рейтарские латы или кольчуги. Один выделялся среди остальных, и был, по видимости, монахом или священником, наряженным во все черное и безоружным. Кавалькада добралась, наконец, потеряв чуть ли не треть всадников по дороге, до каменного дома, бывшего, вероятно, до взятия города богатым и изящным, но сейчас выглядевшего также удрученно и грязно, как и прочие здания Вильны. На крыльце, между изящных каменных колонн, появился, сильно хромая, высокий шляхтич в шапке с пером, сопровождаемый двумя офицерами, и церемонно пригласил приехавших войти. Только несколько из них сошли с коней, большая же часть отряда осталась на улице, молчаливо распределившись так, чтобы вовремя заметить приближение опасности с любой стороны.
Гости вошли в дом, и, с помощью подбежавших слуг, с облегчением сняли с себя отсыревшие охабни. Возглавлял пришедших статный дворянин, державшийся с большим достоинством и выправкой даже в таких сложных обстоятельствах, и даже, как казалось, ухитрившийся сохранить одежду в большей чистоте, нежели его спутники. Он был бы чрезвычайно похож на ливонского немца, если бы его не выдавали широченные московские скулы. При нем, все время рядом, словно правая рука, находился худощавый человек с узким, продолговатым лицом, и глазами слегка на выкате. Выражение его лица было бы приятно, если бы улыбка его не отдавала так хитростью, а глаза не были бы такими водянистыми. Одежда и украшения дворянина отличались дороговизной, впрочем, не показной и не бросавшейся в глаза. За ними шли еще двое. Один был высок и отличался очень длинным, загнутым вниз носом. Одет он был с подчеркнутой щеголеватостью, а держался хотя и высокомерно, но с проскальзывающей временами юношеской порывистостью и неуверенностью в себе. Рядом с этим высоким дворянином, время от времени поддерживая его за локоть, находился молодой человек, вероятно, монах, однако, судя по богатству украшений – немалого архиерейского чина, с пышными черными волосами и бородой. Как ни старался этот юноша напускать на себя монашескую грустную строгость, его раскрасневшееся, полное жизни лицо свидетельствовало о том, что иноку еще много предстоит сделать на пути умерщвления плоти. Последним шел не молодых уже лет рейтарский офицер с темно-русой бородой, широким крупным носом и свежим, едва зажившим шрамом через всю правую половину лица.
– Сожалею, милостивые государи, что не могу оказать вам лучшего гостеприимства! – поприветствовал вошедших высокий шляхтич, – Прошу вас, тем не менее, оказать нам честь, и разделить с нами скромную трапезу.
Трапеза поляков, и правда, была скромной: на столе в плохо освещенной несколькими свечками комнате стояла пара блюд с солениями и еще пара – с нарезанным вареным мясом. Зато столового вина было в изобилии: оно стояло и на столе в дорогих кувшинах немецкой работы, и рядом со столом на поставцах, и возле стен в бочонках – словом, запаслись им хозяева к приходу гостей основательно. Московиты дружно переглянулись с одной мыслью: не хотят ли их перепоить. Впрочем, собравшиеся за столом шляхтичи смотрели на них с такой доброжелательностью, почти любовно, что все плохие мысли сами собой уходили прочь. Это были не очень богатые дворяне близлежащих поветов: суровые, обожженные и потрепанные войной. Среди них не было сенаторов, полковников или больших вельмож, и все же именно от них зависело, станет ли местная шляхта союзниками Москвы, или же объявит ей скрытую и почти незаметную, но все же грозящую истощением войну.
– Плохие мы были бы хозяева, паны-рада, – начал все тот же высокий хромоногий шляхтич, по-русски, но с очень странным выговором, бытовавшим, видимо, в одной Литве, – Если бы стали утомлять гостей своим пустословием, а сами лишили бы себя радости насладиться плодами их красноречия. Князь, Ваша светлость! Порадуйте же нас! Или, возможно, кто-то из ваших достопочтенных спутников захочет говорить первым?
Глава московитов встал, вежливо поклонился по очереди каждому из шляхтичей, прошелся немного по полутемной зале, а затем, вернувшись к столу, картинно развернулся вполоборота, окинул собравшихся взглядом, и начал. Говорил князь негромко, но его глубокий и низкий голос легко разносился по всему большому покою:
"– Великое княжество Московское и королевство Польское, как и вся Республика, подобно двум кедрам ливанским от одного корня, создала десница Господа от единой крови славянской и от единого языка славянского народа. Не об этом ли говорят греки и латиняне, и не об том ли нам главным свидетелем есть сам язык обеим странам, как единому народу, общий и непременный? Не про наши ли народы сказано самим Святым Духом: "Коль красно еже жити братии вкупе!". С тех пор погасла звезда смутного разрыва, кровопролития и междоусобной брани, когда блаженной памяти великий государь Михаил Федорович закрепил союз вечного братства с великим государем, польским королем. Тогда и наступило и сияло долго незаходящее солнце вечного мира, дружбы и любви братской!"
Московит говорил долго и красиво, но усыпляюще равномерно и не высказывая ничего, за что могла бы зацепиться мысль, и что выдало бы его собственные взгляды. Московское посольство прибыло для того, чтобы договориться хотя бы с частью местных шляхтичей о смене подданства, и все собравшиеся это знали, однако речь князя ни приближала никого из поляков к ответам на занимавшие их, главным образом, вопросы. Они сидели, вежливо и внимательно слушая, но все более видимо скучая. Наконец, один из них, пожилой и седой вельможа, уловив паузу в речи князя, вскочил, и горячо произнес:
– Твоя светлость! Позволь мне от всех нас, да и от всей литовской шляхты, поблагодарить тебя за твои добрые слова и твое красноречие. Ей Богу, не на каждом сейме услышишь такую красивую речь! Но вот о чем хотел я сказать, панове. Конечно, говорим мы по-славянски, а холопы наши в большинстве и вовсе по-русски, но стоит ли забывать то гордое сарматское племя, которое принесло на далекий север римский дух свободы, и от которого все мы, в конце концов, происходим? Разве и московские государи не выводят свой род от Константина Великого? Я так скажу: пусть сгорят и разрушаться все мои поместья, пусть их все разграбят казаки, пусть и сам я сгину, но лишь бы златые вольности моего сословия были сохранены и неизменны!
Шляхтич так долго и горячо рассуждал о золотых вольностях и привилегиях шляхты, что глава поляков, высокий хромоногий шляхтич, решил, в конце концов, унять этот вулкан красноречия, и потихоньку сказал оратору:
– Помилуй, пан Михал, ты, в отличие от всех нас, так много вольностей видел от Радзивиллов, что нам и не понять твоего свободолюбия!
Литвины дружно рассмеялись, а высокий шляхтич, вполголоса, шепнул по-польски соседу: "Черт его возьми, старого болтуна! Как будто, мы здесь не потому, что сильно в последнее время устали от вольностей".
– Вам не стоит и думать об этом! – почти испуганно воскликнул глава московского посольства, – Ведь царский указ прямо говорит о сохранении всех прав шляхты.
– Ну кто же станет своих союзников и подданных, да еще и во время войны, ущемлять в их правах? – вмешался в разговор московит с длинным носом, – Я вам, паны-рада, и больше скажу: какие-то вольности и московские дворяне не прочь перенять, коль скоро они царскому величеству не вредны.
Глава посольства выразительно посмотрел на говорящего, но того было уже не остановить, хотя предмет разговора он немедленно сменил, оставив шляхтичам недоуменно переглядываться между собой. Говорил дворянин быстро, даже торопливо, словно боясь, что его вот-вот прервут.
– Но ведь подумайте, панове, сколько мы теряем, и Москва, и Республика, от постоянных свар, и сколь много могли бы приобрести от мирного сожительства? Разве у нас не одни враги? Разве не сжимают и вас, и нас, с юга татары и турки, а с севера – свейские немцы? Разве мы, при всех наших рознях, не ближе друг к другу, чем бусурманам и немцам? И если мы, спиной друг к другу прижавшись, вместо того, чтобы в спину друг другу беспрестанно бить, вместе на этих врагов обрушимся – разве враги наши устоят? Разгромим татар – и южные рубежи расцветут, и царской, и королевской державы, и торговые пути безопасны станут. Выкинем шведов обратно за Балтику, всей торговлей овладеем – кто богаче наших государств будет, неужели и вам, и нам не хватит? И даже если Корона нам пока казачьих дел простить не может, то с Великим-то Княжеством чего нам, московитам, делить? Неужто вам варшавские магнаты и сенаторы так дороги, чтобы насмерть за них против московского государя стоять? Разве и сами вы многие не от русского корня происходите, хотя и сменили веру?
Поляки хмурились, поскольку знали, что московский царь уже объявил себя государем Белой Руси, то есть того, что для них было Литовским Великим княжеством, и что это может означать для здешней шляхты, было далеко еще не так ясно. Собравшимся было хорошо известно, как пришлось бежать шляхтичам из захваченных недавно смоленской и северской земель, и о том, что далеко не все из них успели скрыться.
– Да, балтийскую торговлю у шведов забрать – это дело святое, почти крестовый поход, – ответил, наконец, один из литвинов. – Совсем ведь житья от них не стало. Даже и наши поморские города – не всегда поймешь, наши ли они еще, или уже шведские. Зло берет! И такая ведь бедная и малолюдная страна, это Шведское королевство, еретики к тому же, а покоя никому от нее нет. Я вам, милостивые государи, скажу честно, ничего не тая: разбить в конец Республику – это значит для вас один на один со шведами остаться, а в этой схватке я на Москву не поставлю. А вот вместе мы этих гиперборейцев…
Остальные шляхтичи довольно ехидно между собой переглядывались, поскольку известно было, что пан Мирослав потому так вооружается против шведского засилья, что имеет изрядную морскую торговлю не только в Щецине и Гданьске, но и в Риге. А главное, речь по-прежнему не заходило о том, что волновало их более всего.
– Помилуй, пан Мирослав! – заговорил еще один шляхтич, – Ну о торговле ли сейчас думать? Чем торговать, когда маетности наши вконец разорены? А ведь война только началась.
Услышав это, богато одетый дворянин с водянистыми глазами как будто весь просиял, и немедленно вмешался в разговор.
– Паны-рада! У всех у нас, у царских воевод, строжайший есть наказ великого государя обходиться со всеми шляхетскими поместьями бережно: не разорять, а припасы покупать только самой лучшей ценой. Но… Не все ведь просто, война любого запутает. Как же объяснить войску, что не нужно грабить того или иного поместья, если его хозяин в это самое время с ними же и воюет?
Шляхтичи, хотя, возможно, и желали бы от этого удержаться, довольно переглянулись.
– Милостивые государи! – продолжал вельможа, – В том, что вам про сохранность ваших поместий и думать не стоит, я вам даю сейчас, кроме того, слово свое и государево. А слово князей Дол… Говорю вам: оставьте эти заботы, панове! Пан Михал! Знаю, что у тебя пара деревень под Троками – но там ведь князь Прозоровский стоит, мой старый друг. Сегодня же пошлю к нему, чтобы и думать не смели те села трогать. Пан Мирослав! А у тебя ведь под Островцом поместья? А там же у нас кто… Да Федька Хворостинин! Этот и сам не тронет. Пан Казимир…
– Под Вилкомиром деревенька, Ваша светлость. Но Вы уж не утруждайте себя – давно сожжена и разграблена, – поднялся с трудом и сказал с почтительным поклоном высокий шляхтич.
– Под Вилкомиром! Сожжена! – сокрушенно закачал головой князь, – Ну, я Плещееву так этого не оставлю, да и фон Блоку тоже, немчуре… Но знайте и вот что, паны-рада. Если кто-то из вас что-то и потеряет сейчас, но будет государю царю и великому князю служить верно, то не только воздастся ему за его потери, но троекратно против того он получит, вознагражден будет так, как и сам не ведает. Сейчас на Украине целые волости пустые лежат. Старые паны оттуда съехали, а новые… Ну, кому же те земли отдавать, как не выходцам из Великого Княжества? Вы и с казаками дело иметь привычные, и той злобы, что против коронных шляхтичей, у них против вас нет. Нашим-то дворянам и Смоленщины с Северщиной за глаза, да и с казаками они, что кошки с собаками. Так что…
Князь весь колчан выпустил точно в цель. Молчаливые до сих пор шляхтичи, выдававшие свое настроение только взглядами и вздохами, неимоверно оживились. Пан Михал нетерпеливо выяснял у князя, можно ли будет, наконец, укоротить его соседа, магната Влилильповского, который год за годом обдирал небогатые владения пана Михала, как липку. Пан Мирослав настаивал, что покосы на севере за рекой Лошей так же относятся к его владениям, как и все по южную сторону речки. Все шляхтичи вместе осаждали московского вельможу с вопросами о том, где именно на Украине можно будет получить поместья, какого размера, и с мужиками или нет. Князь, неторопливо и с тонкой, доброжелательной улыбкой объяснял каждому то, что тот хотел узнать. В это время молодой монах поднялся со своего места, и принялся с недовольным видом прохаживаться по зале. В конце концов, он остановился, и сказал негромко:
– О поместьях своих, милостивые государи, не беспокойтесь: поговаривают, что у царя московского на богадельни уходит больше денег, чем нужно для помощи разоренной шляхте. Задумываться, панове, следует о главном, и если в главном поступать верно, то дела мелкие и сами устроятся, – было удивительно, как все московские послы тут же смолкли и стихли, услышав негромкую речь монаха. Высокий хромой шляхтич почесал бороду и подумал о том, что на Москве, пожалуй, духовных лиц почитают побольше, чем в Республике.
– Мне, как лицу духовному, – продолжал иерей, – хорошо известно, что московский царь праведен, заветы апостольские и святых отец исполняет верно. А разве праведный человек станет другим в вере помехи чинить? Разве возжелает он то, что принадлежит ближним его? Тем более, что поместий у него и самого, благодаря Богу, достаточно. Да и хлебом насущным Господь его, праведного государя, подданных не обделит.
Как думаете, – обратился монах как раз к высокому шляхтичу, который, как показалось, вероятно, иноку, мог лучше всего понять его слова, – Не пора ли двум царствам объединиться под его властью?
Тот искренне рассмеялся, потом, сбившись, поклонился, и почтительно сказал:
– Ваше святейшество, пожалуй, лет через сто…