Василий Проходцев
Тишина
Милославский, неведомо какими силами, держался, и ничего не отвечал Черкасскому. Сходство его с самоваром стало полным: он был ярко-медного цвета и через равные короткие промежутки времени издавал пыхтящие звуки.
– А к немцам заходил ли, боярин Илья Данилович? А как же: пива выпить, зелья покурить, песни скоморошьи послушать, девок срамных пощупать… Вижу, что заходил, не скрывайся. А хоть крест-то снимал, прежде чем зайти? Снимал??
Взрыв был, казалось, неизбежен, но его предотвратило вмешательство Морозова, который ровным голосом поинтересовался:
– Да чем же тебе, Яков Куденетович, так служилые наши немцы не угодили?
– А тем, что в Христову веру они не крещены! А остальным, так всем хороши! Царь Иоанн Васильевич и тот, коли мурз татарских воеводами ставил, так прежде того крестил!!
– Сам ты давно ли крестился, Урускан?! – взревел Милославский.
Удар попал в точку: Яков Куденетович, и правда, был сыном кабардинского князя, и когда давно звался Урусканом-мирзой, но вспоминать это князь Черкасский не любил, и еще меньше любил, когда другие люди об этом вспоминали. Если и до сих пор он сидел как будто на раскаленной сковороде, то теперь в топку под ней словно поддали жару. Неизвестно, что бы предпринял разгневанный князь, если бы дверь снова не открылась, и в нее не вошел сам царь Алексей в сопровождении благообразного темноволосого человека в черном подряснике и лысоватого седого попа с козлиной бородкой и очень добродушным лицом. За этой троицей тащилось не менее дюжины шумных верховых юродивых и нищих, но путь им решительно преградили стоявшие у дверей стрельцы. Царя сопровождали его ближний человек, окольничий Федор Михайлович Большой-Ртищев, и духовник, протопоп Стефан Вонифатьев. Первый поклонился всем с самым благочестивым и смиренным видом, а Стефан, тоже поклонившись, окинул всех присутствующих цепким и хитроватым взглядом. Первым вскочил с места, разумеется, князь Одоевский, радость которого по случаю появления царя с его спутниками не знала никаких границ. За ним поднялись с мест и все остальные, и начали почтительно кланяться государю. Тот устало махнул рукой, словно говоря: "Слишком серьезный разговор нас ждет, чтобы тратить время на эти церемонии", перекрестился на иконы, и усевшись во главе грубоватого стола, принялся, ни на кого не глядя, перебирать четки. Вонифатьев также, недолго думая, сел за стол, не стараясь, впрочем, занять место поближе к царю, а все бояре потянулись к нему за благословением. Ртищев же довольно долго молился и крестился, а потом, не садясь, взглянул требовательно сначала на Алексея, а потом и на всех бояр.
– Помолимся! – сказал царь, и, быстрым движением поднявшись с лавки, опустился на колени перед иконами. Более или менее охотно, за ним последовали и все остальные.
Но царь, а тем более Вонифатьев, как оказалось, вовсе не собирались ограничиться тем, чтобы пару раз прочитать "Отче Наш". Когда после четверти часа усердной молитвы протопоп замолчал, бояре с надеждой переглянулись, однако это затишье было перед бурей. Стефан поднялся с колен, но лишь для того, чтобы взять в руки лежавшее на поставце Писание, и начать читать какое-то неимоверно длинное послание кого-то из ветхозаветных пророков какому-то из древневосточных народов. Но и протопоповы силы были не безграничны, и когда тот, закончив особенно длинную и гневную строфу, ненадолго замолчал, этим немедленно воспользовался князь Черкасский.
– Государь! – вкрадчиво сказал он, поклонившись – Ежели мы помолиться собрались, так я домой поеду – у меня на подворье церковь ой как хороша…
Царь не обиделся внешне на эту дерзость, но лицо его помрачнело, как у человека, которому приходится оторваться от приятного и любимого занятия для того, чтобы взяться за тяжелую работу.
– Да, бояре, да… Благослови нас, Господи, но перейдем к делам. Борис Иванович! Что же с маслом?
– С маслом? Да вот… Пока цена неизвестна: коли перезимует под Вологдой лен, то дешево будет, никак не более двух алтынов, ну а коли нет – то и все три платить придется.
– Тогда, думаю, если дешево будет, то надо тридцать ведер брать, хоть и про запас пойдут, а если дорого – так и двадцати хватит. А что же до пеньки…
Ободрившиеся, было, Романов с Черкасским тоскливо переглянулись, а царь с Морозовым продолжили, погружаясь в самые мелкие подробности, обсуждать хозяйство Большого Дворца, которое они, похоже, знали куда лучше тамошних стряпчих и стольников. Князь Одоевский с большим вниманием переводил взгляд с одного на другого и на редкость своевременно качал головой, а то и весьма уместно поддакивал. Когда же дело дошло до запасов дуль, а именно заготавливать их пятьдесят или шестьдесят бочонков, слово попросил Никита Иванович Романов.
– Государь! Ежели в погребах дворцовых дуль не хватает, то изволь ко мне в Изместьево за ними прислать – в июле не менее, чем две дюжины подвод смогу снарядить. А все же чувствую, что не про дули говорить ты нас, твое царское величество, собрал. Ведь я, по дряхлости своей, уже года три в Кремль не езживал, но в тот раз так позвали, что и мертвый бы явился. Ты уж старого дядьку своего пожалуй, государь, скажи, что на душе у тебя, а мы, в меру неразумия своего, будем ответ держать, как всегда держали! – закончил князь совсем мягким, отеческим тоном.
– Твоя правда, князь Никита Иванович! – царь поднялся с места и прошелся по горнице, – Не про дули будет разговор.
– Неужто про черкас опять? – буркнул Яков Куденетович.
– А куда деваться? – как будто извиняясь, воскликнул царь – С запорожскими вестями засыпаю, с ними же и утром встаю. И так, считай, пять лет, с самого московского гиля.
Алексей еще раз прошелся по горнице, и теперь его лицо стало из растерянного уже совсем серьезным и деловым.
– С тех пор, как поднялись казаки на ляхов, все время они моей дружбы искали. Сперва меньше, ибо и сами недурно справлялись, а уж с той поры, как начали их ляхи бить, да начались у них между собой свары, тут уж ни дня без гонцов и без грамот. Сами все знаете не хуже меня. Ты уж, боярин Борис Иванович… Ну вот. Грамоты грамотами, наши дьяки их не хуже войсковых писарей строчить умеют, а тут, по всему видно, грамоты кончились, теперь гарматы нужны будут – довольный своей шуткой, царь улыбнулся, – Просил меня гетман прислать к нему людей, чтобы перед всем поспольством и перед Радой объявить, что царь, мол, принимает казачество и Малую Русь в подданство, и будет за нее против всех врагов стоять. И если, де, Рада соизволит, то после этого перейдут черкасы в мое подданство. Думаю так, давно уже соизволила, а, главное, сам гетман соизволил. Они с патриархом, правду сказать, больше чем со мной пересылаются, ну да… Так вот, людей я, без шуму, уже с месяц как туда отправил.
Все бояре изобразили удивление, но Морозов, казалось, был удивлен вполне искренне. Похоже, воспитанник на сей раз оставил дядьку в неведении о своих замыслах, к чему дядька совсем не привык.
– Так вот, бояре, если не врут черкасы и не шутят, если не во хмелю Богдан мне, как обычно, писал, то, может быть, уже теперь все случилось: наша Гетманщина. Впрочем, я и тут за нами последнее слово оставил. Написал, что не беру на себя одного такое великое дело, а что должны будут бояре и думные люди то решение подтвердить.
– Да Дума-то и черта в митрополиты возведет, если царь прикажет, какое же тут условие? – удивился Черкасский.
– А ежели не прикажет? – пронзил князя взглядом Алексей.
– Хитро, государь!
– Хитро другое будет: с Республикой за черкас воевать. Поэтому и собрал вас. Вы моя Дума! Как приговорите – так и будет. Не могу, и правда, на себя одного такое брать, не вынесу. Слаб! Если бы не видел я отца своего в дни смоленского позора – был бы смелее, бояре, и вас, глядишь, ни о чем бы не спрашивал. Но теперь не могу. Иду мимо нищих по площади – и хочется каждого калеку перехожего спросить: настала ли пора с ляхами сразиться, довольно ли сил? Кто это может знать? Борис Иванович да Илья Данилович каждый Божий день в приказах, пушки куют да полки снаряжают, князь Одоевский с ними же, а все же, Никита Иванович, Яков Куденетович, Федор Михайлович – ваше слово мне не менее ценно будет. Говорите, а я послушаю. И избави вас Спаситель от того, что мне предстоит. Теперь будет каждое мое слово "да, да", или "нет, нет", промолчать же нельзя.
Повисло молчание: все понимали, что нужно дождаться решения царя о том, кому говорить первым. Но и говорить, определенно, никто особенно не стремился. Мартовская метель бросила в ставни еще несколько тяжелых пригоршней снега, от которых даже за толстыми кремлевскими стенами заколыхались огоньки свечей.
– Никита Иванович! Позволь, князь, тебя просить говорить первым.
Даже бесстрастная маска, в которую превратилось лицо старейшего из Романовых, не могло скрыть радости, пожалуй, и злорадства. Борис же Иванович Морозов, хоть и не уступал Никите Ивановичу в умении скрывать свои чувства, все же резко отвернул голову в сторону. Вслед за ним, с озабоченностью глядя на тестя, повторил тот же жест и Милославский.
– Государь, вопрос этот, думаю, совсем не сложен, – поднявшись, произнес Романов, – Сегодня сражение с Польшей будет не более и не менее успешным, чем двадцать и чем тридцать лет назад – потому, государь, что и мы ничем не лучше, и они ничем не хуже, чем тогда. Что же изменилось, хотя бы и со Смоленского похода? Что у нас, что у них – все то же. Понадеяться на черкас? Но их-то ляхи почти разбили, иначе, государь, разве стали бы они к нам льнуть? А что до подданства их, о том Яна Казимира спроси: верны ли эти подданные? Хорошее ты дело делаешь, государь, с немецкими полками, но его бы до ума довести! Разве под Смоленском немецких полков не было? Были, да мало и худы. А сейчас? И сейчас есть, да мало и худы. А как военные тяготы начнутся – мужики сей же час опять взбунтуются. Едва ведь все успокоилось… Обожди еще хоть с пять лет, государь, и верь мне – верь, ведь я того уже не увижу – ни ляхам, ни свейским немцам от тебя, государь, не отсидеться будет. А пока – рано, государь, рано!
Вельможа, слегка опершись о плечо Черкасского, опустился на лавку. Все снова замолчали, и только Морозов в тишине раздраженно шевелил губами, да поглядывал по сторонам. Мало того, что, предоставь царь ему слово, а по старшинству была именно его очередь, ему пришлось бы говорить в общем то же, что и Романову. Хуже было другое: Борис Иванович понимал, что ему никак не высказать тех же мыслей лучше царского дяди. Возникшую заминку решил заполнить князь Одоевский.
– Государь! Как ни печально, но полки наши немецкие пока от совершенства весьма далеки – спасибо князю Никите Ивановичу, что обратил на это твое, государь, внимание. Взять хотя бы и с точки зрения нравственности: проезжал я вчера немецкой слободой…
– Не думаю, князь Никита, что о том пристойно в присутствии государя говорить, как и говорить, не дождавшись государева веления, – гневно заметил Морозов.
– Нет-нет, дядюшка, Никита Иванович совершенно прав, да и Никита Иванович тоже… – словно выйдя из задумчивости, произнес царь. – Могу ли я просить тебя, дядюшка, сказать нам, что думаешь?
– Почту за честь, государь! – с большим раздражением отвечал Морозов, – Думаю я, что полки наши, немецкие ли, поместные ли, далеко сейчас не плохи. И для этого ты, государь, и мы, твои слуги, много лет трудились… а не языком болтали! – прибавил Борис Иванович, неопределенно обводя глазами палату, – Не много же надо ума, что бы Смутою наши войска попрекать, особенно коли ни к тем полкам, ни к нынешним, никакого касательства отродясь не иметь.
Лицо князя Романова перекосила ухмылка, Яков Куденетович схватился за саблю, а царь, сделав примиряющий жест, вновь обратился к Морозову. Тот продолжал.
– Тем более, государь, про полки ты больше нашего знаешь: что ни день – на смотрах или стрельбах пушечных. Я же, слуга твой, о другом думаю: как бы ни были руки сильны, а если ноги отказали, то в драку не лезь. Сколько со всего царства мы за год в казну собираем? Дай Бог, ежели миллиона полтора серебром – а ведь одна Малая Польша более дает. Да, и правда: порядка мало у ляхов в тех деньгах, а ведь лучше деньги без порядка, чем порядок без денег. А мы, государь, отчего бедны? От нашего, холопов твоих, нерадения, но не меньше того – от малолюдства. Обожди, государь, с войной хотя бы и с десяток лет, а пока сделаем так, чтобы мужики из Литвы, Смоленщины и Северской земли к нашим помещикам бежали, и на наших землях селились. Они и сейчас бегут, но дай время – вдесятеро больше будет. Время нужно, государь, время!
Борис Иванович. словно исчерпав душевные силы, тяжело опустился на свое место. Царь снова задумался, и весьма долго прохаживался из угла в угол. Князь Одоевский не смог этого выдержать:
– Государь! Все же мы привыкли ляхов опасаться, и есть нам чего плохого вспомнить. Но полки наши нынче, и верно, недурны. А наряд, может быть, и во всей Европе лучший. Я бы и не взялся о том судить, да уж больно многие говорят… А вот сложно ли будет это войско в поле долго содержать? Думаю, непросто. Оно конечно, сможет оно кормиться на литовских и черкасских землях, но, государь, право: разорены они ляхами и смутой казачьей до последней степени. Впрочем, литовские-то земли получше будут… Одно точно: московской казны ненадолго хватит. Хотя, при должном обращении…
Царь, тем временем, вновь вышел из задумчивости и благосклонно кивнул Одоевскому, отчего тот немедленно замолчал.
– Бояре, спасибо вам! Тут ни с чем не поспоришь, но должны ли мы думать только о делах суетных? Войско, налоги… Все это важно, но не дарует ли Господь победу и одному праведнику над тысячами агарян, и разве не завещал Христос жить как птицам небесным? Угодно ли Богу наше дело: вот о чем должны сперва мы подумать. Позвольте, бояре, по старшинству житейскому и духовному, дать слово моему духовнику, благовещенскому протопопу.
Стефан Вонифатьев окинул всех своим хитрым и добродушным взглядом, словно спрашивая: не будут ли столь знатные люди против речи простого попа.
– Государь! Истинно так: один праведник важнее перед Богом, чем все рати египетские. А все же я нынче Писание читать не стану. Ты, твое царское величество, лучше меня его знаешь. Ведь у меня, старого, все уж из головы повылетало… А скажу я, хоть и непростым людям, но по-простому: на Бога надейся, а сам – не плошай. И еще говорят: поспешишь – людей насмешишь. Нельзя, государь, войны начинать, на одно чудо Божье надеясь. Сказано: не убий. Души христианские из неволи вызволять – дело богоугодное, тем более, что не чужое идешь отбирать, а своих отцов и дедов землю возвращать. За то и кровопролитие может проститься, коли отмолишь. Ну а случись так, что страну разоришь, кровь прольешь, а все же латины тебя разобьют, да еще и, не приведи Господь, новые православные земли и города захватят? Тогда и крови пролитой другая цена будет, и нечем станет ее оправдать: одно врагу усиление. Кто же нам мешает, государь, и правда, лет с пяток обождать? Тут бояре лучше моего знают про войско да про казну, я и с князем Никитой, и с Борисом Ивановичем согласен. Сейчас на литву идти – получается, что только ради черкас. Верными ли черкасы будут, предадут ли – это, опять, не моего ума дело. А только выйти может так, что и черкасам не поможем, и сами кровью обольемся зря. Обождать бы, государь!
– Черкасы, черкасы… – пробормотал под нос царь, который, казалось, так глубоко погрузился в свои раздумья, что почти и не слышал слов духовника, – А кто же у нас про черкас хорошо знает, как не Федор Михайлович? Вот пусть и скажет, что про черкасскую верность думает. Ему по старшинству бы после говорить, но уж, бояре, дозвольте?
Бояре, само собой, дозволили, хотя и без особой радости: привязанность царя к худородному Ртищеву, да и в целом ко всей собравшейся вокруг Алексея поповской клике, не на шутку злила царедворцев. Мало того, что во дворце запретили все увеселения, включая самые невинные, вроде шахмат, да запретили так, что знаменитые московские пиры превратились в подобие монастырских трапез. Мало было и того, что любившим щегольнуть дороговизной наряда вельможам приходилось носить что-то вроде подрясников. Вдобавок ко всему этому, и советовался царь в последнее время почти исключительно с окружавшими его ревнителями благочестия, да и тех все больше затмевала лишь пару лет вышедшая из-за горизонта яркая звезда патриарха Никона. Сквозь пелену этого поповского засилья доносился до государя лишь голос его старого дядьки Бориса Ивановича, а потому собравшиеся бояре были искренне рады получить снова возможность высказать свои мысли лично царю. Что же до Федора Михайловича Ртищева, то он, и правда, был большим знатоком малороссийских дел. В одном из подмосковных монастырей, он открыл школу, где приезжие из Киева и других украинских городов ученые монахи преподавали латынь, греческий и церковное пение. Был при монастыре, разумеется, и свой хор, также состоявший в основном из малороссийских певцов. Одним словом, под крылышком окольничего Ртищева собралось под Москвою целое черкасское гнездо, и почти ни один приезжавший из Киева в Москву человек его не миновал. Услышав слова царя, Федор Михайлович поднялся с самым смиренным видом, и, с видом еще более смиренным, поклонился иконам, царю и всему собранию. Морозова с Милославским прямо таки перекосило от вида такой святости, да и по строгому лицу князя Романова пробежала вновь усмешка. Начав говорить, Ртищев сильно волновался, и первое время было трудно понять, куда он клонит. Алексей Михайлович поначалу пытался подбодрить старого друга, благосклонно кивая ему в нужных местах, а иногда и пересказывая наиболее смутные его выражения своими словами, однако в конце концов и сам запутался до того, что прямо попросил Ртищева говорить яснее. Тот глубоко вздохнул, собрался с силами, и сказал:
– Государь! Что до простого народа, тем более духовенства, то они все давно в твое подданство хотят, в этом не сомневайся. Но ведь с ляхами не крестьяне и не посадские люди, а уж тем паче не попы воевать будут. Речь о казаках надо вести, а у них пойди пойми – что на уме? Помощь твоя Богдану, государь, ох как нужна сейчас, оттого в подданство и просится. Но подданными они всегда и для всех плохими были, государь. Старшина казацкая в польские паны рвется, а станут ли они твоему царскому величеству верными холопами – тут, государь, все мои киевляне головой качают да глаза отводят. Говорят, у старшины такой сказ: "кто, де, сильнее будет, тот пусть нами и владеет". Отвернется от нас военное счастье – и тех черкас поминай, как звали. Поэтому, думаю так, государь: поддерживать Богдана нужно, но воевать прямо сейчас с Республикой опасно. Отчего же не выждать? Говорят, не сегодня – завтра шведы на них пойдут, вот тут бы нам и ударить! Если же сейчас наступать, государь, то на Белую Русь и Литву, а не на Киев: магнаты литовские совсем не стойки, и королю плохие слуги. Вот оно, Республики слабое место, туда бы и бить, а черкасы…
– Да, да, Федор Михайлович, друг ты мой. Долго запрягал, да вон как поехал. Что же, Никита Иванович! Слыхали тебя уже сегодня, да вот соскучились – ждем, пока опять чего скажешь, ты уж нас уважь – обратился царь к Одоевскому.
– Государь! – с видом человека, принявшего после долгих раздумий важное решение, и собирающегося говорить пусть и неприятную, но правду, в которой полностью убежден, начал князь. – Хотел бы я знать, что бояре Илья Данилович и Яков Куденетович скажут, однако кажется, что дело ясное. С войной обождать надо: казны накопить, полки укрепить, да и свейских немцев подождать нам в подмогу. А придет время – и бить надо будет в первую очередь по Литве. А черкас пока поволочить: коли и вправду хотят к тебе в подданство – подождут. Ну а наряда и денег им послать, отчего же не послать?
Царь, с видом человека, потерпевшего поражение, присел на стоявшую отдельно лавку и, ни на кого не глядя, погрузился в молчание. Он, вероятно, молился, перебирая четки. Затем Алексей поднялся и подошел к окну, повернувшись к вельможам спиной. Те сидели молча, не решаясь прервать задумчивость царя. На это, однако, решился, как и раньше, князь Одоевский. Но, приметив его замысел, с места решительно поднялся Яков Куденетович, вставший намеренно так, чтобы заслонить собой Одоевского.
– Великий князь! Не дай той главной истине, которую ты высказал, потонуть в потоке трусости и слабости. Ведь истинно так: с кем Бог, тот и один может идти на тысячи. Ведь победил Давид Голиафа, а затем сокрушил и Израиль филистимлян! А Бог – Бог он с нами, государь. А если так, то и полки наши станут хороши, и казна не иссякнет. Прибудет войско литовской шляхтой и казаками, и с голоду в тех богатых землях не пропадет.
Боевой пыл князя, несомненно, пришелся по душе царю. Он вышел из своего оцепенения, и даже улыбнулся Черкасскому. Тот, ободренный, продолжал речь.
– Только, государь, праведное дело только праведным войском сделать можно. А благословит ли Господь те полки, где нехристь на нехристе, и те нехристи христианством командуют, и на убой его гонят? Это уж, прости, великий князь, прямое сатанинское воинство получается. Вели, государь, немцев в праведную веру крестить: кто согласится – тот и праведному делу служить годен, кто же откажется – гони немедля. А, правду сказать, государь. думаю я, что и вовсе мы без тех немцев обойдемся.
Алексей Михайлович, поняв, откуда ветер дует, сильно помрачнел, и смотрел на князя с нескрываемым гневом.
– Садись, князь Яков. Не с того конца свечу ты жжешь…
– Государь!
– Садись, говорю. По Смоленском, по-твоему, из-за немцев нас разбили? Войско, де, неправедное было?
– Так ведь…
– Молчи. Были бы поместные войска так сильны, да если бы сам архангел Гавриил в бой их вел, как по твоему получается, давно бы уже и Вильна, и Киев нашими были. Да и кому же, наконец, те немцы мешают? Вот я чего в толк не возьму! Разве я дворянские сотни и стрельцов отменил, по вотчинам всех разогнал и воевать не даю? Наоборот. Хочу у немцев взять то, чем они сильны, а тем и нас сделать сильнее. Да и дворян победнее поднять и вооружить, чтобы не с луками да в дырявых штанах в бой против Литвы ходили. Чего бы плохого? Нет, и здесь никому не угодил.
Тут царь, по всей видимости, вспомнил о происках Иванца Прянишникова и его приказной шайки, и прямо таки побагровел от гнева. Он уже и говорить не мог от переполнявшего его негодования, а потому махнул рукой и снова отвернулся к окошку. Вьюга вновь со всей своей злобой бросила в ставни заряд ледяной крупы. Илья же Данилович, видя столь явное поражение своего старого врага, и посчитав, что положение как никогда складывается в его пользу, решил действовать не откладывая.
– Твое царское величество! Чего дурных людей слушать? Ведь и немецкие полки, твоими государевыми заботами, хороши, и поместное войско неплохо. За малым дело встало: нужен хорошему войску хороший военачальник. Поставь меня, государь, на Большой полк – добуду тебе и Вильну, и Ригу, и саму Аршаву!
Милославский, однако, не понял ни состояния своего зятя, ни причин охватившего его гнева. Ни говоря ни слова, царь ринулся к тестю и, схватив Илью Даниловича за пышную бороду, поднял его с лавки и принялся толкать к двери, издавая что-то вроде тихого рычания. Выпроводив боярина и с шумом захлопнув за ним дверь, Алексей немного успокоился и виновато взглянул на притихших под порывами этой бури ближних людей. Раздался легкий стук в дверь. Царь гневно взглянул в ту сторону, думая, что вернулся Милославский, однако на пороге появился князь Долгоруков в сопровождении двух хотя и приодевшихся в кремлевских закромах, но явно небогатых дворян. Увидев их, царь просиял.
– Бояре! Ну и рад же я вас видеть! Проходите же, на пороге не стойте. Агей Матвеевич! Афанасий Лаврентьевич! Сказывайте, как здоровье?
Оба поклонились в пояс, а Агей Кровков даже попытался упасть на колени, но был с двух сторон удержан Ординым и Долгоруковым. Все царедворцы хорошо знали, что царь не охотник до земных поклонов, однако отвыкнуть от них было выше сил Кровкова.
– Бояре! – обратился царь к думцам, – ротмистр Кровков и стольник Ордин были в крымском посольстве, и недавно всю Украину насквозь проехали. Прямой посылки к гетману им не было, а потому и черкасы им меньше голову заморочить старались. Вспомните, бояре, что Агей Тимофеевич и Афанасий Лаврентьевич прошлым летом большое дело сделали: добыли из Крыма вора и самозванца Меркушку Ложененка, и целым и невредимым его в Москву доставили, за что была и есть им большая моя милость.
Ближние люди улыбнулись, однако самыми кривыми улыбками. Мало того, что царь привечал самых худородных людишек, так и еще делал это прямо в обход боярской думы и ближних людей, через недавно созданный Тайный приказ. Имена Кровкова и Ордина были, конечно, небезызвестны собравшимся, однако и сами служивые, и, тем более, история с якобы пойманным в Крыму самозванцем, выглядели в их глазах более чем сомнительными. Бояре были уверены, что Ордин с Кровковым привезли с Перекопа первого попавшегося бродягу, которого купили по дешевке то ли в самом Крыму, то ли где-то у черкас. Впрочем, поскольку посольство удалось, за что и сам царь жаловал послов, на темную историю с самозванцем до поры до времени закрывали глаза.
Пока пришедшие рассаживались по лавкам – а усадить Агея Кровкова оказалось задачей почти непосильной – в двери показалась и заметная фигура Ильи Даниловича. Царь недовольно покосился на Милославского, однако не возражал против его возвращения.
– Князь Юрий Алексеевич! Не слышал ты нашего разговора, да и к лучшему: скажешь только то, что сам думаешь. Ладно, ладно, князь – знаю, что и так ты с чужого голоса петь не привык. Говори же! Ах, о чем? Да все о том, же, твоя милость.
– Великий князь! Меня, холопа твоего, ты много раз слышал, и нового нынче не скажу. Я от слова не отказываюсь, но прошу тебя, государь, сперва гостей наших выслушать.
Царь кивнул и повернулся к Ордину, поскольку на Кровкова надежды было мало: полуполковник окаменел окончательно, а лицо его изображало такой трудно сдерживаемый ужас, что ждать от него связной речи не приходилось. Афанасий же Лаврентьевич, напротив, хоть и волновался, но рвался в бой.
– Твое царское величество! Были мы и в Крыму во многих местах, и Малую Россию с юга на север всю проехали. Разорение тамошнее, государь, я описать не возьмусь. Холопы, государь, по лесам да по оврагам прячутся, мельницы все сожжены, а поля дай Бог, если на треть вспаханы. Города и местечки все сожжены и разграблены, ляхи и жиды перебиты или бежали, но это уже тому лет несколько назад.
– Это все, Афанасий Лаврентьевич, невеликие новости. Ты расскажи, что те холопы и мещане думают, о чем говорят, и правда ли хотят у меня в подданстве быть?
– Хотят они, государь, того, чтобы распря наконец закончилась. А если правду сказать, даст им мир король, хан или твое величество – для них разница невелика.
Бояре переглянулись с недоумением, а князь Одоевский даже слегка всплеснул руками. И только Никита Иванович Романов, словно соглашаясь, слегка кивнул головой.
– А пойдут они, государь, туда, куда старшина повернет – о ней и говорить стоит.
– И что ж старшина?
– С ляхами им, после всего, что в последние годы было, пока не ужиться. Да и главное не это, а то, что сами ляхи силу почувствовали, и думают гетмана не сегодня – завтра в конец разбить, и всю власть свою вернуть. Им сейчас мир ни к чему. Хоть и чудно, государь, но и о ханском подданстве говорят немало, есть и такие охотники. Казакам, особенно сечевым, это весьма удобно: Сечь к Перекопу близко, да и с татарами уживаться они привыкли. Но вот всю Украину хану отдать – это все равно, что овец волку в подданство. Сам гетман того не хочет, да и в обиде он большой на татар за Берестечко. Поэтому надо ему, Богдану, сейчас и от ляхов отбиться, и хану большой власти не дать – а сил у него все меньше. Когда-то пол-Украины под его знаменами было, а теперь, когда поляки бить начали и голодно стало, разбежались мужички по своим хатам, хоть палками обратно загоняй. Он и загоняет, да только этим дела не поправишь. А в одиночку, без мужиков, одними сечевиками, от Республики им не отбиться. Вот и ищет гетман твоего, государь, подданства, но подданство его известно…
– Да-да, у ляхов, говорят, надо спросить про его подданство, верно? – пробормотал царь, кивая головой. – И что же скажешь, принимать или нет?
– Нет, государь. – ответил Ордин твердо, – Не принимать. С Республикой надо заключить союз, а воевать – со Швецией.
Вздох удивленного возмущения пронесся по горнице. Услышав его, Ордин заторопился, как ребенок, начавший говорить в кругу взрослых, и боящийся, что его очень скоро прервут.
– Да, государь, так я думаю, и в том уверен. Балтийский берег у них отнимем, да с тамошними торговыми городами, да портами – и через десять лет не узнать будет Русь. Все, что у немцев есть – и у нас будет, а мы наши товары не через Архангельский город, и не через тех же немцев-шкурников продавать будем, а за неделю из Москвы в Ригу доставлять станем, да безо всяких пошлин. Свейские немцы чем сильны? Порядком да торговлей, но более, я думаю, торговлей. А если такая скудная держава, да так торговлей усилилась, то что же про Русь говорить? И ведь взять-то Ригу со всей Ливонией сейчас не сложно, особенно если с ляхами помириться, и с литвинами в союз войти. И вот еще что я думаю, государь: если на Балтике мы укрепимся, через то внутри устроимся и разбогатеем, то никуда ни черкасы, ни Белая Русь со Смоленском из твоего царского величества рук не уйдут. А там, глядишь, и сама Польша…
– Ну, об этом уж говорить рано, Афанасий Лаврентьевич, куда махнул… А что же прикажешь делать, если мои наследственные вотчины латинами захвачены, и столько душ православных у них в плену? Ведь души те ко мне взывают, чтобы вступился, да и перед Господом Богом мне за них отвечать. Отвернуться предлагаешь и терпеть?
– Государь… А на Балтике разве не твоего величества и предков твоих наследственные земли? Да и черкасам помочь надо, разве же я против этого выступаю? Но какой же прок будет тем душам православным, если мы на гетманщине увязнем, войско потеряем, а московский народ податями вконец разорим?
– Хорошо! – то ли удовлетворенно, то ли раздраженно сказал Алексей, – Князь Юрий Алексеевич, ну уважь и ты нас, скажи хоть пару слов? Да и разойдемся, бояре, время позднее.
– Благодарю, государь. Велика мне честь весь разговор заканчивать, не знаю – справлюсь ли. Но скажу я так. На черкас надежды мало – тут мне к афанасьевой речи убавить или прибавить нечего. Из-за них с ляхами воевать не след, разве что за Чернигов и за Северскую землю. Да и вообще, государь, воевать сейчас рано, обождать бы лет несколько. А тогда и с Республикой можно будет сразиться, и со шведами – там уж как оно выгоднее будет. И тут я с Афанасием спорить не стану. Если же вдруг придется прямо сейчас в войну ввязываться, то надо через Смоленск идти на Литву. Смоленск возьмем – уже успех будет, а дальше прямой путь на Белую Русь и саму Литву откроется. Крепостишки там слабые да старые, и магнаты там всегда были шатки, а нынче – особенно. Они теперь в сторону свейских немцев поглядывают, а станешь ты, государь, силен – не сомневайся, и под твою руку пойдут. А Литвой, хотя бы и восточной, овладев, можно будет и про Ливонию задуматься, когда Двину перехватим. И все же… Я бы обождал, государь.