полная версия

Василий Проходцев
Тишина

– Не надо мне указывать, герр капитан. Тем более не надо меня учить – я провоевал двадцать лет, и брал крепости еще до Вашей конфирмации, – Артемонов призадумался, что имеет в виду полковник, но переспрашивать сейчас не приходилось, – Необдуманный рывок сейчас будет оборачиваться многими жертвами и полной остановкой, может быть и отступлением.

Сказав это, Бюстов все же поневоле заторопился, но главное, что чувствуя изменение положения не в их пользу, заторопились и все начальные люди шквадроны, и, как это всегда случается при спешке, у них все и сразу разладилось. Солдаты начали ломать строй, хуже повиноваться счету барабанов и знакам труб, и от этого куда чаще попадать под выстрелы поляков – продвижение, несмотря на надрывные крики капралов и сержантов, почти остановилось. В это время Шереметьев, очевидно, отдал приказ драгунам и рейтарам перейти в контрнаступление и отогнать немного татар назад, чтобы расширить полосу приступа и освободить стрельцов для штурма. Немецкие полки бойко двинулись вперед, и начали палить так кучно, что все поле боя на какое-то время заволокло настолько густым дымом, что видно было едва ли на сажень, да и дышать стало трудно. Увидев это, Бюстов довольно кивнул, и несколькими точными командами навел порядок в наступающей пехоте. Еще полчаса или час, и московиты были бы у стен крепости, но этого времени ордынцы им не дали: раздался гул, по сравнению с которым прежние крики и вой буджакцев и черкесов казались криком чайки перед шумом волны, и выдвинувшихся вперед рейтар смела волна всадников на мохнатых низеньких лошадках и в подбитых мехом шапках. Татары, вопреки всем ожиданиям начали, хотя и небольшими кучками, выскакивать из лесу и бить прямо в тыл идущим на приступ солдатским ротам. Увидев это, стрельцы развернулись было обратно, чтобы поддержать драгун и рейтар, но перед их строем выскочил капитан Бунаков, который стал, размахивая саблей, гнать их обратно на приступ, а когда стрельцы нехотя двинулись обратно к стенам, Демид Карпович побежал с громким криком обратно к своей шквадроне. Полковник Бюстов, глядя на происходящее, покачал головой, сплюнул, и выругался, кажется, московским обычаем, после чего велел барабанщикам играть команду "Вперед без промедления".

Глава 4

Перед началом битвы, еще до рассвета, атаман Чорный разослал по всем окрестностям разведчиков, которые должны были доносить ему, как разворачивается сражение, и он едва ли не раньше воеводы Шереметьева узнал и о гибели дворянской конницы, и о вылазке поляков, а уж про сам приступ атаман знал все, вплоть до самых мелочей. Чорный, стараясь скрыть волнение, расхаживал взад и вперед вдоль небольшого рва, которым запорожцы окружили лагерь. Подчиненные атамана знали, что когда он пребывает в таком задумчивом и погруженном в себя состоянии, его лучше не беспокоить, и держались поодаль. Наконец, словно приняв какое-то решение, Чорный направился к стоявшим под березой казакам, но подошел почему-то не к одному из сотников, а к сидевшему в стороне Пуховецкому. Иван был раздражен поведением атамана и считал, что казакам давным-давно пора было вмешаться в бой и поддержать московитов, но, как и другие товарищи, заговорить с Чорным не решался.

– Твое царское величество! Уходить надо.

– Твое добродие! Да как же это…

– Как-как. Ты когда-нибудь слыхал, чтобы москали ляхов побили? И я такого не слыхал. Вот и сейчас этого не будет. Если бы еще не татары…

– Так ведь если мы сейчас ударим с ними вместе – возьмем ведь крепость, еле-еле ведь ляхи держатся.

Атаман скривил губы и грустно покачал головой.

– Нет, Ваня. Мало чего на свете товарищество славное низовое не умеет, но вот крепости брать – не наше дело. Там особенно умение нужно, а не число. От того, что вместе с москаликами и мы под той стеной поляжем – никому никакой корысти. А тут еще у поганых Бог знает, что на уме… Глядишь, москалей им мало покажется, они и нами решат поживиться. Так что, Ваня, я сейчас сотникам велю собирать рыцарство к отходу, а ты бы, твое царское величество, над холопом твоим Ванькой смилостивился, и мне не мешал, а то я твой горячий нрав знаю.

– Нет, атаман, твоя воля, а так нельзя. Если бы еще не пришли мы сюда, можно было бы и не вмешиваться, а так – все равно, что с поля боя бежать. Не по-казацки это.

– Ну, что по-казацки, а что – нет, это ты, Ваня, меня не учи. Я потому и пробыл кошевым атаманом бессменно больше дюжины лет, что всегда чувствую, когда по-казацки будет в драку лезть, а когда по-казацки будет уйти потихоньку. Поэтому и битвы ни одной не проиграл за эти годы – про что ты, царское величество, не хуже других знаешь. Так что, ты, Ваня, не дури, а иди-ка лучше пожитки собирай.

Пуховецкий метнул на атамана очень не понравившийся тому взгляд, и молча отошел, однако не стал собирать пожитки, а направился к курившим неподалеку Неровному, Черепахе и Ильяшу.

– Паны-браты! Не пора ли и нам трубки в сторону отложить, и в бой идти? Не засиделись ли?

Все трое, одновременно поворачивая головы, бросили недоуменные взгляды сначала на Ивана, затем на Чорного, и снова на Ивана. Неровный, как обычно, первым стал соображать, в чем дело.

– Иван, а что же атаман? Не ты ведь в бой нас поведешь?

– Атаман? А к чему нам атаман, если он сбежать решил? Скажите лучше – вы со мной?

Все трое, каждый по своему, уклонились от прямого ответа. Черепаха уставился в землю и густо покраснел, Неровный улыбался и качал головой, выигрывая время, чтобы подобрать слова, которые убедили бы Ивана, а карагот схватил Пуховецкого за рукав и быстро что-то затараторил.

– Ну, хорошо же! – бросил Иван, и устремился на небольшую площадь в середине лагеря на которой, по образцу Сечи, собирались обычно казаки.

***

Положение московского войска становилось все сложнее. Орудия по-прежнему не могли проломить стену, а ускоренное наступление, как и предсказывал Бюстов, привело только к большим жертвам, и почти уже захлебнулось – а приблизиться к крепости русским удалось лишь немногим больше, чем если бы они двигались с прежней скоростью. Наиболее смелые солдаты и урядники, шедшие впереди своих рот и ведшие их за собой, были уже в основном убиты или ранены, а оставшиеся, и без того менее решительные, видя судьбу смельчаков все больше теряли боевой дух и начинали медлить. Драгунам и рейтарам все тяжелее становилось сдерживать татар, да и отчаянная их борьба все более теряла смысл из-за того, что ордынцы успешно обходили их с фланга, и большой отряд кочевников уже собирался в самом тылу ведущих приступ солдат и стрельцов. Татары не торопились нападать, ожидая, пока мимо поредевших цепей драгун просочиться еще больше их товарищей, и можно будет атаковать русских, имея полное преимущество в численности. Глядя на это, капитан Бунаков решил, что единственная надежда заставить ордынцев отступить, и дать тем самым еще хоть немного времени штурмующим, это неожиданно и свирепо атаковать их, заставив ближайшие отряды откатиться назад, а пробравшихся в тыл – вернуться на помощь товарищам. Старый майор, прослуживший в царском войске больше четверти века, давно уже отвык думать о смерти и принимать возможность ее в расчет, собираясь действовать. Когда-то, по молодости, Демиду Карповичу, как и любому другому, хотелось пожить подольше, и ему иногда приходилось не без труда преодолевать свой страх перед сражениями. Прошло время, и Бунаков стал удивляться, почему смерть все эти годы так упорно обходит его стороной, хотя иных забирает уже в первые минуты их первого боя. Потом, уже перейдя служить в немецкие полки, он и удивляться перестал, и просто свыкся с мыслью, что в любое сражение ему лично можно идти, совершенно ничего не опасаясь. С возрастом, от тяжелой походной жизни, да и просто от старости, начали одолевать Демида Карповича болезни, и совсем ничего не болело у капитана теперь только в горячке боя, которую он за это еще сильнее полюбил. Бунаков понимал страх смерти у молодых, ожидавших, что все хорошее в их жизни еще впереди, но считал законченными дураками стариков вроде него самого, терявших голову при виде опасности. Понять их стремления продлить срок своей мучительной слабости и медленного угасания у капитана решительно не получалось. Поэтому в последнее время он стал не то, чтобы искать смерти, а как будто играть с нею. Костлявая не сдавалась, и сколько Демид Карпович не водил сам в атаку своих драгун, сколько не скакал в нескольких саженях от крепостной стены – ничего его не брало. Вот и теперь он решил совершить поступок, за который любой другой непременно поплатился бы жизнью, а Бунаков, обдумывая его, одновременно с этим размышлял о том, что предпринять, когда все уже закончится. Он отдал распоряжения всем капитанам и поручикам своих рот подниматься в атаку, отправил гонцов к Агею Кровкову, чтобы договориться об одновременном ударе рейтар, а сам первый с громким криком, бессмысленным, но воодушевляющим, выскочил из окопа и побежал в сторону татар с пикой наперевес, да так быстро, что сопровождавший его прапорщик со знаменем едва поспевал за седым майором. Вдруг кто-то сильно толкнул Бунакова в спину чем-то острым. Демид Карпович, подумавший, что это, должно быть, какой-то служивый, усердствуя не по разуму, задел его на бегу пикой, раздраженно обернулся назад, и увидел оперение татарской стрелы. Пока майор думал о том, как странно выглядит неподвижно висящая в воздухе стрела, и откуда она здесь взялась, необычное теплое спокойствие начало разливаться у него внутри, а ноги обмякли, и Бунаков медленно, как ему показалось, опустился на землю. Несколько находившихся рядом драгун подбежали к упавшему воеводе, но он только из последних сил махнул рукой, показывая, что не следует терять с ним время, а надо идти вперед. Уже лежа, Бунаков с радостью видел, что татары, не ожидавшие такого поворота событий, отступают, а драгуны, догоняя степняков, рубят их саблями и колют пиками. Но вскоре в глазах старого майора потемнело, и он уже не увидел, что задумка его увенчалась успехом. Драгуны погибли почти все, а шквадрона рейтар была разбита и рассеяна почти на квадратную версту, но и ордынцы вынуждены были далеко отступить, а скапливавшиеся в тылу штурмующих степняки отошли в лес, и шедшие на приступ отряды получили еще немного драгоценного времени, чтобы прорваться в крепость до того, как их затопит татарская лава.

Но и этого времени оказалось недостаточно: солдаты и стрельцы подошли к крепости, но пушки прежнему не могли разбить стен, и московитам оставалось только вести с осажденными перестрелку, в чем последние, защищенные бойницами, имели явное преимущество.

– Несите лестницы! – приказал Шереметьев.

Пытаться лезть на стены, когда штурмующие были едва ли не малочисленнее защитников крепости, было почти несомненным самоубийством, поскольку при таком способе приступа только каждый третий добирался до вершины стены живым, а не падал вниз, ломая конечности и позвоночник, обваренный смолой или с пробитой камнем головой. Поредевшее войско боярина Шереметьева и близко не могло позволить себе таких потерь. Но делать было нечего. Борис Семенович и полковник Бюстов обнялись, прощаясь, и разошлись: один к стрельцам, другой к солдатам.

Внезапно раздался звук выстрела из нескольких сотен стволов одновременно, настолько громкий, что его было слышно даже в оглушающем грохоте и шуме боя. Множество татар, а также и некоторые защитники крепости на стенах, попадали замертво, другие замешкались, но только для того, чтобы попасть под новый залп, прозвучавший менее, чем через минуту. Тут ордынцев охватил настоящий ужас, вызванный больше не потерями, а тем, что они никак не могли понять, откуда же по ним стреляют. Когда татары обратились в бегство, то отовсюду, из леса и камышей речной поймы, и даже, казалось, из-под земли высыпали конные казаки, которые с криками, не уступавшими в громкости и дикости татарским, догоняли и нещадно рубили отступающего противника. В это же время из рощицы на возвышении речного берега к стенам крепости побежали пешие запорожцы с пиками и саблями, стреляя на ходу из пищалей, карабинов и пистолетов. Казаки яростно обрушились на крепость, и лезли по невысоким старым стенам, сложенным из крупных камней даже без лестниц. Но вскоре мощь неожиданной запорожской атаки исчерпала себя, а татары и поляки, придя в чувство, начали теснить и конницу, и пехоту низовых. Казаки, столкнувшись с первыми неуспехами на стенах крепости, быстро утрачивали боевой пыл, и в беспорядке откатывались назад, ломая порядки солдатских и стрелецких рот. По всем законам военной науки, было бы лучше всего заменить казацкими отрядами почти погибшие драгунские и рейтарские роты, сдерживавшие татар на западном фланге, и об этом, кусая губы, думали все офицеры московского войска, знавшие, что низовые в обороне почти непобедимы, но толпа запорожцев была насколько отчаянно смелой, настолько же и неуправляемой. Судьба приступа опять повисла на волоске, и первоначальное воодушевление стало вновь сменяться безнадежностью, когда целый участок крепостной стены, до сих пор выдерживавший пальбу московских пушек с невероятной стойкостью, вдруг с чудовищным грохотом обрушился, и поле боя окончательно скрылось в облаках пыли. Еще громче шума падающей стены оказался крик радости казаков и московитов, которые хлынули в образовавшийся пролом с силой, которую никак не могли сдержать истощенные защитники крепости. К этому времени солдаты роты Артемонова, под руководством Иноземцева и Наумова, успели принести лестницы, в которых теперь уже не было необходимости. Матвей попытался приказать поручику и прапорщику оставить эту затею, но те сделали вид, что не услышали криков капитана, и с большой ловкостью установили лестницы в трех-четырех десятках саженей от пролома, а поскольку все защитники крепости обороняли именно его, часть штурмующих теперь могла беспрепятственно забираться на стены по лестницам. Этим путем воспользовался и сам Артемонов, и вскоре вывел роту в тыл полякам, заставив тех отступить далеко вглубь крепости.

Только тогда, когда почти все московское и казачье войско укрылось за стенами, стало ясно, какая опасность им угрожала: с северо-востока, из-за реки, со стороны, противоположной той, с которой до сих пор наступали татары, появился еще один большой отряд ордынцев, и оставшиеся снаружи русские оказались островком в бушующем степном море.

– Князь Александр Борисович, может, оставим пушки? – с ужасом глядя на ощетинившуюся пиками и луками орду спросил младшего Шереметьева сотник пушкарей.

– Я вот тебе оставлю! – срывающимся голосом прокричал Александр.

Наряд неимоверными усилиями был затащен в крепость, а, кроме того, были захвачены и крепостные пушки, из которых тут же начали стрелять по татарам. Те пошли на яростный приступ, но, потеряв пару сотен человек и поняв, что московиты и казаки уже прочно встали в оборону, ордынцы откатились и продолжали лишь осыпать стены градом стрел. Зная слабость степняков в штурме укреплений, их теперь можно было не опасаться, но жестокий бой на улицах городка только начинался.

Сразу за пробитой пушками в стене брешью начинался довольно крутой холм, с одной стороны почти не застроенный и покрытый садовыми деревьями, огородами, а местами и просто заросший бурьяном. Вдоль дороги, ближе к вершине холма, шли рядами самые обычные деревянные крестьянские избы, хотя по виду и зажиточные. Дорога выходила на городскую площадь, над которой возвышался старинный православный собор, а чуть южнее его и ниже по склону располагался построенный в итальянском стиле костел. Рядом с костелом находился заросший деревьями участок вероятно, католическое кладбище, а рядом с ним располагался ровный ряд небольших каменных домиков, обращенных к городской стене довольно обширными задними дворами с хозяйственными постройками. Конные казаки и рейтары быстро поскакали вверх по улице, преследуя отступивших в сторону площади защитников крепости, однако возле кладбища и изб были встречены выстрелами засевших там поляков, и вынуждены были остановиться и ждать подхода пехоты. Часть казаков поскакала по огибавшей с юга кладбище небольшой улочке, в надежде окружить прятавшихся на погосте стрелков. Однако засада была немногочисленна, и оставлена была лишь для того, чтобы задержать продвижение русских. Увидев, что основная сила войска приближается к площади, стрелявшие исчезли без следа. Казачьи разведчики скоро выяснили, что поляки устроили оборону около крепостных ворот, где располагались две особенно высокие и мощные башни и надвратная церковь с колоколенкой, еще древнерусской постройки, а стены были выстроены треугольными выступами, с которых удобно было расстреливать наступающего врага. Цитадели в крепости не было, но в ее привратной части обороняющиеся могли держаться еще долго, и немало крови попортить московитам и казакам. От площади, где располагался собор, костел и ратуша, шла главная улица городка, мощеная булыжником, и продвигаться к воротам можно было только по ней, поскольку все пространство возле привратных башен было застроено избами и заборами, а кроме того весь путь вдоль стены то здесь, то там перерезался довольно глубокими оврагами. На главной улицы располагались дома шляхты, некоторые из которых были каменные, построенные по европейской моде, а другие деревянные, иногда только с каменным первым этажом – ни дать, ни взять, деревенские барские дома в дворянских усадьбах. Почти в каждом из этих домов и в каждом переулке скрывались литовцы, метко и почти безнаказанно расстреливавшие наступавших. Разъяренные служивые врывались в дома, откуда слышались выстрелы, но лишь для того, чтобы обнаружить там перепуганных хозяев-мещан, которым не повезло попасться нападавшим под горячую руку. Горожане вообще мало участвовали в бою, и в основном, притаившись, ждали, чем закончится противостояние хоругвей Ролевского и московитов. На многих домах были вывешены в качестве белых флагов простыни и прочие полотнища, что, однако, не спасало ни штурмующих от выстрелов из таких домов, ни их жителей от гнева служивых. Многие стрельцы и казаки, забравшись в дома, уже не показывались оттуда, предавшись грабежу, отчего, добравшись до конца улицы, войско сильно поредело. Кроме того, значительная часть стрельцов осталась сторожить стены на случай татарского нападения, и поэтому, когда поляки встретили добравшийся до ворот небольшой отряд солдат и рейтар яростной пальбой, русские вынуждены были остановиться и сами занять оборону.

– Фердамт нох маль! – раздраженно закричал полковник Бюстов Артемонову, поскольку князь Шереметьев вместе с сыном остался руководить обороной стен, – Куда все разбежались? Крепость еще не взята. Ну что за татарский обычай начинать грабеж, не закончив штурма!

Бывшие здесь же Джонс, Кларк и Драгон понимающе усмехнулись, а густо покрасневший Артемонов вынужден был мрачно уставиться взглядом в землю. Спорить, однако, не приходилось: порядка в действиях войска, за исключением руководимых немцами солдатских рот, было немного. Найдись сейчас в крепости хотя бы небольшой, но крепкий польский отряд, который начал бы истреблять рассеявшихся по городу стрельцов и казаков, и половина московского войска могла бы быть легко перебита, а силы оставшейся половины вряд ли бы хватило для захвата башен с воротами. И если бы не чертовы казаки, думал Матвей, то и стрельцы бы так не увлеклись грабежом, а теперь пойди это объясни кому-нибудь, да и стоит ли такое объяснять.

– Герр капитан! – спокойным голосом обратился Бюстов к Артемонову, – Хоть мы с герром Драгоном и старше по званию, вы тут у нас один русский – примите командование на себя. Во всяком случае, пока фюрст Борис до нас не доберется.

Артемонов молча кивнул головой и отдал честь полковнику.

– Пехоте окружить ворота, вести огонь, но на приступ пока не идти – распорядился Матвей.

Затем он подозвал к себе Иноземцева, и приказал тому скакать к крепостной стене и просить у Шереметьевых прислать несколько орудий с пушкарями. В это время, из-за одного из ближайших домов вышел отряд в несколько дюжин запорожцев, возглавляемый высоким светловолосым и кудрявым казаком. Призадумавшись немного, Матвей вспомнил, где видел казака: в той деревне, где его рейтарам пришлось когда-то сразиться с низовыми, именно этот казак перекидывался взглядами с рыжеволосой женщиной, и был отправлен Артемоновым вместе с ней к Афанасию Ордину, а по дороге, по словам Котова, сбежал. Да и товарищи его были с ним: один – молодой и коротко стриженный, а второй – худой и бородатый, тот самый, что так убедительно объяснял Матвею, почему гнев того на казаков был несправедлив.

– Ну, здравствуй, капитан! – поприветствовал Артемонова кудрявый казак, – Рад ли встрече?

– Отчего же нет, – отвечал Артемонов, с удовлетворением осматривая запорожцев, пришедших вместе с его собеседником: все они были трезвы, серьезны и, казалось, вполне готовы к бою, – Да тебя как звать-то?

– Зови Иваном пока. Прости, все товарищество привести не смог, но вот кое-кого собрал. Как ляхов выкуривать будем? Говори, и считай, что мы у тебя в подчинении. Мы бы и сами двинули, да сил маловато, а вместе глядишь и справимся.

– Будь по-твоему. Я за пушками послал – как подъедут, пойдем на приступ, а пока стоит людей поберечь.

– А что если мы с товарищами вдоль стен попробуем к ним подобраться? Вам с мушкетами тяжеловато будет, а нам – в самый раз.

– Давай, Иван, мысль хорошая! Только надо всем вместе ударить, дружно. Так что, как подберетесь, ждите, пока первый раз из пушек выстрелят, раньше на приступ не идите. Смотрите только: из пушек, а не из ружей.

– Разумно рассуждаешь, капитан! Ну, пошли мы.

Запорожцы исчезли в переулке также незаметно, как и появились.

Через четверть часа, прошедших в вялой перестрелке, раздался грохот окованных железом колес, стук сапог и конских подков по мостовой, и на небольшую площадь перед воротами выкатились несколько пушек, сопровождаемых приказом стрельцов под началом самого князя Бориса. Стрельцам, однако, пришлось тут же бросить орудия и скрыться за углами домов, поскольку засевшие в башнях поляки встретили их появление дружным залпом. Солдаты открыли ответный огонь, а через минуту после этого из-за всех плетней и заборов, с крыш всех домиков и прочих построек, в обилии и беспорядке окружавших крепостные ворота, начали выскакивать казаки, ринувшиеся на приступ. Как и опасался Матвей, запорожцы не дождались выстрелов из пушек, а может, просто спутали их с ружейной пальбой. Теперь необходимо было идти на приступ и московитам.

– Ух, Матвей, и жарко у вас тут, – растеряно сказал Артемонову Шереметьев,– Мы там, у стен, уж и отвыкли от такого – татарвы давно не видать.

– Князь, надо скорее разворачивать наряд и стрелять по башням, а то нам к ним не подойти. Что же вы, выкатились, как на смотре…

– И верно, Матвей, расслабились, ты уж не серчай – не обратил внимания на дерзость Шереметьев, – Сашка, ну чего вы там ковыряетесь? Последних солдат сейчас перебьют, пока вы возитесь.

В действительности, Сашка, то есть князь Александр Шереметьев, совсем не возился, а, напротив, с большой скоростью и мастерством готовил наряд к бою. И все же первый выстрел пушек раздался уже тогда, когда солдатские и рейтарские роты, под градом пуль, пошли на приступ вслед за казаками.

Казимир Ролевский, несмотря на полученную на вылазке легкую рану, бился на стенах наравне с рядовыми своих хоругвей и мещанами-ополченцами – последних, к его сожалению, было совсем немного. Он, уловив подходящий момент, высовывался из бойницы и стрелял попеременно из двух пищалей, которые быстро заряжали для него ополченцы. Когда в московитских атаках наступило затишье, это очень не понравилось Ролевскому: противник явно что-то задумывал. Поэтому Казимир был почти рад, когда на стены полезли казаки, а за ними вышли из своих укрытий и московские солдаты – появления пушек Ролевский со своего места заметить не мог. Он велел пускать в ход так удачно похищенные у противника гранаты, и они уложили на месте немало наступающих. Сам Казимир старался стрелять по начальным людям, и в дыму, окутавшем площадь после взрывов гранат, ему удалось точно попасть прямо в грудь пехотному офицеру, судя по некоторым деталям одежды и прически – англичанину или шотландцу. У офицера пошла горлом кровь, он, падая, забился в конвульсиях – выстрел наверняка был смертельным. Несмотря на увлеченность сражением, Ролевский невольно задумался о том, какая все же странная вещь – война. Выросший где-то на обрывистых и поросших вереском берегах, бесконечно далеких и от Литвы, и от Польши, не говоря уж про Московию, англичанин забрался в самую глушь смоленских болот для того, чтобы получать пулю в грудь от шляхтича русинских кровей, сражающегося, чтобы вернуть земли своих предков литовскому княжеству, которое у них же, предков, обескровленных монгольским разорением, эти земли отобрало несколько веков назад. Черт возьми, ну есть ли, и может ли быть в этом во всем хоть малейший смысл? Но долго размышлять было некогда, и Ролевский, вдохновленный успехом и наметивший себе следующую жертву, набрав воздуха в грудь, высунулся в бойницу. Именно в это время раздался первый выстрел пушек Александра Шереметьева, и кусок башни, в котором находился Казимир, откололся от стены и медленно пополз вниз, а сам поляк, оглушенный и посеченный осколками камней, полетел с хриплым криком к подножию башни.

Ролевский не чувствовал боли, но был оглушен. Все фигуры и защитников крепости, и их противников, двигались, как ему казалось, совсем медленно в густой смеси порохового дыма и известковой пыли, и из этой пелены вдруг выплыл светловолосый кудрявый казак, а точнее, не просто казак, а привидение из далекого прошлого Казимира. С их прошлой встречи, этот призрак повзрослел, стал шире в плечах и отпустил пышные усы, однако ошибиться было нельзя: перед Ролевским стоял брат Вари, его давно умершей молодой жены-украинки. Когда-то, юным хорунжим, полным надежд на блистательную офицерскую карьеру, приехал он в старинный и красивый, хотя и весьма запущенный в последние десятилетия, город на самой окраине Республики, в казацком краю. Как и полагается молодому офицеру, Ролевский немедленно и без памяти влюбился в одну из многочисленных местных красавиц, дочку мелкого чиновника-униата, и, несмотря на гнев всей родни, вскоре женился на ней. Первыми же родами Варвара умерла, а Казимир снова стал сходить с ума, теперь уже не от любви, а от горя. В церкви, на отпевании, он встретился с ее братом, наглым и злобным мальчишкой, беспрерывно дерзившим Ролевскому и выказывавшему презрение не только к зятю, но и ко всему польскому. Перед лицом их общей утраты, Казимиру казалось правильным помириться с парнем, и тот, по видимости, пришел в церковь с тем же намерением. Однако жалеть звереныша вовсе не следовало: как оказалось, в тот день, вместе с шайкой своих дружков из местного православного братства, брат Вари собирался перестрелять всех собравшихся на похороны поляков, и только случайность спасла их от гибели. Теперь, Казимир вовсе не поручился бы, что видит Ивана наяву, скорее наоборот – он был почти уверен, что перед ним видение, существующее исключительно в его поврежденной падением голове. Но волна гнева за несомненное уже поражение, слабость Республики перед лицом торжествующих московитов и казаков, да и за все беды, которые претерпело в последние годы государство от запорожцев, охватила Ролевского и придала ему новых сил. С трудом приподнявшись и морщась от боли, он стал целиться в Ивана, не видящего его в дыму и пыли, из пистолета. Когда Казимир был уже готов нажать на курок, из мутной пелены вышла еще одна фигура – это была сама Варя, красивая и нежная, как в первую пору их знакомства, с длинными волосами, собранными в косы и украшенными, как в день их свадьбы, лентами и цветами. Она улыбнулась Ролевскому, как раньше, с любовью, и мягким движением руки, не приближаясь, отвела в сторону дуло пистолета. Гнев и тоска немедленно покинули душу Казимира, ему стало легко и тепло, и он, с благодарной молитвой, закрыл глаза.

После ранения и взятия в плен своего командира, оставшиеся защитники, не желая бессмысленно погибать под огнем пушек, сопротивлялись уже недолго. Гарнизон сдался окончательно, в плен было взято более двухсот человек.

Артемонов стоял возле носилок, на которых лежал раненный в ногу князь Борис. Неподалеку, накрытый ротным знаменем, лежал труп капитана Ивана Кларка, над которым, безуспешно подавляя рыдания, склонился Иван Джонс. Князь Шереметьев, несмотря на ранение и гибель сына, многих друзей и сослуживцев, был в эту минуту весел, да и Матвей не мог скрыть своего приподнятого настроения. Крепость была взята, увенчался успехом долгий тяжелый труд и многочисленные лишения, а еще – этот успех означал для обоих снятие царской опалы. В случае Шереметьева, речь шла о спасении чести большого и славного рода, и сама смерть Никифора, которой, конечно, долгие годы предстояло колоть холодным лезвием сердце его отца, приобретала смысл. Татар же, по общему мнению, бояться теперь не следовало: степняки были не сильны в осаде и штурме крепостей, а потому можно было не сомневаться, что вскоре они уйдут в поисках более легкой добычи, даже если и решаться перед этим попугать русских приступом.

– Матвей Сергеевич, неужели у татар такие доспехи хорошие появились? – прокричал с башни прапорщик Наумов.

С нехорошим предчувствием, Артемонов быстро поднялся по лестнице на стену, чтобы убедиться, что предчувствие это его не обмануло: на холме за рекой, поблескивающей на солнце серебристой извивающейся лентой, приближался к крепости многотысячный отряд литовцев.