Василий Проходцев
Тишина
Глава 10
Неподалеку от чухонского поселка располагался небольшой пруд , про который мало кто знал в русском лагере, и куда полоняники князя Шереметьева, договорившись со сторожами, ходили стирать белье, а в хорошую погоду – купаться. Старые ивы и тополя нависали над прудом, нижние их ветви плескались в воде, а берега почти все заросли камышом. По зеленой глади пруда, пятнистой от солнечных лучей, лениво плавали кувшинки и пух, а стена камыша была в некоторых местах просечена тропинками, выводившими к небольшим деревянным мосткам. Охранявшие поселок служивые сначала бдительно присматривали за чухонцами, боясь побега, однако постепенно привыкли, что те всегда возвращаются во время, и в том же количестве, что и ушли, и постепенно почти перестали обращать внимание на их прогулки. В этот погожий денек две двоюродные сестры, Вельга и Рута, решили пойти искупаться. Настроение у девушек было, как и погода, прекрасным, они шли, любуясь высокими дубами и другими деревьями с пышными кронами, которые они редко видели на своей поросшей соснами родине, слушали пение птиц и стрекотание кузнечиков. День был жаркий, но тепло было приятным и расслабляющим, легкий ветерок освежал и шелестел листьями, а косые лучи солнца освещали бесчисленные нити паутины между деревьями. Вельга, высокая и стройная, почти худощавая, девушка с задумчивыми глазами, была постарше и была уже сосватана, а жених ее – большая удача для такого неспокойного времени – находился здесь же. Пока, разумеется, обстоятельства не благоприятствовали свадьбе, однако Вельга вполне могла надеяться на то, что, когда все успокоится, и жизнь войдет в спокойное русло, они с Друвисом обязательно поженятся и заживут счастливо. Сестра ее Рута была на пару лет младше, почти ребенок, невысока ростом и курноса, но отлично сложена. Рута отличалась веселым и задиристым нравом, а поскольку ее изрядно раздражало, что у Вельги уже есть жених, и, к тому же, именно ее, Вельгу, считают первой красавицей, Рута постоянно изводила сестру язвительными шутками. Обе девушки, как и почти все чухонки, обладали длинными льняными волосами, которые, по обычаю, носили распущенными, и сплетали из них только несколько тоненьких косичек, а в этот день они решили украсить себя венками из одуванчиков.
– Вельга, ты уж точно решила идти купаться?
– А что? Видишь, иду же.
– Говорят, очень часто девушек перед самой свадьбой черт похищает, и как раз около речки или пруда.
– Ну что за глупости? Ничего поумнее не придумала?
– Ну вот, никогда ты мне не веришь, а мне бабушка рассказывала. А знаешь, какой он – черт?
– Да мне-то что за дело? Ну, какой? Как йодас?
– Вот уж нет!
– Ну а какой же тогда? Как вадатай?
– Опять не угадала.
– Да отстань, не бывает больше никаких чертей. Ну, какой он, говори же?
– А вот не скажу!
– Так я мамке твоей передам, как ты дуришь, она тебя больше купаться и не отпустит.
– Ну ладно. Он… такой, как в кирхе нашей на стене нарисован: черный весь, с бородой, и нос крючком.
– Страшно-то как…
– Станет страшно, когда он на тебя выпрыгнет!
– Откуда же, из воды?
– Вовсе нет!
– Ну и откуда? Из лесу?
– Нет.
– Да сама ты ничего не знаешь, болтаешь только. Как это глупо, Рута!
– В камышах он прячется, вот что!
– В каких – не в этих ли?
– Очень может быть, что и в этих.
Девушки подходили уже к густым зарослям камышей, и, хотя ни одна из них и не подавала виду, Руте все же удалось изрядно напугать не только сестру, но и саму себя. Через стену камышей они шли молча, и осторожно, чтобы не было заметно сестре, поглядывая по сторонам. Внезапно Рута громко завизжала.
– Да прекратишь ты или нет, дуреха… – начала было Вельга, но обернувшись, сама, потеряв голос от страха, засипела и стала приседать на корточки: из камышей на них смотрел, хищно улыбаясь, самый настоящий черт, точь-в-точь такой, как описывала Рута. Немного придя в себя, девушки закричали уже во весь голос и бросились бежать по тропинке обратно. Черт же, вместо того, чтобы гнаться за ними, тихо выругался, досадливо качнул головой и скрылся обратно в камыши. Юрий Сенчулеевич – а девушки встретились именно с ним – много слышал о полоне из чудного племени, который держал у себя князь Шереметьев. Слыхал он про то, что они молятся деревянным божкам и носят обувь из березовой коры, да и много чего другого, но больше всего запал в душу князя слух о том, что чухонские девки, отличаясь небывалой красотой, ходят везде простоволосые и чуть ли не голые. Удержаться от того, чтобы хотя бы не попробовать взглянуть на такое чудо, было выше сил Черкасского. Со сметкой горного охотника, он быстро разобрался в окружавший чухонский поселок сети тропинок, и решил, что лучше всего будет, чтобы не выдавать себя, устроиться возле пруда, поскольку в такой жаркий день, почти без сомнений, кто-нибудь да придет туда купаться. Князь не собирался, по крайней мере сразу, появляться перед девушками и пугать их, однако вид красавиц настолько поразил воображение Юрия Сенчулеевича, что он невольно подскочил на месте, и стал жертвой прибрежной грязи, заскользив по которой он и выехал прямо на тропинку к девушкам. Легко и почти бесшумно пробравшись через камыш, Черкасский вскочил на коня и через минуту был уже далеко от пруда.
А туда в это время уже приближалась вооруженная кольями, булыжниками и серпами толпа чухонцев, возмущенных нападением на девушек. С ними бежали и несколько стрельцов, которые должны были их охранять, хотя, может быть, и не от чертей, но они, за прошедшее время сдружившись с полоняниками, приняли их беду близко к сердцу. Впрочем, некоторые из охранников понимали свой долг иначе, и отправили гонца к воеводе, сообщить о происходящем.
– Боярин! Князь Борис Семенович… Чухна разбежалась! – прокричал, задыхаясь от быстрого бега, примчавшийся с пруда стрелецкий полуголова, еще с крыльца воеводской избы.
– Шутить вздумал? – недобро поинтересовался хмельной воевода, – Ну, да я тебя отучу!
Шереметьев стал выбираться из-за стола, и тянуться к висевшей на стене плети.
– Да нет же, твое высочество, батюшка, и правда разбежались – кто-то девок их у пруда обидел, вот они…
– Девок обидел?! А вы, остолопы, куда смотрели?? – взревел воевода, – Быстро собирайте всех, кто есть под рукой, и едем чухну ловить. А кто охранял – всем батоги! Да ладно уж, после, сперва дело сделать надо.
Весь воеводский двор и прилегающая часть лагеря пришла в движение, гонцы поскакали во все части войска. Больше всех на дворе усердствовал глубоко возмущенный Юрий Сенчулеевич Черкасский, который ругал и подгонял всех, кто, по его мнению, не достаточно быстро собирался, из-за чего едва не вспыхнуло несколько потасовок, а с одним московским стряпчим князь даже успел обменяться парой сабельных ударов. Вскоре уже отряд из полутора сотен всадников помчался в сторону пруда.
Пока вертелась эта кутерьма, чухонцы и помогавшие им стрельцы, рассеявшись цепью, просматривали заросли камыша. Один из язычников, жених Вельги Друвис, шел бок о бок со стрельцом, с которым они сперва переглядывались, а затем, увлекшись поиском, смотрели только перед собой, и почти уже не видели друг друга. Между собой, чухонцы переговаривались особым свистом, который, почему-то, звучал все реже и реже, но Друвис мало обращал на это внимание, думая, что просто все разбрелись слишком далеко в стороны. Сам он, зная впечатлительный характер своей невесты, был уверен, что никакого черта и в помине не было, что девушкам показалось, и поэтому относился к поискам не слишком внимательно и, откровенно говоря, изрядно скучал. Если бы из под ног не выскакивали порой красивые ужи и большие, ярко зеленые лягушки, и не мелькала бы в камышах какая-то более крупная живность, то было бы и вовсе тоскливо пробираться ни пойми куда по колено в грязи. Вдруг Друвис заметил краем глаза, что стрелец, его сосед, как будто выпрямился и негромко что-то сказал ему. Обернувшись, он увидел, что стрелец смотрит на него вытаращенными глазами, а из горла у него торчит пробившая его насквозь стрела. Прежде, чем Друвис успел вскрикнуть или двинутся с места, его собственную шею со свистом обвил тонкий кожаный кнут.
Когда отряд Шереметьева прискакал к поселку чухонцев, то сначала всадники увидели густой дым и услышали отчаянные крики, а, подъехав ближе, застали в поселке картину, слишком хорошо знакомую служивым из походов "по крымским вестям". Невысокие хижины полыхали огнем, среди которого метались коренастые, одетые с ног до головы в кожу и меха, фигурки татар, а среди них – высокие белобрысые чухонцы. Язычники вовсе не собирались сдаваться без боя, и отбивались, как могли, своими дубинами и топорами от вооруженных острыми саблями степняков, причем женщины почти также не давали им спуску, как и мужчины. Татары, не вступая в слишком уж яростную резню, вытесняли чухонцев на открытые места, где их безжалостно расстреливали из луков кружившие у изгороди конные ногайцы. Завидев русских, кочевники немедленно и стремительно, с почти неестественной скоростью, попрыгали на коней и скрылись между деревьев.
– Вперед не рваться, засада! – срывая голос, кричал князь Борис, – Гонцов во все отряды, всем к бою!
Но не все из разъяренных всадников слышали его, и многие, выскочив с разгона на открытое пространство, поплатились за это жизнью или раной, поскольку на опушке леса на них опустилось целое облако стрел. По всем полям и лугам, насколько охватывал взгляд, скакали, смешиваясь и разделяясь, блестя латами на солнце, переливаясь, как ползущая змея, бесчисленные отряды татар, а над ними несся грозный, несмолкающий боевой клич. Многие из служивых, не бывавшие раньше в походах против татар, только с большим трудом могли сдержать свой испуг, но еще сильнее, похоже, напуганы были те, кто в таких походах бывал, поскольку ни один из них не видел прежде такого многочисленного татарского войска.
– Да что же это, Пресвятая Богородица! Неужто, Батый воскрес… – бормотал князь Борис.
Впрочем, дело шло к вечеру, и было похоже на то, что татары не собираются прямо сейчас вступать в решительную схватку. Пока не подошло большинство русских отрядов, дело ограничивалось небольшими конными стычками, а когда на поле боя появились солдаты со стрельцами, и дали в сторону кочевников дружный залп, те и вовсе стали отходить все дальше и дальше, исчезая в перелесках и за холмами. Задерживался только совсем небольшой отряд, возглавляемый каким-то знатным, судя по его одежде, лошади и доспехам, татарином, который, видимо, по своей собственной воле хотел покуражиться перед русскими и показать свою смелость.
– А ну, возьмем-ка его, ребята! – скомандовал своей сотне Никифор Шереметьев и, прежде, чем кто либо мог успеть что-то ему возразить, умчался в сторону татарского отряда, а сотенные, невольно отставая, устремились за ним.
– Вот же ты черт, дьявол ты эдакий, страдник! – метался старший Шереметьев, понимая, что Никифора сотоварищи уже не догнать. Увидев, что младший сын тоже вопросительно поглядывает то на отца, то на поле, куда умчался брат, Борис Семенович подскакал к Александру и дал ему такую затрещину, что тот вылетел из седла, и был удержан от падения на землю только стоявшими рядом людьми.
– И не думай! Князья вы, или псари? Господи, дай Бог терпения…
Всадники никифоровой сотни, среди которых выделялся своим ярко-лазурным кафтаном Серафим Коробов, тем временем, умело отсекли большую часть татар и погнали их в сторону пехоты, где многие кочевники были убиты или ранены выстрелами, а остальные решили спасаться бегством. Впрочем, отскакав на достаточное расстояние, они остановились и выпустили град стрел из своих луков, одна из которых попала точно в горло Серафиму: тот слегка покачнулся в седле, схватился из последних сил руками за древко стрелы, но секунду спустя обмяк и упал с коня. Ноги его оставались в стременах, и тело Серафима долго еще волочилось за шедшей рысью лошадью. Знатный татарин оказался почти один, только три или четыре соплеменника помогали ему держать оборону. Их, однако, быстро перебили или взяли в плен спутники Никифора, а сам он, размахивая саблей, подскакал к мурзе, вызывая его на поединок. Того не надо было просить дважды, и он коршуном накинулся на Шереметьева. Никифор поначалу больше уклонялся от яростных атак татарина, чем нападал сам, а, в конце концов, пришпорил лошадь и стал, как будто, убегать от противника. Тот бросился ним, и долго не мог догнать петлявшего Никифора, но когда, наконец, татарин сблизился с ним, собираясь добить перепуганного врага, князь резко остановился, и мурза, не ожидавший этого, оказался прямо рядом с Шереметьевым, но так близко, что сразу ударить Никифора саблей он не мог. В тот миг, пока татарин ловил равновесие и перекладывал саблю из руки в руку, князь сделал резкое, почти незаметное движение, после которого мурза выронил саблю и закачался в седле, а вскоре и упал наземь. Шереметьев победно помахал саблей над головой, прокричал что-то – а вместе с ним громко закричали и довольные победой сотенные – а потом спустился к поверженному татарину и ловко связал противника бывшими у него же сыромятными ремнями для невольников. Затем Никифор положил его, как затравленного волка, поперек лошадиной спины, и вскоре вернулся вместе с сотней туда, где за происходящим наблюдал воевода и другие начальные люди полка.
– Глядите, это же ширинский царевич! – со знанием дела произнес князь Шаховской, осмотрев пленника.
– Тоже мне радость! Их там сотни две, в Крыму, таких царевичей, – отвернувшись, пробормотал старший Шереметьев, однако совсем прогнать с лица выражение отцовской гордости ему не удавалось.
– Вы ведь заметили, капитан, что батюшка атаман Чорный не почтил нас своим визитом? – тихо поинтересовался подъехавший к Матвею майор Драгон, – Похоже, атаман играет свою партию в этой фуге. Я бы не стал на него крепко полагаться при штурме.
Действительно, казаки Чорного только теперь, когда все закончилось, появились вдалеке, оглашая поле воинственным свистом.
– Вот что, князь Яков, – обратился Шереметьев к Черкасскому, – Поезжай ты, друг мой, в ставку Большого полка, расскажи про наши дела, и попроси, чтобы немедля царь нам приказ прислал – как нам быть. Простого гонца пошлешь, так он, может, через неделю царевы очи увидит, а тебя сразу примут. И медлить нельзя, и чего делать – непонятно. Я бы отступил, чтобы войско не губить, но без приказа – не буду, чтобы в конечной опале не оказаться и весь род не опозорить. Но и о том, чтобы нам со всей ордой тягаться – приказа царского не было.
– Да ты что, Борис! Решили же, что вместе в бой пойдем!
– Ладно, ладно. Хватит еще на нашу долю боев, находимся еще. Сейчас помоги мне, сделай, что прошу.
– Хорошо, но давай хоть Юрку тебе вместе с его слугами оставлю – он хоть и дурак, но вояка смелый.
– Спасибо, Яша, хорошие всадники нам ох как нужны. Ну, поезжай. Из моих людей возьми охраны сколько надо.
– Будет тебе – охрану. Только татар приманивать.
– И то верно. От такой орды, какая охрана отобьет? Ну, с Богом, Яков!
Когда все необходимые приготовления по охране лагеря были сделаны, усталый Артемонов вернулся, наконец, в расположение своей роты. К нему подошли два сержанта, которые хотели и не решались что-то ему сообщить.
– Ну, говорите, чего мнетесь?
– Матвей Сергеич…
– Ну же?
– Шанцы…
– Неужели обвалились?
– Не то слово, Матвей Сергеич – едва не половину засыпало и перекрытия поломало. Как будто сам нечистый там разгулялся.
– Да уж, порадовали… Ну что теперь делать, да еще и на ночь глядя. Ступайте отдыхать, завтра день длинный будет. Наверняка татары нападут.
– Слушаюсь!
Отправив служивых, Матвей присел на пенек и погрузился в размышления. Получалось, что князь Борис, несмотря на подозрительную снисходительность к Проестеву и Прянишникову, не мог заниматься порчей шанцев, поскольку вместе со всей свитой, да и вообще почти всем войском, отгонял татар. Хотя, конечно, если предположить, что простодушный на вид князь способен на такую дьявольскую хитрость, то и он мог использовать случившийся переполох для отвлечения внимания, и послать своих людей портить окопы именно тогда, когда это точно не вызовет подозрений в его сторону. С другой стороны, обрушение случилось на второй день после возвращения Алмаза Ивановича, и этого старого подозреваемого, таким образом, вновь следовало иметь в виду. Наконец, единственный крупный отряд, не принявший участия в стычке с татарами, были казаки, и на них больше всего грешил теперь Матвей. А в общем, все его размышления и попытки расследования выглядели теперь совершенно тщетными и нисколько не приближавшими Артемонова к разгадке. Да и Бог с ним, думал Матвей: все равно через день-другой или быть битве, или войско снимет осаду и отойдет, и тогда состояние шанцев, хорошо оно или плохо, перестанет иметь какое бы то ни было значение. А за это короткое время их не удастся ни сильно разрушить, ни основательно расширить.
Вечер этого жаркого дня был теплым, время от времени задувал легкий ветерок, приносивший из полей и леса запахи разогретой солнцем травы и цветов, стрекотали кузнечики, где-то далеко куковала кукушка. Но в этот мирный вечер окрестности московского лагеря выглядели грозно: везде, насколько хватало глаз, на каждом холмике и у каждой рощицы, горели татарские костры, с их стороны раздавались удары барабанов и дикие возгласы. Тяжело вздохнув, Артемонов отправился проверять часовых.
Глава 11
Вопреки ожиданиям, кочевники не стали нападать на лагерь ни на заре, ни в первые утренние часы, а значит, в этот день можно было уже не ждать опасности с их стороны. Одно из капральств артемоновской роты поставили охранять татарских пленников, которых всего было около десятка, и которых поместили в опустевшую чухонскую деревеньку. Оставшихся в живых и избежавших плена язычников определили в солдаты, чему они, жаждавшие отомстить татарам, очень обрадовались. Улучив минутку, Матвей приехал проверить караул, а также посмотреть на пленных. Знатный мурза, захваченный Никифором Шереметьевым, был жив, но довольно тяжело ранен. Он не мог ходить, и лежал на соломе в одной из хижин, а остальные татары с большим почтением прислуживали ему: носили воду, поправляли солому, меняли повязки. Как и его противник Никифор, это был совсем молодой парень, почти мальчик, с длинными черными волосами и со смесью южных и степных черт лица, присущей знатным татарам. Сопровождавший Артемонова Иноземцев пытался заговорить с пленником по-татарски, но тот, то ли из-за нехватки сил, то ли из-за того, что не видел в поручике достойного собеседника, отвечал вяло, тихо и очень кратко. К тому же не известно было, способен ли Яков не только говорить, но и понимать татарскую речь.
– Ну, здравствуй, капитан! – раздался за спиной Матвея знакомый тихий голос. Обернувшись, Артемонов увидел князя Долгорукова, который, как всегда, появился неожиданно. Матвей решил, что Юрия Алексеевича прислали из ставки Большого полка с царскими распоряжениями для Шереметьева, и удивился, как быстро добрался до ставки Яков Куденетович, и как стремительно преодолел несколько сотен верст Долгоруков. Хотя с теми скакунами, которые были у больших воевод, наверно, можно было и в Москву за пару дней поспеть.
– Здравствуй, князь Юрий!
– Ну, как тут у вас?
– Где-то хуже, где-то лучше, а в общем – служим службу, не жалуемся. Мое-то дело маленькое – ротой командовать, а если, князь, хочешь про все войско узнать, то князь Борис Семенович куда лучше моего расскажет.
– Нехорошо мы расстались, Матвей Сергеевич, – сменил тему князь, заметив холодность Артемонова, – А к чему старое поминать?
Матвей кивнул и пожал плечами, не зная и стараясь догадаться, куда клонит князь, но привыкнув всегда ждать от Юрия Алексеевича какого-то подвоха.
– Вот ты, должно быть, на меня злишься, что я ту воруху с воренком повесил, да Гришку Котова выпорол?
Артемонов вздрогнул: про казнь казачки и ее сына, и про собственное наказание, Котов рассказывал ему наедине, когда никто не мог этого слышать. Неужели, князь поймал Котова уже после встречи с Матвеем, или…
– А знаешь ли, что это не просто мальчонка был, а сам наследник царского трона? Батя-то его в Крыму себя за царского родственника выдавал, а потом к казакам прибился. Ты-то помнишь, сколько из-за таких наследничков в смуту претерпели: почти страна обезлюдела. Твои-то родители – не тогда ли пропали? А мужички у нас по-прежнему шатки – вспомни, что еще несколько лет назад на Москве, во Пскове и Новгороде было. Пока благополучно идет война – вроде тихо, а как полякам счастье улыбнется? Или военные расходы тяжелы станут? Быстро вспыхнет все, да в первую очередь нас с тобой и наше племя дворянское спалит. Так что я, Матвей, в тот день не их казнил, а, может быть, тысячи людей ни в чем не повинных спас. А Григорий… Разве я его порол? Напутал он что-то в бумагах, серьезно напутал, вот его по самому царскому приказу и высекли.
Поневоле, Матвей должен был признать правоту Долгорукова, а в то, что Котов что-то напутал в бумагах, зная подьячего, также было очень легко поверить.
– Да, Матвей… От Ирины Михайловны большой тебе привет. Вспоминает она часто вашу встречу, и скучает. Не было бы это таким опасным делом – привез бы тебе письмецо от нее. Ничего, живы будем – обещаю, вы еще увидитесь.
Тут Артемонову стало страшно по-настоящему: он подумал, что так откровенничают только с покойниками. Ему вспомнился яркий кафтан лежавшего в кустах убитого кучера, и Матвей подумал, что его самого, в его заношенном, неопределенного цвета зипуне, пожалуй, так скоро не найдут.
– Ну, хватит зря болтать, – посерьезнел Долгоруков, – Пойдем-ка в сторонку отойдем от посторонних ушей, да о серьезных делах поговорим – крепость все же брать надо!
Князь указал в сторону ближайшей рощицы, и Матвей, внутренне приготовившись к тому, что пришел, наконец, и его час, но решив сопротивляться до последнего, пустил коня рысью вслед за Юрием Алексеевичем.
Однако вместо того, чтобы расправиться с Артемоновым, князь принялся подробно выспрашивать Матвея о всех подробностях положения в войске, численности отрядов, их состоянии, расположении шанцев, запасах свинца и пороха – словом, не было такой мелочи, которая не заинтересовала бы Юрия Алексеевича. Удовлетворив сполна свое любопытство, он начал излагать Матвею свой план битвы, которая теперь, неизбежно, должна была вестись одновременно с осажденными и татарами. Князь не только говорил сам, но и внимательно выслушивал мнение Артемонова по всем вопросам, чем немало удивлял капитана, привыкшего иметь дело с людьми, слушавшими только самих себя. Недоверчиво относясь поначалу к затеянному Долгоруковым разговору, Матвей все больше увлекался, и начал, под конец, довольно громко и не стесняясь в выражениях спорить с князем и убеждать того в своей правоте.
– Только запомни – на тебя тут больше, чем на других полагаюсь – на татар ни в коем случае не выскакивать, они всегда вперед слабый отряд посылают для приманки, – говорил Долгоруков, когда он и Матвей выезжали из рощи после двухчасовой беседы, – Ждите, пока сами вперед пойдут, а пехоту в лесу спрячьте, в поле не выводите. Ты уж, капитан, за этим проследи.
– Юрий Алексееич, а как же знать, когда они нападут, да и нападут ли? Вдруг, будут ждать, пока мы с литовцами друг друга измотаем, а потом только ударят? Да хорошо еще, если не вместе с казачками.
– А вот завтра и нападут, прямо с утра. Поверь мне, это уж я устрою! – с довольным и загадочным видом ответил князь. Несмотря на его добродушное выражение, холод, который всегда ощущал Матвей при соприкосновении с князем Долгоруковым, как будто усилился.
– Что, говоришь, за знатного татарина поймали? Покажи мне его.
Долгоруков подскакал к ширинскому царевичу и поприветствовал его на очень хорошем татарском языке. Тот улыбнулся так, словно давно ждал возможности поговорить с таким приятным собеседником, и охотно отвечал вельможе. Матвею показалось, что они, вполне вероятно, были знакомы и раньше. Князь с татарином по-приятельски говорили несколько минут, и Юрий Алексеевич даже спешился, чтобы лучше слышать тихий голос раненого. Вскоре разговор, по всей видимости, зашел о лошадях, поскольку Долгоруков стал указывать рукой на привязанных у изгороди коней, а мурза, несмотря на свою слабость, так увлекся, что даже немного приподнялся на локти, чтобы лучше рассмотреть животных. Убедившись, что внимание татарина достаточно отвлечено, князь выхватил из-за пояса кривой кинжал и быстрым движением перерезал кочевнику горло. Татарские пленники, охранявшие их солдаты, Артемонов с Иноземцевым – все в недоумении смотрели на бьющееся в предсмертных судорогах тело и вытекавшие из него фонтаном струйки крови. Матвей посмотрел на князя, но тут же, не выдержав ответного взгляда, отвел глаза.
– В общем так. Мертвеца никому не трогать, пусть лежит до захода солнца. Главное, проследите, чтобы другие татары к нему не подходили и ничего с ним не делали. Вечером приедут от меня люди, скажут, что с ним делать. Все. И смотрите: головой мне отвечаете.
Все присутствующие, включая и не удержавшегося от этого Артемонова, дружно закивали.
– Капитан, с тобой до военного совета прощаюсь. Попрошу Бориса, чтобы обед немного сократил, но и ты уж не опаздывай. Будь здоров!
Военный совет собрался в этот день необычно быстро, безо всяких задержек и лишней суеты, причиной чего была серьезность сложившегося положения, но и, не в меньшей мере, присутствие князя Долгорукова. В отличие от прежних военных советов, никто не стремился особенно много говорить, а, тем более, высказывать определенное мнение по поводу действии в предстоящей битве: все обычные златоусты как воды в рот набрали. Вдохновленный удачной стычкой Никифор предлагал отправиться с небольшими силами и разгромить татар, однако под тяжелыми взглядами одновременно отца и князя Юрия Алексеевича он также быстро притих. В полковой избе раздавался в основном негромкий голос Долгорукова, которого никто не решался прерывать, и который поэтому смог кратко и ясно изложить свои представления о предстоящей битве, а также выслушать всех начальных людей. В итоге, первый раз за время осады сложился подробный и продуманный, по крайней мере, на взгляд из теплой избы, замысел сражения. Сначала предполагалось разбить или отогнать татар, для чего конница должна была завлечь их на скрытые построения пехоты и пушек. Часть разбитых татар, по мнению Долгорукова, возможно, захотят перейти на сторону русских в надежде на добычу при грабеже крепости: подобные случаи были нередки. Одновременно с этим, должен был вестись штурм крепости малыми силами, который должен был либо отвлечь обороняющихся, либо создать у них впечатление малочисленности московского войска, и заставить литовцев сделать вылазку. После разгрома ордынцев, немедленно, несмотря на время суток, должен был начаться приступ, и идти по всем давно известным правилам осадной тактики, на которой князь долго не останавливался по причине ее очевидности для всех участников совета. Отвлекающие маневры кавалерии должны были отвлекать внимание от постепенного подхода пехоты, а пушечный обстрел должен был сначала вестись малым числом орудий, чтобы создать у защитников крепости превратное представление о месте основного штурма. Потом уже и пехота, вместе с пушкарями, должны были обрушиться на самое слабое звено крепостных стен, которое за время осады успел узнать каждый солдат. Князь Долгоруков подробно, с неожиданным никем занудством, описал действия чуть ли не каждой роты. Борис Семенович поглядывал на Юрия Алексеевича сперва с надеждой, что тот вот-вот закончит, а потом уже с вполне безнадежным выражением. Полковник же Бюстов, напротив, очень воодушевился, и, пока Долгоруков излагал свои соображения, набросал на бумаге расстановку сил и последовательность действий всех отрядов во время сражения. Полковник очень горячо, хотя и шепотом, пояснял свои рисунки оказавшимся рядом князьям Шаховскому и Хилкову, которые сначала не без недовольства выслушивали немца с подобающим старомосковским дворянам сдержанным высокомерием, но затем и сами увлеклись, и почти уже не слушали речь князя Юрия, бывшую, и правда, не в меру скучной.
Когда Долгоруков закончил, участники совета долго не могли поверить, что это все же произошло, и минуты с две переглядывались, пытаясь понять, так же ли запутан рассуждениями князя их сосед, как и они сами. Потом все собрание сразу зашумело, но до определенных высказываний пока никто не созрел. Молчание, неожиданно, нарушил самый младший из Шереметьевых, Александр:
– Князь Юрий! – начал он излишне громким голосом, с детской смесью бесцеремонности и смущения, – А как же сделать, чтобы битва именно так и пошла, по твоему, князь, хитрому плану? Кто, к примеру, татарам прикажет на нас нападать? Не будут ли они над нами висеть и дожидаться, пока мы сами на приступ пойдем, и там все войско измотаем?
Долгоруков с самодовольным видом оглядел собрание, потом с отеческой снисходительностью остановился и на младшем Шереметьеве.
– Уж тут ты, князь, мне поверь. Не зря же вам государь меня, ближнего человека, сюда прислал, в самом деле!
Кто-то рискнул негромко рассмеяться, но в основном все только нерешительно улыбнулись шутке всевластного вельможи. Но тут раздался раздраженный голос князя Бориса Семеновича:
– Пусть так, Юрий Алексеевич. А что же казаки? Мне они не докладывают о своих намерениях, и я, грешный, пока не знаю: с нами ли они будут во время приступа, или с татарами.
Долгоруков заметно помрачнел, и подготовка достойного ответа Шереметьеву, занявшая у него много времени, была прервана появлением запыхавшегося денщика князя Бориса:
– Твоя княжеская милость! Татарские послы на дворе!
Шереметьев, как и всегда с ним случалось при решительном изменении внешних обстоятельств, спал с лица, однако взял себя в руки и направился во двор, а за ним потянулись и другие участники совета, изрядно утомленные духотой избы. На дворе стояли трое богато наряженных в турецком вкусе татар, смотревших одновременно надменно и заискивающе. С ними был толмач, также одетый на татарский манер, но, видимо, из обасурманенных русских или казаков. После долгих и напыщенных представлений, ордынцы перешли к делу и заявили, что в плену у московского воеводы находится ширинский мурза, приходящийся, ни много, ни мало, двоюродным братом самому хану Мехмет-Гераю, да продлит Всевышний его дни. Послы предлагали на любых условиях, кроме прекращения военных действий, выкупить пленника. В то время, пока воевода и посол оценивающе смотрели друг на друга, раздался выстрел, и татарин упал замертво. Его спутники схватились за шашки, однако были тут же скручены.