Теодор де Визева
Необычные люди и авантюристы разных стран
Я охотно бы процитировал еще несколько бесед, которые имел английский путешественник во время своего пребывания в Париже и которые он передает если и не всегда точно, то, по крайней мере, всегда непринужденно и искренно. Из его бывших друзей-якобинцев времен 1793 года одни были сломлены, – и их речи имели язвительный тон; другим же (вроде упомянутого «члена правительства» хватило ловкости стать слугами в доме, где еще недавно повелевали, и они обнаружили перед нами свои полные затаенной ненависти низкие души, достойные их нового занятия. Так, художник Давид, постоянно превознося гений Консула, в то же время сожалел о времени, когда он со своими друзьями из Комитета общественного спасения «спасал Францию» и удивлял мир. В своем безумном тщеславии, он был убежден, что английское правительство, будучи в восторге от него, добилось в 1794 году его освобождения. Этот неприятный человек имел подле себя добрейшую женщину, настоящую святую; ее портрет, набросанный Йорком, – один из самых живых и прелестных в книге.
Франсуа де Нефшато166 бросил несчастную супругу, на которой женился во времена безвестности, и ныне в компании «очень красивой и модной» любовницы принимает Йорка в своем, окруженном садами, венсенском замке. Напротив, знаменитый автор «Прав человека» и «Века разума» Томас Пейн предстал перед Йорком утратившим весь свой авторитет с того дня, когда наш путешественник увидел его стоящим прямо и неподвижно на трибуне в то время, как другой депутат читал французский перевод одной из его речей. Жалкая квартира, где он жил, в доме продавца книг на улице Театр-Франсе, была – пишет Йорк – «самой грязной из всех виденных мною когда-либо в жизни». Старый революционер устал от людей и от вещей. «Эти люди, – говорил он, подразумевая французов, – пролили реки крови за свободу, и теперь, когда они имеют эту свободу, честному человеку стало невозможно жить в их стране! Они завоевали пол-Европы лишь для того, чтобы стать еще более несчастными, чем были!» И он ни о чем больше не мечтает, как умереть в Америке, а пока развлекается тем, что строит из дерева и картона модели мостов, которые хочет завещать правительству Соединенных Штатов. Он никогда не читал чужих книг, а своих тем более, так как знал их наизусть, слово в слово, начиная со «Здравого смысла» и кончая «Веком разума». Бонапарт некогда его серьезно уверял, что не ложится спать, не почитав перед сном его «Права человека», но однажды во время обеда он прошел мимо Пейна, не сказав ему ни слова, и с тех пор Пейн считал Бонапарта «самым законченным из существовавших на свете шарлатанов».
Но еще более интересными, возможно, были визиты Йорка к людям, чья слава не имела ничего общего со славой политической. Например, к аббату Сикару167, который продемонстрировал ему чудеса, достигнутые им в обучении глухонемых, или к достойному восхищения Ленуару168, проведшему Йорка по залам Музея французских памятников. В Лувре, где наших путешественников сопровождает мадам Косвей169, вдова знаменитого английского миниатюриста, к испытанному восхищению примешивается негодование: они не могли не прийти к мысли, что Европа лишилась своих художественных сокровищ для сосредоточения их в одном месте; добавлю, это и ныне чувствуют многие люди их разных стран, имевших счастье увидеть Лувр таким, каким он был при Консульстве и во времена Империи. Впрочем, в Доме инвалидов, в Родильном доме, в Школе искусств и ремесел, в Ботаническом саду и в Музее автор «Писем из Франции» не в состоянии скрыть удивления и восхищения. В главах, посвященных этим учреждениям, перед нами возникает притягательный образ деятельного Первого консула: везде он побывал и со всем ознакомился; немедленным следствием его визитов становились полезные преобразования, выделение или увеличение субсидий, – и стремительный прогресс, который до его появления и представить не могли. Этот человек с самого начала действительно казался каким-то сверхъестественным; и можно понять Йорка, который, долгое время наблюдая за ним, стал в итоге испытывать к Бонапарту огромное уважение, смешанное с некоторым страхом.
V. Доверенное лицо императора Александра I
22 мая 1802 года, будучи проездом в Дорпате170, император Александр I дал торжественный прием университетским преподавателям. Приветствовать гостя от их имени они уполномочили профессора физики Георга Фридриха Паррота. Не зная русского, как, впрочем, и большинство его коллег, он произнес речь на французском языке, но я не уверен, что Паррот знал основательно и этот язык, поскольку, хоть его фамилия и походила на французскую, он был немцем по происхождению и воспитанию. Но император Александр I владел всеми европейскими языками, речь и вид профессора физики ему очень понравились, и после аудиенции он пригласил Паррота провести вечер с ним. К своему великому удивлению, император обнаружил, что сей ученый муж почти так же хорошо разбирается в политике, как и в науке, что он соединяет в себе развитое воображение с большой долей осторожности и практичности, и это была наконец этакая разновидность идеолога, какой ему никогда не доводилось встречать. Александр же, как известно, был без ума от идеологов. Он начал испытывать к ученому особое уважение и привязанность, которые возросли, когда император увидел высокую честность, бескорыстие и преданность ливонского профессора, преданность лично императору, ибо Паррот не был русским и не имел никаких обязательств по отношению к России; но с первой же встречи он всем сердцем привязался к венценосному мечтателю, привязался с нежностью, вмещавшей в себя и восхищение, и уважение, – и некоторую жалость.
На следующий год Паррот получил разрешение свободно, без обычных формальностей, входить в кабинет к императору; и отныне ему было позволено высказывать при всех обстоятельствах свое мнение. Эта должность тайного советчика, как нетрудно догадаться, повлекла за собой зависть и неприязнь. Много раз он видел, что его влиянию противостоят другие влияния, более назойливые или более вкрадчивые. Но также часто ему приятно было видеть, что его советам внемлют и его планы воплощаются в жизнь. С 1804 года вплоть до 1812, – в течение всего этого периода, важного для судеб России, Паррот, не прекращая преподавания физики студентам в Дорпате, непрерывно поддерживал отношения с императором Александром. Так безвестному ливонскому профессору довелось сыграть значительную роль в истории России, и – что мы должны учесть – в истории Франции, поскольку никто из доверенных лиц Александра не вызывал постоянно большей ненависти Наполеона, и именно Паррот еще в 1810 году одним из первых указал императору самый верный способ, с помощью которого тот мог бы разрушить мощь грозного противника.
Почти сто лет эта политическая роль Георга Фридриха Паррота при Александре I оставалась незамеченной. Немецкий писатель, господин Бинеманн, напомнил нам о ней серией статей в «Дойче Ревю», где он впервые полностью опубликовал полный текст писем и докладных, адресованных профессором из Дорпата своему венценосному другу. Эти документы свидетельствуют о безусловном доверии, которое питал Александр к Георгу Парроту, они позволяют увидеть в нем человека, обладавшего поистине замечательной политической прозорливостью, благоразумием и твердостью, и в то же время простодушного, словно ребенок, не имевшего, казалось, иного интереса в жизни, кроме счастья своего господина. Для изучения странного и сложного характера Александра письма Паррота имеют самую большую ценность: они показывают одновременно его так страстно желающим совершить поступок и неспособным к действию, таким наивным и подозрительным, таким поспешным в построении планов и нерешительным в столкновении с действительностью!
Первое письмо, опубликованное в «Дойче Ревю», датировано 28 марта 1805 года. Оно свидетельствует о непрерывных попытках Паррота отговорить императора от намерения учредить в России конституционный строй. Эта мысль, казалось, преследовала Александра с начала и до конца его правления. Но никогда, даже в 1819 году, когда Николаю Новосильцеву171 официально поручили составить проект русской конституции, – никогда эти либеральные мечтания не были так милы сердцу Александра, как в 1805 году; и, возможно, император постарался бы в то время воплотить их в жизнь, если бы Паррот с суровой настойчивостью не отговорил бы его от этого.
Всемилостивейший государь, – писал он ему, – я не могу забыть недавнюю долгую беседу с Вами. Из нее я заключил, что Вы обладаете самым благородным и самым прекрасным сердцем— самым благородным и самым прекрасным из всех, известных мне из истории… Но, с другой стороны, я не могу не видеть в Вашем сердце лишь мечту возвышенной души, мечту, воплощение которой повлечет несчастье для Вас и для Вашего народа. Я уже объяснил Вам – и весьма обстоятельно – причины, заставляющие меня так думать, но я не воспротивлюсь желанию повторить их Вам письменно.
Я должен напомнить Вам сначала пример французской революции. Вы верите, что, дав русским конституцию, Вы заслужите их признание, а они, в свою очередь, больше ничего не потребуют. Однако ничто не может гарантировать этого. Первая французская конституция была превосходной со многих точек зрения, и все же Франция не остановилась на ней: она вышла из конституции, дабы направиться к республике, и по пути обезглавила доброго короля Людовика XVI. Правда, Наполеон сможет поцарствовать, и на его челе некоторое время будет корона, которой он сам себя увенчал, но в его пользу говорит блеск сотни побед, стремление французов к славе и холодный, расчетливый ум.
Чтобы ввести в какой-либо стране представительную форму правления, необходимы три условия – только они могут примирить свободу для народа с необходимостью монархической власти.
Первым условием является существование того, что во Франции называют третьим сословием, то есть обывателей, живущих в городах и подчиняющихся муниципальным законам, и свободных землепашцев, располагающих собой и своим клочком земли. Существует ли это «третье сословие» в России? У вас есть много городов, но они населены по преимуществу рабами, которым хозяева разрешили обосноваться, где те хотят, лишь бы те платили ежегодный оброк. Эти люди не граждане, а собственность господ, могущих располагать ими по своему усмотрению.
Вторым необходимым условием установления конституционного режима является соответствие конституции природе и духу нации и чтобы конституция появилась из естественной потребности – и постепенно. России же, я убежден, понадобится еще сто лет, дабы это огромное скопление племен и народностей стало способным к принятию конституции, отличной от той, которая обезличила бы всех. Не закрывайте глаза на истинную ситуацию развития России: то, что в вашей стране называют просвещенной частью населения, – даже это всего лишь видимость развития, ибо она насквозь пропитана варварством и совершенно неспособна воспринять миролюбивую конституцию. Вся вина лежит на Петре I, который умышленно отказался от всякой возможности развития России. Екатерине II оставалось только следовать путем, им открытым, – вместо отшлифованного гранита она оставила Вам необработанный кусок дерева, покрытый лаком. Вы же, наоборот, сделали лучший выбор: Вы мечтаете развить и просветить свой народ – довольствуйтесь этой благородной целью!
Третьим, не менее необходимым, условием является уважение закона. Возможно, это уважение Вы найдете, в каком-то смысле, у русского народа, но определенно Вы не найдете его среди тех, кто им правит, начиная от министра и до последнего чиновника. Уважение к закону не может развиваться иначе, как при наличии постоянных и неизменных законов, а Россия не имеет других законов, кроме воли императора. Вы хотите создать кодекс российских законов – это разумно и мудро! Господу угодно лишь, чтобы Ваш народ, получив законы, приобрел также и уважение к ним! Но в любом случае это не появится на следующий день. Уважение к закону входит в сознание нации, и нужно время для обновления сознания.
Для сведения воедино всех этих причин необходимо, чтобы Вы держали в своих руках самодержавную власть, но не как Ваше собственное наследство, а как наследство Вашего народа. И пока Вы ее сохраняете, старайтесь дать Вашим подданным этот мягкий и ровный свет, который помогает глазам видеть, не ослепляя их!
Рассматривайте это письмо как своего рода завещание, мой дорогой Александр, ибо кто знает, когда я снова буду иметь счастье видеть Вас?
Паррот появлялся в Петербурге лишь по настоятельной просьбе императора, или когда его призывали туда интересы его дражайшего университета. Но либеральные мечтания Александра казались ему настолько опасными, что он еще много раз возобновлял свои попытки переубедить его. Постоянно в самых точных и живых выражениях объяснял он императору, как еще много прогрессивного необходимо воплотить в жизнь в России до введения в ней конституционной формы правления. Среди условий успешной реализации проекта он указывал на необходимость чистки высшего государственного аппарата:
Прежде всего Вы должны избавиться от процветающего вокруг Вас мздоимства. Посетите суды, посетите государственные учреждения, госпитали, казармы, тюрьмы! Пусть каждая Ваша прогулка имеет целью посещение подобного рода! И тем более не упускайте случая совершать поездки по провинциям Вашей империи! Непременно поезжайте в Москву, явитесь во всем блеске этой древней столице, где живет старая русская аристократия – так Вы ослабите дух сопротивления, вынудив этих бар почитать Вас!
Александр старательно следовал советам Паррота. 11 июня, спустя несколько дней после прочтения письма, он впервые совершил инспекционную поездку в различные больницы Санкт-Петербурга. Но вскоре внешнеполитические события отвлекли его от мирных забот. Недавно сформировалась новая коалиция против Наполеона – должен ли он в ней участвовать, как советуют ему его министры? Паррот, к которому он тут же обратился, весьма горячо рекомендовал сохранять нейтралитет: он ненавидел Наполеона лютой ненавистью, но и не ожидал ничего хорошего для России в случае войны за пределами страны, в особенности же он глубоко не доверял Австрии и Англии. Александр и на этот раз готов был согласиться, но, нерешительный и робкий по природе, он желал, чтобы Паррот, убедив его, убедил бы также и его министров. Император велел ему изложить свои взгляды князю Чарторыйскому172, самому ярому приверженцу вступления России в новую кампанию. Дискуссия князя и профессора была, по-видимому, весьма бурной. Хладнокровие и упорство Паррота выводили из себя Чарторыйского, обычно хорошо владевшего собой и имевшего безукоризненные манеры. Ни та, ни другая сторона не дала убедить себя, и император, полностью признавая правоту Паррота, все же подчинился желанию министров. «Россия и все человечество, – заявил он другу, – требуют от меня, чтобы я предпринял попытку уничтожить тирана Европы!» Ему нравилось говорить торжественными и высокопарными словами, за ними он скрывал равнодушие и нерешительность. Когда же в первых числах 1806 года, по возвращении в Петербург, император вновь увидел своего верного Паррота, то признался ему, что в Аустерлице часто думал о нем, о его мудрых предостережениях, о его пророчестве, касавшемся скорого предательства Австрии. Он доверил ему ответить на французскую реляцию, опубликованную Наполеоном в своем 30-ом Бюллетене173. Но русская военная администрация даже спустя два месяца после Аустерлица была в таком сильном смятении, что Парроту так и не удалось узнать точную численность русских войск, принявших участие в битве.
Чем больше мы углубляемся в чтение писем Паррота, тем больше нас удивляет точность оценок и в некотором смысле пророческое ясновидение этого безвестного ливонского профессора. Так же, как в 1805 году он был против вступления России в войну против Наполеона, так и после Тильзитского договора он старается уберечь своего венценосного друга от чрезмерной доверчивости в мирное время. Он призывает завоевывать всеми средствами симпатии своего народа, чтобы можно было рассчитывать на него в ближайшей кампании, которая станет решающей и жизненно важной для России. Он советует подавлять со всей решимостью постоянно возрастающее казнокрадство среди чиновничества. «Ни одной судебной тяжбы, – говорил он императору, – ни одного расследования! Лишь действия властей помогут при таком положении вещей. Процессы и расследования затронут только менее виновных, а над ними – более виновные, и они должны быть подвергнуты самому суровому наказанию.»
«Любой ценой, – говорил он также, – завоевывайте симпатии поляков и турков! С их помощью вы сможете все, а без них – ничего против амбиций Наполеона, который рано или поздно поставит Вас перед необходимостью вступления в новую борьбу.»
Но Александр, по-прежнему интересуясь мнением Паррота, отныне чувствовал себя неловко перед ним и явно избегал встреч. Став другом Наполеона, он счел полезным для этой дружбы отдалить от себя любого приверженца иной политики. 15 сентября 1808 года, когда, по пути в Эрфурт, он проезжал Дорпат и должен был на почтовой станции дать аудиенцию профессорам университета, то своему верному Парроту не сказал ни слова. Но едва император удалился, камергер от его имени тайно вручил профессору длинное письмо, полное нежных чувств, извинений и обещаний. В частности, император обещал своему другу сохранять во время встречи в Эрфурте необходимые хладнокровие и благоразумие.
Наконец, в 1810 году, когда война, так упорно предрекаемая Парротом, стала отныне казаться неизбежной, император попросил своего советчика написать ему, «но чужой рукой», докладную записку, в которой наметить наилучший план действий. Эта «чрезвычайно секретная» докладная записка полностью приведена в «Дойче Ревю», поскольку является документом большой исторической важности.
Прежде всего Паррот рекомендует императору заручиться дружбой Порты и поляков. Он советует даровать независимость их стране и дать им в короли Адама Чарторыйского. Затем, после краткого обзора различных европейских стран и позиции, которой следует придерживаться по отношению к ним, он переходит к тактике:
В особенности, – пишет он, – откажитесь от Вашей идеи осадной войны: Вы никогда не сможете ни осуществить ее, ни обучить ей Вашу армию. Сообразуйте Вашу тактику с духом Вашего народа. Готовьте огромную резервную армию, которую будет поджидать противника и одолеет его в последний момент; и пусть остальные Ваши войска, разделенные на небольшие отряды, ведут против Наполеона продовольственную войну, пусть они приложат все силы, чтобы ослабить, изнурить голодом захватчика! Ибо лишь у себя Вы сможете себя защитить, и сама жизнь людей будет смыслом борьбы. Не делайте ни шагу, не обеспечив себя надежными тылами! Если Наполеон пойдет на Вас войной, он будет решителен и безжалостен, поскольку захочет восстановить свою репутацию из-за испанской войны, нанесший смертельный удар его военному престижу.
Эта записка датирована 15 октября 1810 года. В ней Паррот предлагает императору еще целый ряд мер. В частности, он советует сделать регентшей императрицу на время, пока он сам будет вдали от Санкт-Петербурга. Не довольно ли приведенных отрывков, чтобы понять, насколько серьезным было влияние профессора из Дорпата на Александра и насколько этот безвестный провинциальный профессор обладал гениальным политическим чутьем?
Полтора года спустя, в последних числах 1811 года, Александр вновь призвал друга и пожелал выслушать его советы. Незадолго перед этим он изгнал своего министра, знаменитого Сперанского174, который имел неосторожность унести к себе домой некоторые официальные документы, и был обвинен своими врагами в сношениях с Наполеоном. Легковерный Александр, не довольствуясь только ссылкой своего министра, хотел приговорить его к смерти. Однако, он не мог на это решиться, не посоветовавшись с Парротом.
Ответом Паррота, как и следовало ожидать, стал настойчивый призыв к милосердию. «Все, что я узнал от Вас о Сперанском, – писал он царю, – позволяет мне увидеть его в самый черный день его жизни. Но, откровенно говоря, в том ли Вы состоянии, в коем необходимо быть, чтобы отделить правду от клеветы в тех обвинениях, о которых Вы мне рассказали? Не забывайте, Сперанского ненавидят главным образом из-за Вас, из-за Вашего большого расположения к нему! Никто в империи не должен быть выше министров, кроме Вас, императора. И не думайте, будто я хочу защитить Сперанского: напротив, я знаю, что он всегда ревновал ко мне, и то, что Вы некогда сообщили мне о его характере, лишило меня малейшего желания сблизиться с ним. Лишь Вы один можете судить его – и в этот момент Вы не имеете достаточно времени и хладнокровия, дабы судить по справедливости. Довольствуйтесь же удалением его из Петербурга и лишением его возможности переписки с неприятелем! Он всегда сможет предстать перед судом, война закончена.»
Мы видим, что Паррот зашел достаточно далеко в разговорах с Александром. Может, его вывели из себя слабость, колебания и неспособность императора воплотить в жизнь мечты, переполнявшие его душу. Во второй части письма почти суровым тоном Паррот призывает его по-настоящему взять дела империи в свои руки, стряхнуть с себя оцепенение и показать свою власть.
Конечно же, у Александра не было ни привычки, ни склонности к таким жестким наставлениям. Он любил, когда им руководили, но с нежностью и заботой. Дружба Паррота, несмотря на ее искренность, бескорыстие и ценность, начинала тяготить его. Император помиловал Сперанского, ответил Парроту небольшой запиской на французском, «что с волнением прочитал его письмо», но с тех пор перестал советоваться по вопросам политики с профессором из Дорпата. И больше никогда, до самой смерти, не виделся с ним.