полная версия

Теодор де Визева
Необычные люди и авантюристы разных стран

VII. Наставники короля Римского

23 марта 1811 года около одиннадцати часов утра через заставу Марияхильф в Вену въехала почтовая карета и, проскакав во весь опор по улицам города, остановилась перед дворцом французского посольства. С высокомерной сдержанностью человека, которому доверено важное поручение, из кареты вышел молодой французский офицер и был тотчас же проведен к посланнику. Но оставленный дожидаться в швейцарской солдат вовсе не был так сдержан. Он немедленно сообщил жене привратника, что он и его хозяин, командир эскадрона Робло, прибыли сообщить графу Отто о рождении сына императора Наполеона. Услышав это, почтенная женщина в порыве радости распахнула окно и закричала: «Маленький принц!» Новость быстро распространилась по улице, а затем пошла гулять и по соседним. То действительно была настоящая радость для жителей Вены: ведь увидев Наполеона, они обнаружили, что он вовсе не людоед-санкюлот, как им говорили, – и венцы стали любить его почти так же, как какого-нибудь из своих эрцгерцогов, когда тот становился мужем одной из эрцгерцогинь. Только некоторые аристократические салоны упорствовали в своей враждебности. Ходили самые невероятные слухи о поведении Наполеона по отношению к молодой жене: разве еще совсем недавно не рассказывали, ссылаясь на секретаря французского посольства, что Наполеон, не довольствуясь дурным обращением с Марией-Луизой¹⁹⁵, изменил ей с самой очаровательной из ее фрейлин? Поэтому-то новость о рождении маленького принца и была очень плохо принята в высшем свете. В частности, на большом рауте, состоявшемся при дворе 26 марта, с удовольствием повторяли шутку одной остроумной дамы, которая, услышав новость, сказала: «Ба! Возможно, этот маленький король Римский через пару лет приедет воспитываться здесь из милости!»¹⁹⁶

Шутка оказалась пророческой. Три года спустя, 21 мая 1814 года в семь часов вечера две коляски, одна за другой с интервалом в десять минут, въехали на главную аллею парка в Шёнбрунне¹⁹⁷. Из первой вышла бывшая императрица Мария-Луиза, а теперь всего лишь принцесса Пармская. Когда перед крыльцом остановилась вторая коляска, князь Трауттмансдорф вытащил оттуда белый сверток и передал его графу Кинскому, а тот на руках перенес его в парадный зал, где собрался весь двор. В свертке находился бывший король Римский, привезенный в Вену «воспитываться из милости». Должен заметить, венцы приняли его с такой же теплотой, как некогда и весть о его рождении. Полицейские отчеты от 21 мая отмечают: «При виде прекрасного маленького принца все выказывают восторг и восхищение». Толпа кричала: «Да здравствует принц Пармский!». Благородные дамы, стоя по обе стороны лестницы, «с таким воодушевлением принялись целовать ручки ребенка, что граф Кинский с великим трудом поднялся по лестнице». «Все были очарованы юным принцем Пармским, приветливость и прекрасный облик которого не уставали хвалить», – писал Гуделист Меттерниху¹⁹⁸ в отчете от 22 мая. Принцем были тем более очарованы, что «неизвестно почему, но раньше среди публики имело хождение противоположное мнение – вот оттого-то изумление всех равнялось восхищению».

Однако Меттерних, казалось, не слишком взволнован подобным энтузиазмом. Он просто позаботился о запрещении со следующего дня доступа публики в парк Шёнбрунн, а вскоре начал выискивать все возможные способы для осуществления созревшего в его уме плана, заключавшегося, как известно, в том, чтобы стереть, вырвать с корнем, уничтожить и у бывшей императрицы, и у бывшего короля Римского воспоминания об их пребывании во Франции. Мария-Луиза должна была отказаться от титула государыни и дать согласие именоваться впредь лишь «герцогиней Пармы, Пьяченцы и Гвасталлы». Ей даже запретили перевезти в Парму свой портрет работы Жерара¹⁹⁹, где она изображена императрицей; вместо него ее отец пообещал прислать ей копию, выполненную самым искусным живописцем Вены, но представляющую Марию-Луизу в ином, чем на оригинале, туалете. Что же до «принца Пармского» (который, впрочем, вскоре был лишен этого второго титула, как и титула «короля Римского»), то намерения Меттерниха относительно него были с самого начала такими, какими он представил их тремя годами позже в депеше, адресованной Венсану²⁰⁰, 26 июля 1817 года: «Именно нам суждено позаботиться, чтобы направить его воспитание на верный путь и постараться, чтобы он и сам впоследствии умел избегать тех рифов, на которые – это не зависит ни от нас, ни от него, ни от его желания – он может натолкнуться исключительно благодаря своему происхождению.»

Прежде всего необходимо было найти для маленького принца наставника, способного направить его воспитание «на верный путь», о коем говорит Меттерних. И после многомесячных поисков его наконец нашли. 26 июня 1815 года по рекомендации барона фон Хагера воспитателем «принца Франца» Меттерних назначил графа Морица Дитрихштейна, состоявшего во время Венского конгресса при особе короля Дании. Дитрихштейну тогда было сорок лет. Он сражался против французов сначала под командованием де Ласи, а потом Мака, в 1800 году попал в плен и, наконец, вышел из армии и женился. Дитрихштейн был довольно образован, имел хороший вкус, и его салон в Вене посещали люди искусства, там с удовольствием бывал Бетховен. Монбель, а вслед за ним и все биографы короля Римского, утверждают, что Дитрихштейна выбрала для руководства воспитанием маленького принца Мария-Луиза. На самом деле, с Марией-Луизой, кажется, и не посоветовались. «Вчера я видела моего сына, – пишет она императору Францу 7 июля 1815 года, он целует вам руки, чувствует себя очень хорошо и уже познакомился с графом Морицем Дитрихштейном. Мне он нравится, особенно при условии, что вы назначили его к моему сыну лишь временно, до тех пор, пока ребенок доберется со мной в Италию, или же пока я не сделала иной выбор, поскольку граф мне совсем не подходит, хоть он милейший человек.» Относительно же того, каким образом маленький принц «познакомился» со своим воспитателем, мы обладаем следующим характерным документом. Сам Дитрихштейн рассказывает, что в первый раз, когда он прибыл в Шёнбрунн, его ученик упорно отказывался предстать перед ним. «Я не хочу идти в гостиную! – кричал ребенок. – Там воспитатель!» В конце концов его все-таки туда притащили, но он лишь смерил Дитрихштейна презрительным взглядом. «Я вынес весьма неприятные впечатления, – записал наставник в дневнике после этой встречи, – и более того, я убедился, что ничего не достигну, пока принц не будет полностью в моих руках.»

Потому-то он позаботился о скорейшей передаче принца «полностью в его руки». И именно Дитрихштейн – на этот раз по рекомендации Марии-Луизы – выбрал себе в качестве помощника капитана Форести, умного и душевного человека, ревностного католика, оставившего в 1809 году военную службу, чтобы не сражаться против своих соотечественников, ставших подданными Итальянского королевства.²⁰¹

В 1816 году у маленького принца появился третий наставник, Матье Коллен, профессор истории венского университета, обязанностью которого было давать уроки. Коллен умер в 1824 году, и вскоре его место подле герцога Рейхштадского занял бывший воспитатель эрцгерцога Фердинанда Йозеф Обенаус, также по рекомендации графа Дитрихштейна.

И вот одному немецкому ученому, господину Вертхаймеру, посчастливилось познакомиться во всем объеме с оставшимися после смерти Дитрихштейна и Обенауса бумагами: с заметками, которые они делали день за днем, с копиями их ежедневных отчетов, с письмами Коллена и Форести, адресованными Дитрихштейну, и т.д. Из этих бумаг, представляющих, как легко догадаться, величайший интерес для знакомства с характером несчастного сына Наполеона, господин Вертхаймер предлагает ныне нашему вниманию многочисленные выдержки – на наш взгляд все же недостаточно многочисленные – в книге, где, кроме этого, приводятся ворохи полицейских отчетов, писем и неопубликованных мемуаров. Его книга – настоящий каталог важных и не очень важных документов, имеющих более или менее близкое отношение к герцогу Рейхштадскому. Она дополняет во многих отношениях – и кое-где даже исправляет – великолепную биографию, написанную несколько лет назад господином Вельшингером²⁰². Среди разнообразных глав, несомненно, наиболее ценной является та, которая с помощью бумаг Дитрихштейна и Обенауса знакомит нас с ближайшим окружением юного принца и которая позволяет нам быть свидетелями успехов в его воспитании.

В конце этой главы господин Вертхаймер выражает уверенность, что он достаточно убедительно доказал несостоятельность всяческих легенд, гласящих, будто образование, данное сыну Наполеона, имело следствием отупение ребенка или потерю им врожденных свойств ума и сердца. Он рос, в частности, вопреки тому «весьма мало обоснованному» утверждению знаменитого историка Трейчке²⁰³, согласно которому воспитание герцога Рейхштадского «было под стать отеческому обращению императора Франца²⁰⁴ с узниками Шпильберка²⁰⁵». Но, увы, опубликованные господином Вертхаймером документы против его желания подтверждают правоту Трейчке! До знакомства с дневниками Дитрихштейна и Обенауса мы бы верили, как верил господин Вельшингер, что «в противоположность распространенной легенде, учителя молодого принца никогда не помышляли ни о подавлении его интеллекта, ни о сокрытии его происхождения». Можно было бы поверить, что они сообразовывали свои действия с пожеланиями императора Франца, который – по словам авторитетов (весьма, впрочем, сомнительных) – будто бы сказал, касаясь в разговоре с Меттернихом воспитания своего внука: «Я желаю, чтобы герцог чтил память об отце. Не скрывайте от него никакой правды, но прежде всего научите его восхищаться своим отцом и уважать его!» Увы! Даже если представить, что император Франц сказал так когда-то, то люди, на которых была возложена обязанность воспитания его внука, ни в коей мере не приняли в расчет монарших пожеланий. Сама публикация недавно обнаруженных бумаг лишний раз показала опасность, таящуюся в слишком пренебрежительном отношении к «легендам», поскольку единственным и неоспоримым выводом, следующим из прочтения тех сорока пяти страниц, где господин Вертхаймер приводит наиболее важные отрывки из дневников, отчетов и писем Дитрихштейна и Обенауса, является то, что эти два человека по наущению Меттерниха постоянно старались «скрыть от воспитанника его происхождение» и – вполне возможно, бессознательно – использовали метод воспитания лучше всего подходивший для «подавления его интеллекта».

Уж эти-то два человека точно —и намного больше —, чем двое их коллег, так как Коллен был озабочен лишь добросовестным выполнением своих обязанностей профессора, обогащая знания ученика и формируя его вкус, не примешивая никакой «политики» к его образованию; Форести же, судя по сведениям о нем, почерпнутым из книги Вертхаймера, вызывает самое искреннее восхищение, когда мы видим, как он старался примирить предписанные ему строгие правила с благородством и деликатностью своих личных чувств.

Примера, взятого наугад, будет достаточно для того, чтобы показать особый характер его отношений со своим учеником. Как-то июльским утром 1816 года ребенок во время прогулки с Форести, пожелал точно знать, кто же правит сейчас во Франции. «Король!» – ответил Форести. —«Но я слышал, – сказал ребенок, что до этого короля во Франции был император. Кто был им?» – «Это был ваш отец! – ответил Форести. – Но неуемная страсть к войне закончилась для него потерей короны.» Тогда юный принц признался под большим секретом, что из книги под названием «Летопись Франции», которую ему до сих пор запрещают читать, он уже узнал обо всех битвах Наполеона. Затем он сказал: «Но если мой дорогой отец был, как меня уверяют, причиной стольких бед, значит, он преступник?» – «Нам не пристало судить его, – ответил Форести. – Любите всегда вашего отца и молитесь за него!» Оценить по достоинству этот ответ можно, лишь зная, что только после долгих колебаний и искренно считая свой поступок великодушным и даже героическим, Дитрихштейн разрешил ребенку упоминать имя его отца в утренних и вечерних молитвах. Вот так бедный малыш в беседе с Форести «облегчил свою душу». И потом до конца прогулки он прыгал и смеялся, как никогда; по возвращении в замок он бросился в объятия к Коллену и сказал ему: «О! Если б вы знали! Господин Форести и я долго говорили о Франции!» Отныне он испытывал к Форести искреннюю и нежную признательность. А Форести со своей стороны любил и жалел его от всего сердца. «Я не могу передать вам мое отчаяние, когда я узнал о его смерти!» – написал он Дитрихштейну 22 июля 1832 года. В тот же день Обенаус – теперь барон Обенаус – записал в дневнике несколько прощальных строк о своем ученике: «Сегодня в Шёнбрунне в половине пятого утра принц скончался от чахотки, следствие …, много раз предсказываемого Обенаусом». Что скрыто за пропущенным словом, мы, конечно же никогда не узнаем. Но это все эмоции, которые вызвала в нем смерть принца, его воспитанника!

И нельзя сказать, что Обенаус не был порядочным человеком, добросовестно выполнявшим свои обязанности, но могу предположить, что, занимаясь много лет воспитанием детей, он почувствовал к этому роду занятий совершенное отвращение и что герцог Рейхштадский просто казался ему последним – и притом несноснейшим – воплощением «воспитанника». По признанию господина Вертхаймера, державшего в руках дневник Обенауса, там «на каждой странице встречаются одни и те же определения герцога Рейхштадского: упрямый, скрытный, строптивый, жестокий» и т. д. Имея такое представление о своем ученике, он и обращался с ним соответственно. Обенаус был одним из тех педагогов, которые считают бесполезным – если не сказать, опасным – терять время, пытаясь понять душу своих юных противников, которых они обязаны укрощать.

Совсем иное дело – граф Дитрихштейн, который, в конечном счете, несет ответственность перед нами так же, как он нес ее перед Меттернихом за полученное сыном Наполеона воспитание. Дитрихштейн был не только безупречным исполнителем – он искренно желал добра своему воспитаннику, и, возможно, испытывал к нему некоторое теплое чувство. Но он любил его примерно так, как в драме Виктора Гюго Торквемада любит еретиков. Именно для счастья герцога Рейхштадского он неутомимо изобретал новые способы мучить его, вырывал с корнем его сердце, чтобы уничтожить таким образом демонический дух, который не мог не присутствовать в нем с момента его злосчастного рождения. Все поведение Дитрихштейна по отношению к своему воспитаннику в продолжении пятнадцати лет их знакомства напоминает поведение заклинателя духов, старающегося освободить от них маленького одержимого, или же «психиатра», поклявшегося исправить «врожденный порок». Напрасно маленький принц смотрел на Дитрихштейна своими прекрасными голубыми глазами, полными нежности и простодушия: от этого воспитатель преисполнялся еще большей решимостью спасти его от проклятия. В то время, как Меттерних, направляя воспитание ребенка «на верный путь», видел лишь опасность появления в Европе второго Наполеона, Дитрихштейн, более человечный, боялся, что это будет представлять опасность для самого ребенка. Любой ценой он должен перестать быть тем, кем был! Волчонок должен превратиться в ягненка!

Превращение подобного рода, к несчастью, довольно трудно, но Дитрихштейн, приложив столько усилий, мог льстить себя надеждой, что это почти удалось. Демонический дух еще не был полностью вытравлен из сердца ребенка, как того желал бы добрый воспитатель, но в конце концов настолько был подавлен, что смог бы проявиться лишь в исключительных обстоятельствах. Не сумев сделать из волчонка настоящего ягненка, на него натянули овечью шкуру.

Поначалу Дитрихштейна привело в страшное негодование настойчивое желание ребенка говорить и думать по-французски. «Я не хочу быть немцем! – кричал маленький одержимый. – Я хотел бы… я не смею сказать, что!.. Я хочу остаться французом!» И огорченный воспитатель записывает в своем дневнике: «Это не может так продолжаться! Принц должен стать немцем до мозга костей.» Поэтому-то можно без труда представить себе радость Дитрихштейна, когда 17 сентября 1816 года он может объявить, что «за три недели принц привык говорить главным образом по-немецки, и его уже достаточно хорошо можно понять». «Нет ничего более утешительного!»– добавляет наставник. Год спустя, 18 ноября 1817 года, «принц уже говорит по-немецки лучше, чем и по-французски» – великолепный результат, «полученный благодаря почти абсолютной невозможности там, где находится принц, говорить на его родном языке». А через десять лет Дитрихштейн отмечает, что у принца «очень небольшие успехи в изучении французского языка». Он довольно хорошо говорит по-французски, у него отличное произношение, но построение фраз неправильное; чувствуется, он думает на немецком, а не на французском. Его переводы с немецкого на французский изобилуют германизмами. Он «совершенно не может написать письмо по-французски правильно». Как и хотел его воспитатель, он «стал немцем до мозга костей». Я привел этот пример, а мог бы привести множество других. В конечном итоге, методы воспитания Дитрихштейна достигли поставленных целей и даже более того.

Но это были «сильнодействующие» методы, и применялись они с необыкновенной твердостью. Можно с уверенностью утверждать, что в течение пятнадцати лет Дитрихштейн постоянно препятствовал желаниям своего ученика, изменял его наклонности и подавлял порывы его сердца. Едва ребенок «попал в руки» воспитателя, как воспитатель удалил от него все, что может напомнить принцу его прошлое. Он приказывает унести все вещи – книги, белье и так далее, – все, помеченное императорским орлом, а потом, когда первая чистка оказалась недостаточной, он приказывает унести вообще все, что ребенок привез из Франции.

Когда маленький принц делает малейший намек на роскошь, окружавшую его в детстве, ему говорят, что «он знает это лишь по слухам и не может помнить, так как слишком юн». Но Дитрихштейн быстро убеждается в недостижимости своих целей, пока ребенка окружают люди, могущие рассказать ему о его прошлом и о Франции. Тогда наставник прибегает к целой серии уловок, дабы заставить Марию-Луизу изгнать французских воспитательниц принца, добрейшую мадам Маршан, маленького Эмиля Гобро – сына камердинера бывшей императрицы. Когда наконец опасный Эмиль (малыш шести-семи лет) покидает Вену и едет вслед за Марией-Луизой в Парму, для Дитрихштейна «нет большей радости».

Отныне маленького принца окружают только немцы. Он не знает, что сталось с его отцом, а когда однажды Форести не смог помешать ему заговорить о Наполеоне (в короткой беседе, изложенной выше), Дитрихштейн, испугавшись, решает в будущем сохранять еще больше сдержанности при ответах на подобные вопросы. Бедный ребенок вынужден был изобретать поистине невероятные уловки, пытаясь заставить сказать, что его отец был императором и что он выигрывал битвы. Малыш хочет играть в войну? В этом сразу же со страхом распознают пробуждение кровожадного наполеоновского дьявола. Он не может ни играть, ни говорить, ни даже мечтать свободно. Его стерегут так надежно, что с 1815 по 1830 год ни одному иностранцу не удалось увидеть принца вблизи, а только издалека – в ложе театра или же гуляющим по аллеям парка Шёнбрунна. Даже посланник Луи-Филиппа, генерал Бельяр, не составляет исключения. Только в 1828 году Дитрихштейн разрешает преподавателям рассказать в двух словах историю его отца, «жертвы своей неуемной жажды завоеваний». Наставник пишет Обенаусу: «Между прочим, было бы хорошо не затягивать слишком и рассказать принцу историю его отца». И с грустью добавляет: «Как жаль, что я не знаю ни одной книги, которую он мог бы читать без всякой опасности, и которая не вызывала бы слишком много вопросов!» В то время герцогу Рейхштадскому было уже семнадцать лет и его недавно произвели в капитаны императорских стрелков.

Вне всякого сомнения, Сильвио Пеллико²⁰⁶ и другие узники Шпильберка хуже питались и с ними хуже обращались, чем с сыном Наполеона в замке Шёнбрунн. И все же я не думаю, что описание их заточения может взволновать нас больше, нежели сведения, почерпнутые из бумаг Дитрихштейна и приведенные господином Вертхаймером, о воспитании короля Римского. Даже в цепях узники Шпильберка сохраняли, по крайней мере, внутреннюю свободу, в то время как надзиратели маленького принца с пугающим упорством его этой (не считая, впрочем, другой) свободы лишали.

И если узники Шпильберка восставали порой против притеснений тюремщиков, то насколько же еще более упорным, более ожесточенным и более трагичным было сопротивление узника Шёнбрунна! В начале каждого урока ребенок говорил себе: «Так, сегодня я буду покорным и послушным!» Но через несколько минут он отворачивался и начинал плакать, или же в середине урока хватал линейку и бросал ею в учителя. Необычайно любознательный и жадный до знаний, он читал тайком и учился сам, а то, что вбивали ему его наставники, старался не слушать. Он совершал самые невероятные и самые опасные поступки, так как помнил, что ему их запретили. И всегда, вопреки внушениям и наказаниям, он продолжал думать об отце. Когда Дитрихштейн беседовал со слугами или иностранцами, ребенок проскальзывал за дверь, прятался среди мебели и слушал, не заговорят ли о Наполеоне. В январе 1818 года во время одного из уроков Коллена, он прервал профессора вопросом: «Скажите мне, пожалуйста, скажите по правде, почему меня зовут королем Римским?²⁰⁷»– «Это произошло еще в те времена, когда Ваш отец владел большим королевством.» – «Рим принадлежал моему отцу?» – «Нет, Рим принадлежал папе.» – «А где он сейчас?» – «Папа! По-прежнему в Риме.» – «А мой отец, я полагаю, в Индии?» – «Нет, вовсе нет.» – «Он в Америке?» – «Почему он должен быть в Америке?» – «Где же он, наконец?» – «Я не могу Вам этого сказать!» – «Дамы (французские воспитательницы, покинувшие Шёнбрунн два года назад) однажды сказали мне, что он был в Англии, но его оттуда изгнали.» – «Это заблуждение! Вы хорошо знаете, мой принц, как часто Вам случается плохо понимать то, что Вам говорят!» – «Да, это правда, извините меня!» – «Могу вас уверить, ваш отец никогда не был в Англии.» – «Я еще слышал, что он жил в нищете!» – «Как? В нищете?» – «Да.» – «Это невозможно даже предположить!» При этих словах лицо ребенка засветилось от счастья. – «Это правда, – сказал он, – так я и думал!» И он перешел к другой теме. Представим, что подобные беседы возобновлялись каждый день в течение восемнадцати лет и постоянно в новой форме, ибо любознательность ребенка была не менее изобретательна, чем подозрительность и сдержанность его наставника!

Таково было, согласно не подлежащим сомнению документам, воспитание герцога Рейхштадского. И методы воспитания, судя по успешным результатам, можно, в конечном счете, считать обоснованными. Если бы сама смерть не пришла – весьма кстати – уверить Меттерниха в отсутствии опасности существования второго Наполеона²⁰⁸ для Европы, то он бы, благодаря неутомимому усердию Дитрихштейна, всего лишь довольно безобидным Наполеоном. Проживи сын волка и пятьдесят лет, он все равно не стал бы настоящим волком, никогда не смог бы скинуть овечью шкуру. Не имея возможности удалить из него душу, ее просто сломали. Но операцию проводили на живом человеке и так долго, что только ее благополучный исход мог бы компенсировать множество досадных промахов, явившихся ее следствием. Среди прочего, был полностью изменен характер маленького принца. Его характер по природе был настолько хорошим, нежным, открытым и веселым, что все воспитатели – кроме, возможно, Обенауса – единодушно хвалили его. Дитрихштейн рассказывает, что он видел, как принц плакал, когда нашел дождевого червя, наполовину съеденного жаворонком. Его с большим трудом удавалось убедить не дарить свои любимые игрушки бедным детям. Он отдавал все свои деньги и сокрушался при мысли, что другие дети едят черный хлеб, в то время как он ест пирожные. Он изо всех сил стремился любить. Никогда ни Дитрихштейн, ни Форести не замечали, чтобы он держал на них зло за их жестокое обращение. «Несмотря на то, что граф Дитрихштейн обходился с ним очень сурово, – пишет господин Вертхаймер, – несмотря на то, что он часто бранил и наказывал его с чрезмерной суровостью, доходящей до несправедливости, герцог Рейхштадский постоянно, вплоть до самой смерти, выказывал своему наставнику самую горячую признательность.» «В моем сердце навсегда сохранится чувство благодарности к вам!» – написал принц Дитрихштейну 23 сентября 1831 года. Читая книгу господина Вертхаймера, мы с грустью наблюдаем за медленным и неуклонным изменением характера ребенка. Мало-помалу веселость проходит, песни стихают, смех становится все более редким. Все чаще маленький принц, когда учителя говорят с ним, отворачивается и опускает глаза. Он учится лгать, бояться, ненавидеть. Вместо живого и нежного ребенка, каким его нашел Форести, когда был назначен воспитателем, Обенаус в 1824 году находит ученика «скрытного, упрямого, злого». И Дитрихштейн в то же примерно время записывает в дневнике, что отсутствие доверия принца к нему разрывает его сердце. Милейший человек был, похоже, слишком высокого мнения о возможностях педагогики. Он хотел вырвать из груди ребенка бившееся там сердце и заменить его другим – простым сердцем австрийского чиновника, – и удивлялся и огорчался, что удалось только испортить, а не изменить его, как ему мечталось.

Когда император Франц пожелал дать внуку по крайней мере видимость свободы и приказал ему поступить на военную службу, Дитрихштейн горячо воспротивился этому. Беспрестанно обращаясь то к императору, то к Марии-Луизе, то к министрам, он становится все настойчивее, пытаясь оставить принца в клетке. «Моя совесть спокойна, – пишет он 26 августа 1828 года Обенаусу, – я сделал все возможное. Но я не могу не сожалеть об уготованной для бедного мальчика участи, если, несмотря на мое мнение, с ним упорно будут обходиться, как с обычным ребенком, забывая все, что сделали с ним исключительные обстоятельства.» Эти строки лучше всяких комментариев объясняют, каким «путем» и руководствуясь какими принципами шло воспитание бедного мальчика, о котором Наполеон некогда написал: «Мне приятней было бы увидеть, как с моего сына живьем сдерут кожу, чем наблюдать, как из него в Вене делают австрийского принца!»