полная версия

Теодор де Визева
Необычные люди и авантюристы разных стран

IV. Тайны истории: Каспар Хаузер

²³⁷

В начале одной из глав «Исторических тайн» господин Эндрю Лэнг приводит слова своего собрата по перу, господина Паже, уверяющего, что «всем знакомо приключение Элизабет Каннинг». И господин Лэнг добавляет: «Я сам так долго думал, пока пять или шесть лет тому назад приключение Элизабет Каннинг почти в точности не повторилось в окрестностях Лондона; и теперь я утверждаю, что, напротив, никто абсолютно ничего не знает о таинственном приключении этой девушки».

Приключение Элизабет Каннинг действительно являет собой любопытный образчик так называемой «умышленной судебной ошибки». Дочь бедного плотника из Олдерменбери, Элизабет весь день 1 января 1753 года гостила у своих родственников и покинула их после ужина, около девяти часов вечера. Начиная с этого момента и вплоть до 29 января она считалась пропавшей без вести, несмотря на все попытки семьи и полиции найти ее. Похудевшая и изможденная, она вернулась домой 29 января и рассказала, что в ночь Нового года какие-то два человека подошли к ней на дороге, ударили, отняли все деньги и бросили ее, бесчувственную, около какой-то стены; она очнулась в запертой комнате, где и находилась потом на хлебе и воде двадцать девять дней, пока наконец, проскользнув наружу через окно, ей не удалось бежать. Сделанное ею описание комнаты, дороги, по которой она убегала, людей, с кем общалась во время необъяснимого заточения, позволили местным властям задержать цыганку Мэри Сквайрс, старуху с очень дурной репутацией; она была опознана Элизабет Каннинг и 26 февраля 1753 года приговорена к смерти судом присяжных в Олд Бейли. Но сын цыганки с помощью некоего законника попытался доказать невиновность матери; нашлись свидетели, уверявшие, будто в ночь на 1 января они видели Мэри Сквайрс в деревне в графстве Дорсет; и новый суд присяжных в Олд-Бейли, несмотря на сомнительность подобного алиби, а в особенности приняв во внимание невероятность и противоречивость рассказа Элизабет Каннинг, отменил первое постановление, оправдал цыганку и приговорил девушку к семилетней ссылке за «клятвопреступление по доброй воле и убийство посредством лжесвидетельства». Собственно, второй вердикт и являл собой «судебную ошибку», и несчастная Элизабет Каннинг должна была подвергнуться наказанию, которого ни в коей мере не заслуживала. В свое время ее невиновность горячо отстаивал Генри Филдинг, автор «Тома Джонса»; а сегодня, после кропотливого исследования всех документов, относящихся к обоим процессам, – исследования, проведенного господином Лэнгом, она нам кажется не подлежащей сомнению. Не только алиби цыганки является плодом фантазии, но, кроме того, господин Лэнг показал, что так называемые противоречия в рассказе Элизабет Каннинг относятся к показаниям, записанным задним числом, и не имеют ни малейшего отношения к подлинным заявлениям, сделанным самой девушкой. Какие причины заставили Мэри Сквайрс и ее сообщников держать в заточении Элизабет Каннинг, мы, вероятно, никогда не узнаем, но факт тот, что они сделали это, и что девушка говорила только правду, и что, таким образом, английское правосудие в похвальном стремлении исправить одну явную ошибку совершило другую.²³⁸

Не только приключение Элизабет Каннинг привлекло внимание господина Лэнга. Из тринадцати «исторических тайн», представленных нам знаменитым английским писателем, большинство известны, по крайней мере, по названию; на самом деле, мы только названия и знаем, или же наши сведения почерпнуты из романов и мелодрам, сочиненных по мотивам этих «тайн» авторами, которые посчитали совершенно бесполезным позаботиться об исторической достоверности своих трудов. А посему в книге господина Лэнга нет ни одной главы – кроме, может, главы, посвященной «делу о колье», – которая не представляла бы для нас интерес новизной подхода. Терпеливо, добросовестно и трезво, как и во всех своих исследованиях, господин Лэнг исследует источники каждой из «тайн», не рассматривая легенды, которые впоследствии их заменили. И почти всегда, как и в случае Элизабет Каннинг, его расследование приводило к исчезновению «тайны» и обнаруживало у ее истоков либо грубый обман, либо попытку мистификации, либо политические интриги, состоящие в намеренном искажении и запутывании самых обычных и неинтересных фактов.

Возьмем, к примеру, приключение Каспара Хаузера, которое, я думаю, наряду с приключениями Железной Маски и приключениями настоящего и лже-Людовиков XVII, является самым известным из всех и самым «таинственным». Оно знакомо не только по названию: вряд ли найдется человек, не читавший какого-нибудь замечательного рассказа о нем; и впрямь, никакая другая история не была такой интригующей, не говоря уж о том, что до относительно недавнего времени ее могли подтвердить такие многочисленные и такие заслуживающие доверия свидетели, что мы ни на миг не могли засомневаться в ее подлинности.

26 мая 1828 года, около четырех часов пополудни сапожник из Нюрнберга видит на городской площади молодого крестьянина, который испуганно озирается вокруг и, кажется, с трудом держится на ногах. Его отвели в полицию, но и там на все вопросы он отвечает невнятным бормотанием. Он, похоже, боится дневного света, не слышит звона колокола в соседней деревне, падает в обморок при виде тарелки с мясом и, лишь играя, словно четырехлетний ребенок, с деревянной лошадкой получает удовольствие. У него и в самом деле было поведение, речь и умственное развитие малолетнего ребенка. При нем находят два письма, в одном из них, написанном латинскими буквами, его мать, «бедная девушка», вверяла своего дорогого «Каспара» людскому милосердию. В другом, написанном готическими буквами «бедным ремесленником», утверждается, что сей «бедный ремесленник» в 1812 году приютил и воспитал ребенка и «никогда не позволял и шагу ступить за порог дома». Автор письма добавляет: «Я его уже научил читать и писать, его почерк полностью схож с моим.»

Несколько недель спустя таинственный юноша, чей ум развивался и образовывался с замечательной быстротой, уже в состоянии рассказать и даже написать историю своей жизни. Он заявляет, что до шестнадцати лет был заточен в узилище «длиной примерно в шесть-семь футов, шириной в четыре фута, а высотой в пять». Камера имела два маленьких оконца, но они всегда были закрыты глухими ставнями из черного дерева. Он спал на соломе, питался лишь хлебом и водой, постоянно находился в темноте – даже не подозревая о существовании света – и играл в деревянные лошадки или с «синими и красными лентами». Человек, стерегший пленника, часто бил его, а к пятнадцати годам научил того стоять и вдолбил дюжину слов. А в один прекрасный день тюремщик вывел юношу из темницы, проводил до дороги и там оставил.

Город Нюрнберг торжественно взял на себя попечительство над Каспаром и вверил его заботам доброго старого учителя Даумера. 17 октября 1829 года Даумер, обеспокоенный тем, что Каспар не вышел к обеду, обыскивает весь дом и обнаруживает его наконец лежащим в подвале, всего в крови. Раненый рассказывает, что его бывший тюремщик погнался за ним и хотел перерезать бритвой горло, но, получив отпор, бежал, поранив несчастному только лоб. Рана, впрочем, неглубока, и Каспар быстро поправляет свое здоровье. Убийца же скрылся из дома Даумера так же таинственно, как и проник, не оставив ни малейшего следа своего пребывания. Это новое приключение доставляет Каспару Хаузеру европейскую известность. В 1831 году английский вельможа, лорд Стенхоуп, специально приезжает в Германию, чтобы попытаться раскрыть тайну. Он предлагает пятьсот флоринов тому, кто сообщит ему какие-нибудь сведения о прошлом юноши, отвозит того в Венгрию, в Пресбург²³⁹, – Каспар внезапно вспомнил, как тюремщик говорил, что в этом городе жил его отец; но все попытки решить загадку ни к чему не привели, и лорд Стенхоуп вернулся в Лондон, предварительно определив своего протеже в пансион доктора Мейера, в Аншпахе. Там, 14 декабря 1833 года, примерно за неделю до ожидаемого приезда лорда Стенхоупа Каспар Хаузер вбегает в кабинет своего воспитателя, показывает ему небольшую кровоточащую рану на левом боку и, как когда-то, лепечет по-детски: «Пошел в сад во дворе, – дядя, – с ножиком, – дал мешок, – поранил, – я убежал, – котомка там осталась.» Напрасно искали на свежем снегу в саду чужие следы: там были только следы ног Каспара Хаузера. Правде, на дороге находят котомку, но это была та котомка, которую уже видели у Каспара. Бедный юноша умирает четыре дня спустя от удара ножом в сердце.

Таковы подлинные исторические факты, и должно признать, что даже освобожденные от многочисленных романтических прикрас, они, тем не менее, остаются довольно удивительными. Но так же удивительна неспособность в течение семидесяти пяти лет обнаружить какие-либо сведения, касающиеся происхождения и детства Каспара Хаузера. Хотя нет, обнаружили вот что: в 1812 году, предполагаемом году рождения Каспара, великая герцогиня Баденская произвела на свет сына²⁴⁰, ребенок ночью умер, и медики двора в Карлсруэ якобы щадя чувства матери, отказались показать ей труп младенца перед тем, как похоронить его. А разве не мог этот ребенок вместо того, чтобы умереть естественной смертью, быть умерщвлен лицами, которым мешало его рождение? А разве не мог он быть таинственным Каспаром Хаузером? Именно эти вопросы уже в 1832 году задавал себе баварский юрист Фейербах, его-то, вероятно, и следует считать подлинным создателем «легенды» о Каспаре Хаузере. Его гипотеза была настолько неожиданной и захватывающей, что и поныне нет ни одного биографа Каспара, который не посчитал бы возможным придумать какой-нибудь довод в ее пользу.

Наряду с упомянутыми ранее достоверными фактами свидетельства современников предоставляют нам и другие, коими все биографы, похоже, пренебрегали вплоть до сегодняшнего дня, но, собранные воедино господином Лэнгом, они совершенно изменили смысл странного приключения, случившегося с Каспаром Хаузером. С одной стороны, абсолютно достоверно, что в полиции Нюрнберга неизвестный произносил лишь невнятные слова, что он боялся света и не выносил звона колоколов, но, с другой стороны, сапожник, увидевший его первым, и другие свидетели утверждают, что по пути в полицию он разговаривал с ними на хорошем немецком, прекрасно понимал их вопросы и нимало не страдал от света заходящего солнца. Затем, когда три недели спустя он был в состоянии бегло говорить и писать, факты, сообщенные им о своем прошлом, были настолько противоречивы, что это вызвало удивление в его окружении. Так, написанная им автобиография, несмотря на почти официальный характер документа, не содержит и пары строк, которые взаимно бы не исключали друг друга. Каспар сообщает в ней, будто жил в постоянной темноте, однако же тюремщик научил его читать, и он провел годы, играя с «синими и красными лентами», а из окна (всегда закрытого глухими ставнями) он видел «штабель дров, а выше – верхушку дерева». И как не предположить, что он смеется над нами, когда говорит далее, будто не разу за шестнадцать лет не слышал ударов грома? Он говорит также, что в первые дни после прибытия в Нюрнберг вид луны «вызывал в нем ужас». Но любопытнее всего, что постоянно его рассказ обнаруживает такое потрясающее невежество и такую ущербность, каких поначалу у него ни он сам, ни другие не замечали.

По единодушному мнению людей, близко знавших Каспара Хаузера, его основными чертами характера были болезненная тяга к вранью и еще более болезненное стремление привлекать к себе всеобщее внимание. По свидетельству школьного учителя Даумера, у которого тот долго жил, «ложь и желание обманывать стали для него второй натурой». Его последнему воспитателю, доктору Мейеру, также очень быстро надоело вранье Каспара, и он вскоре также перестал допытываться о чем бы то ни было. Живейший интерес лорда Стенхоупа сменился, в конце концов, уверенностью, что в словах юноши нет ни слова правды. После знакомства с фактами, приведенными господином Лэнгом, такая уверенность теперь возникает и у нас. Камера с закрытыми ставнями, тюремщик, не сказавший в течение пятнадцати лет ни слова ребенку, и который в то же время «всегда приказывал ему, что должно делать», неспособность ходить, незнание дневного света и звуков грома, – все это, очевидно, сплошное вранье, где грубо перемешаны абсурдность и противоречия, и которое возникло случайно в расстроенном мозгу истеричного молодого крестьянина, имевшего единственную мысль оказаться в центре внимания и заставить говорить о себе. Даже найденные при нем письма, по всей вероятности, им самим и написаны: как мы знаем, в них использовались разные шрифты, но в одном из писем сказано, что почерк Каспара «полностью схож» с почерком его таинственного сторожа и учителя.

Осталось объяснить две попытки самоубийства – в подвале Даумера и произошедшее четырьмя годами позже, которое привело к смерти бедняги. Но и здесь также некоторые малоизвестные факты заставляют переменить наше мнение. К примеру, однажды у Даумера Каспар, вне себя от того, что его обвиняют во лжи, выхватил пистолет и выстрелил, поранив себе плечо. А ведь так называемая попытка убийства в 1829 году произошла как раз после подобной сцены, когда добряк Даумер, возмущенный нескончаемой ложью своего воспитанника, назвал его мошенником. Точно так же и в декабре 1833 года, до необъяснимого покушения в саду Аншпаха, Каспар услышал от доктора Мейера, что недавно вернувшийся лорд Стенхоуп решительно отказывается заниматься им. Упреки обычно приводили его в состояние бешенства, и он терял контроль над своими поступками. В Аншпахе, как и в Нюрнберге, он-то и ранил себя в один из приступов истерической лжи, следуя неосознанному желанию придать ей некоторую правдивость. Но и в этот раз, впрочем, у него, кажется, не было намерения убивать себя. По словам лорда Стенхоупа, опирающегося на мнение врачей, видевших рану, Каспар Хаузер просто снова хотел нанести себе легкий порез, и совершенно случайно нож, пройдя сквозь толщину ватной куртки, настолько глубоко проник в тело, что дошел до сердца. Да и поведение молодого человека доказывает, что до самой последней минуты он не понимал всей серьезности своего положения.

Так что вся «тайна» в этой знаменитой истории сводится к нашему неведению относительно происхождения и прошлого Каспара Хаузера. Несомненно, он был крестьянином, ибо чистое безумие отождествлять его с мертворожденным ребенком великой герцогини Баденской; судя по его произношению, он, несомненно, был родом из какой-то баварской или австрийской деревни. Но из какой? И почему не нашлось никого, кто мог бы его опознать? Конечно же, это странное явление, но все-таки в нем нет ничего таинственного, если подумать о разнице тогдашних средств связи с теми, которые ныне находятся в распоряжении полиции и прессы. К тому же сейчас и французский суд, и суд любой другой страны быстро найдут управу на лиц, отказывающихся сообщить свое имя и откуда они родом, и мы этому не слишком удивляемся. Более любопытно знать, помнил ли сам Каспар Хаузер из каких он краев, – в таком случае ему нужно было обладать поистине необыкновенной силой воли, чтобы скрыть свои чувства и не вызвать ни у кого подозрения, – а может, он просто забыл об этом, как часто случается с неуравновешенными людьми такого типа. Господин Лэнг, со своей стороны, скорее склоняется ко второй гипотезе; и то, что он сообщает нам о характере Каспара Хаузера, действительно очень похоже на признаки амнезии, раздвоение личности и «амбулаторный автоматизм», наблюдаемые у больных истерией и приведенные Майерсом в книге «Человеческая личность», вышедшей после смерти автора. Но, если следовать этой гипотезе, то как объяснить письма, которые были при Каспаре? Не проще ли предположить, что молодой человек сам предпочел чуть ли не с охотой забыть о прошлом, дабы лучше играть свою роль, и сам стал жертвой своего обмана, как часто случается со лгунами?

Во всяком случае, отныне мы можем утверждать, что в истории странного человека, которого некогда называли «ребенком Европы», «тайны» – в обычном понимании этого слова – больше не существует. Нет больше тайны – ее разгадку мы знаем – и в весьма знаменитом деле о колье, но господин Лэнг хорошо сделал, что поведал о нем своим соотечественникам. Нет больше тайны и в другом деле, которое почти так же знаменито в Англии и Шотландии – в деле, известном под названием «заговор Гаури»²⁴¹, и которое в конечном счете, представляет собой неудачную попытку покушения шотландских дворян на жизнь короля Якова VI. «Тайна» в этом случае родилась из-за того, что Гаури после провала их попытки стали уверять, будто, напротив, король пытался их погубить, но господин Лэнг, используя многочисленные факты и доводы, показывает всю чудовищную нелепость подобного рода притязаний. Так, из главы в главу, на всем протяжении своего рассказа он разгадывает самые невероятные загадки, которые летописцам и предвзятым памфлетистам так нравится загадывать нам и заменять ими историю.

Надобно ли говорить, что не существует «исторических тайн»? Есть лишь одна тайна, которая никогда не будет раскрыта: это сама История, вся История от начала до конца, или, точнее, все прошлое и все настоящее человечества. Что мы должны думать о самых важных и самых известных фактах в свете множества противоречивых рассказов, которые донесли до нас свидетельства даже самих современников? Какое у нас может сложиться представление о каком-нибудь Цезаре или Наполеоне, когда не существует и двух биографов, имеющих одно и то же мнение о характере этих людей и о причинах и мотивах приписываемых им поступков? Всякая историческая достоверность становится сомнительной, когда мы присмотримся к ней попристальней, и напрасно стараются заменить ее различными гипотезами, поскольку эти гипотезы – дабы иметь какое-нибудь значение – должны были бы основываться на знании человеческой души, которая – увы! – остается для нас еще более непознаваемой, чем все остальное.

Книга четвертая. Оригиналы различного общественного положения

I. Протестант-мистик: Иоганн Каспар Лафатер

²⁴²

Иоганн Каспар Лафатер ныне совсем забыт. Возможно, мы вспомним лишь его имя, да возникнет в нашей памяти туманный образ смешного старика, занятого оцениванием ума своих современников по форме носа и цвету глаз. А когда-то публикация «Философских отрывков, призванных усилить взаимное понимание и любовь между людьми» стало самым заметным философским событием во всей Европе. Но, c другой стороны, опыты по физиогномике были в жизни Лафатера только эпизодом, случайным развлечением; и если «Отрывки» более других трудов способствовали славе автора, то не они позволили ему занять выдающееся место в духовной и нравственной жизни общества второй половины XVIII века. Он был не дерзким создателем новой науки, а, скорее, поэтом, философом, теологом, что восхищало в Лафатере величайшие умы того времени: старика Канта и молодого Фихте, Гердера и Гете. И впрямь, немного нашлось бы людей, способных оказать на окружающих такое большое влияние, как этот пастор из Цюриха, о котором можно без большого преувеличения сказать, что он был «немецким Руссо»; современники испытали его влияние даже меньше, чем писатели-романтики следующего поколения – разные Новалисы, Шлегели, Шеллинги, Шлейермахеры, Гофманы и Брентано. Испытывая ненависть к рациональному и безумную тягу к сверхъестественному, обладая мистической набожностью и чувственностью, Лафатер подарил немецкому романтизму самые отличительные его черты.

Это был, в конечном счете, чистый и благородный человек с чудесной душой, великодушный, бескорыстный, преисполненный любви и сострадания – истинный евангельский христианин, не имевший никаких недостатков, кроме, может, небольшого литературного тщеславия – самого невинного в мире, да огромной веры в важность своих усилий и справедливость своих взглядов. Конечно же, не все его воззрения были верны, но все обладают своеобразным очарованием и отражают необычность и одновременно пленительность этого человека. Ибо Лафатер по натуре был поэтом, хоть и писал отвратительные стихи. Его в высшей степени деятельный, изобретательный и жадный до всего непривычного ум в то же время тонко чувствовал гармонию и нерушимость красоты. Превосходя в «энциклопедическом любопытстве» Гете, – который, впрочем, был весьма далек от того, чтобы интересоваться таким множеством разнообразных тем, – Лафатер также превосходил его зачастую в чувстве вкуса, в проницательности и в компетенции, поскольку принадлежал к тем людям, которые целиком отдают себя любимому делу и совершенно не пытаются извлечь из него какие-то выгоды для себя. Те же, кто ныне набрался бы храбрости прочесть труды Лафатера, обнаружили бы в них – это можно утверждать с уверенностью – кладезь необычных мыслей и деликатных чувств.

Но беда в том, что сейчас никто не решится прочесть труды Лафатера. Его произведения, некогда полные жизни, теперь совершенно мертвы, и никто не осмелится воскресить их. Эта смерть не есть следствие несправедливой случайности, даже в предположении, что подобная несправедливость порой бывает. Судьбой изначально была уготована неизбежная гибель трудам Лафатера, поскольку они обладали двумя врожденными пороками, из коих довольно любого, чтобы помешать им стать произведениями на все времена.

Первым из этих пороков является ужасный стиль. Конечно, в истории литературы есть плохо написанные произведения, которые, однако, продолжают читаться, но это при условии, что их стиль не слишком стесняет, не становится между мыслью автора и вниманием читателя. Представить стиль столь же явно плохой, чем стиль Лафатера, невозможно. Отрывистый, неровный, бесформенный, полный утомительных отступлений и бесполезных замечаний – все это могло бы привести в уныние и самого терпеливого читателя. Вот, к примеру, как Лафатер описывает природу гения: «Что есть гений? Тот, кто им не есть (читай: кто не гений), не может ответить; тот, кто им есть, не хочет ответить… Тот, кто наблюдает, чувствует, созерцает, осязает, думает, говорит, действует, ваяет, рисует, поет, создает, сравнивает, различает, воссоздает, делает выводы, предвидит, оделяет, черпает – как если бы более совершенное, но невидимое существо вдохновляло бы его на каждое из этих действий – тот-то и гениален; тот, кто сам себя чувствует высшем существом, тот-то и есть гений… Вся сущность, вся природа гения есть сверхприрода, сверхискусство, сверхнаука, сверхталант… Гении, светочи мира! Соль земли! Имена существительные в грамматике человечества! Зерцала нашего времени! Звезды в ночи, которые самим фактом вашего существования освещаете путь остальным людям! Божественные люди! Созидатели! Разрушители! Разоблачители тайн Бога и человека! Толкователи природы! Выразители невыразимого! Пророки! Жрецы! Цари мира, избранные, чтобы явить нам свою созидательную силу, мудрость и доброту! Живое доказательство связи всякого сущего со своим началом и своим бесконечным концом! О гении, о вас я буду вести речь!»

С точки зрения истории идей приведенный отрывок наиважнейший. Уже в 1775 году Лафатер провозглашает в нем «культ гения», который, как известно, вскоре станет одним из основополагающих принципов немецкого романтизма, не говоря уж о том, что его «сверхприрода», присущая гениальному человеку, очень близка к «герою» Карлейля, к «доброму тирану» Ренана и к знаменитому «сверхчеловеку». Но кому бы пришло в голову обсуждать новизну или значимость мысли Лафатера, если она облачена в такую причудливую форму? А отдельно взятый, этот отрывок не может дать полное представление об ужасном чувстве раздражения и скуки, которое возникает у пожелавших прочесть какое-нибудь произведение «мудреца из Цюриха». Представьте себе сотни написанных подобным стилем страниц, всегда импровизированных, небрежных, где, к примеру, в рассуждения о костях черепа неожиданно вплетается теология, а рассказ о Тайной вечере прерывается ради сообщения о чудесном магнетическом исцелении! Основоположник «культа гения», Лафатер, похоже, сам стал первой жертвой нового культа. Можно подумать, будто он решил не сопротивляться напору «невидимого существа», которое диктовало ему его фразы; несчастный не понимал, что это невидимое существо требует от тех, кого оно вдохновляет, приложения огромных усилий, дабы с помощью приемов своего ремесла и тщательной отделкой произведения стать достойными оказываемой им чести!

Но Лафатер был не только неудобочитаем. Его произведения обнаруживают другой недостаток, еще более серьезный, нежели словоохотливость и беспорядочность стиля. Они обнаруживают, что основатель физиогномики так и не смог стать знатоком людей, поскольку у него нет ни одного суждения, которое мы могли бы принять без некоторого недоверия. Хотя все друзья Лафатера – даже сам Гете – единодушно свидетельствуют, что он в высшей степени обладал даром угадывать характеры по чертам лица, но их высокое мнение о его физиогномических способностях зиждется, без сомнения, на том, что он, со своим добродушием и постоянным энтузиазмом, обнаруживал на лице каждого из них печать самых редких талантов и самых прекрасных добродетелей. И как не восхититься способностью человека к угадыванию, если он, видя нас впервые, утверждает, что цвет наших глаз указывает на острый ум, а уши вроде наших являются верным доказательством доброты сердца? А таковыми чаще всего и были физиогномические открытия «мудреца из Цюриха». Его детской душе лицо человека говорило лишь о благородных мыслях и светлых чувствах, умеряемых порой легкими недостатками. Неспособный подозревать в других зло, коего в нем самом не было ни капли, он всегда смотрел на жизнь с трогательным и достойным уважения простодушием, которое чаще всего и было причиной многих его заблуждений. А поскольку все знали доброту Лафатера и его готовность жертвовать для других своим временем, влиянием и теми немногими деньгами, которые были у него, – поскольку, кроме того, все знали, что он из принципа считал возможными самые невероятные сверхъестественные явления, то не стоит удивляться, отчего в течение всей своей жизни он постоянно попадался на удочку бесчисленных ясновидцев, авантюристов и мошенников. То – уже старый и больной – он едет в Данию ради участия в сеансах, где, как ему обещали, он услышит «оракулов»; то у него поселяется какой-то мошенник и не торопится съезжать под тем предлогом, что его послал сюда апостол Иоанн. В Берлине и в других местах у него были злобные и неразборчивые в средствах враги, которые, стремясь уменьшить последствия кампании против их рационализма, проводимой Лафатером, пользовались его легковерием и без конца строили ему ловушки. Его постоянно все обманывали и пользовались его добротой, а бедняга Лафатер с простодушием, которое не могли поколебать даже самые жестокие разочарования, так же постоянно всему верил. Такой ценой он завоевал право – и вполне заслуженное – вновь открыть перед нашим любознательным взором горизонты, невидимые в течение долгих лет; ибо среди наших «новых» наук нет ни одной – начиная графологией и кончая гипнотизмом, – которую он не предчувствовал и право на существование которой не предрекал. Но, ему, обладающему замечательной проницательностью и многогранностью ума, всегда недоставало того здравого смысла и того знания человеческой природы, которые так необходимы для плодотворной деятельности и хорошего изложения. Фактологическая часть его писаний явно требует доказательств. Слишком ясно, что он преувеличивает значение людей, коих прославляет, что его мнение о них ошибочно и что завтра он сам будет судить о них иначе, чем сегодня. Не менее ужасное отсутствие чувства меры, так раздражающее нас в стиле Лафатера, можно обнаружить и в его мыслях. И именно это причина того, что никто ныне не отваживается прочесть его «Физиогномические фрагменты», «Соображения о вечности», «Понтия Пилата», «Диалоги об истине и заблуждении», «Сущность и внешний облик». Огромному наследию Лафатера изначально был уготован этот печальный конец.

Но историки немецкой литературы, по крайней мере, не должны забывать, что сей плохой писатель являлся неутомимым генератором идей и одним из тех людей, чья интеллектуальная деятельность была одновременно плодотворной и самой продолжительной. Мне хотелось бы также, чтобы швейцарцы хранили память о поэте, «Швейцарские песни» которого помогли многим поколениям школьников узнать и полюбить свои национальные традиции. Мне особенно жаль, что забвение, поглотившее книги Лафатера, унесло также и его религиозное учение, а оно когда-то вызывало горячий энтузиазм и пылкую ненависть гораздо большие, чем его физиогномические гипотезы. Это учение недавно скрупулезно исследовал швейцарский богослов господин Шультесс-Рехберг в одной из глав немецкого сборника, опубликованного при поддержке муниципальной библиотеки Цюриха к столетию со дня смерти Лафатера. Из каждого теологического сочинения старого пастора из прихода Святого Петра – начиная с «Соображений о Вечности» (1768-1778) и кончая «Частными Посланиями апостола Павла» (1800) – господин фон Шультесс заботливо выбрал все, заслуживающее внимания, но скрытое под потоком бессвязных замечаний, неловких выпадов и личных намеков, некогда полных смысла. Этот анализ очень помогает осознать то глубокое влияние, какое оказал Лафатер на религиозное движение своей эпохи, и в то же время рисует живой и трогательный образ души, горячо и искренно любившей Бога.

Но мы не сможем оценить по достоинству своеобразие учения Лафатера, если не будем учитывать особую богословскую среду, где оно возникло. Вокруг молодого цюрихского пастора мы должны представить его наставников, однокашников, всю философскую и богословскую элиту того времени, – всех, кто единодушно уверял его, что отныне христианство является лишь сводом моральных правил при суровом контроле естественной религии²⁴³. Но Лафатер, воспитанный на Евангелии и на «Подражаниях»²⁴⁴ восстает против такого принижения религиозного идеала. «Естественная религия, – восклицает он, – Естественное богословие? Это то, что никогда не существовало и что никогда не будет существовать! Для христианина проблема состоит в том, чтобы знать то, чему учит Святое писание, а не в том, чему его учит так называемая естественная религия, которая ничего не может дать ему.» Труды богословов-рационалистов²⁴⁵ казались ему «ловкостью рук», коварной затеей, имеющей целью «лишить апостольское христианство главнейших его особенностей». Рассматривать христианство только как мораль – значить забыть, что «мораль – это диета, а тот, кто голоден и кого мучит жажда просто просит есть и пить». Мораль управляет лишь внешней стороной нашей жизни, она не проникает внутрь человека. Однако же и лютеранскую догму искупления верой без деяний Лафатер не принимал. «Чтобы смерть Христа помогла приобщиться нам к блаженству, необходимо, чтобы добродетель Христа сделала нас такими же добродетельными, как она сделала его самого… И если Иисус говорил, что тот, кто верит в него, обретет вечную жизнь, то верить в него, прежде всего, означает поступать так, как он.» Деяния и вера образуют единое целое: всякий, осмелившийся разъединить их, не может называться христианином.