Петр Вяземский
Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823
511. Князь Вяземский Тургеневу.
28-го марта. [Москва].
Рекомендую вам нового Арзамасца, Петра Петрова, сына Вяземского.
Ты смешен, жалуясь на глупо-несправедливость моего письма. Неужели не то же бывает со всеми советами и увещаниями? Один почитает себя умнее другого и учит, и советует; другой почитает себя умнее его и не принимает советов: вот история всех Телемаков и Менторов. Где же с моей стороны несправедливость, где глупость? Разве я не признаю дружелюбия в побуждении? Разве сержусь кисло? Не могу же протянуть на плаху вашу повинную свою голову, когда она неповинна. Не могу же сказать, что поступил благоразумно тот, кто поступил безразсудно, неосмотрительно. неделикатно в отношении ко мне, притащив меня, без моего ведома, на суд к людям, коих слишком уважаю; коих исповедание, так сказать, мне слишком известно, чтобы я хотел иметь их духовниками своих шалостей. Нет никакого греха – или быть без – , но не стану же обнажать я своих прелестей перед людьми, с коими чинюсь, хотя и люблю их искренно. Перед женою своею могу и – , и быть без – , и ездить в цыганам, потому что исповедание её мне известно, и что перекрестил я ее в свою веру, основанную на терпимости. Про то знать нам и рассчитываться между собою, а чужому (а здесь между женою и мужем всякий чужой) впутываться в эти супружеские счеты и протестовать их на публичной бирже, без доверия, без законного голоса, не годится. Бог с ним! Я его не знаю и знать не хочу, кто он таков, но поступок и легкомыслен, и высокоумен. Я никогда не чуждался ни разврата, ни развратных, но разврат всегда чуждался меня. Почему же не признать во мне какой-то отверделости в правилах и чувствах, которая ограждает меня от расслабления там, где другой измочалился бы с первого раза? Ан, она то у меня и есть! Не прогневайтесь, господа! Иной от рюмки соловеет; другой трезв после двух, трех бутылок. Кто из них пьяница? Иной катит по жизни на всех парусах: судно его испытано; другой захлебывается, распустив на своем носовой платов. Да, впрочем, что тут и говорить: я прав, да и все тут!
Возвратился ли Жуковский, который, между прочим, первый привил мне отпрыски развратности, научив меня курить табак и пить au pied de la lettre. Помнит ли он, как мы по ночам, после Карамзинских вечеров, пили у меня медок и делали потом коленопреклонения на мостовой? Помнит ли он, как я у него окатил отроческую утробу свою голым ромом в сотовариществе с бедным Батюшковым и покойным Ивановым? Неужели этот искуситель стоит теперь в рядах моих осудителей? Не избегнет же он уличения моего в день страшного суда. Прости! Обнимаю вас всех, судей-палачей моих.
Приписка С. П. Жихарева.
Обнимаю и я вас, обнимаю и предаю себя на суждение, признаваясь, что нередко пьем за здоровье отсутствующих Арзамасцев. Матушка ждет вас и не дождется. Приезжайте, Бога ради! Хоть бы она вызвала вас. Вяземский в меланхолии, не смотря на рождение сына: вы одни разобьете ее. Нет ли чего о мне? Жду князя Голицына: сижу у моря, но дождусь ли погоды?
Приписка князя Вяземского:
Жихарев сбрасывает с больной головы на здоровую: он в хандре, а не я. Е. Г. Пушкина сидит у меня и кланяется твоему брату. 29-го марта.
512. Князь Вяземский Тургеневу.
2-го апреля. [Москва].
И я, любезный друг, хотя и не знал покойницы, но принимаю глубокое участие в горе моих друзей. Как выдержала удар этот Воейкова? Что Жуковский? Уведоми меня. Эта смерть действует на меня темдь более, что жена пять дней тому назад была также на этой ужасной черте, где переход от жизни к смерти, и так всегда короткий, еще более совращается.
Отчего ты взваливаешь на меня ответственность за «Гебры» вместе с Дмитриевым? Он басню мне свою один раз читал, но её не имею и потому не могу исследовать твои критические замечания, хотя с первого взгляда и нахожу их справедливыми.
Если встретишь полярного Бестужева, скажи ему, чтобы он отдал две мои басни, взятые им у меня, в Общество Соревнователей для какого-то торжественного заседания, а я ему дам что-нибудь другое для будущей «Звезды». А теперь, право, не знаю, что послать Глинке; Бестужеву напишу же по первой почте. Теперь же у меня щека раздулась, а голова пуста. Обнимаю вас всех, добрых людей. Отправь письмо в Варшаву вернее и скорее.
513. Тургенев князю Вяземскому.
З-го апреля. [Петербург].
Третьего дня граф Нессельроде получил от Перовского извещение, что Батюшкову хуже. Он уже покушался зарезаться, и у него отняли все орудия и приставили бессменных сторожей за ним. Ответа его на письмо Несселъроде еще нет.
На этой неделе зарезался здесь дьякон, ушел для сего от обедни: от ревности к жене и от пьянства, как сказывают; он умер. Четвертого дня зарезался у меня чиновник Матвеев, рекомендованный мне И. И. Дмитриевым: еще жив и, может быть, останется живым, ибо, в счастию, он перерезал горло в присутствии доктора бритвою; тотчас за сим, на исповеди, сказал, что не помнит причины, но помнит только, что ему было грустно. Все его, товарищи и начальники, любили и были им довольны. На этой же неделе сошел с ума монах и ушел из монастыря, желая говорить с государем.
Жуковский еще в Дерпте. Семейство переносит несчастие христиански. прости!
Сию минуту вносят твое письмо. Поздравляю с Петром и в честь его забываю твое оправдание. И ни слова о родительнице! Какова она? Дай Бог ему быть первым Арзамасцем, если уже он не будет Петром Первым Вяземским. Начал смертью, кончил письмо жизнию. Скажи Жихареву, что вчера снова напомнил князю Г[олицыну] о его месте и снова получил обещание.
Дурасов – сенатор; Безобразов – губернатор; князь Хованский – также сенатор; князь Долгоруков – второго Владимира.
514. Тургенев князю Вяземскому.
6-го апреля. [Петербург].
Вот копии с бумаг, которые откроют тебе положение Батюшкова и то, что сделано для его спасения, если еще он в этом мире. Письма его к Перов[скому], к Мур[авьевой] и к брату его Помпею кратки, но примечательны. Не знаю, удастся ли мне достать их? Если получу, то сегодня же отправлю к тебе. Пожалуйста, не показывай письма Нес[сельроде]: из безделицы может выйти неприятный комераж. Штафет ускакал уже. Бог знает, что привезет следующая почта из Симферополя! Грустно и тяжело! И по моему ведомству все режутся и с ума сходят: дьяконы, чиновники, монахи.
Жуковский еще в Дерпте; хотел возвратиться чрез неделю, но получит позволение великого князя остаться долее и, вероятно, останется. Там все здоровы и перешли на старое пепелище, где нет уже с ними ангела-хранителя. Это название принадлежит ей: она и их, и нас всех хранила. Я не могу еще ни думать, ни говорить о ней без умиления. Отношения мои б ней были единственны. Я не видел её никогда в этой жизни, а любил и почти с каждою почтою переписывался с нею и в дружбе её находил все. Прости!
Пиши о княгине и о новорожденном. Вероятно, знаешь уже все ваши московские новости – милости?
Князь Волконский, П[етр] Мих[айлович], едет на воды на четыре месяца в чужие краи; князь Меньшиков – на Кавказ. После, в Карлсбад, и Закревский.
Копии с писем о Батюшкове непременно возврати по прочтении. У меня не осталось.
515. Князь Вяземский Тургеневу.
9-го апреля. [Москва].
Мрачное твое письмо от 3-го апреля получено. Известие твое о Батюшкове меня сокрушает. Оно тем больнее, что душевно убежден уверением, что попечительность друзей могла бы спасти его или, по крайней мере, развлечь. Мы все рождены под каким-то бедственным созвездием. Не только общественное блого, но и частное не дается нам. Чорт знает, как живем, к чему живем! На плахе какой-то роковой необходимости приносим на жертву друзей своих, себя, бытие наше. Бедный Батюшков, один, в Симферополе, в трактире, брошенный на съедение мрачным мечтам расстроенного воображения – есть событие, достойное русского быта и нашего времени.
Скажи Ломоносову, что буду писать ему на той неделе, а он пускай уведомит меня, когда едет. Да не забудь: это нужное.
Обнимаю тебя и вас. А красная книжка? Ты, право, бесстыднее князя Г., который выпросил сенаторство Дурасову и Хованскому. Скажи это Булгакову. Прошлого года, когда Хованскому дали чин тайного советника, он посылал по домам объявлять, что Бог даровал чин. Со времен Верхолета не жаловали таких Простодумов в сенаторы.
516. Князь Вяземский Тургеневу.
15-го апреля. [Москва].
Возвращаю тебе письма. Кто этот, qui a initié Batuschkoff au métier des armes и советует надеть на него la camisole à longues manches? Что за злодейство! На него самого надеть бы камзол. Трепещу за следствие насильственной меры. Мне все что-то говорит, что Батюшков n'est pas insensé. Нравственное расстройство – дело другое. Припадки души, или духовные, так разнообразны в своих явлениях, так загадочны, что трудно примениться в ним. Я все стою в том, что Батюшкова можно привести в порядочное состояние, хотя некоторая тоска и будет лежать у него на сердце, и точка помешательства повредит ясность его рассудка. Как никому из вас не пришло в голову написать с эстафетою в Mюльгаузену и заклинать его проводить несчастного до Петербурга, обещая заплатить ему за это? Воля ваша, а ни в ком из вас нет догадки чувства. Этот Петербург наводит и на вас какой-то столбняк. Я пишу сегодня в Мюльгаузену, но боюсь, что письмо мое не придет во-время; в тому же, вероятно, моя просьба не будет иметь вес петербургской просьбы, которую так легко могли бы вы подкрепить участием Нессельроде. Должно сказать с растерзанною душою: «Друзья выдали Батюшкова бедственной судьбе». Как можно было выпустить его из Петербурга одного, в том положении, в каком он находился? Мы только сетовали, как бабы, а нужно было давно действовать! Все, что с тех пор делаемо было в его пользу, было неполно и поверхностно. Сделай милость, пришли мне письма его последние.
Что Жуковский? Обними его за меня, когда станешь писать к нему. Не пишу сам потому, что теперь ему не до писем.
Жена сегодня занемогла, и боюсь, чтобы не по прежнему. Свинец в голове и на сердце. Между тем впутался же я сегодня в спор «Дамского Журнала» и «Вестника Европы» и презабавно пощипал Каченовского. Поди, растолкуй человека или, по крайней мере, меня! В добавок морального ненастья было на дворе ужасное ненастье: дождь, мокрый снег, после прекраснейшего, теплого вчерашнего дня. Меня ничто так не бесит, как непогода и дурная дорога. Со всем тем играл пером, как плеткою, а Каченовским, как кубарем.
Я виделся с Перовским, который сказывал мне о ходе моей бумаги. Куда добрела она?
Я писал к Мюльгаузену, что отвечаю ему за убытки, которые он понесет, провожая Батюшкова. Надеюсь, что легко соберем в истинном Арзамасе несколько тысяч на этот предмет.
Вчера получил я нарочного от Орлова, из Еалужсвой его деревни. Я собирался, было, ехать к нему, но он обещается сам быть здесь на праздниках. Его стеклянный завод, кажется, в большом расстройстве.
517. Тургенев князю Вяземскому.
17-го апреля. [Петербург].
От Ломоносова еще не имею ответа. Велел отвечать тебе на твой вопрос сегодня. Блудов читал твою пиесу, но я еще нет. Вряд ли ценсура пропустит «юдол молчания» и проч.
Жуковский еще в Дерпте. От Батюшкова нет еще никакого известия, после дурного, тебе известного.
К Дмитриеву послал Гнедич его портреты. Тут и для тебя экземпляр. Дибич приехал.
518. Князь Вяземский Тургеневу.
19-го [апреля. Москва].
Если Плетнев будет просить тебя переслать книги в Варшаву, то сделай одолжение, отправь их известною дорогою. Пришли же копии с писем Батюшкова! Обнимаю вас всех, добрых людей. Жене получше и, кажется, надеяться можно, что серьозной болезни не будет. Что Крылов?
519. Тургенев князю Вяземскому.
20-го апреля. [Петербург].
Получил сейчас 1000 рублей и письмо твое от князя Щ[ербатова]. Отправлю деньги и письмо в Варшаву в среду и потребую росписки.
Я говею с Карамзиным. Письма Бат[юшкова] постараюсь доставить. У меня их нет, иначе давно бы прислал. Прости!
520. Тургенев князю Вяземскому.
24-го апреля. [Петербург].
Письмо твое укорительное получил. Ты прав, но не совсем, ибо не знаешь, что мы делали здесь для Батюшкова. Меня он чуждался совершенно и не пришел ко мне ни разу, хотя я был у него несколько раз. Я мог только испортить дело, показывая ему дружбу.
Новости: митрополит здешний получил св. Андрея, Киевский – Александра. Министр финансов – Канкрин;. Гурьев остался при Кабинете и Уделах. Лавалю и Кологривову – св. Анны. Чернышеву – брильянтовые знаки и казакам его звезды.
Князю Голицыну, на время отсутствия князя Волк[онскаго], поручена придворная часть, а Дибичу военная.
Еду на обед к новому Андреевскому кавалеру.
Уведомляй о жене. Очень обеспокоил нас всех её болезнию. Письма Батюшкова постараюсь прислать.
Фрейлины: Гладкая, Демидова (Григория Александровича), Бибикова (умершего сенатора) и старуха Челищева, что была некогда при великой княгине Анне Федоровне и отвечала императору Павлу на вопрос: «Que lisez-vous?» – «Don-Quichotte, monseigneur».
Граф Чернышев, старый кавалер св. Анны, подошел к графу Лавалю и, обнимая, сказал: «Les extrêmes se touchent».
C. И. Тургенев князю Вяземскому.
26-го апреля. [Петербург].
Наконец брат Александр отыскал вашу красную книгу и отправляет вам ее с этим письмом. Пользуюсь случаем, чтобы отвечать на ваше письмо от 21-го марта. «Неудача в отпуске на волю мужиков ваших» потому «может послужить тенетом против вас», что предприятие это припишут легкомыслью, экзажерации и проч., и все-таки у друзей, которые очень вас любят, но о сем же не так думают, как вы. Я это заключение сделал после разговора у Карамзиных. Впрочем, такие толки на вас, конечно, не подействуют, и одна совершенная невозможность успеха может верно принудить вас покинуть доброе дело. Только и тогда не русскому быту надо приписывать такое несчастие: везде обстоятельства могут привести к поступкам против совести; но и везде твердость может удержать от них, – разумею твердость не только в воле, но и в поступках. Русская беда только в том, что у нас добро труднее, но зато и драгоценнее. В неумении любить укоряю я этих же ваших друзей здесь. Они вас раздражают, вместо того, чтобы подкреплять вас. Я предсказывал им последствия их разговоров и писем. Я гораздо более полюбил Екатерину Андреевну с тех пор, как видел ее, говорящую о вас. Но при том еще более жалел, что она не то делает, что бы должно для вашей пользы. Не знаю подробно ваших дел; но чем они запутаннее, тем сильнее причина оставаться в России, чтобы самому и пристально заниматься устроением оных. Во всяком случае вы, конечно, не заставите потерпеть ваших мужиков, совсем невинных в растрате вашей.
Пиеса ваша где-то засела. Недавно Греч просил меня отвечать, если меня спросят, что рукопись, на коей цензор сделал свои замечания, у вас. Не понимаю, для чего. Подозреваю, что Греч хочет беречь Красовского, всегда ему нужного. Впрочем, это все равно. Прошу засвидетельствовать мое почтение княгине. C'est Olénine, qui prétend avoir initié Batuschkoff au métier des armes et qui prie Perowsky de le faire accompagner d'un homme humain, en lui faisant endosser toute fois la fatale camisole. Cet Olénine est un petit monstre de sottise! Прощайте! По вошедшему здесь обычаю и я, вместо «Христос воскресе», скажу вам: «Гурьев отставлен, поздравляю с праздником». Он при отставке показал себя во всем блеске подлости, удержав Министерство Уделов и Кабинет, как бы человек, с коего снимают рубашку, попросил, чтобы ему хоть жилет оставили. Преданнейший вам С. Тургенев.
Если увидите Чаадаева, то пожалуйста скажите ему, чтобы он отвечал мне, хочет ли отдать в услужение своего человека Перовскому Василию, который порядочный человек и возьмет его с собою в чужие края?
521. Тургенев князю Вяземскому.
27-го апреля. [Петербург].
Посылаю тебе речь Дюг[урова], которая при произнесении много шума наделала и заслужила одобрение его начальства. Разбери и напиши замечания, но многое относится к лицам; например, нападки на Индию – к Раупаху и к Уварову. C'est une réunion de lieux communs et d'absurdités et de contradictions, rédigés d'un style lâche.
От Жуковского получил письмо; о возвращении не пишет. Канврин принимает Министерство.
Кр[асовский] запретил Фенелона за идеализм.
Лабзину позволено жить в Симбирске и положено 900 рублей пенсии.
Приклонский прощен, Палеолог – также; Телятьеву дана надежда в смягчению участи – нашими молитвами.
Коко Гурьев приехал курьером из Парижа.
Бутурлин-Жомини назначен коммиссаром при французской армии и скоро едет.
С двоюродною сестрою моею, Татариновой, послал я блонды, мытые здесь, для княгини. Желаю ей скорее оправиться. Тургенев.
О Батюшкове новых известий нет, но письмо Кавелина к Перовскому ужасно: решился умереть с голода и пять дней не ест.
522. Князь Вяземский Тургеневу.
8-го мая. [Москва].
Спасибо за цидулку от 27-го апреля. До смерти трепещу за Батюшкова. Когда будет ответ на письмо Нессельроде? Ради Бога, давай мне тотчас знать о том, что будет. Получил ли ты мое письмо с тяжелою почтою о печатании пиесы на Булгарина? Я хотел писать о том сегодня и Гречу, но не успею. Покажи ему письмо, в коем говорю тебе о причинах, почему хочу, чтобы оно печаталось у него. После моего письма к нему, нужно мне объясниться с ним по этому делу: люблю все делать на чистоту. Тут и педантство, и даже афектация, только не притворные, не лишния. Что хочешь ты, чтобы я написал о пакостной проповеди Гурова? О ком пишешь, что вашими молитвами есть надежда в смягчению участи? Не могу разобрать. Жене лучше. Прочти мое нынешнее письмо к Булгакову. Il y a de la veuve. Поклон всем православным.
На обороте: Александру Ивановичу Тургеневу, где находится, или отыщется:
За просвирой, иль при котлете,
С красавицей, или попом,
Во храме Лютера, в кагале, иль мечети,
И сладко спящему тишком
Иль офицьяльным сном в Совете,
Иль у себя приватным сном.
523. Тургенев князю Вяземскому.
4-го мая. [Петербург].
Жаль, что не могу прислать к тебе брошюры графа Ростопчина, в Париже напечатанной, где он отказывается от сожжения Москвы Есть много и смешного, а портрет Наполеона очень удачен.
Кланяйся приятелям. Писать некогда. Жуковский еще не приехал. Тургенев.
524. Князь Вяземский Тургеневу.
4-го мая. [Москва].
Уф! Уф!
Ох! Дайте отдохнуть и с силами собраться!
Филистри выходить от меня. Час пилил, резал, давил, жал, душил. Уж и начинал при нем и зубы чистить, и письма писать, и мыться: все эти промывательные не могли вытолкать этот запор. Мастер своего дела, сказать нечего! Никто ни пересидеть, ни перескучить его не может.
Спасибо за выписки и за письмо от 27-го апреля; спасибо и за вести, кроме тех, кой относятся до гишпанского воска (cire: sire d'Espagne). Признаюсь, они для меня хуже шпанской мухи, но остается мне одна отрада: не верить им. Я очень любопытен прочесть книжицу Ростопчина. Но как она писана? В духе ли нашего тарифа, то-есть, позволят ли ее продавать у нас, или пойдет за контрабанду? Запрос о московском пожаре решен большинством голосов. Конечно, голос Ростопчипа полновесен в этом деле, но все не удастся ему перетянуть мнение Европы, если он станет утверждать, что Москву жгли французы. Впрочем, и самый здравый рассудок противится этому предположению. Кому придет в голову зажечь дом, когда имеешь нужду пожить в нем, поотдохнуть и позапастись разным добром и, сверх того, имеешь еще в виду поладить с хозяином. Что жертвоприношению Москвы не причастны мы, жители московские, это опять не подвержено никакому сомнению. Нечего нам и брать на себя этот героизм. Кто же жег? Тут запрос или решение запроса облегчается. Дело в том, было ли это действие преднамеренное, оффициальное или частное и экспромптное? Здесь и желал бы я послушать Ростопчина с совестью на языке.
Вчера давали «Севильского цирюльника». Кто теперь отбреет севильского Бартоло? – вот важный вопрос. А все быть ему без бороды! Это напоминает мне басню мужа двух жен у Лафонтена. Одной казалось, что он слишком стар, и она вытаскивала у него седые волоса; другой, что он через чур молод, и она вырывала черные: бедняжка оплешивел. Со всем тем опера шла дурно. Перуцци как ни мила, а Замбонетва была её милее в Розине. Перуцци-муж спал с голоса вовсе. Оркестр шел разногласно. Многие хорошие места были пропущены, даже и прелестное
Я себя рекомендую.
Не подумай, однако же, чтобы в суждении моем о Севильской опере были какие-нибудь политические обиняки.
Иного и прогневать можно,
А Боже упаси того!
Bellart n'est pas plus pur, que le fond de mon coeur! Да приезжай же к нам поскорее! Уж и Моисей готовится перейти Красное море у нас, а ты не можешь решиться оторваться от Невы.
