Никита Некрасова
Запасный вход
Никита Некрасова.
ЗАПА̒СНЫЙ ВХОД.
Часть 1
Глава 1
«Находка». Россия. Тамбовский лес. 2007 год.
– Ииишты, еперныйтеатр – боровичок, – на пятку похожий, – подслеповато щурясь, проскрипела старуха. И в это время холодный осенний ветер спугнул стайку разноцветной листвы, она покружились в воздухе, и прикрыла грязно-коричневый бугорок.
Недолго думая, она ткнула туда своей клюкой, бугорок дернулся, исчез из поля зрения, листва вяло шевельнулась и затихла. Наверное, много чего повидала на своем веку эта дама почтенного возраста, потому что, данная ситуация ее никак не удивила.
Впрочем, она задумалась, одной рукой придерживая тачку с хворостом и лекарственными травками, а второй тяжело опираясь на клюку.
Одета она была не по сезону тепло. Валенки с галошами, ватные штаны, фуфайка, и последний штрих – широкополая фетровая шляпа, когда-то имевшая цвет и форму, а сегодня ее удерживал шарф, прикрывая так же и шею в несколько слоев.
Худое лицо, заострившийся нос. Дряблые щеки, наверняка когда-то были упругими и румяными, сейчас свисали безвольными складками. Взгляд водянистых глаз под нависающими веками буравил презрением все, что попадалось ему на пути.
Говорят глаза это зеркало души, и если бы кому-то пришло в голову заглянуть в них, хотя бы с капелькой участия, можно было бы рассмотреть, что все существо ее буквально кричало о глухом одиночестве и безысходности.
А Тамбовский лес сыпал «золото» вперемешку с «червонцами», щедро укрывая ими прошлогодний настил.
– Ку-ку, ку-ку, – донеслось с верхушки дуба.
Старуха вздрогнула, попыталась взглянуть наверх, но шея хрустнула, в глазах потемнело, – кукуй, кукуй, безмозглая курица, балаболка…
– Ох и муторно мне, ох и пакостно, все раздражает, ничто душу не греет… Пора, пора в дорогу собираться, зажилась на белом свете…
Прикрыв глаза, она увидела сребристую дорожку и себя, юную, беззаботную, что неслась навстречу, тому, единственному, который поджидает ее вдалеке, распахнув руки, чтобы заключить ее в свои объятия.
– Солнце мое!
– Мой Лунный лучик, я искала тебя всюду!
– Каааррр! – послышалось сверху.
Очнувшись с легкой мечтательной улыбкой на синюшных губах, она не стала разыскивать взглядом единственного друга и мудрого собеседника, что с незапамятных времен, всегда был рядом, был свидетелем и горя и радости и нынешней безнадёги.
– Сам дурак, поживи с мое, да узнай, почем фунт лиха, тогда и будешь каркать, а я все, ухожу! Не хочу! Не хочу! Ненавижу эту немощь, ненавижу этот лес! Ты слышишь? – ее трескучий голос рванулся, было в чащу, но заблудился в ближайших кустах. Она закашлялась, сплюнула в сердцах, поправила шарфик и, принялась, нехотя разгребать палкой листву.
За пяткой, это, таки, была пятка, обнажилась человеческая фигурка.
В небольшой ямке, свернувшись калачиком, спал ребенок. Белое, без кровинки ухо было едва прикрыто грязно-розовым беретом. Короткая курточка “дутыш”, ситцевое платье, гольфик и ботинок на одной ноге. Старушка еще какое-то время изучала эту картину, стараясь уловить движение или дыхание, но казалось, дышит здесь только она одна.
«Ох, грехи мои тяжкие, ну мне это надо? До дому ужотко рукой подать» – забормотала старуха.
А ветерок-проказник, увлекая за собой лоскутный ковер с земли, принялся исследовать лежащее неподвижно тельце. Под курточкой ему показалось тесно, и он набросился на черные пряди волос, что выбивались из-под розовой шапочки. Наигравшись вдоволь, ветер стих.
Старуха, кряхтя и охая, присела перед телом, убрала прядь со лба ребенка.
– Надо проверить, дышить, аль нет…
Поднесла свои скрюченные пальцы к носику, да, так и застыла в изумлении.
Личико девочки было слишком бледным для спящего ребенка.
Она знала… У нее тоже когда-то была дочь…
Но не это поразило ее.
Разрез глаз, эта изящно изогнутая линия – от виска кверху, к носу вниз, в обрамлении черных ресниц. Эта восточная красота… Скулы, подбородок, тоненькая шейка…
Кровь в жилах, почему-то начала бурлить, редкими толчками наполняя сердце.
– Не может быть…
Что-то невыносимо знакомое было в этих чертах. Она взяла ледяную ручку девочки своими узловатыми пальцами. Внутри все заныло от тоски.
Она смотрела и смотрела, как только мать может разглядывать любимое чадо и видеть, как он улыбается ей. Живой и здоровый.
– Ом-ма1 – послышалось откуда-то сверху. Вздрогнув, как от удара электрического тока, она прислушалась, но ветер уже скомкал это родное для нее слово и унес прочь, вдаль.
– Нет, этого не может быть … А вдруг?…
Старуха осторожно перевернула девочку на спину. Трясущимися руками расстегнула курточку. Усилием воли, заставляя себя дышать, заглянула под сарафанчик. Небольшая бледно-голубая молния яснелась на груди.
Когда-то лет сто назад, ее доченька, малышка шести лет, стоя возле окна, наблюдала за грозой. Разряд, и ребенка отбросило к стене, она даже не потеряла сознания, а вот голубенький ожог остался.
Оххх! Омо-мо2… Тталь3? Чан Ми4?
Только и успела вымолвить старуха, как острая игла возилась в сердце и она стала заваливаться на бок. Мягко плюхнувшись на опавшую листву, она невидящими глазами смотрела на девочку.
Сколько времени прошло?
Первым к ней вернулся слух.
Ку-ку, ку-ку, – отсчитывала годы кукушка.
Восстановилось зрение, появилось ощущение тела, и с ним невыносимая боль в сердце.
– Ку-ку… Да, на этот раз, ты права, старая курица… Еще не время на тот свет…
Прикрыв морщинистые веки, она сделала глубокий вдох и на выдохе выдернула воображаемую иглу из сердца, мгновенно отправив ее в недра земли, к самому центру, в раскаленную магму.
Восстановила дыхание, глянула по сторонам. Никого…
Вдруг, лучик солнца пробился сквозь оголенные ветви деревьев, осветив безжизненное тельце девочки.
– Я? Я сделала это? Смогла… Ну, наконец-то… Да я чуть коньки не отбросила, дожидаясь!!! – внезапно рассвирипела старуха.
– Шельма, стерва, мерзавка, коррроста, еперныйтеатр, а, чтоб тебя…– Обращаясь куда-то в пространство, ругалась старуха…
– Как всегда напартачила, дура ты, дура стоеросовая… А если уже поздно???? Если не смогу ее восстановить????
В лихорадочном возбуждении она выпрямилась, быстро развязала свой шарф, закутала им голову девочки. Сбросив фуфайку, осторожно перевалила тельце себе на спину, пришлось опять стать на четвереньки, чтобы обратно надеть фуфайку и застегнуть ее на все пуговицы. Холод вгрызался в теплую дряблую спину,– но это ничего, я успею, успею,– бормотала она, и, подхватив с земли валявшуюся клюку, мелкими шажочками, засеменила по тропинке, домой.
Глава 2.
«Визитёр». Избушка в лесу 2007 год.
Ржавый, покрытый копотью гвоздь, вбитый в бревенчатую стену, невесть, сколько лет удерживал на веревке картину в деревянной раме. Масляная краска давно растрескалась, местами облупилась. Конец веревки истрепался, раздвоился и выглядывал из-под гвоздя толи ухмылкой, толи рожками. Однако, стекло было неожиданно чистым, и под ним угадывалась картина, пожелтевшая от времени.
«Красавица», так называлось это полотно.
Печь жарко топилась и языки пламени, отражаясь в стекле, пожирали портрет девушки в ханбоке, ее изящно наклоненную головку и холеную руку, держащую цветок.
Кто-то нетерпеливо забарабанил в дверь. Старуха, бормоча проклятья, подбросила полено в печь, закрыла дверцу и, неспешно пошла открывать.
Вместе с последними лучами закатного солнца и морозным дыханием, в дом ворвалась, черноглазая девица, вьющиеся черные локоны иногда вспыхивали серебром, хотя на вид ей было лет 20-25 не больше. Обращаясь к хозяйке, она не долго, задержала на ней взгляд, ощупывая и как бы смакуя, каждый видимый предмет в избе.
– Опера, миленькая, спасибо тебе, я все сделала, как ты сказала, – она на ходу бросила куртку на табурет, сюда же плюхнулась, поставила на стол большую дорожную сумку, продолжая тараторить:
– Золу приготовила, соль тоже, галстук его у меня остался, галстук подойдет? Дальше – оловянная пепельница, правильно я говорю?
– Ой, ты не одна? – услышав надсадный кашель со стороны занавески, забеспокоилась девица, выдернула куртку, на которой сидела и попятилась к двери.
– Сиди, Оксанка, раз пришла – беззубо прошамкала старуха. Затем, медленно, с достоинством, и, даже где-то с гордостью, взяла с припечка5 алюминиевую кружку с отваром, отпила сама, отбросила тряпье с лежанки, приподняла почти невесомое тельце и стала осторожно вливать горячий напиток в полуоткрытые губы ребенка.
– Ты, че, Опера, домовенка втихаря родила, а теперь выхаживаешь? – глаза у девицы округлились донельзя, одновременно страх и любопытство толкали ее вперед, она на цыпочках подошла и встала за спиной старухи.
– Не твоего ума дело, может и родила…
– На новорожденного не похож. Ты что опыты над ним ставишь? Годков шесть будет. А с волосами что? Что это за пучки? Неужто это все, что от волос осталось? А голова-то квадратная… Она перешла на шепот, прикрыв пальцами рот, но вопросы из нее так и сыпались.
– Не квадратная, а идеальная – раздраженно ответила старуха.
– Идеальная – это когда круглая – посмела перечить Оксанка.
– Круглая – это круглая, а у нее голова идеальная – прошипела старуха. – Худющий-то какой, рученки, прям, насквозь светятся…Ты, что в погребе его держала? Мертвеца краше в гроб кладут.
Слушая только себя, пожирая глазами ребенка, она сыпала и сыпала вопросами.
– Цыц, оторва, затарахтела… Может и в подвале…Осторожно перевернув ребенка на бок, прикрывая тряпьем от чужих глаз свою находку, старуха опрокинула остатки напитка себе в рот, сглотнула и захихикала:
– Может и опыты, тебе какое дело? Спрашивай да убирайся, глаза б мои вас не видели.
– Да ты что, Опера, обиделась? На-ка вот, я тебе печенье принесла и молочка, а это ступка новая, из дуба, как и заказывала „Дуб-дубище, дай мне силу-силище”, звонко захохотала Оксана и тут же осеклась, наткнувшись на злющий взгляд колдуньи.
– Я тебя предупредила еще в прошлый раз, Оксанка, больше сотрясать воздух не буду, знания даются свыше или передаются от матери к дочери…
– А может маменька моя и передала мне еще в утробе знания эти самые, да только сказать не успела, погибла ведь трагически, сгорела от водки, да ты знаешь, сколько раз я рассказывала. Ну вот, скажи, отчего зудит во мне этот интерес к колдовству всякому? – она порозовела от удовольствия, озвучивая запретную тему. Там, в городе на нее косо поглядывали и давно уже сторонились знакомые, подсознательно чувствуя, что с ней что-то не так. И только здесь она вся раскрывалась не оглядываясь, набивалась в подруги, выуживая знания по крупицам.
– Не мое это дело. Хочешь приворот сделать – делай, да только знаю я – бегать тебе ко мне аж до самой моей смерти. Так что поспешай.
– Да ладно тебе, Опера, ты у нас еще боевая, ты еще и меня переживешь. Тебе сколько лет-то?.. Ну, ладно, можешь не отвечать сейчас, потом сюрприз будет, – опять засмеялась гостья, украдкой пронзая взглядом занавеску.
Будя глазами зыркать, вертихвостка, зуди по делу, а то поленом огрею.
Опера подсела к столу, с прохладцей, стала перебирать продукты принесенные Оксанкой, надолго задержала в руках ступку, любовно поглаживая деревянный предмет, как бы привыкая и приручая его к себе.
– Меня вот нюансы интересуют – мне его образ надо в голове держать, да только в последний раз как виделись, он такую физиономию скорчил, что я и сомневаюсь, удастся ли приворот, а сомневаться ведь нельзя, правда? Так может мне первую ночь с ним вспоминать, да только пьянющий он был, а так счастливый… Уж чего он только не вытворял со мной, сказать стыдно, она глубоко вдохнула – и стало ясно – сейчас посыпятся скабрезности, «подруга» резко прервала ее.
– Не действие вспоминай, а отношение к тебе, фибрами его ощущать надо, фибрами – дубина стояросовая, вон, отседова! Ииишь – ты, в ученицы записалась, видала я таких учеников! Зудит у нее – зудит – почеши, а меня нечего в компанию приглашать!
Опера с грохотом поставила ступку, постучала узловатым пальцем Оксане по макушке – лицо ее побагровело, руки затряслись, и казалось, из глаз вот-вот посыплются искры.
– Вон, я тебе сказала, что б духу твоего тридцать три дня здесь не было тупица беспамятная, во-о-о-о-н! – и она на самом деле с угрожающим видом направилась к стопке с поленьями.
– Да помню, я, все. Помню. Почему это я беспамятная? Ладно, ухожу уже, ухожу. Обиженно тараща глаза, не в силах замолчать, продолжала “маленькая колдунья” бубня себе под нос – в полнолуние, свечку зажечь, сесть к столу, провести ритуал, никому не рассказывать, ему на глаза не показываться, аж, пока сам не придет.
Отбарабанив зазубренный урок, схватила куртку, пустую сумку и вылетела из избы, громко хлопнув дверью. Через секунду она просунула голову в дверной проем.
– А почему именно тридцать три дня, то, а?
В ответ, сухое полено со свистом пролетело через всю комнату, и ударилось, ровно в то место, где только что торчала голова Оксанки.
Глава 3
«Пробуждение»
Седьмые сутки валит снег не переставая. Тишь в лесу – оглохнуть можно. Деревянная избушка видна, только тогда, когда идешь к ней по тропинке, которая, впрочем, была хорошо утрамбована, видно за зиму не одна пара ног и не единожды сюда захаживала. Сугробы сравняли избушку вровень с крышей, и при определенной доле фантазии можно было принять ее за берлогу с дверью. А короткие тропинки, в основном за дом, определяющие места жизнедеятельности, сейчас почти не видно.
Дверь с трудом отворилась изнутри. Старуха с горшком в руках протиснулась сквозь образовавшийся проем, валенком отбросила наваливший за ночь снег и, попривыкнув к свету, воззрилась на содержимое «ночной вазы».
– Так-так, неплохо, неплохо, – приблизив горшок к носу, она понюхала, покивала головой, окунула указательный палец в желтоватую жидкость, лизнула ее, опять кивнула, еще раз оглянулась вокруг хозяйским взглядом – забормотала: – «Вали, вали «лапастый», скоро твой срок придет, а мой наверняка отодвигается», – и засеменила за дом, утрамбовывая валенками скрипучий снег. Вдруг, тучам надоедало хмуриться, и они открыли блёклое зимнее солнце. Перед носом старухи радостно плясала одинокая снежинка пронзенная внезапным лучиком и старуха нежно заговорила с ней, – красавица, ты совершенна, твоя симметрия идеальна, не приближайся ко мне, твой срок и так скоро придет, а вот мой, вишь-ка, отодвигается.
Старуха бесчисленное количество раз на дню, к делу и без дела, повторяла про себя это слово, и от него теплело на душе, уходила тревога. И, вовсе не потому, что «костлявая», вдруг отпрянула от этой развалины в человечьем обличии. И не потому, что она боялась своего конца. Она знала, что как таковой смерти нет, есть только момент перехода в иное состояние, в котором бессмертной душе намного приятнее и комфортнее. Там хорошо, покойно, но там не будет этой маленькой девочки…
В жарко натопленной избе, на печке весело булькала в кастрюльке жидкая манная каша, в другой – картошка в «мундире», на припечке привычно томился отвар из лекарственных трав.
Опера осторожно мела деревянные полы, стараясь не поднимать пыль, и для этого макала веник в ведро с талым снегом. Вдруг, рука ее застыла на середине пути.
– Узнает ли она меня? – ее взгляд беспокойно шарил по комнате, пытаясь вспомнить, куда она задевала осколок зеркала. Сунув веник под мышку, она открыла ящик комода, засунула туда руку и облегченно вздохнула, – вот он, нашла.
Выкрутив посильнее фитиль керосиновой лампы, она стала вглядываться в свое отражение, и то, что она там увидела, ей не понравилось.
– Ужас ужасный, – думала она, кусая деснами дряблые губы, чтобы они хоть немного порозовели, сдвинула морщинистую кожу к ушам, – неужели это я? Непостижимо, как давно я не смотрелась в зеркало? Наверняка не узнает, мне тогда было двадцать пять…
Веник выскользнул и глухо шлепнулся на пол, скрипнули кроватные пружины. Старуха вздохнула, сунула зеркало в карман, поставила ведро с веником в угол, зажгла еще одну лампу, в избе стало чуть светлее, и неслышными шагами подошла к кровати. Уже не тряпьем был прикрыт ребенок, ярко-красное новенькое пуховое одеяло в белоснежном пододеяльнике укрывало спящего ребенка до подбородка. На белой простыне и подушке темнели пятна от пота. Старуха достала из комода сухое белье, ловко поменяла постель, осторожно сменила пижаму, отерла полотенцем лысую головку девочки, пучки волос она давно остригла, взяла отвар и поднесла его к изболевшимся губам ребенка. Когда последняя капля была отправлена по назначению – послышался едва уловимый вздох, медленно стали приоткрываться глаза, мутные поначалу, постепенно проясняясь, остановились на старухе.
– Ишь ты, кто это у нас проснулся? Ну, что ж, милая, с возвращением…
Погоди, щас лампу поближе поднесу,– засуетилась старуха, поставила кружку на стол, взяла керосиновую лампу и приблизила к изголовью. На нее внимательно смотрели два изумрудно-зеленых глаза.
– Ишь ты, еперный театр – ангел, ну чистый ангел, и глазоньки зеленющие: «Мама, глазоньки твои, ты видишь?» – бросила в потолок старуха, ее исполосованные глубокими морщинами лицо отразило восторг ребенка, который вдруг обнаружил давно утерянный ларчик со своими сокровищами, и нараспев проговорила, – родиночка моя, кровинушка…
Из глаз полились неудержимые слезы, рыдания нарастали, она плотно зажала рот рукой, метнулась в угол, высморкалась в тряпку, заставила себя успокоиться. Вернулась.
– Ну, давай знакомиться, меня Оперой кличут, а тебя как? – в ответ лишь слегка дрогнули губы.
– Так-так, говорить пока не хотим, задумчиво произнесла Опера, внимательно оглядывая девочку с ног до головы.
– А ручку дашь бабушке? Ну-ка давай сюда ладошку,– девочка с трудом подняла исхудавшую руку, даже, не пытаясь ответить рукопожатием.
Забеспокоившись, старуха взяла в свою узловатую ладонь ножку малышки и ногтем большого пальца провела по подошве, внимательно наблюдая за реакцией. Ничего. Еще больше нахмурившись, Опера просунула руку под головку, и резко нагнула ее к груди – в ответ все тело девочки дернулось, она застонала, и на глазах появились слезы.
– Все-все-все, миленькая, прости, прости, не бойся, я больше не буду.
– Плохо дело, плохо, плохо – в висках застучало, комната качнулась, но она усилием воли снизила себе давление и прекратила внезапно появившийся тремор в руках.
Укрывая девочку одеялом, отирая пот, что выступил на лобике и, поглаживая бледную ручку, она опять забормотала, и голос ее крепчал:
– Но мы справимся, правда? Ничего не бойся, мы справимся, конечно – справимся…
И уже не старушачий со скрипом твердил голос, но молодой, задорный, уверенный в себе…
– Сейчас кашку покушаем, и все будет хорошо. Это я, тебе обещаю, Я – ОПЕРА, а Опера слов на ветер не бросает. Да будет так. И так будет всегда!
Глава 4
«Визитер Наталья Ивановна». Записка.
Настенные ходики отсчитывали минуты, и им в такт падали на стол картофельные очистки. Опера завтракала. Привычно макая кусочек в солонку, привычно отправляя ее в свой беззубый рот, на языке картошечка рассыпалась, и оставалось только хорошо ее перемять деснами и сглотнуть. Но сегодня руки Оперы слегка дрожали, крошки просыпались на стол, она этого не замечала, так как внимание ее было сосредоточено на ходиках и спящей зеленоглазой девочке, впрочем, мирно посапывающей в кровати. Накормленная, напоенная и в чистой сухой постели.
Уж скоро, лет десять, как утро в избушке заканчивалось поеданием неизменной картошки, кто ее доставлял старухе и когда – неизвестно. Посетители никогда друг с другом не встречались, у каждого было определенное время, у каждого была своя нужда в старухе и, получив, кто облегчение от болезни, кто удачу в любви – исчезали.
Правда, не все. Те, кто с ленцой, так и ходили регулярно и зимой и летом, по тропинке через лес, не в состоянии справиться со своими проблемами самостоятельно. Терпели грубоватость и вспыльчивость колдуньи Оперы, и, как ни странно, она многим помогала.
Когда она поселилась в этом заброшенном охотничьем домике уж никто и не помнит. Почему Оперой называют – тоже. Ходили слухи, что она бывшая оперная дива, или художница, не зря же на стене картина в раме висит, но уж давно никто этим вопросом не задавался. Опера иногда трансформируется в Опру, для краткости, имя ее передается от уха к уху шепотом, шепчутся так же, что состояние у нее зарыто в лесу, да только никто проверять не пробовал, побаиваются.
Ровно в одиннадцать Опера прибрала остатки нехитрого пиршества со стола и глянула на дверь. Раздался робкий стук и царапание, и она облегченно вздохнув, поспешила открывать.
– Доброе утро, – мягким извиняющимся голосом произнесла дамочка, и пламя от керосиновой лампы блеснуло в ее очках, стекла сразу же запотели после морозного воздуха с улицы. В обеих руках у нее были сумки, и лишь аккуратно поставив ношу возле стола, она принялась протирать очки белоснежным носовым платочком, извлеченным из кармана пальто.
Опера запахнула заячью жилетку, скрестила руки на груди, молча, наблюдала за гостьей, ничем не выказывая своего нетерпения. На столе уже высилась горка чистого сменного белья, и лишь когда из сумки стали извлекаться баночки с детским питанием, из молочной кухни, она оторвалась от дверного косяка, подошла к столу, прихватив деревянный ящик с ручкой.
– Переложи сюда, и отнеси в сенцы, 6– коротко приказала старуха, и дамочка безропотно повиновалась. Возвратившись, повесила пальто на гвоздь возле двери и робко присела напротив колдуньи. Опера достала из кармана фартука несколько купюр и положила на стол.
– Через три дня, как и договаривались.
– Ну что вы, мне право неловко, для меня это ничего не стоит…
– Бери – для меня стоит. Рассказывай.
– Ах, боже мой, мне так стыдно, я все испортила…
– ЧТО? Испортила… – Опера резко прервала, чуть было не начавшийся ливень. Дамочка вздрогнула, как будто бы ее неожиданно стукнули. Не пролившиеся слезы мгновенно высохли, она взяла себя в руки и, комкая платочек, пролепетала:
– Да, действительно, куда уж дальше портить. Простите мою несдержанность. Понимаете, Игоряша вчера пришел не очень поздно, я весь день готовилась, как вы учили, но когда подавала ужин, у меня из рук кусочек хлеба выскользнул на пол. Ах, я такая неловкая. Я увидела его поджатые губы все, все из головы испарилось, в одно мгновение.
И все пошло по схеме, на которую вы мне указали. И, только когда я забилась под угловой столик, а ему уже лень было меня оттуда извлекать, и только когда я подумала «Господи, до чего же красив, в гневе он как разъяренный Марс, пусть убивает, я так его люблю», я опомнилась, но было уже поздно. Он, молча, и это самое страшное, ушел в спальню, правда, спустя несколько минут, уже спал сном младенца. Пухлые губы приоткрыты, длинные тени от пушистых ресниц, широкая мужественная грудь… Женщина внезапно замолчала.
Опера нетерпеливо барабанила скрюченными пальцами о столешницу. Едва дождавшись паузы, быстро заговорила.
– Ну, теперь, наконец, ты поняла? То, что он паразитирует на твоей энергетике, мы разобрались еще в прошлый раз, и это его вопросы. А, ну, вспомни, говорил в начале отношений, такую фразу: «Покорность, признак настоящей женщины», говорил?
– Да, говорил, а откуда…
– Манипулятор, ядри его в корень! Не важно откуда, оттуда! Не зацикливайся, это все в прошлом. Как защититься, мы тоже выяснили – так действуй, напиши себе на лбу, если память плохая. Что ты носишься со своей любовью к нему – как курица с яйцом? Себя любить, дорогая моя надо, уважать себя надо. Без этой любви и болонка твоя – еперный театр, любить тебя же – не научится. Даже самому распрекрасному императору важна личность, а не безвольная наложница. А то, что сама поняла, наконец, это уже полдела сделано, это уже прогресс, почти, успех! Еще пару раз посмотришь на себя со стороны, на него, оттуда же, и дело в шляпе и будем образ лепить, совсем другой образ, совсем другой коленкор у нас с тобой получится, милая.
Казалось, что этот эмоциональный всплеск утомил старуху.
У женщины появилось ощущение, что голос у бабушки звучит сам по себе, а ее мысли где-то совсем далеко и сейчас она вяло шаркает по комнате. Подошла к занавеске, но не заглянула туда, как обычно, выдвинула ящик из стола, достала клочок бумаги и ее рука зависла в воздухе.
Словно впервые увидев гостью, испытующе рассматривала ее.
А, та, комкая платочек дрожащими руками, с надеждой внимала старухе. Ее глаза были полны страдания и боли.
Колдунья тряхнула редкими, седыми космами, тяжело вздохнула.
– Страдания и боль, – задумчиво произнесла она, глядя прямо в глаза женщине. – У тебя переходный период, который всегда сопровождается болью, а вот страдание – это милочка, по выбору.
Женщина промокнула под очками один глаз платочком, второй глаз вопросительно и непонимающе остановился на старухе.
– Ну, деспот он у тебя, деспот. А деспоту нужна жертва, понимаешь? И ты сама провоцируешь его на такие действия, соей бесхребетностью, вечным страхом в глазах. Вздрагиваешь в его присутствии при резких звуках, да? Нет уверенности в себе, чувство вины заело, да? Он весь из себя такой умный да красивый, а ты его недостойна, да? Ничего-ничего, ты уже меняешься, а переходный период это всегда боль, вот только страдать и ничего при этом не делать – это, уж, милая, по выбору. По выбору, вот так-то.
Опера помолчала, читая текст, написанный на клочке бумаги, который она держала все это время в руках.
– А ведь мы с тобой что выбрали? Действие. Вот и будем действовать. Это твой выбор, это твой мужчина перед богом и людьми, так что у тебя все будет хорошо, милая, главное не сдавайся. А мужик он у тебя хороший, только помоги ему, у тебя две дорожки – не дать ему раскрываться как деспоту, а это работа над собой, или подчиниться полностью, быть битой и терпеть унижения.
Теперь уже женщина облегченно вздохнула, промокнув второй глаз платочком.
Опера подала клочок бумаги посетительнице:
– Смотри, здесь адрес, ты на машине? – дамочка покорно кивнула.
– Срочно найди по этому адресу Чарторыжского Никиту Николаевича, отдай ему записку, на словах ничего передавать не надо, он все поймет…
Старуха, подала дамочке пальто, и легонько подталкивая ее к двери, сказала:
– Ну, ничего, ничего, скоро сказка сказывается да не скоро дело делается, ты же у нас умница, образованная, все наладишь, все сделаешь как надо, и муженек твой любимый на лапках перед тобой ходить будет, дай срок, а теперь поспеши, поспеши, мне шибко скоро надо.
Глава 5
«Доктор»
Cito! Чарторыжский Никита Николаевич.
Ул. Ленина д. 6 кв.6
ДЦП, 6 лет.
ОПЕРА.
Долго разыскивать улицу, Наталье Ивановне, не пришлось. Это было так называемое в народе «Дворянское гнездо», в городе его все знали, да и сама она с мужем жила неподалеку. Судя по записке, Никита Николаевич был доктором, и отнюдь не гинекологом, тогда Наталья Ивановна его наверняка бы знала. Воспоминания о мучительных, болезненных процедурах и бесконечных анализах в бесплодных попытках забеременеть, вызывали у молодой женщины спазмы внизу живота. Приговор – бесплодие. Это было два года назад. Сейчас ей тридцать. Высокая, статная женщина, не худышка. Спина прямая, движения плавные, слегка даже замедленные, но только чуть-чуть, и это ей придавало некий шарм. Капюшон ее пальто откинут, и на морозном солнце блестит шатеновая шевелюра, вряд ли это были ее естественные локоны, скорее это высокопрофессиональный труд парикмахера.
Припарковав машину, Наталья Ивановна поменяла «хамелеоны» на обычные очки, достала из сумочки записку, хлопнула дверцей серебряной «Мазды» и направилась в первый подъезд, в квартиру № 6.
У Никиты сегодня выходной. Полдень. Классическая пижама в полоску сидит в кресле перед телевизором, внутри ее, естественно, Никита Николаевич Чарторыжский, известный в городе врач невропатолог.
Рядом на столике вперемешку рукописи, дамский роман, градусник, три чашки с остатками кофе, поставленные друг на друга, чтоб не мешали, на тарелочке надкусанные пирожки, дальше пепельница, переполненная окурками. Счастье. Никто не галдит, никто не запрещает курить в комнатах. С экрана телевизора хохмит Винокур: «Я врач неврипитолог», и Никита Николаевич задыхается от хохота.
Звонок в дверь. Отозвался резкий, строгий голос: «Я занят, прошу не беспокоить!» но, вспомнив, что он не у себя в кабинете, убавив звук, поплелся открывать.
– Здравствуйте. Никита Николаевич?
– Да, по какому вопросу? Подтолкнув безымянным пальцем тяжелую оправу на носу, посторонился. – Входите.
– Простите за беспокойство, но меня просили вам передать вот это.
Щелкнув выключателем, он взял записку.
Когда то уютная прихожая была несколько, скажем так – неухожена, но Наталья Ивановна сразу отметила, что интерьер подбирался женщиной. Слева стоял внушительного вида комод с огромным зеркалом и с откидным стульчиком, переступив порог можно сразу снять обувь, не сходя с коврика, чуть повернувшись, можно без лишних усилий взять тапочки из открытой полочки. Взглянув на истертые шлепанцы хозяина, Наталья Ивановна поискала взглядом женские, не найдя таковых, сказала про себя – Ага! Но, вдруг обнаружив, что человек стоит в пижаме, в голове кое-где просматривались перышки из подушки, ей стало как-то неловко и, пробормотав – «Простите, ответа не нужно», – она попыталась открыть дверь.
– Секундочку!
За то мгновение, что он читал записку, с ним произошли изменения не в лучшую сторону. Куда делось благодушие тщедушного очкарика. Из-за толстых плюсовых очков, Наталью Ивановну сверлили два жирных глаза. То есть как это ответа не нужно? А это, по – вашему, что? – тыча желтым от никотина пальцем в слово «Cito7!» Никита Николаевич угрожающе близко поднес к лицу «почтальона» записку.
– Я же сказал – знать не знаю, и встречаться не желаю! – и уже на визг сорвался голос разъяренного доктора и, вслед за голосом и, сам он как-то весь вытянулся.
– Очень высокого роста, – не к месту подумала Наталья Ивановна. Но к счастью это был кратковременный всплеск эмоций. Доктор Чарторыжский опять сжался, прислонился спиной к стене, схватился за сердце и прохрипел – «Валидол, там, на кухне, в ящичке».
Наталья Ивановна, брезгливо поглядывая на заваленную грязной посудой мойку, с шумом открывала и закрывала многочисленные навесные ящички немецкого кухонного гарнитура. И вот, открыв очередной, по запаху можно было и с закрытыми глазами определить, что это аптечка, взяла лежавшую на виду упаковку. Никита Николаевич к этому времени переполз на свое любимое кресло. Как избалованный ребенок, с гримасой вселенской скорби, он открыл рот, позволил вложить туда таблетку, облегченно вздохнул и закрыл глаза.