Михаил Зуев
Белладонна
Азат был безнадёжно влюблён в Алееву. Точно так же, как не так давно я в Марину Ласточкину. Но была разница: у меня наваждение схлынуло, а у него – длилось и длилось, уже перейдя в хронь. То, что всё оно напрасно, было понятно всем. Всем, кроме него. Во-первых, Алеева была богатой, нет, – богатейшей невестой. Иркины родители в конце пятидесятых, закончив стоматологический в какой-то дыре, приехали в Воздвиженск с одним чемоданчиком на двоих, а вскоре стали самыми дорогими стоматологами в городе – что по терапии, что по ортопедии, что по хирургии. Во-вторых, Алеева романтичного Азата элементарно в упор не видела (салют, Ласточкина!). А, в-третьих, у неё испокон веку был жених; ещё с тех пор, когда они вместе ходили в одну детсадовскую группу, а потом и в один школьный класс. Егор появлялся в Москве редко, на наших попойках бывал и того реже, но каждый раз его приезд становился праздником для всех: такого обаятельного, сильного, красивого и бесконфликтного мужика надо было ещё поискать. Ирка уже нашла и менять выбор совершенно не собиралась.
– Эй, народ! – закричала Алеева, – четыре года учимся, а в Воздвиженске у меня была только Бабочкина. Да, Лен?! Через неделю, на через-следующие выходные, приглашаю всех к себе!
– Круто!.. – загалдел народ. – Едем! Поедем обязательно!..
И лишь рыцарь печального образа Азатберды Еламанович молча нёс свой крест, временно принявший вид дизайнового кожаного чемодана. Я наяву почувствовал фантомную боль от беспощадных шипов декабрьской розы, снова кромсавших мою ладонь, и обречённо вздохнул.
Больница состояла из одного нового панельного пятиэтажного корпуса и четырёх кирпично-деревянных двухэтажных старых.
– Девушка, а подскажите, где здесь главный врач у вас? – Лёхус с очаровательной элвисовской улыбкой перегородил дорогу молоденькой медсестричке в накрахмаленном мини-халатике, спешившей с кучей папок из одного корпуса в другой.
– Туда! – огибая Лёхуса и не останавливаясь, она махнула рукой в сторону самого дальнего и, судя по виду, самого древнего здания. Перед выкрашенной в жёлтый двухэтажкой была разбита простецкая, без изысков, клумба. Справа от клумбы, треугольником, лицом друг к другу, в землю были вкопаны три разноцветные деревянные скамейки с удобными высокими спинками. Между скамейками, в геометрическом центре композиции, стояла круглая сварная чаша, очевидно используемая травящими себя медработниками в качестве пепельницы.
– Масоны, масоны! Глаз в треугольнике! Ин год ви траст!14 – заверещал Джинни.
Со скрипнувшей скамейки горой в небо вырос Лосев, без халата, обтянутый испачканной тёмными пятнами выцветшей операционной формой. Быстро затянулся, выбросил окурок. Его красивое лицо расплылось в детской бесхитростной улыбке.
– Привет, ребята! Молодцы, не опоздали! Идём к главному! – и, уже тише, – а я, как видите, с дежурства, подустал слегонца.
– Много было? – поддержал беседу Юрастый.
– Да так не особо, – почесал небритый квадратный подбородок Лось. – Одно «авто́», но там по минимуму, два аппендицита у таджичек, и поножовщина.
– А поножовщина какая? – поинтересовался Лёшка.
– Сначала бутылку не поделили, потом бабу. Победитель в КПЗ, Отелло у нас. Кишки – чудо! – целы. Забрюшинное тоже интактно. Ревизией да спленэктомией обошлись. По дренажам на сейчас сухо.
– Понятно, – с умным видом кивнул я. – Вы теперь сменяетесь, и домой?
– Как бы-ы не та-ак… – протянул Лось. – Работать-то некому. Две врачебных ставки в отделении пустых, а заместить некем. Вот я вчера был в день, потом в ночь, а теперь опять в день. Плановые вмешательства-то никто не отменял. Сейчас с вами разберусь, и пойдём холецистэктомию сваяем.
– Нас возьмёте? – оживился Юрка.
– Хирург?
– Буду!
– Тогда без вопросов. Что сразу помоетесь, не гарантирую, но для начала всё расскажу и покажу.
В институте к нам относились как к молодняку, как к щенкам. Всегда была незримая дистанция: я – препод, я – врач, я – спец, значит – бог, а ты – студиозус, а, значит, говно. Здесь же расстояния не было. Вообще никакого. Лосю лет тридцать, не меньше, работает уже пять, а то и все восемь. Но – ни превосходства, ни чувства собственной важности, что просто лились из наших институтских звездунов, у него не наблюдалось и в помине.
– Значит, смотрите, – продолжал Лось. – Я за вас отвечаю, за организацию практики. Будут вопросы – это ко мне, задавайте. Будут обижать – это ко мне, жалуйтесь. Будут бытовые проблемы – опять ко мне, всё решим.
– А вы сами где учились? – немедля состроила глазки смазливая Вера Грязнова.
– В саратовском. Выпуск семьдесят пятого.
– А кто куда пойдёт? – нетерпеливо пискнула Ленка Бабочкина.
– Сейчас узнаем! – вновь неторопливо и ласково улыбнулся громадный Лось. – Пошли к главному, он уже ждёт.
В просторном кабинете уютно пахло свежей чайной заваркой. По двум стенам комнаты стояли два больших старых дивана с комнатной пальмой в кадушке в углу между ними. По третьей стене был рабочий стол с диковинным чернильным письменным прибором на столешнице; четвёртая обладала двумя узкими высокими почти готическими окнами.
Главврач сидел в похожем на трон резном деревянном кресле. Он оказался таким же большим и улыбчивым, как Лось.
– Здравствуй, племя младое, незнакомое! – он поднялся из-за стола. – Проходите, садитесь! Если не хватит мест, организуем дополнительные стулья. Так, Виктор Семёнович? – Лось молча кивнул. Мест хватило всем.
– У нас с вами впереди шесть недель, даже семь, – изучая настольный календарь, продолжил главный. – Три цикла. Хирургия, терапия, акушерство. Расчётное время по две недели на каждый. Но мы… – тут он сделал паузу, внимательно рассматривая каждого из нас, – … мы не формалисты, прекрасно понимаем: наверняка у вас уже есть свои пока нам неведомые предпочтения. Поэтому договоримся так. Если кто-то хочет прицельно задержаться на одном цикле, а другие пройти за пару дней, мы не возражаем. Виктор Семёнович Лосев будет вам помогать. А теперь – что из пустого да в порожнее лить – распределяйтесь по отделениям, и начнем, помолясь! – он отхлебнул горячего чаю из затейливой китайской кружки с портретом, очевидно, кого-то из древних императоров Поднебесной.
Мы вывалили толпой на лужайку. Лось сел на лавочку, открыл папку.
– Акушерство. Сапожникова и Дёмин.
Мы с Машунькой довольно переглянулись.
– Хирургия. Сюртуков, Андрианов, Бердыев, Гельдыев. Терапия…
– Виктор Семёнович, у меня вопрос! – чуть ли не закричала Ирка Алеева.
– Давай!
– Я не хочу в терапию.
– А куда хочешь?
– В хирургию, конечно!
– Джентльмены, не возражаете?
– Нет… н-нет… нэ-эт! – вразнобой подтвердили «хирурги».
Громче всех старался Азат.
– Алеева – поздравляю, идёшь в хирургию! Лисенко, Грязнова, Бабочкина – отделение внутренних болезней уже скучает по вас. Ещё вопросы?
Вопросов не было.
– Скорее всего, пойдём доступом Курвуазье, выделять пузырь будем от шейки. Но это прикидка. Пациентка тучная, заболевание давнее, спаек выше крыши. Из сопутствующих варикоз поверхностных обеих голеней и преддиабет. Так что сначала откроем, а там решим… – удалялся от нас гулкий баритон Лося, окруженного ребятами, как Винни-Пух – пчёлами. Я проводил процессию взглядом.
– Торжественная часть – кирдык. Собирайся, Машунь. Фанфары отменяются.
– Ага, – поддакнула Маша, подхватив сумку с лавочки.
Не спеша дошли до крашеного Ильича. Подняв взгляд на конечность, скорректировали направление и двинули строго по азимуту. Впрочем, идти было недолго. Вскоре прямо перед нами образовался тенистый заросший совсем дикий палисадник – рука садовника не касалась его, наверное, дольше чем никогда. За ним угадывался зелёный двухэтажный барак с двумя входами по сторонам. На двери левого висела небольшая с паутиньей сетью трещинок табличка. На ней кривоватыми самопальными белыми буквами кто-то нетвёрдой рукой вывел:
Над правым крыльцом вывеска оказалась нарядная, как положено, по гособразцу:
– Ну вот, мы и дома, – улыбнулась Машуня. – Через «двушку» не пойдем, всё равно не пустят. – Я кивнул.
– Здравствуйте!
– Неприёмные часы, передачи с четырёх до половины шестого, – сурово подняла взгляд женщина в окошке с полукруглой надписью «Регистратура» над проёмом, и снова уткнулась в бумаги, что-то там переписывая.
– Здравствуйте! – снова хором произнесли мы. Тётя вновь недовольно подняла глаза.
– Мы врачи-практиканты, – сказал я.
– А, ну, тогда другое дело, – оживилась она. – Сейчас-сейчас! – встала со стула, поправила халат и скрылась за видневшейся в глубине регистратуры высокой дверью.
Вскоре дверь снова отворилась и в предбанник впорхнула молодая стройная женщина в приталенном халате и накрахмаленной шапочке.
– Привет! – колокольчиком прозвенел её голос. – Давайте, выходите обратно на улицу, обходите здание слева и прямиком в служебный вход. Встречаемся в раздевалке!
Повернулась, щёлкнув каблучками, и скрылась за белой двустворчатой дверью.
– Эй, – дёрнула за рукав Машуня, – что с тобой? Чего стоим? Пошли!
– Да-да, идём, – на автомате подтвердил я.
– Кр-р-ру-гом! – проорал мне, теперь уже в правое ухо, хамоватый Джинн. Я повернулся через левое плечо и поплёлся следом за Машей.
Раньше мне доводилось читать в книгах: на свете существуют ослепительные женщины. Но я тогда думал, что всё это – книги. Художественный вымысел. Так бы считал и дальше, если б не столкнулся с ослепительной женщиной лицом к лицу полминуты назад.
* * *
Искомая раздевалка нашлась в подвале. Спустившись с улицы по крутой скрипучей лестнице, составленной из пяти или шести выщербленных деревянных ступеней, мы остановились в замешательстве. Было так тихо, что сипение сливного бачка за приоткрытой дверью нужника показалось мне грохотом Ниагары. Тишина, несмотря на высокий сводчатый потолок, ощущалась не гулкой, а словно ватной, давящей – казалось, она физически плющит плечи и грудь, мешая дышать. Под потолком светились пара тусклых, залепленных пригоревшей пылью и паутиной лампочек. Тянуло сыростью и ещё каким-то неуловимым медицинским тревожным ароматом, более всего похожим на запах из только что открытого стерильного бюкса с простынями и перевязкой после парового автоклавирования. Вдоль длинной глухой мазаной извёсткой стены притулился ряд сцепленных между собой уродливых фанерных кресел, какие ставят в кинозалах сельских домов культуры.
Через дальнюю дверь в торцевой стене вкатилась маленькая бесформенная женщина неопределённого возраста с патологически «живым» лицом, – оно постоянно гримасничало, даже когда женщина молчала. Женщина положила на кресла две стопки тряпок.
– Пожалуйста, вот ваша одежда. Тапочки с собой принесли?
Мы кивнули. Из кармана бесформенного халата бесформенная женщина достала два навесных замочка от почтовых ящиков со вставленными ключиками.
– Там есть свободные, – она неопределённо махнула пухлой с младенческими перетяжками рукой в сторону двух стоящих друг за другом рядов одёжных шкафчиков, и немедля ретировалась.
Маша прижала к груди свою стопку и скрылась в проходе между шкафами. Мое положение оказалось позавиднее – я остался на креслах. Скинув футболку и штаны, облачился в операционную форму. К удивлению, она досталась мне не старой и даже ещё хранила в своей тканой душе память о радикальном тёмно-синем цвете. С покроем повезло не так: рубашка размера на два больше, а штаны – короче сантиметров на пятнадцать. Так что внизу из кожаных тапок торчали не только серые носки, но и сиротливо голые тощие волосатые щиколотки.
Машка покинула убежище и вышла на подиум. Её рубашка с аккуратным бюстом почти не конфликтовала, а вот брюки пришлось подвернуть на пару оборотов.
– Это судьба, Машуня! Меняемся! – заржал я.
– Ага! – пискнула Маша, споро стягивая операционные штаны.
– О-о-о, да-а-а, да-а-а, милая!.. – проурчал Джинн, полируя моим ненасытным взглядом стройные Машкины бёдра и выпуская в юный системный кровоток пару дополнительных боевых молекул тестостерона.
Тут дверь, за которой ранее пропала в небытие «неопределённая женщина», отворилась. Из проёма в комнату шагнула моя ослепительная незнакомка. Остановившись, она недоумённо уставилась на Машку в неглиже, на меня со спущенными до колен штанами, – и звонко расхохоталась.
– Мы брюками от оперформы меняемся, – светя в полутьме стремительно пунцовеющими щеками, пролепетала Маша. – Мне длинно очень…
– Да я так и поняла! – с напускной строгостью поддакнула незнакомка, – дело нужное! – Тут её серьёзность иссякла, и она снова прыснула молодым девчоночьим смехом. – Ладно, ладно, простите меня… – незнакомка выудила из нагрудного кармашка халата с вышитой монограммой «Н.Т.» кружевной платочек и аккуратно промокнула им выступившие в уголках бездонных зелёных глаз слёзы. – Пойдёмте наверх!
Мы поднялись по хорошо освещённой лестнице и оказались в коридоре первого этажа.
– В ординаторскую! – скомандовала незнакомка.
В ординаторской было тесно и чисто. Четыре столика-«половинки», стулья, радиоточка на стене. На шкафу с посудой – прямо на нижней дверце – был меленько бездарно намалёван красной краской самопальный инвентарный номер:
– Эр. Дом. Рэ-дом. Дом-м-м. Эр. Р-р-р. Вот если без номера, точно бы спиздили! – беззлобно придуривался Джинни.
Ещё в комнате громоздился потёртый фиолетовый диван, застеленный двумя старыми салатовыми операционными простынями. Довершали картину педальная мусорница – в углу, да низко прилепленная к стене раковина с нависшим над ней единственным медным краном и крюком с вафельным полотенцем рядом.
– Только покойник не ссыт в рукомойник! – осведомлённо напомнил мне тонкости повсеместного врачебного быта Джинни.
Незнакомка села за стол. Мы нагло без приглашения примостились на диване.
– Ну, кто тут… – она украдкой взглянула в записную книжку, – …Сапожникова, а кто Дёмин, я спрашивать не стану. Смекалки мне хватит. – Её, похоже, снова пробивало на «ха-ха». – А моя фамилия – Талова. Наталья Васильевна Талова. Я старший ординатор, заместитель заведующего родильного дома с женской консультацией.
Медной горы хозяйка, понял я. «Натала-Тала, Натала-та!» – отбарабанил Джинни.
– Расскажите теперь, кто вы и зачем? – Натала-Тала сложила руки на столе, словно школьница младших классов. – Начнём с тебя, – улыбнулась она Машуне.
– О-о-о, на «ты», уже нормалёк, дело будет, ребята-а-а… – мурлыкнул Джинн.
– Занимаюсь в кружке судебной медицины, – спокойно ответила Маша. – Собираюсь стать судебно-медицинским экспертом-криминалистом.
– Хорошо, – Тала встала из-за стола, подошла к распахнутому окну, прислонилась поясницей к подоконнику и достала из кармана длинную плоскую сигаретную пачку. – Надолго хочешь у нас остаться?
– «Мо» с ментолом, «сотка»! – присвистнул Джинн. – Такие двадцать пять рублей ноль-ноль копеек на плешке!
– Как будет нужно, Наталья Васильевна. У меня нет предпочтений.
Тала перевела взгляд на меня.
– Председатель студенческого научного общества факультета. Занимаюсь гистологией и патоморфологией. Имею четыре журнальные публикации, пятая в печати. Победитель всесоюзного конкурса на лучшую научную работу среди студентов медвузов… – я, отчего-то смутившись, запнулся. – Второе место занял. В этом году. Недавно, то есть… – я заткнулся, окончательно запутавшись в словах.
– О-о-о! – с интересом, словно букашку под микроскопом, изучала меня Талова. – Целеустремлённый молодой человек. А что же в роддоме делать будешь, патологоанатом?
– Акушером работать! – обиженно выпалил я. – Мой любимый учебник – «Оперативное акушерство» Михал Сергеичя Малиновского!
– Всё понятно! Тогда покажу вам наше царство! – Натала-Тала затушила распространявшую по ординаторской невообразимый аромат сигарету в роскошной, явно «неинвентарной» хрустальной пепельнице, и сделала шаг к двери.
Тут дверь открылась, и в проём вставилась лохматая медвежья голова без шапочки – рыжая, с всклокоченными волосами, веснушчатыми щеками, высоким лбом, большими вывороченными как у негра губами, картошкообразным здоровенным носом и седой небритостью на подбородке, распаханном надвое продольной ямочкой. Странное моментально западающее в память лицо сообщало: обладателю лет сорок пять, не меньше.
– На-та-а-аш!.. – неожиданно нежно не то чтобы проговорил, а почти пропел с утёсовской интонацией «медвежонок». Увидев посторонних, осёкся, продолжил уже «служебным» тоном, – …Наталья Васильевна, зайдите ко мне в кабинет на минуту!
Мы остались с Машуней одни.
– Просто Мишка Олимпийский собственной персоной… – прошептала на ухо Маша. – Он не улетел, а в Григорьевске с шара спрыгнул и в роддоме остался!
Талова вскоре вернулась: пошли! Роддом оказался маленьким, но «крепеньким». Несмотря на явно ощущавшийся недостаток площади, все вещи стояли по местам, везде чисто. Двое нянечек то и дело сновали с вёдрами и тряпками туда-сюда.
– Будет корпус, четыре этажа, со всеми службами, с большим отделением патологии, с неонаталкой по последнему слову, с реанимацией.
– Когда? – спросил я.
– Через год начнут, в восемьдесят пятом обещали сдать.
– А сейчас?
– Знаешь, – Натала-Тала взглянула, словно уколола зелёными беспощадными прожекторами, – три года назад тут вообще ничего не было. Шарага. Богадельня. Сложных всех в область возили. А теперь у нас патология – хоть и одна палата, а своя. И не хуже других. Пошли!
Мы поднялись по центральной лестнице на второй. Дверь в просторную палату была открыта. Талова зашла, остановилась. Засунула руки в карманы халата.
– Так, девулечки. Вот ваш новый палатный доктор. Он на врачебной практике, после четвёртого курса. Зовут Михаил… – она вопросительно повернулась ко мне.
– Владимирович.
– …Михаил Владимирович Дёмин. С ним, пожалуйста, без вольностей. Он как я. Его слово – закон. Понятно?
– Понятно, Наталь-Васильн, – нестройным хором закудахтали «девулечки».
Я же тем временем считал койки. Раз… два… восемь… девять… двенадцать. Полна коробочка. И всё под завязку.
– Оставляю вас на попечительство Михаила Владимировича, – завершив тронную речь, Натала-Тала вышла в коридор. Я чуть ли не бегом хвостиком выскочил за ней. Она обернулась.
– У тебя, а заодно у Сапожниковой два часа на рекогносцировку в патологии. Проверю, от зубов должно отскакивать. Хотя, ей-то что налегать? Я так понимаю, она у нас транзитом. Потом у нас с тобой и твоей… – усмехнулась – …Машей обед. После Маша идёт домой, а мы остаёмся «в ночное». План понятен?
– Понятен, Наталья Васильевна.
– Ну, флаг тебе в руки, – добродушно промолвила Натала-Тала, шагая по лестнице вниз.
– Флаг в руки, барабан на шею, топор в спину и электричку навстречу! – интерпретировал ослепительную женщину Джинни.
Проводив заворожённым взглядом тяжёлым узлом закрученную копну вороных волос, стройный стан, тонюсенькие щиколотки и длиннющие ноги, атонально выстукивавшие каблучками по ступенькам, я мотнул головой, освобождаясь от наваждения, и обречённо двинулся назад в отделение. Постовая сестра за столом подшивала свежие результаты анализов в истории болезни.
– Дайте мне, пожалуйста, шесть листов бумаги и моток пластыря. И ещё – длинную линейку.
Я сложил бумагу пополам, приложил линейку по линии сгиба и аккуратно оторвал. Из шести бумажек получилось двенадцать. Вернулся в палату.
– Послушайте меня, дамы! Сейчас каждая получит от меня по листочку бумаги. На одной стороне крупно, печатными буквами, пишем ваши имена, отчества и фамилии. Крупно, разборчиво. На обратной стороне пишем всё, что вы хотите у меня выяснить – ваши вопросы, жалобы, пожелания. Пластырем прикрепляем листочки в изножьях кроватей, фамилиями наружу. Через час приду на осмотр. Будьте на местах, не гуляйте где ни попадя. Всё ясно?
«Девулечки» закивали. Я вышел из палаты и снова отправился на пост.
– Дайте мне все истории из патологии.
– Вот, пожалуйста… – молодая медсестра испуганно пододвинула ко мне толстую стопку. – Только… только я ещё не все анализы успела вклеить, дневные назначения делала.
– Давайте как есть, без разбора. Я сам вклею.
Засунув истории подмышку, я ссыпался по лестнице в ординаторскую. Там в одиночестве куковала Маша.
– Машунь, вот истории из патоложки принес. Давай девок изучать. Ты с верха стопки, я снизу. Потом поменяемся.
Машка выудила из сумки общую тетрадь. У меня ничего с собой не было, поэтому Маша дала мне блокнот, тот самый, по которому утром искали дорогу в главный корпус. И мы плотно засели за изучение будущих мамочек.
Обедали в отдельной комнатёнке рядом с кухней. Есть хотелось страшно. Я жадно проглотил щедро сдобренный сахаром при варке борщ, тарелку перловой каши, два паровых тефтеля, три куска хлеба с маслом, – и меня беспощадно и бездарно повело. Вместо того чтобы поддерживать умную профессиональную беседу, мне навязчиво думалось лишь об одном: как бы тут не заснуть! Джинн, так тот вообще не думал – увалив за гипоталамус, храпел там, никого не стесняясь.
– Ну, какие впечатления? – на столе перед Наталой-Талой стояла чашка жутко горячего чая. Над чёрным кипятком стелился тонкий нервный слой молочно-белого пара, двигавшийся в ответ на дуновения из открытого окна словно живой. В руке у Талы блестела маленькая серебряная ложечка с длиннющей ручкой. Ложкой этой Натала-Тала влезла в открытую баночку душистого липового мёда, зачерпнула и стала поднимать ложку выше и выше. Мёд тончайшей струйкой полился из ложки и словно завис в невесомости над поверхностью тёмно-оранжевого блестящего сладостного зеркала.
– Она… она тягучая… как мёд… я не могу… нет сил… – пробормотав это, эрот Джинни перевернулся на другой бок, снова подмяв под себя мой гипоталамус и определённо кладя с прибором на то, что теперь и без того несгибаемый юношеский тестостерон зашкалит до небес от наглых потусторонних манипуляций по оси «гипоталамус—гипофиз—яички».
– Наталья Васильевна, у меня наибольшие опасения вызывают Кондакова и Рахматуллина. Остальные, на мой взгляд, в пределах, – прервала мой сладкий морок Маша.
– Дёмин?
– Я согласен с Марией. Ещё Хвостикова – та питьевой режим не держит. И «свечки» у неё, нестабильное давление. Её бы на мониторинг.
– Ага, истину глаголешь, – вздохнула Тала («…отрок!» – вставил свои пять копеек Джинни). – Мониторный круглосуточный контроль давления, ага? Только вот нет у нас мониторов! Есть измерение «А-Дэ» по методу Короткова с помощью ртутного сфигмоманометра…
– Фигвам – дом индейский! – неуклюже схохмил Джинн.
– …и фонендоскопа, вот и весь наш мониторинг. А ещё есть акушерский стетоскоп. Не в Лозанне мы и не в Лондоне. Про ультразвук слышали?
– Да.
– Вот и мы слышали. Только взять-то негде. Но в новом корпусе всё будет. Точно – будет! А пока, в отсутствие инструментальных методов, обходимся клинической наблюдательностью. Или, если её нет, тогда нам – вон из профессии. Какой твой вывод по Хвостиковой?
– Преэклампсию ставлю.
– Зачем гипердиагностикой занимаешься?
– Я так не считаю, Наталья Васильевна. Причём тут гипердиагностика…
– Ладно, доктор. Сколько она лежит?
– Третьи сутки.
– Белок в моче?
– Да.
– Значит, повторить. А то неясно, какой – клубочковый, или грязь лоханочная пиелонефритная. Срок какой?
– Тридцать пять… но я не уверен.
– Не уверен – проверяй!
Я полез в записи:
– Так и есть, Наталь-Васильн! Тридцать пять недель.
– Уже не «фаталь». Если что не так поедет, поможем родить, когда сочтём нужным. Не можешь – научим, не хочешь – заставим! – Натала-Тала явно была в хорошем расположении духа.
В столовую грузно ввалился «Мишка Олимпийский». Поняв, что мы – уже не чужие, «официоз» включать не стал.
– Наташа, я домой!
Натала-Тала выпорхнула из-за стола, обняла «медвежонка» за мощную шею, чмокнула в щеку:
– Давай, Аристаш, до утра.
«Мишка Олимпийский» поцеловал Талу в лоб, махнул нам рукой и исчез за дверью. Вскоре за окном послышался звук заводимого двигателя, а следом – басовитое бубнение глушителя. Опять тот самый прямоток, понял я.
– Аристарх Андреевич Берзин. Наш заведующий. И мой муж, – предварила ответом мой вопрос Натала-Тала. Помолчала и добавила, как-то обречённо, жёстко, совсем не по-женски:
– Кабы не он, тут до сих пор были бы разруха да дикое поле.
Я вышел на главное крыльцо – проводить Машу. Та, уже в уличной одежде, появилась из-за корпуса.
– Машунь, скажи Лёшке и Юрке, я только завтра утром буду.
– Скажу.
Маша полезла в сумку:
– Конфету хочешь?
До того хочу, что в глазах темно. Против воли поплыли картинки: ложка, мёд, тонкое запястье, длиннющие пальцы с аккуратным маникюром… А вслух лишь – лживо и коротко, в глаза не глядя:
– Да нет, спасибо.
* * *
…Натала-Тала рассеяно облизывает медовую ложку, звякает ей о блюдце, и – как-то бесцветно, буднично:
– Ну, что рассиживаться да чаи гонять. Поднимайся. Пошли в родовую.
Встаёт и идёт. А я остаюсь. Мелкой-мелкой дрожью вибрируют ноги, не могу встать со стула. В дверях оборачивается, без тени иронии – не спрашивает, констатирует:
– Боишься.
Боюсь. Сколько бывал в родовых – но иначе. Не так: зрителем. Тем, от кого ничего не зависит. А теперь – вот как оно всё повернулось. Теперь – пора. А она снова смотрит на меня: без тени улыбки, без ухмылки, без насмешки:
– В первый раз и я боялась. Так нормально. Пошли!
Я поднимаюсь над собой. Тошнотно сглатывая пересохшим горлом, перебирая ватными чужими ногами, плетусь к двери. Тала пропускает вперед: вот я и в коридоре. Стена слева. Стена справа. Сзади – четкий метроном её каблучков: заградотряд.
– Господин назначил тебя любимой женой! – старый охальник тут как тут.
Адажио отыграно. Дирижёр поднял палочку. Теперь – престо! Открытая дверь родового зала с вырывающимся светом – врата рая. Почему в раю туман и сияние?!
Я.
Держу…
Её!
Руками!!!
Она: красная, морщинистая, измазанная первородной смазкой. И она так ор-р-рё-ё-от!.. Джинни, ты слышишь, как она рвёт мои перепонки?! Голос, чей-то, незнакомый, сзади: «Девятка по Апгару!». И Тала, в ответ, тихо-тихо: «А скажи, он держался молодцом!» Прикосновение. Снова её голос:
– Смотри! На неё смотри! Во все глаза смотри, какая она! Первая принятая тобой жизнь! Смотри! Навсегда запоминай!..
И вскоре, следом, у другого стола:
– Всё хорошо! Всё правильно делаешь! Не торопись! Молодцом. Так, секунду, пусти меня. Не напирай. Всё нормально. Продолжай!..
Тут как тут – Джинни:
– Между первой и второй перерывчик небольшой!
Теперь у нас мальчик. Апноэ. Я хлопаю его по сдобной заднице, он взбрыкивает, вскрикивает и награждает меня первой в жизни горячей струйкой из крантика.
– Сразу видно, самэ-э-эц! Камо грядеши?.. – смеётся Натала-Тала. А моча-то – на вкус солёная, и потная физиономия моя расплывается в дурацкой несмываемой улыбке…
Три ночи. Возвращаемся в ординаторскую. Меня пошатывает, я треплюсь без умолку. Не могу остановиться.
– Наташ, дай покурить чего крепкого, ну, «приму» там или «беломор»!
Ого, я говорю ей «ты»!
– Держи! – вынимает из стола открытую пачку папирос, бросает мне на диван, – дежурные «любительские» Берзина!
Ого, выходит, на «ты» – можно?!
– Не наглей, – мгновенно одёргивает меня Джинни.
– Ладно, – довольно щурится Тала, устало потирая виски, – посиди, покури, чай допей. Ну и возвращайся. – Выходит из ординаторской.
Я расплющиваю в пепельнице бычок, умываюсь из-под крана холодной, незаметно для себя прикладываюсь щекой к дивану. И в ту же секунду отключаюсь.
* * *
– Доброе утро, Вьетнам! – пропел над ухом благоухающий свежим парфюмом голос Наталы-Талы.
Меня подбросило, как ошпаренного:
– Сколько времени?
– Восемь…
Господи, да я же обосрался!.. проспал всё на свете!
И, предваряя мой постыдный вопрос:
– Не стоит перегружаться в первый раз. Можно перегореть. Ты так сладко сопел в две дырочки, я не решилась будить. Да и не было ничего интересного. Теперь же: умывальник, обход, пересдача – и пора по домам.
* * *
Преодолев шесть ступенек ввысь к небу, джинном из бутылки я вырвался из мрачного подвала роддомовской раздевалки. Белый свет встретил меня теплом. Потянувшись до хруста, я подпрыгнул на месте, словно не двадцатилетний врач, а теннисный мячик. Задрал голову: была бы на макушке шапка, так свалилась бы. Небо обрадовалось взгляду. Молодое сильное солнце светило всем. Идти – дышать – жить! Дорога пролегала по маленьким улочкам – прямым и кривоватым, ровным и перекопанным, асфальтированным и булыжным. Качество тротуарного покрытия заботило мало – мой шаг лёгок и пружинист.
Мир изменился. Ещё вчера навстречу шли просто люди. Люди – и всё. А сегодня «просто люди» перестали существовать. Появились мужчины и женщины. Первые не для меня, а вторые обрели глубинный смысл. Я бесстрастным роботом, радаром захватывал в поле зрения объекты и немедля подвергал анализу. «Обычных» женщин мой взгляд пропускал – не маньяк же я, в самом деле. Мне были нужны беременные. Вчера они были безразличны, а сегодня замечал каждую: рост, возраст, телосложение, цвет лица, отёки, походку, форму и размер живота… – как будто вооружился невидимым акушерским циркулем! Откуда-то свыше я знал срок для каждой из них. Купался в странном, неведомом ощущении: нет, ты не ускользнёшь от меня, не пройдёшь мимо. Мы обязательно встретимся, и день нашей встречи ты будешь с благоговением вспоминать до последнего вздоха – потому что придёшь ко мне одна, а когда уйдёшь, вас будет двое. Я вскоре забуду, как тебя зовут. А ты, – ты запомнишь меня навсегда: это я был с тобой в самый высокий момент твоей прекрасной жизни! Именно я, господи!
За размышлениями я не заметил, как из-за поворота мне навстречу выехала наша общага. Входная дверь тамбура распахнута настежь, на крыльце никого. Сквозняк устраивают, жарко. Морщинистая бабуля, сидящая в пенале на входе – как уродец в банке в институтском анатомическом музее, – пялясь воспалёнными красными слезящимися глазёнками, тормознула властно и бесцеремонно:
– Ты куда, молодой человек?
– Я… я из пятьдесят второй, мы на практику приехали.
– На практику, говоришь? А где доку́мент на заселение?
М-да, я попал. Позавчерашней Бастинде всё было до лампы, даже когда мы не раз и не два тёмной ночью шастали мимо бухие в сиську – и с Артуром, и без. А эта какая-то… гиперактивная. Доку́мента у меня не было. Наверняка у Машуни есть все бумаги. Но ведь до неё на четвёртом ещё надо как-то добраться, – а уж эта мегера мне, точно, ни пяди общажной земли не сдаст. На лестнице послышались быстрые шаги, мгновение спустя я увидел Толяна.
– Доброе утро, баб Клава! – пропел Толяныч.
– Доброе-доброе… – проворчала старая карга.
– Это Миша Дёмин, они втроём в пятьдесят второй, на практику в больницу приехали, доктора.
– А ты ничего не путаешь? – старуха оценивающим взглядом окинула мою, очевидно, по её мнению, недостаточно презентабельную для доктора, фигуру.
