Владимир Высоцкий
Стихотворения и поэмы для 11 класса

 
Сыграй, кузнечик, сыграни,
мой акустический кузнечик,
и в этих музыках вкуснейших
луга и август сохрани.
 
 
Сыграй лесную синеву,
органы лиелупских сосен
и счастье женщины несносной,
которым только и живу.
 
 
Как сладостно обнявшись спать!
А за окошком долго-долго
в колках древесных и восторгах
заводит музыку скрипач…
 
 
Сыграй зелёный меломан.
Роман наш оркестрован грустью,
не музыкальная игрушка,
но тоже страшно поломать.
 
 
И нам, когда мы будем врозь,
дрожа углами ног нездешних,
приснится крохотный кузнечик —
как с самолёта Крымский мост.
 
 
Сыграй, кузнечик, сыграни…
Ведь жизнь твоя ещё короче,
чем жизни музыкантов прочих,
хоть и не вечные они.
 

ШЕКСПИРОBСКИЙ СОНЕТ

 
Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж…
Да жаль тебя покинуть, милый друг.
 

Перевод С. Маршака

 
Охота сдохнуть, глядя на эпоху,
в которой честен только выпивоха,
когда земля растащена по крохам,
охота сдохнуть, прежде чем все сдохнут.
Охота сдохнуть, слыша пустобрёха.
Мораль читают выпускницы Сохо.
В невинность хам погрузится по локоть,
хохочет накопительская похоть,
от этих рыл – увидите одно хоть —
охота сдохнуть…
Да, друга бросить среди этих тварищ —
не по-товарищески.
 
 
Давно бы сдох я в стиле «де-воляй»
но страсть к тебе с убийствами
в контрасте.
Я повторяю: «Страсти доверяй»,
trust – страсти!
Да здравствует от этого пропасть!
 
 
Все за любовь отчитывать горазды,
конечно, это пагубная страсть —
trust – страсти!
Власть упадёт. Продаст корысть ума.
Изменят форму транспортные трассы.
Траст-страсти, ты не покидай меня —
траст-страсти!
 

1983

СОН

 
Я шёл вдоль берега Оби,
я селезню шёл параллельно.
Я шёл вдоль берега любви,
и вслед деревни мне ревели.
 
 
И параллельно плачу рек,
лишённых лаянья собачьего,
финально шёл XX век,
крестами ставни заколачивая.
 
 
И в городах, и в хуторах
стояли Инги и Устиньи,
их жизни, словно вурдалак,
слепая высосет пустыня.
 
 
Кричала рыба из глубин:
«Возьми детей моих в котомку,
но только реку не губи!
Оставь хоть струйку для потомства».
 
 
Я шёл меж сосен голубых,
фотографируя их лица, —
как жертву, прежде чем убить,
фотографирует убийца.
 
 
Стояли русские леса,
чуть-чуть подрагивая телом.
Они глядели мне в глаза,
как человек перед расстрелом.
 
 
Дубы глядели на закат.
Ни Микеланджело, ни Фидий,
никто их краше не создаст.
Никто их больше не увидит.
 
 
«Окстись, убивец-человек!» —
кричали мне, кто были живы.
Через мгновение их всех
погубят ядерные взрывы.
 
 
«Окстись, палач зверей и птиц,
развившаяся обезьяна!
Природы гениальный смысл
уничтожаешь ты бездарно».
 
 
И я не мог найти Тебя
среди абсурдного пространства,
и я не мог найти себя,
не находил, как ни старался.
 
 
Я понял, что не будет лет,
не будет века двадцать первого,
что времени отныне нет.
Оно на полуслове прервано…
 
 
Земля пустела, как орех.
И кто-то в небе пел про это:
«Червь, человечек, короед,
какую ты сожрал планету!»
 
 
…Потом мне снился тот порог,
где, чтоб прикончить Землю скопом,
как в преисподнюю звонок,
дрожала крохотная кнопка.
 
 
Мне не было пути назад.
Вошёл я злобно и неробко —
вместо того чтобы нажать,
я вырвал с проводами кнопку!
 

1983

МАТЬ

 
Я отменил материнские похороны.
Не воскресить тебя в эту эпоху.
 
 
Мама, прости эти сборы повторные.
Снегом осело, что было лицом.
Я тебя отнял у крематория
и положу тебя рядом с отцом.
 
 
Падают страшные комья весенние
Новодевичьего монастыря.
Спят Вознесенский и Вознесенская —
жизнью пронизанная земля.
 
 
То, что к тебе прикасалось, отныне
стало святыней.
В сквере скамейки, Ордынка за ними
стали святыней.
 
 
Стал над берёзой екатерининской
свет материнский.
 
 
Что ты прошла на земле Антонина?
По уши в ландыши влюблена,
интеллигентка в косынке Рабкрина
и ермоловская спина!
 
 
В скрежет зубовный индустрий и примусов,
в мире, замешанном на крови,
ты была чистой любовью, без примеси,
лоб-одуванчик, полный любви.
 
 
Ты – незамеченная Россия,
ты охраняла очаг и порог,
беды и волосы молодые,
как в кулачок, зажимая в пучок.
 
 
Как ты там сможешь, как же ты сможешь
там без родни?
Носик смешливо больше не сморщишь
и никогда не поправишь мне воротник.
 
 
Будешь ночами будить анонимно.
Сам распахнётся ахматовский томик.
Что тебя мучает, Антонина,
Тоня?
 
 
В дождь ты стучишься. Ты не простудишься.
Я ощущаю присутствие в доме.
В тёмных стихиях ты наша заступница,
Тоня…
 
 
Рюмка стоит твоя после поминок
с корочкой хлебца на сорок дней.
Она испарилась наполовину.
Или ты вправду притронулась к ней?
 
 
Не попадает рифма на рифму,
но это последняя связь с тобой!
Оборвалось. Я стою у обрыва,
малая часть твоей жизни земной.
 
 
«Благодарю тебя, что родила меня
и познакомила этим с собой,
с тайным присутствием идеала,
что приблизительно звали – любовь.
 
 
Благодарю, что мы жили бок о бок
в ужасе дня или радости дня,
робкой любовью приткнувшийся лобик —
лет через тысячу вспомни меня».
 
 
Я этих слов не сказал унизительно.
Кто прочитает это, скорей
матери ландыши принесите.
Поздно – моей, принесите – своей.
 

1983

ПЕРBАЯ ЛЮБОBЬ

 
Мы были влюблены.
Под бабкиным халатом
твой хмурился пупок среди такой страны!
И водка по ножу
стекала в сок томатный,
не смешиваясь с ним.
Мы были влюблены.
 
 
Мы были влюблены. Сожмись, комок свободы!
А за окном луны, понятный для собак,
невидимый людьми,
шёл не Христос по водам —
по крови деспот шёл в бесшумных сапогах.
 
 
Плевался кровью кран под кухонною кровлей.
И умывались мы, не ведая вины.
Струилась в нас любовь, не смешиваясь с кровью.
Прости, что в эти дни
мы были влюблены.
 

1985

ИПАТЬЕBСКАЯ БАЛЛАДА

 
Морганатическую фрамугу
выломал я из оконного круга,
чем сохранил её дни.
Дом ликвидировали без звука.
Боже, царя храни!
 
 
Этот скрипичный ключ деревянный,
свет заоконный, узор обманный,
видели те, кто расстрелян, в упор.
Смой фонограмму, фата-моргана!
У мальчугана заспанный взор…
Аж кислотой, сволота, растворили…
 
 
– Дети! Как формула дома Романовых?
– H₂SO₄!
Боже, храни народ бывшей России!
Серные ливни нам отомстили.
Фрамуга впечаталась в серых зрачках
мальчика с вещей гемофилией.
Не остановишь кровь посейчас.
 
 
Морганатическую фрамугу
вставлю в окошко моей лачуги
и окаянные дни протяну
под этим взглядом, расширенным мукой
неба с впечатанною фрамугой.
Боже, храни страну.
 
 
Да, но какая разлита разлука
в формуле кислоты!
И утираешь тряпкою ты
дали округи в раме фрамуги
и вопрошающий взор высоты.
 

1985

БЕСЕДА B РИМЕ

 
Я спросил у папы римского:
«Вы верите в тарелки?»
Улыбнувшись, как нелепости,
мне ответил папа:
 
 
«Нет».
 
 
И Христос небес касался,
лёгкий, как дуга троллейбуса,
чтоб стекала к нам энергия,
движа мир две тыщи лет.
В Папскую библиотеку
дух Иванова наведывался.
И шуршал рукав папирусный.
Был по времени обед.
Где-то к Висле мчались лебеди.
Шла сикстинская побелка.
И на дне реки познания
поблёскивал стилет.
Пазолини вёл на лежбище
по Евангелью и Лесбосу.
Боже, где надежда теплится?
Кому вернуть билет?
Бах ослеп от математики,
если только верить Лейбницу.
И сибирской группы «Примус»
римский пел эквивалент.
Округлив иллюминаторы,
в виде супницы и хлебницы
проплыла капелла Паццы,
как летающий объект.
В небесах на телеспутнике
Си-би-эс сражалось с Эй-би-си.
Жили жалко. Жили мелко.
Не было идей.
Землю, как такси по вызову,
ждала зелёная тарелка.
Кто-то в ней спросил по рации:
«Вы верите в людей?»
 

1986

Я ПЕРЕBЁЛ СТИХОТBОРЕНЬЕ «ТЬМА» КАК «ЯДЕРНАЯ ЗИМА»

 
«I had а dream which was not all а dream…» [1]
Я в дрёму впал. Но это был не сон.
Послушайте! Нам солнце застил дым,
с другого полушария несом.
Похолодало. Тлели города.
Голодный люд сковали холода.
Горел лес. Падал. О, земля сиротств —
«Rayless and pathless and the icy Earth…» [2]
И детский палец, как сосулька, вмёрз.
 
 
Что разумел хромающий гяур
под понижением температур?
Глядела из промёрзшего дерьма
ядерная зима.
 
 
Ядерная зима, ядерная зима…
Наука – это явление лишь год как узнала сама.
Превратится в сосульку
победившая сторона.
Капица снял мне с полки байроновские тома.
Байрона прочитайте! Чутьё собачее строф.
Видно, поэт – барометр
климатических катастроф.
 
 
«I had а dream», – бубнил как пономарь
поэт. Никто его не понимал.
Но был документален этот плач,
как фото в «Смене» или «Пари матч».
В том восемьсот пятнадцатом году
взорвался в Индонезии вулкан.
И всю Европу мгла заволокла
от этого вулкана. Как в бреду.
«Затменье сердца, – думал он. – Уйду».
 
 
Он вышел в сад. Июнь. Лежал в саду
пятнадцатисантиметровый снег.
И вдруг он понял, лишний человек,
что страсть к сестре, его развод с женой —
всё было частью стужи мировой.
Так вот что байронизмом звали мы —
предчувствие ядерной зимы!
(И Мэри Шелли ему в тот же день
впервые прочитала «Франкенштейн».)
 
 
Свидетельствует Байрон. «Лета нет.
Всё съедено. Скелета жрёт скелет,
кривя зубопротезные мосты.
Прости, любовь, земля моя, прости!
 
 
«I had а dream».
Леса кричат: «Горим!»
Я видел сон… А люди – жертвы псов.
Хозяев разрывают на куски.
И лишь один, осипнув от тоски,
хозяйки щёку мёртвую лизал,
дышал и никого не подпускал.
Сиротский пёс! Потом и он замёрз.
«Rayless and pathless and the icy Earth…»
Ты был последним человеком, пёс!»
Поэт его не называет «dog».
То, может, Бог?
Иль сам он был тем псом?
 
 
«Я видел сон. Но это был не сон.
Мы гибнем от обилия святых,
не свято спекулируя на них.
Незримый враг торжествовал во мгле.
Горело «Голод» на его челе».
Тургенев перевёл сии слова.
Церковная цензура их сняла,
быть может прочитав среди темнот:
«Настанет год, России чёрный год…»
 
 
«Как холодает! Гады из глубин
повылезали. Очи выел дым
цивилизации. Оголодал упырь.
И человек забыл, что он любил.
 
 
Всё опустело. Стало пустотой,
что было лесом, временем, травой,
тобой, моя любимая, тобой,
кто мог любить, шутить и плакать мог —
стал комом глины, амока комок!
 
 
И встретились два бывшие врага,
осыпав пепел родины в руках,
недоумённо глянули в глаза —
слёз не было при минус сорока —
и, усмехнувшись, обратились в прах».
 
 
С. П. Капица на телемосту
кричал в глухонемую пустоту:
«От трети бомб – вы все сошли с ума! —
наступит ядерная зима.
Погубит климат ядерный вулкан…»
Его поддерживает Саган.
 
 
Вернёмся в текст. Вокруг белым-бело.
Вулкана изверженье привело
к холере. Триста тысяч унесло.
Вот Болдина осеннее село,
где русский бог нам перевёл: «Чума…»
 
 
Ядерная зима, ядерная зима —
это зима сознанья, проклятая Колыма,
ну, неужели скосит, – чтобы была нема, —
Болдинскую осень ядерная зима?!
 
 
Бесчеловечный климат заклиненного ума,
всеобщее равнодушье, растущее, как стена.
Как холодает всюду! Валит в июле снег.
И человеческий климат смертен, как человек.
 
 
Станет Вселенная Богу одиночкою, как тюрьма.
Богу снится, как ты с ладошки
земляникой кормишь меня.
Неужто опять не хлынет ягодный и грибной?
Не убивайте климат ядерною зимой!
Если меня окликнет рыбка, сверкнув, как блиц,
«Дайте, – отвечу, – климата
человечного без границ!»
Модный поэт со стоном
в наивные времена
понял твои симптомы,
ядерная зима.
 
 
Ведьмы ли нас хоронят
в болдинском вихре строф?
Видно, поэт – барометр
климатических катастроф.
Пусть всемогущ твой кибер,
пусть дело моё – труба,
я протрублю тебе гибель,
ядерная зима!
Зачем же сверкали Клиберн,
Рахманинов, Баланчин?
Не убивайте климат!
 
 
Прочтите «I had а dream…»
Я видел сон, which was not аll а dream.
Вражда для драки выдирает дрын.
Я жизнь отдам, чтобы поэта стон
перевести: «Всё это только сон».
 

1987

ТРЕЩИНА

 
Я дерево вкопал
в национальный парк.
В моих ушах звенит
национальный стыд.
Кто замутняет ход
национальных вод?
 
 
Бьёт в ноздри мне из недр
национальный дух,
национальный кедр,
национальный дуб.
 
 
Светает среди верб
национальный серп.
Полз в яблоневый сад
донациональный гад.
 
 
С холма на сериал
полуслепых полян
хрусталиком сиял
национальный храм.
 
 
Бесчеловечий дух
соединил в веках
Блаженного петух
с чалмами и в крестах.
 
 
Пней поднебесный тир.
Озёрный Левитан.
И небосклон из дыр
озонных трепетал.
 
 
Вдруг Божий белый свет
рассыпался в момент
на центробежный спектр
национальных лент.
 
 
Всё резче и красней
белки моих друзей.
И зреет, сроки скрыв,
национальный взрыв.
 

1987

* * *

 
Во время взлёта и перед бураном
мои душа и уши не болят —
болит какой-то совестибулярный,
не ясный для науки аппарат.
 
 
Когда, снижаясь, подлетаю к дому,
я через дно трепещущее чую,
как самолёт с жестяною ладонью
энергию вбирает полевую.
 
 
Читаю ль тягомотину обычную
или статьи завистливую рвотину,
я думаю не об обидчике, —
что будет с родиной?
 
 
Неужто и она себя утратит —
с кукушкой над киржацкою болотиной —
и распадётся, как Урарту, —
что будет с родиной?
 
 
Не административная система —
блеск её вёрст, на спиннинги намотанный.
Она за белой церковью синела
нерадиоактивною смородиной.
 
 
Я не хочу, чтобы кричала небу
чета берёз, белеющих в исподнем.
Отец и мать в моих проснулись генах:
«Что будет с родиной?»
 

1988

* * *

 
Я открываю красоту
не как иные очевидцы —
лишь для того её найду,
чтобы с Тобою поделиться.
 
 
Увижу ль черносливной косточкой
край Корсики с полёта птицы,
мне сразу возвратиться хочется,
чтобы с Тобою поделиться.
 
 
Увижу ли на небе ноготь,
Тобой остриженный, прилипший,
и сердце начинает ёкать,
хоть всем не скажешь из приличий.
 
 
Дождливый ёжик по тропе
мерцает, световоды будто.
Я всё равно вернусь к Тебе,
хотя пути уже не будет.
 
 
Зрачки наполнив красотой,
чтоб не пролить, сожму ресницы.
К Тебе я добреду слепой,
чтобы собою поделиться.
 
 
Сосем иная тишина
та, что предшествовала слову, —
чем поцелованная словно,
что музыкой напоена.
 

1988

* * *

 
Тебе на локоть села стрекоза
и крыльями перебирает —
как будто кожи близорукие глаза
спокойно стёкла примеряют.
 

1988

ГОЛУБОЙ ПОГУБАЙ

 
К нам вселился голубой
Погубай.
Он умылся под струёй,
Покупай.
Всех обидел голубой
Обругай.
Наряжается, как площадь Пигаль.
Ночью кашляет, как Баба Ягай.
 
 
Был по телику художник Хукасай.
Его имя переврал Хулигай.
Хулигай, Хулигай!
Сам дурак – не покупай!
 
 
Он, как трубка телефонная,
висит.
Целый день, не уставая, говорит.
Он с Австралиею подсоединён.
Вечно занят голубой телефон.
 
 
Что ты ищешься у гостя в голове? —
может, мысль обнаружишь или две.
Тебя били, Хулигай.
Ты всё одно
говорил: ищу жемчужное зерно.
 
 
А вчера он заболел, Погибай,
Видно, мысль плохую съел невзначай!..
«У меня от кошки сердце болит.
Аллергия от неё», – говорит.
 

1989

РЕГТАЙМ

 
Полюбите пианиста!
Хоть он с виду неказистый
и умеет плавать как топор.
Не спешите разрыдаться —
жизнь полна импровизаций.
Гениальным может быть тапёр.
 
 
Чёрный клавиш – белый клавиш.
Всё, что было не поправишь.
Он ещё не Рихтер и не Лист.
Полюбите пианиста!
«Быстро. Быстро. Очень быстро!» —
современной музыки девиз.
 
 
Но однажды вдруг возникла
чемпионка мотоцикла —
забежала в зал без всяких дел.
И сказала: «Завтра ралли.
Догоните на рояле!»
И рояль за нею полетел.
 
 
И взлетел он на рояле,
нажимая на педали.
У рояля есть одно крыло.
Все машины поотстали.
Стал он чемпионом ралли,
хоть в рояле тысяча кило.
 
 
Полюбите пианиста,
закажите «Вальс-мефисто»
и летайте ночи напролёт.
Не спешите изумляться,
жизнь полна импровизаций,
с ним в оркестре гонщица поёт.
 

1983

* * *

 
Гора решенья. И гора страданья.
И за спиной Восток.
Сквозь гору проступает тайная
цепочка из крестов.
 
 
Он там пятнадцать остановок сделает,
припав к камням,
как поцелуи осыпают тело
от уст к устам.
 
 
Он на гору размяться выйдет,
и над второй горой
он, словно в зеркале, увидит
крест теневой.
 
 
И в спину бьющее светило,
на облако отбросив тень,
Его на небо пригвоздило.
Так по сей день:
 
 
«Пётр отречётся.
Страшной дисциплиною
я форму крестную приму.
От рук моих светящиеся линии
продлятся в космос и на Колыму.
 
 
Ученики, к чему рыданья?
Я так решил. Не отойти.
Рейсшина моего страданья
прочертит человечеству пути».
 

25 октября 1989

* * *

 
Оправдываться – не обязательно.
Не дуйся, мы не пара обезьян.
Твой разум не поймёт – что объяснять ему?
Душа ж всё знает – что ей объяснять?
 

1980

ПЕСНЯ НА БИС

 
Концерт давно окончен,
но песня бесконечна.
Снял звукооператор уставший микрофон.
Я вместо микрофона
спою в бутон тюльпана!
на сцене мировой.
 
 
Я вам спою ещё на бис —
не песнь свою, а жизнь свою.
Нельзя вернуть любовь и жизнь.
Но я артист.
Я повторю.
 
 
Спасибо за тюльпан,
за то, что пело в нас,
спасибо за туман
твоих опять влюблённых серых глаз.
 
 
Я повторю судьбу на бис.
Нам только раз в земном краю
дарует Бог любовь и жизнь.
Но я не Бог.
Я повторю.
 

1981

СBЕТ

 
Можно и не быть поэтом
но нельзя терпеть, пойми,
как кричит полоска света,
прищемлённого дверьми!
 

ЖЁЛТЫЙ ДОМ
Девяностые

А. МЕНЬ

1

 
Кто поднял топор на священника?
Кто шёл за ним в раннюю стынь?
И как найти в сердце прощение
тому, что сейчас творим?
Кто поднял топор на священника,
тот проклял себя. Аминь.
 
 
Неужто страна в деградации
болеет так тяжело,
когда не до святотатства —
до святотопорства дошло?!
 
 
Красивый. Сердца ежечасно
смягчал. Темны времена.
Убитый домой стучался.
Его не узнала жена.
Накрыла его безучастная
сусальная простыня.
 
 
С его позвонками шейными
диспут провёл топор.
Страна, убивая священников,
пишет себе приговор.
 
 
Они беззащитной аортой
с Тарковским были близки,
пятьсот пятьдесят четвёртой
школы ученики.
 
 
Мы вместе учились в чертогах
пятьсот пятьдесят четвёртой.
На панихиде твоей
от имени нашей школы,
зажгут тебе свечку скорбную,
опальный протоиерей.
 
 
Приход посреди России.
Афганцы. Маковок синь.
И девушка вслед литургии
вздохнула: «А. Мень… Аминь…»
 
 
А в небе кровавым довеском
над утренней нашей тропой
с космической достоверностью
предсказанный Достоевским,
как спутник, летит топор.
 

2

 
Прокатилось до Армении от московских деревень:
Мень, мень, мень…
 
 
И афганцы парашютные шепчут исповедь с колен,
автоматами прошитые, точно в дырочках ремень:
«Мень, мень, мень…»
 
 
Отвечает эхо: «Мень – нем».
 

Новая Деревня, Храм Сретенья

10 сентября 1990

ПОСТ

 
«Пост, христиане! Ни рыбы, ни мяса,
с пивом неясно…»
Рост различаю в духовных пространствах
постхристианства.
 
 
Постхристиане стоят под мостами Третьего Рима.
Дёргает рыба, как будто щекой Мастрояни.
Те рыбаки с пастухами Евангелие сотворили.
Где ваша Книга, постхристиане?
 
 
«Наши Марии – беременные от Берии.
Стал весь народ – как Христос коллективный.
Мы, некрещёные дети Империи,
веру нащупываем от противного.
 
 
В танце зайдись, побледневшая бестия,
чёрная школьница!
Пальцы раздвинув, вскинешь двуперстие,
словно раскольница».
 
 
Так, опоздавши на тысячу лет,
в тёмных пространствах,
мучая душу, тычется свет
постхристианства.
 

1990-е

ПОBТОРНЫЙ АНГЕЛ

 
Валторна
блуждает в эфире. Мы снова одни.
Повторно
меня обними.
Оторвой
тебя называют, не ведая суть.
Повторный,
мой ангел повторный, со мною побудь.
Бессмертие спорно,
бесспорное – это ты.
Нет порно,
в любви все поступки чисты.
Из спорта
была наша встреча.
Мы парные, как «Reebok».
Повторная встреча
лифтёршей котируется как любовь.
Бесспорно.
 
 
Мы – эхо повтора.
Луна через шторы
рассыпала спичечный коробок.
мой ангел повторный,
храни тебя Бог!
Притворно
примеришь берет набекрень —
вальтово.
Ты слышишь валторну?
Сквозь всю дребедень —
валторна…
 

1990-е

ПЕBЕЦ

 
У него колечко в ухе
вспыхивает под лучом —
чистым слухом в век чернухи
с музыкою обручён.
 

1990-е

* * *

 
Мы от музыки проснулись.
Пол от зайчиков пятнист.
И щеки моей коснулись
тени крохотных ресниц.
 
 
Под навесом оргалита,
нажимая на педаль.
ангел Божий алгоритмы
нам с Тобою передал.
 

1990-е

* * *

 
Море красится сурьмою,
о Тебе напомнить хочет.
Забелеет парус в море,
как в кармашке Твой платочек.
 

1990-е

БУЛЬBАР

 
Я корчил галантную рожу
и, как подобало годам,
прощальную белую розу
бросал к Твоим спелым ногам.
 
 
Ты стала красивей и строже.
Весь в складках, с отвисшей губой,
бульдог, словно белая роза,
влюблённо идёт пред Тобой.
 
 
Темнеет. Мы жили убого.
Но пара незначащих фраз,
но белая роза бульдога,
но Бога присутствие в нас…
 

1990-е

ОКНА

 
Свет потуши. Зажгутся окна
невыразимою зарёй.
В потустороннем доме – ёлка.
Там ожидают нас с тобой.
 
 
И сквозь морозные узоры
на нас, стоящих за окном,
уставятся иные взоры —
Пространств странноприимный дом.
 

1990-е

ЛИЗА ОМОНА

 
В лесу твоё тело пятнисто-лимонно —
в солнечных зайчиках, в тенях от листьев.
Тебя называю я Лиза ОМОНА,
ОМОНА Лиза.
 
 
После дождя, близорукая рощица,
как ты искала контактные линзы!
И жизнь закружилась, сперва понарошку,
под кодовой шуткой – «ОМОНА Лиза».
 
 
Губы сжимая, улыбку змеила,
в рот набирая холодную «Плиску».
Близко склонялась, собою поила —
плиз! —
обожаю ОМОНА Лизу.
 
 
Ты просыпаешься только к закату.
Тебе наплевать на лимоны Мамоны!
Лучшие мэны не вскрыли загадку.
Мафия сматывает знамёна.
 
 
Знаешь, мне кажется, если спуститься
к нашим ручьям, только щёки омою —
столб закружится из листьев пятнистых.
Ты маскируешься, Лиза ОМОНА.
 
 
Панка пятнистая, зайчики пяток.
Где тебя кружит? Выбила ль визу?
Страны какие приводишь в порядок,
ОМОНА Лиза?
 

1990-е

ПРОЩАНИЕ С КНИГОЙ

1

 
Пронеслась Россия с гулом.
Как в туннель, народ мелькнул.
«Русская литература»
называют этот гул.
 
 
Кто вливает виски в тюрю,
кто бежит к зарубежу.
В русскую литературу,
как в тревогу, ухожу.
 
 
Я отвечу на «ату его!»,
но не вам, тов. господа.
Русская литература,
ты – преддверье Господа.
 
 
Ты, в которой вместо текста
чёрно-белый шрифт берёз,
ты, которая естественно
совесть повестью зовёшь…
 
 
Ежели свобода-дура
в нас осуществит сполна
геноцид литературы —
то свобода ли она?
 

2

 
Что такое книга? Трудно
вам вообразить уже.
Телик с титрами? Но трубка
подключается к душе?
 
 
Что такое книга? Или
отработанный приём?
Или генофонд России,
притворившийся шрифтом?
 
 
По тебе гадаю, книга,
ты дрожишь в моих руках —
безголовая, как Ника
о двух крохотных крылах.
 
 
А какая тайна чтенья,
вдвоём, в сквере где-нибудь!
От плеча идёт волненье:
«Можно ли перевернуть?»
 
 
Так тысячелетье длится
наше чтенье сообща.
Превращаются в страницы
два прижатые плеча.
 

3

 
Ты не только слёзы Лизы
среди кризиса бумаг,
ты – ломоть идеализма,
территория в умах.
 
 
И какую форму примут
без тебя наши дворы
и беременный периметр
Вифлеемовой горы?
 
 
– Что такое Дух? – расстроясь,
врубит гид по телетуру.
– А куда мы сдали совесть?
– В русскую литературу.
 

1990

КОМПРА

Поэма

Увертюра

 
Почём звонит колокол?
Да здравствует чёрное солнце!
Двуглавый орёл альковный
как минимум спит с двумя.
«Ивановская колокольня
не названа ль в честь «Японца»?
а трамвайчик речной —
в честь «Тайваньчика?» —
спросил дипломат меня.
 
 
По ком ты молчишь, Царь-колокол,
как наша душа, расколотый?
Кому позвонил Колобов?
Народы узнать хотят.
Мы мрём от духовного голода:
 
 
А ТЫ СОБРАЛ КОМПРОМАТ?
 

Первый акт

 
Мы живём под знаком Компры.
Грязен каждый, кто не глуп.
В телефоне ждёт, как в кобре,
прослушивающий зуб.
 
 
Клава Шиффер, Клава Шиффер —
девственница, говорят.
ТАСС опровергал фальшивку —
Компромат! компромат!
 
 
Ну и кобель! Ну и кобель!
Над Москвою звёзд полно.
Или это Давид Коппер-
филд играет в домино?
 
 
О Давиде одавидеодавидеодавидеодавидео
 
 
Наши теннисные корты,
как авоська, полны компры.
Компромартовские кошки
мажут аудиофон.
 
 
У жены в руках вещдок —
один компроновый чулок.
Что ж ты в холод свою золушку
отпустил в одном чулке?!
 
 
Миф о краденом алмазе
обожаю в мире тухлом.
Компра – это грёза грязи
и блаженство нищих духом.
 
 
Нет святого на Руси.
Кто с луны стянул трусы
впервые надо всем
Северным полушарием?
 

Bторой акт

 
Поспешаем.
 
 
Объявлена всеобщая мобилизация компромата. Генштаб
не спит. Компрабабушки пикетируют комправнуков. Про.
Контра. Мат. Компрадорскую буржуазию вытесняет компра-
дорский пролетариат. Держите братьев Компрамазовых!
В Думе продаётся игрушка-ауди: «Уйди-уйди!..»
 
 
Прометея скомпрометировали.
Он тепло своровал для нас, авантюрист,
и свистит в переходе флейтист ампутированный:
«Человек, Божий замысел – чист!»
 
 
Богоматерь скомпрометирована.
Её гонит с квартиры двуногий примат.
Тайный свет выдаёт Её – аметистовый
неземной компромат.
 
 
И пантера со стрижкою, как Хакамада,
и овца, а за ними пастух и поэт
лицезрят целомудренного компромата
новый свет.
Назовут его Новый Завет.
 
 
Кого считывает КАССЕТА?
 

…ромео и джульетта? паоло и франческа? резанов и кончита? адольф и ева браун? вибратор и бритва браун? наркобароны для петровки? лаура и петрарка? демон и тамара? чайковский и фон – … (накладывается непонятный фон)

…мой милый божественный кайф блаженный Василий в окошке как ёлочные украшения нежность до изнеможения попалась я (пауза) в душе шум нирваны (шум душа в ванной и телефонный звонок) алло от ширака страна моя родная необъятная моя россия западное крыло повело понесло понесло гималаи тропик рака ещё умоляю афон (запись зашкаливает фон) глянь в окошке зима уж а я думаю что же ты носки не снимаешь на видео микки маус

Третий акт

 
Жизни смысл в сиянье тайны —
как Титаник в бездне лет.
А без тайны жизнь – ботаника,
там без тайны смысла нет.
 

Создаётся Министерство обнародования тайн. Раскроем тайны Космоса. Он проткнул штопором Полярную звезду, дёрнул – оттуда такое полилось… Шурупами бы привин-тить Его, шурупами! А то гвозди так легко вынимаются из креста.

 
Может, он был на кассете?
Иль иные голоса
унесли в велосипеде
два незримых колеса?
Может, в плёнке сохранится
шёпот нашей чистоты?
Милый мой читатель (ница),
может, это дышишь ты?
То дыханье нашей подлостью
неопознано пока.
Но всё, что есть в мире подлинного, —
два спелетённых голоска.
 

Bторая сторона кассеты

…на спине у тебя отпечаток газеты за 31 декабря ну бля а где ты работаешь в диамбанке амба банку это хорошо сидеть в амбаре и пить кампари хорошо ой петя хорошо хорошо я митя хорошо ой хорошо витя абрау дюрсо будешь ты царица мира мимо поправь ты не прав витенька ой сейчас вытеку ау

(диопровал на 30 секунд)

свет гасишь как сказал старик гафиз

(запишем «гашиш»).

Акт спиритизма

Экспертиза

«Фабрикуем подлинники.

Цена договорная».

– Но я не спал с Вами!

– Но вот Ваше фото и видео.

– Да, я спал, но не с Вами, видимо.

– А чем Вы докажете адекватность вашей дамы?

Смотрите, – вот она на видео с куриными ногами.

Сирена выла. Фальшивые люди заполнили коридоры.

Пиковая дама явилась к Гельману. Марату. Чтобы зарезать

его в ванной. Достала кинжал. Но ванная не работала.

Романтический компромат рисует, как соцреализм, не того человека, который есть, а того, который должен быть. У меня отключили телефон за неуплату, а в газете читаю, что я якобы купил виллу на Лазурном берегу. Продать бы эту виллу, внести бы квартплату за век вперёд.

Народ компрометирует правительство. Или наоборот.

Парфюмерная наклейка подаёт в суд на Парфенон – он компрометирует её глянцевую копию своими неотремонтированными колоннами.

– Я Блок – Нет, я Блок – Я Блок ада – бл… О. К. – блокада двойников.

Мой двойник уехал в Сан-Франциско. Когда ущипну себя – он там просыпается.

Кто создал нас по образу и подобию своему?

Какого Создателя мы собой компрометируем?

КОМПРАКОМГ|РАКОМ|РАКОМПРА

Третья сторона кассеты

…барышня перевернитесь на решку не так резко где ж я тебя   видала ой тараканы а гостиница дорогая моя хорррошая («коррозия металла» или фон другого хита, меняем модуль) ну и мобиль у тебя наверно ешь гоголь-моголь на выдумки хитра ой на работу пора завтра в шесть где цум (шум не поддающийся расшифровке и не принадлежащий двум) мумм не   могу ж на улицу в наготе где ж мой прикид от ж.п. готье был   поэт не упомню где в поэме… мальборо нет есть кэмэл… ещё   раз в темпе бл… а у тебя лучше чем у ноэми кэмбел… ты её поэмил… а у кого лучше чёрт гадкий… у катьки у вашей екатерины великой… а ты ей кем был… и когда ты успел их всех…   (адский смех) по интернету и нету ваша дама бита… ОЙ, ДА   У ТЕБЯ КОПЫТА… а я то думала, что же ты носки не снимаешь, чёрт поддатый… а поцеловать (конец цитаты).

 Акт очищения

 
Среди грязи, несущейся по касательной,
(компроматы сейчас – наградные листы)
я ищу на людей – пока бездоказательно —
компромат чистоты.
 
 
Мне не важно, брала ли на лапу земщина.
Но когда под толпу придуряешься Ты
клептоманкой сердец и преступною женщиной —
то тебя выдаёт аромат красоты.
 
 
Уголовной Москве хуже нет криминала.
Твое мятное небо абсорбирует мат.
В запотелом зеркале Ренуара —
Твоего присутствия компромат.
 
 
Ты с утра штукатуришься, споришь с гребёнкой.
Как дыханье на зеркале – срок наших дней.
Я готов свою кожу нарезать на плёнку,
чтоб дыханье Твоё сохранилось на ней.
 
 
За тебя обожаю купаться в грязище.
Говорят – шоумен, академхулиган…
Моя белая куртка становится чище
после грязевых ванн.
 
 
Пусть живу я не чище, чем тысячи тысяч.
Но на Страшном суде, ставши в очередь в ад,
доказав Всевышнему аутентичность,
предъявлю за людей чистоты компромат.
 

Последний акт

 
Друг мой, товарищ, читающий брат!
Заполни на себя компромат
 
 
Читатель(ница)!
Когда не спится. Прими душ.
Обернись газетной задней страницей.
Обернись этой поэмой.
Промокнись компроматом.
Пари над.
Дай прочитать товарищу компрометирующий зад!
Нынче правда стала ложь.
ПРОЧТИ И УНИЧТОЖЬ
Глянь! На посошок минутный
опрометчиво пошел
наши грязные мазуты
компрометирующий снежок.
 
 
Неужель ты впрямь, Россия, —
компроматная мессия?!
 
 
Почти правда всё и ложь.
 
 
ПРОЧТИ
И
УНИЧТОЖЬ
 

1996

* * *

 
Мотыльковый твой возраст
на глазах умирает.
Обратиться ли в розыск?
Обвинят в аморалке.
 
 
Каждый раз после встречи
мотыльковые чувства,
мотыльковые плечи
на руках остаются.
 
 
Матерком твоим чистым
и толковым уменьем —
тороплюсь облучиться
чудным исчезновеньем.
 
 
Свет толкущийся, тайный
над тобою не тает —
мотыльки улетают!
мотыльки улетают!
 
 
Жемчуга среди щебня.
Ландыши среди хвороста.
Расставаться волшебнее
мотылькового возраста.
 

1996

ИСПОBЕДЬ МОРДОBСКОЙ МАДОННЫ

 
Прости, Господь, свободу нашу пиррову!
 
 
Поздно, Господь. Прожектора врубили.
Мне дали денег за стриптиз – мешок.
За проволокой лагерь мастурбировал.
По проволоке пропускали ток.
 
 
– Давай, давай! – вопили над Россией.
Шёл звездопад. – Давай, давай! —
Аж автомат на вышке разрядился.
И мат татуированных секс-символов
клубился, как девятый вал.
 
 
– Давай, давай! – ревут лесоповалы.
Им снились семьи, снилось Косино.
– Давайдавайдавайдавайдавайда…
При чём тут Вайда? Шло моё кино.
 
 
Я доставала их дистанционно —
аж голубые перековывались!
Ни Пугачёва, ни Мадонна
не испытывали такого.
 
 
– Давайдавайдавайдавайдавайда —
им снились их зарезанные свадьбы.
За баб я мстила. Кто-то ржал, кто плакал,
как будто лез на волю по столбу.
Я ненавижу тебя, лагерь.
Ещё не зная, что люблю.
 
 
Давай, мой лагерь! Я – твой путь к свободе,
когда душа сквозь тернии, сквозь срам
из тела вырывается, из body,
к Прекрасной даме, недоступной нам.
 
 
Мы все – дивайдид вайдавайдавайда,
сливаясь в стоне «шайбу! шайбу! шайбу!» —
покрыла урку Блока бледнота.
В интеллигенте разразился вандал.
Айда, но не понять – куда?
Ай да сеанс! Давайдавайдавайда…
Я ощущаю на себе, грязна,
иного режиссёра под кувалдой
томящиеся в лагере глаза.
 
 
Кавказцы, россияне и прибалты,
любите небо, сбросивши ножи!
Летите в тучах, дирижёров фалды!
Динамики, с турбазы подвывайте!
Я отдалась народу под Вивальди.
Искусство – мастурбация души.
Честнее всенародно, чем приватно.
Господь, прости меня и накажи.
 
 
Зачем, скажи, для денежного фарта
меня ты отдал дьяволам в ночи?
 
 
В тайваньских джинсах, тайной
замордованной,
пройду я, безымянна для людей,
став неизвестной копией Мадонны,
порн – но звезда мордовских лагерей.
 
 
Меня потом искали люди зоны,
в мечтах озолотив или зарезав.
 
 
Крутились диски телефонов.
Крутились диски «мерседесов».
Дышала ночь острогом сладострастья.
За жизнь я мужиков имела – класс! —
но с ними не испытывала счастья…
Я отвлеклась…
 
 
Когда ж прожектор вырубил затейник —
– «набисдавайдавайдавайнабис» —
я подожгла мешок проклятых денег.
Взвыл лагерь. Продолжается стриптиз.
 
 
Пылает тело в свете грязных денег…
Паришь дистанционно Ты,
как недоступное виденье,
как гений чистой красоты.
 
 
Потом сквозь давку и асфальты
идёшь одна на фестиваль
и слышишь: «Вайда. Вайдавайдавайда
вайдавайдавайдавайдавайдавай».
 

1996

ЖЁЛТЫЙ ДОМ

 
Проживаю в жёлтом доме, в жёлтом доме,
как в кубическом лимоне.
Быт на сломе, газ разболтан
в жёлтом доме, в доме жёлтом.
 
 
А за стенкою во внешнем доме жёлтом
опадают листопадные дензнаки.
по ночам мои окошки светят золотом,
потому что они тёмные с изнанки.
 
 
Ко мне утро сквозь фрамуги
жёлтой женщиной влетит.
Обо мне в лесах округи
пресса жёлтая шумит.
 
 
Чаадаевской картошки понарою.
Волчьей ягоды нажрусь до тошноты.
У коров наших диагноз «паранойя».
Я достаточно орал Савонаролой,
я спасаюсь шоком тишины.
 
 
В том доме, в тёмном томе,
записал я Твою речь
против света, в полудрёме,
с золотым обрезом плеч.
В этом двухэтажном доме
я любил. А что есть кроме я?
Остальное лжёт.
 
 
Скомкана салфетка в тоне.
Жёлт, жёлт —
между красным и зелёным,
меж закатом и газоном,
как глазунья, в невезучий
переходный жизни час,
предзакатное безумье,
жёлтый глаз мигает в нас.
 
 
Хоть надень на солнце шорты!
Не укрыться охламонам.
Век зажёгся кофтой жёлтой,
завершился жёлтым домом.
 
 
В желчном зеркале, из рамы,
озирая мой прикид,
не белками, а желтками
рожа мерзкая глядит.
 
 
Прыгнуть бы с «Песней о Соколе»,
с крыши, проломив крыльцо!..
Но за горло держит цоколь
цокольцокольцокольцо.
 
 
Мы все пациенты, особенно врачи.
 
 
Кто расшифрует………………
 
 
Подписывайтесь
на «Письма из Жёлтого дома»
 
 
Полосатый, как батоны,
тёплый кот на стол залёг.
Вдаришь в стенку – на ладони
сыплется яичный порошок
 
 
жёлтый, жёлтый, как тяжёл ты,
 
 
да пошёл ты,…!
 
 
Пациенты лезут в форточку по жёлобу.
Пишут письма мне потом.
 
 
Адрес точен, как жетон:
Россия. Жёлтый дом.
 

1996

БЫЛИНА О МО

 
Словно гоголевский шнобель,
над страной летает Мобель.
 
 
Говорит пророк с оглобель:
«Это Мобель, Мобель, Мобель
всем транслирует, дебил,
как он Дудаева убил.
Я читал в одной из книг —
Мобель дик!..»
 
 
– А Мадонна из Зарядья
тройню чёрных родила.
«Дистанционное зачатье», —
утверждает. Ну, дела!
 
 
Ну, Мобель, погоди…
 
 
Покупаю модный блейзер.
Восемь кнопочек на нём.
Нажму кнопку – кто-то трезвый
говорит во мне: «Приём.
Абонент не отвечает или временно недоступен
звону злата. И мысли и дела он знает наперёд…»
Кто мой Мобель наберёт?
 
 
Секс летит от нас отдельно.
жизни смысл отстал от денег.
Мы – отвязанные люди,
без иллюзий.
 
 
Мобеля лауреаты
проникают банку в код.
С толстым слоем шоколада
Марс краснеет и плывёт.
 
 
Ты теперь дама с собачкой —
ляжет на спину с тоски,
чтоб потрогала ты пальчиком
в животе её соски.
 
 
Если разговариваешь более получаса —
рискуешь получить удар
самонаводящейся ракетой.
 
 
– Опасайтесь связи сотовой.
– Особенно двухсотой.
– Налей без содовой.
 
 
Даже в ванной – связи, связи,
запредельный разговор,
словно гул в китайской вазе,
что важнее, чем фарфор.
 
 
Гений Мобеля создал.
Мобель гения сожрал.
Он мозгов привносит рак.
Кто без мозгов – тот не дурак.
 
 
Расплодились, мал-мала,
одноухие зайчата…
 
 
В нашей качке те, кто круче,
ухватясь за зов небес,
словно держатся за ручки.
А троллейбус их исчез.
 
 
«Мо», – сказал Екклесиаст.
Но звенят мои штаны:
«Капитализм – это несоветская власть
плюс мобелизация всей страны».
 
 
Чёрный мобель, чёрный мобель
над моею головой,
нового сознанья модуль,
чёрный мобель, я не твой!
 
 
– Не сдадим Москву французу!
– В наших грязях вязнет «Оппель».
Как повязочка Кутузова,
в небесах летает мобель.
МОБЕЛЬМОБЕЛЬМОБЕЛЬМОБЕЛЬМО…
 
 
Слепы мы.
Слепо время само.
 
 
Был бы у Татьяны мобель,
то Онегину бы, кобелю,
не писала бы письмо.
 

1996

* * *

 
В нас Рим и Азия смыкаются.
Мы истеричны и странны.
Мы стали экономикадзе
самоубийственной страны.
 

1997

BЕТЕРАН

 
Кому ты нужен, мужичок, кому ты нужен?
Ты бил ладонью в мозжечок. Был перегружен.
 
 
Кому-то нужен твой кулак, кому ты нужен?
Державе, потерявшей флаг и затонувшей?
 
 
Обрубок двадцати двух лет
на самокатке,
ты, словно карточный валет,
верней – полкарты.
 
 
Тебя порвали шулера.
Что загадал ты?
Держава, что была вчера,
сама – полкарты…
 
 
Кому ты нужен, полвальта? Сгорел «Ильюшин».
Над раскладушкой, сволота, висят иллюзии.
Ни в МУР, ни в школу киллеров.
Душа контужена!
Засунут спьяну Гиляровский под подушку
без наволочки. Бьёт сосед тебя, как грушу…
 
 
Но где-то, как рассветный сон над Гиндукушем,
есть одинокая душа, кому ты нужен.
Не накопила ни шиша, одни веснушки.
 
 
Кому ты, милая, нужна, с такими данными?
«Ты мне нужна. А кто не “за» —
получит санкцию
ножа десантного.
Прости. Прорвёмся. Сдюжим…»
 
 
Жизнь – шанс единственный найти,
кому ты нужен.
 

1997

УЛЁТ 1

 
на деревьях висит тай
очки сели на кебаб
лучше вовсе бросить шко
Боже отпусти на не
 
 
ель наденет платье диз
фаны видят мой наф-на
и на крыше нафтали
Боже отпусти на не
 
 
не мелодия для масс
чево публику пуга
Зыкина анти му-му
Боже отпусти на не
 
 
тятя тятя наши се
цаца папа ца мертве
Леннона проходят в шко
Господи пусти на не
 
 
до свидания бельмон
инактриса пошла к
зонцы выбирают барби
Нику дали шизофре
 
 
рновскую вкушают СМИ
ад пусти меня на зап
да хотя бы в пику
enthusiasm это kitch
 
 
оба сели в свои вольв
мент проверил их доку
оказались безрабо
 
 
ердие безрукой Милос
тронь фонариком мне ну
много в человеке те
 
 
политически ужо
единенье кажный раз
сколько жён/ударов в мин
я кричу что гибнет Росси
 
 
Боже отпусти на не
 
 
лампа-жизнь разбилась попо
ты не оправдала меч
 
 
Боже отпусти на не
 

1997

УЛЁТ 2

 
манит в дорогу ту
дьявол или Госпо
дамочка шла по во
гала-загадка ша
 
 
духу можно по воз
зяме по воздуху нель
знание это собла
гала-загадка Бо
 
 
теть разреши уле
 
 
за волгу нужна ви
военный и тот раздво
шиш куда улети
любимая хочет пу
 
 
на тишине шума
in сша улетает кис
 
 
лампочками мига
гала-загадка Бо
 
 
рэмбо правнук рембо
боди душу осво
милая сердцем пой
гала-загадку Бо
 
 
тает в лобовом стекле
тайный ангел не уле
 
 
шкаф плывёт когда я лягу
ревность вызывает птица
 
 
отекаешь после диск
гала-притяженье Бо
 
 
инакомыслие заскока
тает подо мною ле
«итит твою – шепнут – улет
ета ваши-то лета»
 
 
ганушкин сказал а хули
мы навеки подсуди
 
 
тает в августовском гуле
анаграмма леди Ди
 

1997

ДРЕBО БО

1

 
Босой, с тоской на горбу
земных свобод и табу,
приду к тебе, древо Бо,
где медитировал Бу.
 
 
Корни, как змей клубо,
плели и мою судьбу —
недосказанное Бо,
недопонятое Бу.
 
 
Ветки его раскидистые, как трубы теплоцентрали,
мешали табу и тубо.
«У» поднимало хобо.
Бу мычали: «Бо дай!»
Жабы дышали в жабо.
Под древние «буги-вуги»
выпархивали незабодки на Гоголевский бу
Болыжники играли в волейбо
Буди-гард проверял альков.
И тыщи зелёных часовенок
вонзались шпилями в небо.
Это были листья Бо.
 
 
Мы спрессованы в толпу,
будто спичек коробо
недосказанное Бу.
Неопознанное Бо.
 
 
Как корзина баскетбо
окольцован шейх на лбу.
«Бабы – не созданье Бо» —
как учил великий Бу.
 
 
В третий глаз гляжу – в пупо,
как в подзорную трубу.
Недодуманное Бо.
Неразбуженное Бу.
 
 
Конь в пальто всё ждёт Годо.
Кар чернеет на дубу.
Неразгаданное Бо.
Недодуманное Бу.
 
 
Наш философ из сельпо
все буробит про борьбу.
Я люблю твою губу
с песенкою «Се-си-бо».
 
 
Англосакс сказал: «рейнбо».
Шантеклер сказал «Рембо».
А скинхед поправил: «Рэмбо»
и подал своё ребро.
На дворе Армагеддо.
Люди смотрят бельмонду.
Под невозмутимым Бо
медитирующий Бу.
 
 
Мы рассыпаны, как спички,
возлежим под древом Бо.
В рассеянное небо
обленилось нас поднять.
 
 
Женщина, роняя шпильки,
возлежит трезва, как Спилберг.
Она нам не возражает.
Просто родила Бу.
 

2

 
Сидели четыре Бу.
Но главное было «Будто».
 
 
Погода тиха – будто пагода.
Бесконечность – будто бурунду.
И всё будто пело и плакало,
как музыкальный сундук.
 
 
Нам будущим было «Будто»,
вчера и сегодня – Бу.
Мы даже живём как будто,
но это театр Кибу.
 
 
Уличные бутоны
задумались об оргазме.
И слон в ушах, как в будённовке,
мечтал о противогазе.
 
 
Ты будто меня не забудешь,
когда не будет меня.
 
 
И листья, что вниз глядели,
чтобы вонзаться в небо,
имели, как виолончели,
в задничках остриё…
Я опять за своё.
 
 
Бабка в деревне нашей,
нас вынеся на горбу,
будто царевна спящая
в целлофановом спит гробу…
 

3

 
Две тыщи триста лет
познанье сквозь нас росло.
Монах нас ведёт – Скинхед,
сияющий, будто дупло.
 
 
Народы, сняв свои тапочки,
поняв, что спилить слабо, —
желаний цветные тряпочки
вешают вокруг Бо.
 
 
Сакс сказал: «Tree Bo».
Баян поправил: «Стрибо».
Скинхед послал на три бу
и вывесил свои атрибу.
 
 
Меж них свой шейный платок
я вывешу, как мольбу.
И в небе каждый листок:
«Мама! – кричит, – бо-бо!»
 

1999

СТЕНА ПЛАЧА

1

 
Так же жили – подмывшись, намыкавшись.
Но божественное стряслось!
В старину не брили подмышки,
не стыдились нахлынувших слёз.
 
 
Почему я неутомимо
прихожу заветной порой,
где над ярусным Иерусалимом
взмыл рассвет за Масличной горой?
 
 
Этот ветхозаветный камень
старомоднее, чем Христос,
розовеющими пучками —
островками травы пророс.
 
 
И пока мы судьбу вымаливаем,
расцветают слёзы громад —
между клумб вертикальных мальвы
ароматы свои струят.
 
 
Игнорировавши промышленность,
Стена Плача, смысл бытия,
нам, по-женски дымясь подмышками,
раскрывает объятия.
 

2

 
Комнатушка моя – не
отель «Плаза».
проживаю теперь в стене —
Стене Плача.
 
 
Взявши шапку напрокат,
птичьим писком,
как кредитку в банкомат,
сую записку.
 
 
Здесь не допекает гнус.
Слёз не пряча,
лбом отчаянно уткнусь
в Стену Плача.
 
 
Это только для мужчин.
В отдаленье
опускаюсь в глубь причин
машинного отделенья.
 
 
Ливень. Дача. Пастернак.
Срам и слава.
Руки к небу простирай,
Ярославна!
 
 
Ты, распятая страна,
муза, прачка,
моя пятая стена —
Стена Плача.
 
 
Не страшна стена угроз,
стена смеха.
Неприступна стена слёз,
крепость эха.
И твой хлюпающий нос
среди меха.
 
 
Нету крыши. Дефицит
пенопласта.
Нас с тобою защитит
Стена Плача.
 

3

 
Измерь мою жаркую жизнь перстами
на ощупь, как гусеница-землемер.
Что я сумел – перед Тобой предстанет.
И что я не успел.
 
 
Пока ещё небо не стала мерить
креста измерительная щепоть —
наставь моё сердце прощать и верить,
Господь!
 

1997

ПОМИЛУЙ, ГОСПОДИ…

 
Отпевали Детонатовича в закрытом гробу.
Как пантера, сидит телекамера у оператора на горбу.
 
 
Последнею хохмой чёртовой печаля иконостас,
Мария повязку чёрную повязала ему на глаз.
Пиратские череп и кости прикрыли зрачок его…
 
 
Упокой душу, Господи, усопшего раба Твоего.
 
 
А он отплывал пиратствовать в воды, где ждёт Харон.
Сатана или Санта-Мария встретят его паром?
Изящные череп и кости, скрещённые внизу,
как на будущий паспорт, лежат на его глазу.
 
 
Стилист? хулиган? двурушник?
Гроб пуст. В нём нет никого.
 
 
Упокой душу, Господи, усопшего шута Твоего.
 
 
Спасли меня в «Новом мире» когда-то пираты пера.
А вдруг и тогда схохмили? Всё это теперь мура.
Земли переделкинской горсточку брошу на гроб его.
 
 
Упокой душу, Господи, духовного бомжа Твоего.
 
 
Вы выпили жизни чашу, полную денатурата.
Литература частная, вздохни по Андрею Фанатовичу.
 
 
Успокой, Господь, нашу агрессию,
гордынь мою успокой,
успокой страну нашу грешную, не брось её в час такой!
 
 
Время шутить не любит. Шутник, уйдя, подмигнул.
А вдруг не ошибся Лютер, что Богу милей богохул?
 
 
Упокой душу, Господи, усопшего Абрама Твоего.
 
 
Греховничая, кусошничая, хранит в себе божество
интеллигенции горсточка, оставшаяся в живых…
 
 
Упокой души, Господи, неусопших рабов твоих.
 

Париж, Сергиево подворье, 14 марта 1997

ХРАМ

 
На сердце хмара.
В век безвременья
мы не построили своего храма.
Мы все – римейки.
 
 
Мы возвели, что взорвали хамы.
Нас небеса ещё не простили —
мы не построили своего храма.
В нас нету стиля.
 
 
Мышки-норушки,
не сеем сами.
Красой нарышкинской, душой нарушенной,
чужими молимся словесами.
 
 
Тишь в нашей заводи.
Но скажем прямо —
создал же Гауди молитву-ауди.
Но мы не создали своего храма.
 
 
Не в форме порно.
Но даже в сердце
мы не построили нерукотворной
домашней церкви.
 
 
Бог нас не видит.
И оттого
все наши драмы —
мы не построили своего
храма.
 

1997

МОРЕ

 
Проплыву, продышу, проживу брассом.
Проплыву, проживу, пролюблю кролем.
Под моей треугольной рукой-мордой,
словно конь под дугой, вырывается море.
 
 
Я люблю тебя, море, за то, что ты есть, море.
Лишь завижу тебя, сразу хочется снять шмотки.
Мы любовники, море. Встречаемся мы голыми.
Как в любовь или смерть. Мне милее любовь, море.
 
 
Заплываю в зелёную страсть с мола.
Миром правит amour. А иначе берут Смольный.
«Nevermore» – над Венерой кричит ворон.
«More ещё, ещё more» – отвечает моё море.
 
 
То ты – Моцарт, а то корабли мочишь.
Я к тебе прилечу – в меня бросишь сервиз, Мойра!
Кто позволил тебя у России отнять, море?
Ты из нашего мора, вздохнув, эмигрируешь, море.
 
 
Проживу, прохриплю, продышу смогом.
Смою хлоркой московской из пор твой запах.
Моё сердцебиенье кому ты отдашь завтра?
Я люблю тебя, море, за то, что ты есть Море.
 

1997

ШАЛАНДА ЖЕЛАНИЙ

 
Шаланда уходит. С шаландой неладно.
Шаланда желаний кричит в одиночестве.
Послушайте зов сумасшедшей шаланды,
шаланды – шаландышаландышаландыша —
л а н д ы ш а хочется!
 
 
А может, с кормы прокричала челночница?
А может, баржа недодолбанной бандерши?
Нам ландыша хочется! Ландыша хочется!
Как страшно качаться под всею командой!
В трансляции вандала, вандала, вандала
«Лаванда» лавандалаванда не кончится.
 
 
А море, вчерашнее Russian, дышало,
кидало до берега пачки цветочные.
И все писсуары Марселя Дюшана
Белели талантливо. Но не точно.
 
 
И в этом весь смысл королев и шалавы
последней, пронзающей до позвоночника.
И шёпот моей сумасшедшей шаланды,
что я не услышал:
«Л а н д ы ш а хочется…»
 

1997

СПАСИТЕ ЧЕРЁМУХУ

 
Спасите черёмуху! Как в целлофаны,
деревья замотаны исчервлённые.
Вы в них целовались. Летят циферблаты.
Спасите черёмуху!
 
 
Вы, гонщики жизни в «Чероки» красивом,
ты, панк со щеками, как чашка Чехонина.
Мы без черёмухи – не Россия. Спасите черёмуху.
 
 
Зачем красоту пожирают никчёмные?!
К чему, некоммерческая черёмуха,
ты запахом рома дышала нам в щёки,
как тыщи волшебных капроновых щёточек!
 
 
Её, как заразу, как класс, вырубают
под смех зачумлённый.
Я из солидарности в белой рубахе
сутуло живу, как над речкой черёмуха.
 
 
Леса без черёмухи – склад древесины.
Черёмухи хочется! Так клавесину
Чайковского хочется. К вечеру сильно
и вкладчице «Чары», и тёлке в косынке,
несчастным в отсидке, и просто России,
опаутиненной до Охотского,
черёмухи хотца, черёмухи хотца…
 
 
Приду, обниму тебя за оградой,
но сердце прилипнет к сетям шелкопряда.
Шевелятся черви в душе очарованной…
Спасите черёмуху!
 
 
Придёт без черёмухи век очерёдный.
Себя мы сожрали, чмуры и чмурёнихи.
Лесную молитву спасите, черёмуху!
Спаситесь черёмухой.
 

1997

ПРОЩАЙ, АЛЛЕН…

 
Не выдерживает печень.
Время – изверг.
Расстаёмся, брат мой певчий,
amen, Гинсберг.
 
 
Нет такой страны на карте,
где б мы микрофон не грызли.
Ты – в стране, что нет на карте,
брат мой, призрак.
 
 
Нет Америки без Аллена.
Удаляется без адреса
лицо в жуткой бороде,
как яйцо в чужом гнезде.
 
 
Век и Сталина, и Аллена.
Шприцев стреляные гильзы.
Твой музон спиритуален,
Гинсберг…
Призраки неактуальны.
Но хоть изредка
 
 
дай знать мне иль Бобу Дилану,
чтоб потом не потеряться.
Ты – в пространствах дзэн-буддизма,
я – в пространствах христианства.
 
 
Слыл поэт за хулигана,
бунтом, голубою клизмой…
С неба смотрит Holy angel —
Ангел Гинсберг.
 

1997

ШКОЛЬНИЦА

 
Ревёт метро, как пылесос.
Бледнеют взрослые, как монстры.
Под кокаиновой пыльцой
дрожали ноздри.
 
 
И это крылышко с брильянтом,
и ноздри с белым ободком
притягивались хоботком
к беде, сладчайшей и приватной.
 
 
К чему фальшивые жемчужины?
Уже поехал потолок.
И лобик, мыслями замученный…
Лети, мой падший мотылёк!
 
 
Не вызывайте скорой помощи!
Тот хоботок неумолим.
И ноздри с чуткою каёмочкой…
Ах, окаянный кокаин!
 
 
Летишь от наших низких истин,
от туалетного бачка —
небесная кокаинистка,
набоковская бабочка!
 

1997

«ОКТЯБРЬСКИЙ»

 
Четыре тыщи душ мерцают, вроде мошек.
Смущает странный свет
наш нищенский общаг.
Четыре тыщи лиц я обдаю, как мойщик.
 
 
Читаю на мощах.
 
 
Читаю на мощах времён кардиограмму.
Шаги мои трещат
от радиации погубленного храма.
Мы строим на мощах.
 
 
Построен на мощах «Октябрьский» зал концертный.
Рыдает валторнист.
Фундамент сохранив, снёс Греческую церковь
Хрущёв волюнтарист.
 
 
При имени глупца ты нос смешливо морщишь.
Зал искристый, как брют.
Скажу я проще: будущие мощи
священнодействуют.
 
 
Живых, как трупы, топчем мы сегодня.
Любой кумир – мишень.
Неужто трудный путь наш в преисподнюю
мощами вымощен?
 
 
Кощунствует попса. Беретта женщин мочит.
«Ширяйтесь натощак!»
Но освящают нас смущающие мощи.
Читаю на мощах.
 

1997

* * *

 
Плачь по Булату, приблудшая девочка,
венок полевой нацепив на ограду.
Небо нависло над Переделкиным,
словно беззвучный плач по Булату.
 
 
Плач по Булату – над ресторанами
и над баландой.
И на иконе у Иоанна —
плач по Булату.
 
 
Плачет душа, как птенцы без подкорма,
нет с нею сладу!
В ландышах, с запахом амбулаторным —
плач по Булату.
 

1998

СМЕРТЬ КЛАBДИЯ

 
Гамлет, сынок мой, отцеубийца,
ты не узнаешь, как «Тень Отца» —
братец мой, отрубился на свадьбе —
с матерью мы тебя спьяну зачали.
 
 
Ради тебя я женился на властной невестке,
брата убил, страсти к сыну заложник.
Чтоб тебе стать всеглобально известным,
мальчик мой, вынь своё сердце из ножен!
 
 
Личностью стань, не рифмуйся с молочной яичницей!
взвей рукава чёрным ландышем кладбища!
Трагедии Гамлета – почётные грамоты.
Всем наплевать на трагедию Клавдия.
 
 
Скроет отец преступление сына.
Я повторюсь в твоих генах инкогнито.
Ах, как от матери пахнет жасмином!
Лишь бы тебя твои дети не кокнули.
Я дядя сына? Отец анонимный?
Яд… яд… ядядяд… я… Это – икота.
 
 
Как без меня ты на этом свете?
Даже проститься нам воспрещают.
Поторопись быть в университете.
Учись, мой сын. Науки сокращают.
 
 
Я упаду. Послушай гул столетий.
Ты надо мною, музыкант слепой.,
сыграй на флейте – laterlaterlater —
всё человечество потянешь за собой…
 
 
Входит клинок твой в сердце отцовское
Браво, сынок! Узнаю свою руку…
Мать не бросай… Разберись с полоумной отсоскою…
Не дли муку!
 
 
Призрака встречу – трансинтеллигибельный юмор
я оплачу.
Царствуй, сын, справедливо, но в меру
мерумерумерумерумерумер
 
 
(Умер.)
 

1998

МИНЧАНКА

И. Халип