Владимир Высоцкий
Стихотворения и поэмы для 11 класса

и: расходящиеся облака

[в память о зиме 1959–1960 годов]

1.

 
не с кем ему Расставаться и он Разлучает себя
в нас через нас!
это я вижу
по облакам
 

2.

 
– а наши балы, а заря, а залы,
алмазы, лампы, ангелы мои?
ответ: обрубок; клич: кусок; пароль: отрывок;
а цельный – в армии бе-эС
 

3.

 
а говорим ли кричим ли
и вспоминаем ли —
преследуемы проецируемы
убиваемы
 

4.

 
– и лес стенами золотыми
светя по памяти прохаживайся
 
 
приоткрывай прострелы доньев
как не-тревожащие раны
 
 
включи в свой свет и затеряй – как в море!
(пока я видимый как ты)
 

|1960|

из гостей

 
Ночью иду по пустынному городу
и тороплюсь
скорее – дойти – до дому,
 
 
ибо слишком трудно —
здесь, на улице,
чувствовать,
 
 
как хочу обнимать я камни.
 
 
И – как собака – деснами – руку —
руками – свои – рукава —
 
 
и – словно звуки
прессующей машины,
впечатленья о встречах в том доме,
который я недавно покинул;
 
 
и – жаль – кого-то – жаль – постоянно,
как резкую границу
между черным и белым;
 
 
и – тот наклон головы, при котором
словно издали помню себя,
 
 
я сохраню до утра,
 
 
сползая локтями по столу,
как по воску.
 

|1961|

счастье

 
– Там, где эти глаза зачинались,
был спровоцирован свет…
 
 
Я симметрично раскладываю ракушки
на женщину чужую,
лежащую на песке.
 
 
А облака – как крики,
и небо полно этих криков,
и я различаю границы
тишины и шума, —
 
 
они в улыбающейся женщине
заметны, как швы на ветру;
 
 
и встряхиваюсь я, как лошадь,
среди потомков дробей и простенков;
 
 
и думаю: хватит с меня, не мое это дело,
надо помнить, что два человека —
это и есть Биркенау, —
 
 
о табу ты мое, Биркенау мое,
игра матерьяла и железо мое,
чудо – не годится, чу́динко мое,
“я” – не годится, “оой!” мое!
 

|1960|

отмеченная зима

 
белым и светлым вторым
страна отдыхала
 
 
причиной была темноте за столом
и ради себя тишину создавая
дарила не ведая где и кому
 
 
и бог приближался к своему бытию
и уже разрешал нам касаться
загадок своих
 
 
и изредка шутя
возвращал нам жизнь
чуть-чуть холодную
 
 
и понятную заново
 

|1960|

люди

 
Так много ночей
линии стульев, рам и шкафов
провожал я движениями
рук и плеч
в их постоянный
 
 
и неведомый путь.
 
 
Я не заметил,
как это перенес на людей.
Должен признаться: разговаривая с ними,
мысленно мерил я пальцами
 
 
линии их бровей.
 
 
И были они везде,
чтобы я не забыл
о жизни в форме людей,
 
 
и были недели и годы,
чтобы с ними прощаться,
и было понятие мышления,
чтобы я знал,
что блики на их фортепьяно
имеют свою родню
 
 
в больницах и тюрьмах.
 

|1960|

прощальное

 
О, вижу тебя я, как свет в апельсине,
когда его режут,
твоя тишина освещала зрачки
издали, еще не коснувшись,
словно ты видела
еще до зрачков —
 
 
там, в глубине —
в горячем и красном.
 
 
Как будто плечами и шеей
плечам ты моим объясняла,
где в близости есть расхожденье,
но было ли это обидно,
когда это было
 
 
тише плеч, тише шеи
и тише руки.
 
 
И мне, как открытые форточки, запоминались
все детские твои имена,
их знал только я, и остались они,
как снег по ту сторону
тюремных ворот —
 
 
тише смерти и тише тебя.
 

|1960|

из зимнего окна

 
голова
ягуаровым резким движеньем,
и, повернувшись, забываю слова;
 
 
и страх занимает
глубокие их места,
 
 
он прослежен давно
от окон – через – сугробы – наис – косок —
 
 
до черных туннелей;
 
 
я разрушен давно
на всем этом пути,
издали, из подворотен
белые распады во мгле
бьют
по самому сердцу —
 
 
страшнее, чем лица во время бурана;
 
 
все полно до отказа, и пластами тюленьими,
не разграничив себя от меня,
что-то тесное тихо шевелится
мокрыми воротниками и тяжелыми ветками;
светится, будто пласты скреплены
свистками и фарами;
 
 
и, когда, постепенно распавшись,
ослабевшее это пространство
выявляет меня в темноте,
 
 
я весь,
оставленный здесь между грудами тьмы —
что-то больное,
и невыразимо мамино,
 
 
как синие следы у ключиц.
 

|1960|

детство

 
Желтая вода,
на скотном дворе —
далека, холодна, априорна,
 
 
и там, как барабанные палочки,
не знают конца
алфавиты диких детей:
 
 
о Соломинка, Щепка, Осколок Стекла,
о Линейные Скифские Ветры,
и, словно карнавальная драка в подвалах,
Бумага, Бумага, Бумага,
 
 
о юнги соломинок,
о мокрые буквы на пальцах!
 
 
ЗДЕСЬ И ТЕПЕРЬ – ЭТО КАК БЫ РЕЖЕТ,
НО ТОЛЬКО МЕНЯ, НЕ ВАС!
РЕЖЕТ – ЧЕРЕЗ КАРТИНЫ И ПЛАТЬЯ
И ЧЕРЕЗ КОГТИ ПТИЦ!
 
 
Коровьи копыта – ярки, неимоверны,
что-то – от въезда в бухту,
что-то – от бала,
 
 
и сразу, как стучащие рельсы,
ярки, широки, беспощадны
обнимающие нас соучастники —
руки, сестры, шеи, мамы!
 
 
Разгуляемся снова, разгуляемся,
снова заснем и пройдем
не вчера, не сегодня, не завтра, а-а-а-а-а-а! —
 
 
СКВОЗЬ КРИКИ ДЕТЕЙ,
ЧЕРЕЗ МОКРЫЕ БУКВЫ,
ЧЕРЕЗ КАРТИНЫ И ПЛАТЬЯ
И ЧЕРЕЗ КОГТИ ПТИЦ!
 

|1960|

окна весной – на трубной площади

[в. яковлеву]

 
качающимися квадратами
цветения и звона
всех детств моих, знакомых
прозрачным опустевшим городам,
 
 
я их коснусь, и девичьи венчанья
все так же будут длиться
без музыки и без дверей;
 
 
глубины теплятся
зеленовато-сумрачно,
и плачут гам, за ними,
дождем измазанные мясники,
упав на груды рыб;
 
 
и вновь топтанье и переступанье —
я здесь, я здесь;
 
 
топтанье и переступанье —
раз навсегда —
 
 
как колокол в тумане —
 
 
– и как – шмуцтитулы – акафистов —
мне снится – красная – разорванность —
и собранность
 

|1961|

женщина этой весной

 
Птица у стенки, падая замертво,
клювом скользнула по белой бумаге,
я не вижу ее, но она – у нее,
 
 
потому это знаю,
что стыжусь ее взглядов.
 
 
Блеск подглазья,
как будто бесстыдно положенный
пальцами мальчика,
на мост поведет
меня через час,
 
 
и будут флаги свободны,
и далеки, и свежи;
 
 
это ведь за нее устаю
и за нее умираю
среди зелени странной:
все кругом состоит
из свисающих
и бесперспективных лоскутьев
 
 
осиновой дикой коры
без стволов и без веток;
 
 
а стыд за нее не проходит,
как будто касалась она
соломы на нищем гумне,
как будто из окон больницы
рассматривают ее вечерами
и знают: “не надо, не надо…”
 
 
и слишком уверенно
и равнодушно молчат.
 

|1961|

женщина справа

 
Там то, говорящее,
меня удивляющее тем,
что создает себе волосы;
 
 
там то,
что падать стыдится и может упасть,
и яблоки катятся на привязи,
а привязи тонки,
холодны;
 
 
там – “Р”, это полое “Р”,
этот круг удивительных “Р”,
там иголки от крови жасмина,
там
как будто обмывают оленьи глаза и рога,
а здесь, где я,
как будто раскладывают
хворост за хворостом.
 
 
Потребуем вьюгу —
она зашевелится
в провалах витрин.
 
 
Звать начинайте без имени,
словно бросая
скрещивающиеся белые линии.
 
 
А там, там —
эта спина,
меняющая меня, как олени леса,
 
 
и она, как убийство, есть и не здесь,
и оторвана страшно названьем
от самого человека,
как будто во сне подарили
железную форму распутья
и сказали, что это есть вечность,
 
 
и стал я, поверив, несчастным,
 
 
и плачу я, плачу, плачу
во всех углах
самого себя.
 

|1961|

Поля-двойники
1961–1965

утро в переделкине

 
все словно высчитывало
в этом доме себя самого:
пальцы чьи? и мелькало: чей свет?
чья синица? чей щеголь?
пологи надвое дарили себя
имея при людях
где-то свое раскаленное дно
 
 
и наклоняли тут двери
на независимой от близкого леса
площадке дверей
 
 
а часть платья на теле —
словно холод осенний на картах игральных!
это – льду! подоконники – льду! пальцы
детские – льду!
 
 
все в оттисках свистов
светло и оконно
будто без девочки этого дома
зацокало “це”
в брошенном всеми дому!
 
 
но войду – и лесным тарахтеньем
поверхности
станут полны потолки
 
 
и засветишься
вся словно колючки испарины
непрерываема
и узоры волненья как тени полыни
составят тебя наподобие
светлого хозяйства из перебоев дыханья
 
 
и утро подробно
подробен и сад
и все при тебе
в этом доме подробны с утра
 
 
как будто возникшие каждый в отдельности
только сейчас
 

|1961|

утро в детстве

 
а, колебало, а,
впервые просто чисто
и озаряло без себя
и узко, одиноко
 
 
и выявлялась: полевая!
проста, русалочка!
 
 
и лилия была, как слог второй была —
на хруст мороза, —
с поверхности блестящей, мокрой,
 
 
– царапинки! – заговорю, – царапинки!
 
 
с мороза,
и на руке —
впервые след пореза
 
 
а этот плач средь трав:
– я богу отдан заново!
 
 
а нищий брат, мой ангел под зарей! —
уже тогда задумали,
 
 
чтоб объяснил,
и чтоб ушел,
и чтоб осталась эта суть:
царапинки… заговорю – царапинки…
 

|1961|

реквием девочке

 
милей вдоль рук
прощальней вдоль ресниц
и птицею на полустанке
узка отброшена и остановлена
 
 
потом не появившись были стены
прошла зима и сохранились
там где закрыто все
и сеча тихая одежд и леса
и место облика где нам не быть
 
 
И ВОТ – БЕЗ ПОМОЩИ ЛЮДЕЙ, СЕРЬЕЗНО,
И ОЧЕНЬ ДАЛЕКО —
БЫЛА, КАК НА ЛЕТУ ПРОШЛА
БЕЗ ОТЗВУКА: “БЫЛА! БЫЛА!”
 
 
еще кричат поют и светятся
в садах во всем поселке
далекие чужие
 
 
как точки золота в песке
 
 
и тянутся уже во тьме
ряды притихших теней
просты как я молчащий
как вы не узнающие
тех что уже во тьме
 

|1961|

альт

[ф. дружинину]

 
птица черная здесь затерялась
о ясный монах галерей
и снега кусок как в награду звезда!
 
 
отрываясь от грифа
падают доски селений
здесь во дворе опустевшем давно
 
 
и дереву нравятся вывихи дерева
бархату шелка куски
 
 
а струны ложились бы четче на книги
освещенные снегом на крыше
через окно
 

|1962|

вспоминается в рост

 
ля́ля, ля́ля без смысла и ля́ля,
пугающая, словно ранены жабры,
и части одежды
опрокинуты в воздух оттуда
там вдалеке,
когда я не вижу, до боли расцвечены
и смягчу я – тряпичны – смягчу;
 
 
а это
понятие-облако
столь неотступно-свисающее
будто явлением близко-тревожным —
“нося́”? —
 
 
это было об астре, о ночи и о подоконнике,
здесь – о плечах,
представлю ее я в движенье,
но там, где от поля —
словно от стула,
и нет никого;
 
 
вся лель, вдоль и лель, прикрывая и шею,
дальше – тянет как с горки, —
вот здесь-то и плачут и не понимают;
 
 
и где-то у пыльной дороги
орешника долгий и стершийся край —
как вдоль плачущего одного;
 
 
и ясно прощается друг
и думают снова: “да едут же где-то к деревьям,
снится же что-то другое;
 
 
и были же корни не здесь,
а мука сильней оказалась”.
 

|1962|

поле – до ограды лесной

 
после белого поля – широкого нашего —
постепенно чужого
перекладина – издали наша —
а пока я бунтую – моя
 
 
и царсово-садо^[1] бело на юру
сарабанда-пространство
чистая без удара и опять без удара
 
 
одинокий и взрослый я с этого края пойму
цвет – дальнего края другого
там после зеленого логова
двойника людского понятия “поле”
черные тонкие ветки деревьев
и санки и дети в овраге
 
 
как ласты – чисты далеки и слабы!
особенно – в поле! с холодными шеями!
и если душа словно бог выясняет
что можно все шеи ломать словно бог
прозрачность без зренья любя
то в поле
 
 
заброшенном мной поверх глаз ради памяти
и дети на месте на месте и я
 
 
и разрешены как во сне постепенно
и быть и смотреть и болеть
 
 
и тайное что-то иметь непременно
особое что-то иметь
что с марлею схоже и схоже с бинтом —
оброненным
в доме пустом
 
 
но знающий ясно разрезы во мне чистоты
в чистоте
я знаю что есть и двойник погребенья
 
 
есть место где лишь острова-двойники:
чистого первого – чистого третьего —
чистого вечного —
чистого поля
 

|1962|

заморская птица

[а. волконскому]

 
отсвет невидимый птичьего образа
ранит в тревоге живущего друга
 
 
и это никем из людей не колеблемо
словно в системе земли
сила соловья создающая
словно в словах исключение смерти:
сердце – сечение – север
 
 
а рядом приход и уход
замечающих перья и когти
знающих гвозди крюки и столбы
не боящихся видеть друг друга
 
 
и надо на улице утром на шею принять
холод от стен и сугробов
и тайная фраза синичья
диктует сердечную славу всему
 
 
слава белому цвету – присутствию бога
в его тайнике для сомнений
слава бедной столице и светлому
нищенству века
 
 
снегам – рассекающим – сутью бесцветья
бога – лицо
 
 
светлому – ангелу – страха
цвета – лица – серебра
 

|1962|

предзимний реквием

[памяти б.л. пастернака]

 
провожу и останусь как хор молчаливый
я в божьем пространстве
весь день предуказанный
с движеньями зимнего четкого дня
словно с сажею рядом
 
 
а время творится само по себе
кружится пущенный по миру снег
у монастырских ворот
и кажется ныне поддержкой извне
необходимость прохожих
 
 
а уровень века уже утвержден
и требует уровень славы
лицо к тишине обращать
и не книга но атлас страстей
в тиши на столе сохранен
 
 
а год словно сажа коснется домов
в веке старом где будто разорваны книги
и любая страница потребует
линий резки и складки к себе
через мои рукава
где холод где рядом окно а за ним
сугробы ворота дома
 

|1962|

[112

казимир малевич

 
…и восходят поля в небо.
 

Из песнопения

(вариант)

 
где сторож труда только образ Отца
не введено поклонение кругу
и доски простые не требуют лика
 
 
а издали – будто бы пение церкви
не знает отныне певцов-восприемников
и построено словно не знавший
периодов времени город
 
 
так же и воля другая в те годы творила
себя же самой расстановку —
город – страница – железо – поляна —
квадрат:
 
 
– прост как огонь под золой утешающий
Витебск
 
 
– под знаком намека был отдан и взят
Велимир
 
 
– а Эль^[2] он как линия он вдалеке
для прощанья
 
 
– это как будто концовка для библии: срез —
завершение – Хармс
 
 
– в досках другими исполнен
белого гроба эскиз^[3]
 
 
и – восходят – поля – в небо
от каждого – есть – направление
к каждой – звезде
 
 
и бьет управляя железа концом
под нищей зарей
и круг завершился: как с неба увидена
работа чтоб видеть как с неба
 

|1962|

вдруг – мелькание праздника

 
а ведь и днем не назовешь! —
 
 
как будто это птицы свет
(теперь “свет Моцарта” сказал бы)! —
 
 
кружа играющего легкого
по миру будто из себя
катая по кругам-подсолнухам
даль наполняли словно шумом мельничным
и блеском девушки! – для праздника святее
сиянием первичным —
 
 
(хотя всегда мы умираем
а это нами и живет:
блестим расплескиваясь тихостью
себе не разрешая знать) —
 
 
и все прозрачней леса тень
и вот – как даропринимательница
ряды сияния выстраивает
и добавляет из себя
последний вздох дневного пенья —
 
 
и – ровен мир! – река серебряна
поляна золотиста
я юн (как с Губ-что-Свет)
 

|1963|

цветы от себя самому

 
в разрешенной ему дорогой глубине
он затравленный жив
 
 
он стар но однажды приснилась глубоко
и гулко
забытая словно для столяра стол неудавшийся
впервые понятная дочь
и он просыпаясь себя помещал перед лампой
и понял себя существующим явно
самоспасающим садом
 
 
он думал: как странно что стены с утра
существуют
о как непонятно за чьи говорится глаза́
все это игра и отныне существенна
только защита себя словно гла́за
 
 
как будто есть что-то пока кое-что берегут
зачем не разрушить когда лишь меня
укрывает
и в сказке нет смысла ненужных беречь
о как непонятно мне это укрытие
 
 
и он тяжелеет бесшумно ногами
словно к а́тласу в детстве к ключицам
внимателен
зная о чем-то растительно-ярком
о внешней и внутренней смежной чащобе
без цвета одежд
 
 
и добывает
цветы для себя в тайниках своего же
хожденья —
прекрасны как память во время расстрела
в подвале!
воспитаны холодом лунным
в ночь гимназическую
 
 
и был он арктически-цепок как будто
вися словно пух
– о где же то дно где диктуется слово Аа
где реки текут словно вниз и в платке пуховом
по – берегу – женщина
реки – Аа
 

|1963|

девочка в детстве

 
уходит
как светлая нитка дыханием в поле
 
 
и бело-картонная гречка
срезается лесом
 
 
птицы словно соломинки
принимают шум леса на шеи
 
 
косички ее вдоль спины наугад
словно во сне начинают село
глядя на край каланчи
 
 
и там на юру на ветру
за сердцем далеким дождя золотого
ель без ели играет
в ю без ю
 

|1963|

День присутствия всех и всего
1963–1965

распределение сада

 
это облако взято
при утреннем зрении снизу наверх
одиноких полян
при свете похожем для блюдца
чтобы лицо приподняв удивиться
рядом с лицом подоконнику
светлому для слабого глаза
 
 
и тронув слезой эта слабость опять одарит
далекими пятнами стен
проемы решеток и веток
и засветится подглазьями мягкими
на лицах у женщин
распределенье настурций
среди кустов и скамеек
 
 
и лишь через сад разрешаю я зрение
ближе к себе затемняя
и на себя принимаю
легкую свежую тяжесть —
пробы соседнего дерева не отказаться
от движения слабого
 
 
а в памяти август соседствует с мрамором
и в отсвете этом
и рядом в домах притеснений
сегодня победу хранит
день присутствия всех и всего:
 
 
совместности облака солнцестояния голоса
матери
(светится соприкасается)
лестницы к астрам направленной
боли в висках
 

|1963|

к распределению сада

 
и примем мы свет на движенья нескромные
от самих лопастей
сегодняшнего цветодержца
 
 
не зная что камни и ветки и кожа лица —
видимые раны его!
 
 
и “я” говоря называем его расхитителем
одного неизменного
праодного своего же сверхсада
 
 
и здесь за оградою астры
не утешая ярки́
словно руки он режет себе!
 

|1963|

вторая весть с юга

 
отмечу что лицом ко мне
похожим на порезы вдоль сирени
и тайным ворсом крови сильная —
 
 
там за ее воротником
 
 
а сердце будто бы при шуме спрятанном
иголки с выявленьем музыки!
и проверяя есть ли мы
учесть придется нас с начала крови
 
 
она одна и нет конца
и “я” и “ты” лишь щебет птиц
уже вдали
уже не здесь
 
 
но есть и вызовы в больницу к маме
 
 
и вечная по улицам ходьба
 
 
Как жизнь долга Прерывиста И птицы
летят другие Слабые как мы
 
 
Себя как их Не жаль И будешь обесценена
 
 
как Много убивая
 
 
доказывали в детстве нам
 

|1963|

река за городом

 
а паутинная
пылью со дна как местами чердачными
восходящая к полю
 
 
и шелк и паутина
ее притягивая увлекутся
соседями оказаться такими же
как тень и пыль
 
 
и паутинная
как шелк во сне покажется нездешней
и связи с облаками
из пуха-хромоножки трав
глаза обманывающих
 
 
и алеющих
 

|1964|

возвращение страха

 
дети серебряны цинковы ваши ключицы
рука как Норвегия в книге у маминых щек
но краскою бросят на крест чтобы стаял
людской матерьял
словно кожа с Крестителя рук
 
 
о помни: есть верфи где сталь отражает
людей ягуарову радугу
 
 
как хозяином леса дубильщиком кожи
в автобусах смотрят в глаза
 
 
и ясный ведун будешь срезан как мох
и рекомендуется
не понимать
 
 
– а секс как разметка на небе как птица
чужая без имени! —
 
 
эта скрипичная нитка способна
лишь резать следы на щеке
 
 
это отсюда
по-травам-тоска сотворяется(есть
беспрерывно как шум в роднике!) —
 
 
жалом ловимых
с собою считать наравне
 

|1963|

мадригал поэту

[с. красовицкому]

 
везде твой цвет
особенно на склянках
ты – трогающий все вокруг тебя
как будто кровью
рыбы золотой
 
 
так прячут может быть за вьюшкою алмазы
как был ты нежен в ветхих рукавах
 
 
и ранил снег в окно мое свободно
коснувшись дара твоего израненного
потом меня
 
 
я глазками колец был так просвечен в саклях
и был соосвещенным ты
когда рассматривал я долго панагии
при сумерках столицы северной
и видел кровь твою
 

|1963|

начало леса

 
открывается сразу как воск поддаваясь
освещается весь!
с проемом с огнем с повтореньем огня и
проема
с местами для голоса мамы навечно:
“аи – ии”
 
 
суккубье третейство в вагонах кого-то
изведшее
тайно готовится здесь
оставлена кожа и кружевом скомканным
белеет во сне
 
 
и мягким горячим углем помещенное
что-то живое тройное
колодцем пригорком и домом
Девочку – робкую – около – речки
отдаляя играет
 
 
и вновь приближает
 

|1963|

появление снега

 
мягкий и близкий подросток неясный
в колодец в колодец
лицом побледневшим мой сон прорезая
 
 
меня освещая вдоль сердца
 
 
и возвращаясь на утро со дна
растенья на окнах коверкает
красным мне губы раня
 
 
светом с худых армяков
невидимый снег
 
 
он там недвижим
где явное место имеет как стул освещенное
издали солнце
где только они
 
 
крови подобно без кожи рожденные
без корки иной
 
 
и пламя яснее – от печки, от неба —
как будто проявлен ваш образ
 
 
на улице в детстве
 
 
в поле и в доме арестном
 
 
на камне и желтой бумаге
 

|1963|

коломенская церковь

[и. вулоху]

 
овес
зернами тебе подражающий
красным пятном отражался
на пару с тобой
когда в облике мысли нас видел сперва
Спас
 
 
сеть
осенним угаром возможна на ягодах
над кожею звоном твоим
но весть
восходящая ввысь
единственно суть
 
 
у ветра
синицы и друга
спросил я навеки ли мы
и отвечала снаружи печально:
“три”
 

|1964|

засыпающий в детстве

 
а высоко – река моя из ду́хов:
друг в друга вы вбегающие
и так – темнея —
вдаль и вдаль
 
 
и от ушибов дела нежащего
любимые и мягкие
вы платья странны в той реке:
 
 
не детского ли духа искрами
там в черной дали голубой
 
 
а сами – прорубями в свете открывающемся
вы в свете поля далеко мелькающие
как над полянами в лесу – их лики:
 
 
вы где-то в поле на ветру
как рукопись теперь во сне – его
поверхностью белеющей:
 
 
– светлы́
 

|1965|

Степень: остоики
1964–1965

ночь к весне

 
темно в сенях
в одежде есть пугающее
от дерева ли зверя ли какого
пылающими островками
опасное для разума плывет
 
 
петух отметит криком оползень
далекого комка земли
и тьма хранит свои столбы и впадины
огнем неведомым притянутые издали
 
 
чтоб место белым дать полям
края поляны затенить
 

|1964|

утро в парке

 
а может быть скамейки синей страшно:
там – та из раненных
иным огнем
 
 
и след высокой этой Силы
хранит ребенок слабо понимая
шурша как ветка на песке
 
 
(а Сила не ушла нетронутой:
придется ей потом преодолеть
играющую теперь у ног)
 
 
уйдут как дерево качающее ветками
о ране помня или ожидая
как дерево пройдут и среди тех
кто может быть
не помнит и начала
 

|1964|

любимое в августе

 
светом
страдающе-в-облике-собранным
из первосвета явившись
вздрагивая
ждать
 
 
и создана там где обилие лёта-идеи
склонно наверное к дару
где покорилось уменьшенной частью
тихим увидеть себя:
 
 
“быть”
 
 
как в сознании было бы птиц:
 
 
“ – ”^[4]
 

|1964|

константин леонтьев: утро в оптиной пустыни

 
снова – такое же поле
как будто не видишь:
 
 
в горнице – будто – из боли своей создаешь:
 
 
ярко: в такую же – бывшую – ширь! —
 
 
снова
какого-то третьего ты вспоминаешь
что-то без слов объясняющего:
 
 
дома – при матери – снящейся словно
береста! —
 
 
и – как при устье направленном в поле
в сумерках – вновь – у окна ты внимателен:
 
 
“есть” – повторяешь – как будто
в себя помещаешь
светящее место:
– о есть!—
 
 
и неизменно
свежо
повторяется так словно день чередуется
ясно
и – не накапливая
что-нибудь – возраст творящее:
 
 
есть – как тогда!
за окном
беспрестанно:
 
 
вместе с верхушками ветел себя Сотрясая:
 
 
Сыплет и светом и пылью
как детская ель! —
 
 
и – время от времени:
 
 
темью при комьях белеющих:
 
 
самообъяснимо – что е с т ь
 

|1964|