Лев Лопуховский
Июнь 1941. Запрограммированное поражение

Германский военный журнал «Wehrfront» посвятил расстрелу Тухачевского статью «Новое лицо Красной армии», появившуюся в конце июня 1937 г., как раз по свежим следам расправы над ним. Она отдавала должное казненному маршалу и погибшему в авиационной катастрофе в 1931 г. В.К. Триандафиллову за их заслуги в реорганизации РККА по западноевропейскому образцу и введении там единоначалия. Отмечалось, что в результате их деятельности «весной 1937 г. фактически все высшие командные должности в Красной армии (за исключением народного комиссара обороны), были заняты специалистами, и уровень образования офицеров был значительно поднят. Один Ворошилов остался во главе армии в качестве “парадного генерала”». Автор статьи дал краткие нелицеприятные характеристики и тем, кто пришел на смену репрессированным:

«…высшие посты военного командования опять были заняты безусловно надежными героями Гражданской войны и невеждами. Военная квалификация была принесена в жертву политике и безопасности большевистской системы.

Пост расстрелянного маршала Тухачевского занял бывший до этого времени начальником Генштаба Красной армии Егоров, бесцветная личность. Сын крестьянина, он упорным трудом выдвинулся вперед, но даже в отдаленной степени он не может заменить Тухачевского, хотя наряду с Шапошниковым он бесспорно является самым способным в военном руководстве РККА.

Борис Михайлович Шапошников, находившийся зимой 1936/37 г. в списках вымирающей касты, занял место Егорова в качестве начальника Генштаба Красной армии. Когда-то полковник царского Генштаба, с развевающимися знаменами перешедший на сторону большевиков, Шапошников является теперь единственным и последним офицером царского Генштаба на службе у большевиков. Шапошников еще в довоенное время считался посредственностью, и он ни в какой мере не выдвинулся и во время войны. <…>

Особенно катастрофичным оказалось назначение новых командующих военными округами. Восстановление дуализма [имеется в виду создание в военных округах Военных советов согласно вышеупомянутому Постановлению ЦИК и СНК СССР от 10 мая 1937 г. – Авт.] и без того было достаточной помехой, но оно еще было усугублено личными качествами командующих.

При жизни Тухачевского, которому Ворошилов предоставлял полную свободу действия в назначении руководства Красной армии и в других мероприятиях, один из героев Гражданской войны – Буденный занимал незначительный пост генерального инспектора кавалерии, на котором он не мог принести большого вреда. Наряду с Ворошиловым он считался одним из популярнейших парадных генералов из народа. Тот факт, что этот бывший вахмистр царской армии, считающийся одним из наименее интеллигентных военных руководителей, получил пост командующего Московским военным округом, является разительным доказательством того, что после расстрела 12 июня фактически не осталось руководителей. Советская военная пресса неоднократно называла Московский военный округ наиболее важным. Тем не менее можно понять с военной точки зрения назначение Буденного.

Ленинградский военный округ, также относящийся к наиболее важным округам, получил пресловутый матрос Павел Ефимович Дыбенко, также один из героев Гражданской войны, особенно известный в то время своими беспощадными грабежами, с военной точки зрения совершенный нуль, но с политической точки зрения считающийся особенно надежным.

Наряду с Московским и Ленинградским военными округами военная пресса Советского Союза указывает как на наиболее важные на Киевский и Белорусский округа. Они также получили новых командующих. Киевский военный округ получил бывший столяр Иван Федорович Федько, командарм 2-го ранга. Он также считается одним из наименее интеллигентных, но наиболее надежных военных руководителей. В московских кругах Генштаба шутят над тем, что он, как и матрос Дыбенко, в отношении русского языка все еще находится на положении военного времени и пишет только “если это непременно нужно”. Белорусский военный округ, которым командовал весьма одаренный Уборевич, также расстрелянный 12 июня, получил бывший рабочий Иван Панфилович Белов. <…>

Подведя итог вышеупомянутым назначениям, мы видим, что после расстрелов 12 июня все высшие посты в Красной армии за немногими исключениями (Шапошников, Егоров) заняты новыми лицами. Из четырех заместителей Ворошилова трое были сняты со своих постов, в том числе командующий Красным флотом. Был снят командующий Балтийским флотом и руководитель самой крупной военной организации в Советском Союзе – Осоавиахима. Также были назначены новые командующие в самые важные в случае войны военные округа – Московский, Ленинградский, Белорусский и Киевский.

Таким образом, руководство Красной армии получило совершенно новое лицо. В противовес краткой эре Тухачевского снова выступили на первый план парадные генералы и герои Гражданской войны. Вместе с этим путем восстановления военных советов и значительного усиления политического аппарата восстановлен дуализм, устраненный в интересах боеспособности армии расстрелянным маршалом Тухачевским»^[297].

Характерно, что дальнейшая судьба нескольких упомянутых в статье людей сложилась трагически. Несмотря на безупречное происхождение и многократно доказанную на деле беззаветную преданность советской власти Егорову, Дыбенко, Федько и Белову недолго довелось занимать высокие должности. Через год полтора они тоже были расстреляны как «враги народа», заговорщики и иностранные шпионы…

Германский военный атташе в СССР генерал лейтенант Эрнст Кестринг в конце Первой мировой войны был адъютантом Секта, в 1933–1935 гг. служил военным советником Чан Кайши в Китае, а на дипломатическом посту оказался отнюдь не случайно. Он родился и вырос в Москве, получил там среднее образование и свободно владел русским языком. А за годы службы в советской столице обзавелся широким кругом знакомых и узнал много подробностей о свирепствовавших там чистках. Эта информация наряду с обширным опытом военного профессионала позволила Кестрингу доложить 22 апреля 1938 г.: «Благодаря ликвидации большого числа высших офицеров, совершенствовавших свое искусство десятилетиями практики и теоретических занятий, Красная Армия парализована в своих оперативных возможностях. Отсутствие старших и вообще опытных командиров будет отрицательно влиять на обучение войск в течение длительного времени. <…> Армия не представляет собой существенный фактор обороны»^[298].

Так что кроме громадного прямого ущерба, нанесенного всей стране и боеспособности ее вооруженных сил, предвоенные репрессии существенно подорвали авторитет Советского Союза в глазах руководителей других стран, в том числе и его будущих противников. Не случайно 5 мая 1941 г. начальник Генштаба сухопутных войск Германии Гальдер внес в свой дневник слова только что вернувшегося из Москвы полковника Ганса Кребса, временно замещавшего там германского военного атташе: «Русский офицерский корпус исключительно плох (производит жалкое впечатление), гораздо хуже, чем в 1933 году. России потребуется 20 лет, чтобы офицерский корпус достиг прежнего уровня»^[299]. Столь низкое мнение о боеготовности Красной армии, несомненно, поощряло на агрессивные действия ее врагов. А потенциальные друзья больше не рассматривали СССР в качестве подходящего союзника. Его перестали считать сильным в военном отношении и те и другие. Причем именно тогда, когда Вторая мировая война была уже на пороге…

Глава 3
Предвоенная обстановка в Европе и Азии

3.1. Конфликт между Германией и Польшей

В ночь на 30 сентября 1938 г. в Мюнхене руководители Великобритании и Франции подписали печально знаменитое соглашение. И тем самым допустили грубейшую политическую ошибку, пойдя на поводу у Гитлера и отдав ему Судетскую область Чехословакии. Перед ними стоял нелегкий выбор: начать войну с Германией или довериться обещаниям фюрера, громогласно заявившего 26 сентября на митинге в берлинском Дворце спорта перед 15 тысячным сборищем нацистских активистов:

«Мы стоим сейчас перед последней серьезной проблемой, требующей своего разрешения, и она будет разрешена! Это последнее территориальное требование, которое я выдвигаю в Европе.

<…> …под флагом права наций на самоопределение в 1918 году Центральная Европа была разорвана на части, когда группа сумасшедших политиков решила изменить политический ландшафт.

<…> …благодаря усилиям господина Бенеша, чехи аннексировали Словакию. Поскольку эта страна не казалась жизнеспособной, они завладели тремя с половиной миллионами немцев, полностью пренебрегая их правами и стремлением к самоопределению. Но этого, очевидно, не было достаточно, поэтому чехи забрали себе еще миллион венгров, и добавили к ним большое число русинов и несколько сот тысяч поляков».

Касаясь своих переговоров с британским премьер министром Невиллом Чемберленом, он добавил:

«Я заверил его и повторяю это перед вами, что, как только этот вопрос будет улажен, у Германии в Европе больше не будет никаких территориальных проблем!

Я также заверил его, что перестану интересоваться государством Чехословакия, как только оно урегулирует свои внутренние проблемы, и чехи начнут по-доброму обращаться со своими национальными меньшинствами, а не угнетать их. Я ему это гарантирую! Мы не хотим ничего чешского»^[300].

В ту злосчастную ночь Чемберлен и его французский коллега Эдуард Даладье предпочли поверить лживым словам Гитлера. Они лелеяли иллюзию, что за кусок чешской земли смогут купить долговременный мир в Европе. Но договору, подписанному ими в Мюнхене, выпала короткая жизнь, ведь фюрер не собирался держать данное им слово. Ради достижения своих целей он, не задумываясь, шел на любые преступления. Не прошло и полгода после Мюнхенского соглашения, как Гитлер, вопреки своим обещаниям, беззастенчиво проглотил Чехию. И сделал это весьма умело, без применения силы. Oдной лишь ее угрозы оказалось вполне достаточно. Слабовольный чешский президент Эмиль Гаха не выдержал бесцеремонного давления нацистов и 15 марта 1939 г. подписал в Берлине совместное заявление германского и чешского правительств, где говорилось:

«Обе стороны выразили единодушное убеждение, что целью всех их усилий должно быть обеспечение спокойствия, порядка и мира в этой части Центральной Европы. Президент Чехословакии заявил, что, стремясь к достижению этой цели, а также к окончательному установлению мира, он с полным доверием отдает судьбу чешского народа и страны в руки фюрера германского рейха.

Фюрер принял это заявление и сообщил о своем решении взять чешский народ под защиту германского рейха и обеспечить ему автономное развитие, соответствующее его самобытности»^[301].

В тот же день вермахт приступил к оккупации Чехии, а назавтра всему миру объявили об ее присоединении к Германии в качестве протектората Богемия и Моравия. Одновременно провозгласила свою независимость автономная область Чехословакии – Карпатская Русь, но в последующие три дня ее оккупировала Венгрия. А накануне, 14 марта, от Чехии отделилась Словакия, создав свое собственное марионеточное правительство. Таким образом, формально Гитлер не нарушил Мюнхенское соглашение, ведь государства Чехословакия, незыблемость границ которого была там гарантирована, де юре уже не существовало.

Поглощение Чехии заметно усилило германский военный потенциал. Согласно докладу Гитлера в рейхстаге 28 апреля 1939 г., немцам достались 1582 чешских самолета, 469 танков, 2175 полевых и 501 зенитное орудие, 785 минометов, 43 876 пулеметов, 1090 тыс. винтовок, 114 тыс. пистолетов, миллиард патронов и 3 млн снарядов. Кроме того, в их руки перешло современное снаряжение чешской армии, такое как понтонные парки, звукоуловители, прожектора, приборы артиллерийской инструментальной разведки и автомобили всех видов, включая специальные^[302]. А высокоразвитая чешская военная промышленность начала работать на благо Третьего рейха.

Вместе с тем эти драматические события начисто развеяли былые иллюзии западных лидеров относительно намерений и целей Гитлера. Они, наконец, осознали, что их прежняя близорукая политика умиротворения только поощряла его растущий аппетит, который можно было ограничить только силой или угрозой силы. А заодно навсегда утратили веру в лживые обещания фюрера. 17 марта Чемберлен во всеуслышание произнес в Бирмингеме слова, в которых сквозила обида жестоко обманутого человека: «Общественному мнению во всем мире был нанесен такой удар, какому оно до сих пор еще не подвергалось. <…> Ведя очень честный разговор в Годесберге, Гитлер повторил мне то, что уже говорил в Берхтесгадене, а именно: это его последние территориальные притязания в Европе, и у него нет никакого желания включать в состав рейха людей негерманской расы. <…> Если так легко найти веские причины для пренебрежения столь торжественно и неоднократно дававшимися гарантиями, то разве не возникает у нас неизбежно вопрос, как можно доверять любым другим заверениям, исходящим из того же самого источника?»^[303]

Ему вторил французский посол в Берлине Кулондр, доложивший на следующий день после ввода вермахта в Чехию: «Германия еще раз продемонстрировала свое пренебрежение к любому письменному обязательству, отдав предпочтение методу грубой силы и свершившегося факта. Разорвав одним махом мюнхенские соглашения и венское третейское решение, она вновь доказала, что ее политика знает лишь один основополагающий принцип: выждать благоприятный случай и хватать все, что под рукой. Это практически та же мораль, которую проповедуют гангстеры и обитатели джунглей»^[304].

Даладье всецело согласился с этим мнением и официально заявил во французском парламенте: «Время разговоров прошло»^[305]. Он оказался прав, как никогда. Следующей жертвой германской агрессии должна была стать Польша, не сразу и не случайно оказавшаяся в этой незавидной роли. Одно время Гитлер серьезно надеялся превратить ее в своего сателлита. 22 августа 1939 г. он рассказал об этом своим генералам: «Поначалу я хотел установить с Польшей приемлемые отношения, чтобы, прежде всего, повести борьбу против Запада»^[306]. Польше отводилась важнейшая роль буфера между Германией и враждебным ей СССР. Она должна была прикрыть тыл вермахта во время решающей битвы с Францией.

Первые серьезные попытки перетянуть поляков на германскую сторону начались в Берхтесгадене 24 октября 1938 г., когда рейхсминистр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп изложил послу Польши в Германии Юзефу Липскому предложения «об общем урегулировании спорных проблем, существующих между Польшей и Германией». Они включали «воссоединение Данцига с рейхом, причем Польше были бы даны заверения в сохранении за ней в Данциге благоприятных условий в области железнодорожного сообщения и экономики», а также «строительство экстерриториальной автомобильной дороги и железнодорожной линии через Поморье». Взамен Варшаве предлагалось продление польско германского соглашения о ненападении на 25 лет и гарантия общей границы. Помимо того, «в качестве возможной сферы будущего сотрудничества между двумя странами» Риббентроп назвал «общую политику в отношении России на базе антикоминтерновского пакта». Однако Липский не польстился на его посулы, заявив: «Я не вижу возможности заключать соглашение, которое влечет за собой воссоединение Вольного города [Данцига. – Авт.] с рейхом»^[307].

Затем к уламыванию своенравных поляков подключился Гитлер. 5 января 1939 г. в личной беседе он откровенно заявил польскому министру иностранных дел Беку: «Германия крайне заинтересована в сохранении Польшей своих позиций. С чисто военной точки зрения наличие сильной польской армии снимает с Германии значительное бремя; дивизии, которые Польша вынуждена держать на русской границе, избавляют Германию от соответствующих дополнительных военных расходов». Фюрер предложил формулу, в соответствии с которой «Данциг в политическом отношении станет германским, а в экономическом – останется у Польши». Чтобы подсластить пилюлю, он признал жизненную важность для поляков иметь выход к морю и упомянул необходимость найти решение нелегкой проблемы «польского коридора», «отвечающее интересам обеих стран». На следующий день Риббентроп продолжал настойчиво уговаривать Бека по всем ранее поднятым вопросам. Но тот твердо отклонил германское предложение присоединиться к Антикоминтерновскому пакту, ведь, по его мнению, если Польша «заключит по этому вопросу политический договор с Германией, то она не сможет поддерживать мирные добрососедские отношения с Россией, необходимые Польше для своего спокойствия»^[308].

В ситуации с Данцигом Бек тоже не пошел ни на какие уступки. Через два дня после его возвращения из Германии совещание высшего польского руководства с участием президента страны и членов правительства одобрило твердую линию поведения на переговорах с немцами. В принятой там резолюции говорилось:

«а) Если Германия продолжит оказывать давление в отношении вопросов, представляющих для нее второстепенную важность, таких, как Гданьск [польское название Данцига. – Авт.] и автострада, то не будет никаких иллюзий, что эти вопросы служат лишь предлогом, и что мы находимся под угрозой крупного конфликта. б) В связи с этим колеблющаяся позиция Польши неизбежно привела бы ее к неминуемому упадку, а в результате к утрате ею независимости и к принятию на себя роли германского вассала»^[309].

Поляки точно предугадали судьбу, уготованную для них Гитлером, который не собирался выполнять свои обязательства. Ведь вскоре после подписания польско германской «Декларации о неприменении силы» от 26 января 1934 г.^[310] он заявил в кругу своих приближенных: «Все наши соглашения с Польшей имеют только временное значение»^[311]. Политики Польши прекрасно понимали, что никакие уступки не смогут отвести от них растущую германскую угрозу. Как сказал Бек своему секретарю: «Действительный повод к войне – это не Гданьск, а вопрос мирового устройства»^[312]. Он был совершенно прав, ведь, по словам Гитлера: «Данциг – это не тот объект, который является нашей главной целью»^[313]. Поляки вряд ли узнали об этом, но не сомневались, что политика уступок только разжигает дальнейшие аппетиты нацистов, так что увязший коготок очень скоро приведет к гибели всей птички. Поэтому у них не было никакой альтернативы решительному отпору в ответ на бесцеремонный нажим Берлина.

Договоренность с Германией, направленная против СССР, была так же неприемлема для Польши, как и договоренность с СССР, направленная против Германии. Ее руководство изо всех сил пыталось лавировать между своими опасными соседями, оставаясь от них равноудаленными и используя их противоречия. Поляки этого даже не скрывали. Так, посол Варшавы в Москве Вацлав Гржибовский 21 октября 1938 г. заверил заместителя наркома иностранных дел СССР Потемкина: «Руководящей линией польской внешней политики было доныне положение: ничего с Германией против СССР и ничего с СССР против Германии»^[314]. А Бек, в свою очередь, 4 апреля 1939 г. изложил фундаментальные принципы своей дипломатии Чемберлену: «Что касается Польши, то две истины, обусловленные ее географическим положением, имеют принципиальное значение. А именно: чтобы польская политика не опиралась ни на Германию, ни на Россию. Если бы Польша ставила свою политику в зависимость от одной из этих держав, то она перестала бы быть фактором мира и стала бы фактором, могущим спровоцировать конфликт. <…> Этот принцип имеет для нас жизненно важное значение»^[315].

Такую политику сформулировал национальный герой и многолетний лидер Польши Юзеф Пилсудский. Продолжая ее придерживаться, его преемники рассчитывали уберечься от советских и германских недругов, угрожавших свободе, независимости и территориальной целостности их страны. Они считали немыслимым антипольский сговор коммунистов и нацистов. Бек как то сказал: «Я не вижу возможностей для заключения германо-советского соглашения. Эти две системы, две современные религии настолько близки одна к другой, что взаимно друг друга исключают»^[316]. Этот прогноз министра иностранных дел, разделявшийся его коллегами по правительству, в конечном счете их и погубил… Хотя, скорее всего, им просто не хотелось задумываться над заведомо проигрышным для них вариантом развития событий. Ведь еще Пилсудский полагал, что война на два фронта против СССР и Германии – это сценарий, при котором Польша оказалась бы настолько бессильной, что его не стоило даже рассматривать^[317]. Варшавским лидерам оставалось только надеяться, что такого никогда не случится.

Еще одну попытку сломить сопротивление поляков дипломатическим путем предпринял Риббентроп во время визита в Варшаву 26 января. Однако его переговоры с Беком вновь закончились провалом. На все попытки рейхсминистра втянуть Польшу в антисоветскую коалицию он получил ясный и недвусмысленный ответ: «Мы (поляки) очень серьезно относимся к нашему договору о ненападении с Россией и рассматриваем его как долгосрочное решение»^[318]. А назавтра Бек демонстративно не явился на вторую назначенную встречу с Риббентропом, после чего дальнейшие заигрывания Берлина с Варшавой стали бессмысленными. Международная политика Гитлера впервые натолкнулась на прочную стену польской решимости противостоять любым нацистским соблазнам и угрозам. Он окончательно убедился, что не на тех напал.

Посол Германии в Варшаве Ганс Адольф фон Мольтке тоже осознал это и заявил 18 марта 1939 г.: «Если в Берлине считали, что Польша в момент происходящих теперь изменений в Центральной Европе капитулирует, то там заблуждались. Польша никогда не капитулирует. Поляков нельзя сравнить с чехами. Поляки чувствуют себя в военном отношении очень сильными и готовыми на все, если дело примет серьезный оборот, на сегодняшний день мне кажется, что присоединение Данцига к Германии без германо-польской войны невозможно. Если у Польши возьмут хоть метр ее территории, она возьмется за оружие. Они будут бороться даже в том случае, если будут знать, что их борьба не принесет положительных для них результатов. Я больше не вижу никакой возможности поддержания германо-польского курса на соглашение»^[319].

Опытный профессиональный дипломат, глубоко разбиравшийся в германо польском конфликте, по существу, предсказал, что любая попытка Берлина силой разрешить свои противоречия с Варшавой неизбежно приведет к войне. В апреле 1939 г. советской разведке удалось раздобыть записки доктора Петера Клейста, работавшего тогда заведующим Восточным отделом канцелярии Риббентропа. Из них Москве стал известен этот прогноз Мольтке^[320], который, несомненно, повлиял на ее дальнейшую политику.

Однако ничто уже не могло остановить Гитлера, преисполненного решимости безотлагательно решить польскую проблему не мытьем, так катаньем. В феврале 1939 г. он заявил, что если Польша не примет его требований, то будет на долгие годы ликвидирована вооруженным путем как субъект международного права^[321]. Поэтому сразу после окончательного решения чешского вопроса, убедившись в тщетности усилий перетянуть поляков на свою сторону, немцы заговорили с ними совсем по другому. 21 марта Риббентроп жестко потребовал у польского посла Липского согласие на предложенное ранее германское решение проблемы Данцига^[322]. Это событие ознаменовало переход от стадии продолжительных германских уговоров Польши стать союзницей Германии к откровенному диктату с позиции силы.

Попутно Германия провела очередную силовую дипломатическую акцию по расширению своей территории. На этот раз ее жертвой стала Литва, уступившая немцам под угрозой применения силы Мемельскую (Клайпедскую) область вместе с важным портом на Балтике. Непокорным полякам был преподан наглядный урок послушания. Но, несмотря на все усиливавшееся давление со стороны Берлина, они не дрогнули и не пошли на попятную. Прекрасно осознавая, что его страна не в силах выстоять против Германии в одиночку, 23 марта (в день германской оккупации Мемеля) Бек попросил британское правительство поддержать Польшу путем совместного заявления^[323].

Вильгельм Кейтель

Вальтер фон Браухич

Липский не уступил грубому нажиму и 26 марта повторил Риббентропу свои прежние предложения, предусматривавшие льготы при транзите через «Польский коридор» и совместные гарантии Данцигу^[324]. Для подкрепления его слов поляки мобилизовали резервистов трех возрастов и стянули к спорной территории дополнительные войска. А через два дня Бек твердо заявил германскому послу Мольтке, что если, как Риббентроп угрожал Липскому, «выступление Польши против Данцига будет рассматриваться Германией как повод для войны», то «в случае попытки с германской стороны односторонним актом изменить данцигский статут Польша будет рассматривать этот акт как повод для войны. Равным образом будет рассматриваться Польшей и аналогичная попытка данцигского сената»^[325].

Взбешенному столь несгибаемым упорством Гитлеру, по его словам, «стало ясно, что при столкновении с Западом Польша нападет на нас»^[326]. И 25 марта он дал указание начальнику штаба ОКВ Вильгельму Кейтелю и главкому сухопутных войск Вальтеру фон Браухичу начать подготовку к решению польской проблемы силой оружия^[327]. Во исполнение воли фюрера 3 апреля Кейтель подписал совершенно секретный документ, где впервые упоминался план «Weiss» – кодовое название операции против Польши. Она должна была осуществиться не позднее 1 сентября того же года^[328].

В такой обстановке в ходе дебатов в британском парламентском Комитете по иностранной политике 27 марта Чемберлен высказался о необходимости принять вызов Гитлера, чтобы «обуздать и сорвать попытку Германии добиться мирового господства»^[329]. 30 марта министр иностранных дел Эдуард Галифакс на заседании правительства предложил обнародовать заявление, что Великобритания придет на помощь Польше, если та подвергнется германской агрессии^[330]. Чемберлен подхватил эту идею и на следующий день, предварительно проконсультировавшись с Беком^[331], объявил в парламенте: «…в случае любой акции, которая будет явно угрожать независимости Польши, и которой польское правительство соответственно сочтет необходимым оказать сопротивление своими национальными вооруженными силами, правительство Его Величества считает себя обязанным немедленно оказать польскому правительству всю поддержку, которая в его силах. Оно дало польскому правительству заверение в этом»^[332].

Этим заявлением Великобритания фактически поставила свое собственное вступление в большую войну в прямую зависимость от решения правительства другого государства. Такое случилось впервые за всю ее многовековую историю. Только нешуточная угроза развязывания конфликта, чреватого непредсказуемыми последствиями, вынудила Лондон предпринять столь экстраординарные меры для его предотвращения. Увы, даже их оказалось уже недостаточно…

Узнав о британских гарантиях, Гитлер разгневался и угрожал, что «приготовит [англичанам] дьявольский напиток»^[333]. А 1 апреля, выступая в Вильгельмсхафене на торжествах, посвященных спуску на воду линкора «Tirpitz», он обвинил Великобританию в политике окружения Германии с помощью своих сателлитов. А заодно решил припугнуть эти страны: «Тот, кто заявляет о своей готовности таскать каштаны из огня ради великих держав, может обжечь свои собственные пальцы»^[334]. Любопытно, как это выражение перекликалось с одной из внешнеполитических задач ВКП(б), сформулированной Сталиным в отчетном докладе на ее XVIII съезде 10 марта 1939 г.: «Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»^[335].

В то время как западные страны предпринимали меры для отпора германской угрозе, Москва официально дистанцировалась от них. ТАСС 4 апреля заявило, что, вопреки сообщениям французских газет, СССР не давал никому обещаний и не брал на себя обязательств «в случае войны снабжать Польшу военными материалами и закрыть свой сырьевой рынок для Германии»^[336].

Между тем Гитлер продолжал политику выкручивания рук. 28 апреля, обращаясь к Рейхстагу, он денонсировал «Декларацию о неприменении силы», заключенную с Польшей 26.01.1934, а заодно и англо германское морское соглашение 1935 г. Однако даже перед лицом столь неприкрытого шантажа Польша не дрогнула. Через неделю на специальном заседании сейма Бек дал должную отповедь Гитлеру. И закончил ее гордыми словами: «Мы, поляки, не знаем понятия “мир” любой ценой. У людей, народов и государств есть лишь одно благо, не имеющее цены, – честь»^[337].

Англичане тоже не сморгнули. Больше того, грубая и вероломная политика нацистов привела к заметному нарастанию среди них антигерманских настроений и решимости покончить с прежней политикой уступок^[338]. Опираясь на широкую поддержку населения, британское правительство начало последовательно расставлять барьеры на возможных направлениях германской агрессии. Еще до Польши, 22 марта, оно в одностороннем порядке предоставило гарантии военной помощи Бельгии, Голландии и Швейцарии, а 13 апреля – Греции и Румынии. 12 мая аналогичные гарантии получила Турция. Перед лицом общей опасности Франция решительно выступила вместе с Великобританией. Ее премьер министр Даладье официально заявил: «Франция и Польша дают друг другу немедленные и прямые гарантии в отношении любой прямой или косвенной угрозы, которая представляло бы собой посягательство на их жизненные интересы»^[339]. Поддержал он и британские гарантии другим государствам. Так СССР без всяких усилий со своей стороны оказался отделенным от Германии сплошным поясом стран, неприкосновенность границ которых гарантировалась всей мощью и авторитетом англо французского блока. Но советское руководство вынашивало иные планы и не пожелало дополнить их обязательства своими или хотя бы поддерживать статус кво.

Лондон не ограничился одними словами, 29 марта кабинет министров принял решение удвоить численность британской территориальной армии^[340], а 27 апреля восстановил в стране воинскую повинность, отмененную в 1920 г. Все эти действия мотивировались прежде всего жизненными интересами самой Великобритании, которым угрожала дальнейшая германская экспансия. На заседании внешнеполитического комитета британского правительства Чемберлен откровенно разъяснил и обосновал свой новый курс: «Генеральная линия нашей политики в отношении Германии определяется не защитой отдельных стран, которые могли бы оказаться под германской угрозой, а стремлением предотвратить установление над континентом германского господства, в результате чего Германия стала бы настолько мощной, что могла бы угрожать нашей безопасности. Господство Германии над Польшей и Румынией усилило бы ее военную мощь, и именно поэтому мы предоставили гарантии этим странам. Господство Германии над Данией не увеличило бы военной мощи Германии, и поэтому в данном случае нам не следует брать обязательств о военном вмешательстве с целью восстановления статус-кво»^[341].