Лев Лопуховский
Июнь 1941. Запрограммированное поражение

Руководство Германии внимательно следило за поведением Советского Союза в ходе Судетского кризиса. Из докладов своего посольства в Москве оно знало, что никаких признаков широкомасштабной мобилизации там не наблюдалось^[411]. Один этот факт был куда красноречивее шумной советской пропаганды, но хватало и других. Так, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер в докладе о положении в СССР, изданном 1 ноября 1938 г., констатировал, что все опубликованные тогда заявления Кремля ни к чему не привели. И сделал логичный вывод: «чешский кризис обнаружил военную слабость Советского Союза»^[412]. Соответствующие мысли прозвучали во многих высказываниях и статьях зарубежных политиков и журналистов того времени. Их породило очевидное нежелание кремлевского руководства оказать действенную помощь своему партнеру.

Нельзя сказать, что чехословацкая армия не имела никаких шансов в борьбе с германской. Уступая ей в живой силе и технике, она была достаточно хорошо вооружена и обучена, вовремя отмобилизована и развернута. К концу сентября 1938 г. Чехословакия выставила 1250 тыс. солдат, 352 танка, 70 танкеток, 66 бронеавтомобилей и 1514 самолетов^[413]. Эти войска опирались на мощные пограничные укрепления, пусть даже не завершенные. А вермахт был еще далек от своей лучшей формы и страдал от острой нехватки подготовленных кадров и современного вооружения. Но у чехов не хватило решимости встать на защиту своей страны с оружием в руках. Неудивительно, что не прошло и полгода, как они утратили свою свободу и независимость. Эти события окончательно похоронили Версальскую систему, после чего не только Европа, но и весь мир оказался на пороге большой войны.

Такой результат не был непредсказуем. Нашелся человек, поразительно точно спрогнозировавший весь ход и трагические последствия тех событий. Это был Джеймс У. Хэдлэм Морли, работавший в британском МИДе советником по вопросам истории и внесший существенный вклад в разработку статей Версальского договора, касавшихся статуса вольного города Данцига. В служебной записке в феврале 1925 г. он написал: «Пытался ли кто-нибудь представить себе, что произошло бы в случае нового раздела Польши, или если бы Чехословакия подверглась такому урезанию и расчленению, что фактически исчезла бы с карты Европы? Вся Европа сразу же погрузилась бы в хаос. <…> Вообразите, например, что, благодаря какому-то невероятному стечению обстоятельств, Австрия присоединилась к Германии, что Германия, используя недовольные меньшинства в Богемии, потребовала для себя новую границу далеко за горами, включая Карлсбад и Пльзень, и что в это же самое время венгры в союзе с Германией возвратили себе южные склоны Карпат. Это привело бы к катастрофе, и даже если бы мы не сочли нужным вмешиваться, чтобы предотвратить эти события, нам все равно пришлось бы вмешаться, причем, вероятно, слишком поздно»^[414].

Как это чаще всего случается, сильные мира сего не прислушались к словам провидца, а сам он умер в 1929 г., не дождавшись осуществления своего предсказания. А если бы и дождался, вряд ли порадовался бы собственной правоте…

Маловероятно, что пророчество Хэдлэм Морли дошло до Сталина. До самого начала Второй мировой войны он продолжал последовательно проводить все ту же политику, что и прежде. И даже время от времени разъяснял ее тем, кому доверял. Так, 1 октября 1938 г., когда еще не успели высохнуть чернила на подписях к Мюнхенскому соглашению, вождь выступил на совещании пропагандистов Москвы и Ленинграда. И высказал мысли, очень необычные для слушателей, привыкших к дежурным фразам о прирожденном миролюбии, якобы присущем СССР. На этот раз Сталин без всяких недомолвок заявил, что большевики не являются пацифистами, вздыхающими о мире и берущимися «за оружие только в том случае, если на них напали». Напротив, он не исключал варианта, когда большевики «если война справедливая, если обстановка подходящая, если условия благоприятствуют, сами начнут нападать. Они вовсе не против наступления, не против всякой войны. <…> То, что мы сейчас кричим об обороне, – это вуаль, вуаль. Все государства маскируются: “с волками живешь, по-волчьи приходится выть”»^[415].

Казалось бы, совсем неплохая задумка, сулящая в случае удачи несомненные выгоды. Однако в критический момент Сталин не сумел разобраться в сложившейся ситуации, переоценил свои возможности, неоправданно рискнул и перехитрил самого себя. Счет за его ошибки пришел в СССР на рассвете 22 июня 1941 г. Всему советскому народу пришлось его оплачивать не только громадными материальными потерями, но и десятками миллионов жизней…

3.4. Как и почему появился пакт Молотова – Риббентропа?

Сигналом к выступлению СССР и ключом к его успеху должна была стать выгодная комбинация благоприятных условий в международной обстановке. Оставалось только всемерно способствовать их появлению и вовремя определить срок, когда они достаточно созреют. Но эта задача представляла собой головоломную систему уравнений с множеством переменных и неизвестных. В мирное время никакие реальные перспективы на ее решение не просматривались, поэтому в качестве предпосылки для осуществления плана Сталина требовалась большая война. Вождь надеялся, что в обстановке военного хаоса его терпение в конечном счете будет вознаграждено и после решающего взаимного ослабления всех ведущих игроков судьба предоставит ему верный шанс изменить мировую историю в свою пользу с помощью пресловутой гири. Ее роль отводилась Красной армии, которая росла как на дрожжах и мало помалу оправлялась от тяжелейших последствий недавних массовых репрессий.

С этой точки зрения заключение военного союза с Великобританией и Францией представлялось крайне невыгодным. Ведь в таком случае Советскому Союзу пришлось бы вступить в войну с самого ее начала, а Сталин намеревался как можно дольше оставаться в стороне от нее. Пока другие страны обескровливали бы друг друга в смертельной борьбе, он собирался укреплять свое государство и армию, чтобы в удобный момент завершить войну по написанному им сценарию. Но не просто выжидать, а попутно извлечь все выгоды, которые сулила позиция третьей силы, стоявшей над схваткой. Ведь ее, несомненно, стремились бы привлечь на свою сторону обе воюющие коалиции, готовые щедро заплатить за помощь любому потенциальному союзнику, причем не только золотом, твердой валютой или товарами, но и территориями. При таком сценарии у СССР появлялась реальная возможность практически беспрепятственно расширить свои границы за счет ближайших соседей.

Сталин, несомненно, рассчитывал именно на это и был готов поторговаться. Не случайно нарком иностранных дел Литвинов – дисциплинированный дипломат, послушно проводивший политику вождя на международной арене – 4 апреля 1939 г. написал полпреду СССР в Германии А.Ф. Мерекалову: «Мы отлично знаем, что задержать и приостановить агрессию в Европе без нас невозможно, и чем позже к нам обратятся за нашей помощью, тем дороже нам заплатят»^[416].

Между тем англичане и французы не предлагали Москве никаких сиюминутных материальных приобретений. Результатом договора с ними было бы только предотвращение войны или откладывание ее на потом. Зато заключение соглашения с Германией немедленно сулило войну. Причем такую, в которой Советский Союз оставался бы на первых порах сторонним наблюдателем и мог выбирать наиболее выгодные для себя обстоятельства и время для вступления в нее. По расчетам Сталина, ему не следовало торопиться, ведь он (да и не он один) ожидал длительную и упорную борьбу на истощение между Германией и Великобританией с Францией по образцу Первой мировой войны. Такой сценарий как нельзя лучше соответствовал сталинскому замыслу, вот почему пакт Молотова – Риббентропа был заключен так легко и быстро.

А ведь глубокая пропасть между идеологиями СССР и Германии казалась непреодолимой подавляющему большинству людей того времени. Представить их политическими партнерами, а тем более – друзьями, было немыслимо. Только острейшая нужда заставила Гитлера искать сближения с Москвой. После провала всех попыток перетянуть поляков на свою сторону ему пришлось любой ценой обеспечивать себе надежный тыл на востоке на время решающего столкновения с Западом. Сталин тоже искал возможность раскачать лодку европейской стабильности, причем чужими руками. А заодно рассчитывал неплохо на этом заработать.

Таким образом, у заклятых идеологических врагов нежданно негаданно возникли обоюдовыгодные интересы. На этой многообещающей основе в апреле 1939 г. начались осторожные взаимные советско германские прощупывания на дипломатическом уровне. Вначале они были еще очень робкими. Обе стороны опасались нарваться на оскорбительный отказ оппонента^[417]. На первых порах речь шла главным образом об улучшении экономических отношений между двумя странами. Хотя пробные, тогда еще неявные приглашения к сотрудничеству были сделаны вскоре после нового 1939 г., причем на самом высшем уровне.

Все началось 12 января, когда на большом приеме дипломатического корпуса по случаю торжественного открытия только что построенной рейхсканцелярии к всеобщему удивлению Гитлер чрезвычайно любезно побеседовал с Мерекаловым. На глазах у всех он по собственной инициативе подошел к послу, а ведь прежде на подобных мероприятиях откровенно игнорировал советских дипломатов. Их разговор не затронул ничего существенного, но продолжался необычно долго – около 15 минут, в то время как с представителями других стран фюрер ограничился рукопожатием. Ключ к разгадке столь резкого изменения его поведения дает анализ событий, происходивших тогда на дипломатическом фронте. Демонстративным заигрыванием с СССР Гитлер пытался лишний раз надавить на несговорчивую Варшаву в перерыве между двумя раундами польско германских переговоров, уже описанных нами и состоявшихся в том же январе. А заодно на случай окончательного краха намерения сделать из Польши своего сателлита попробовал прозондировать возможность приобретения нового партнера на Востоке. Этот сенсационный ход не остался незамеченным в Кремле.

С того времени вся информация из полпредства в Берлине по распоряжению Сталина должна была поступать непосредственно к нему, минуя Наркоминдел, включая его главу Литвинова^[418].

30 января фюрер произнес речь в Рейхстаге по случаю шестой годовщины своего прихода к власти. В ней он привычно обрушился на Великобританию и США, называя их «поджигателями войны», и хотя не упустил возможности лишний раз напомнить об «угрозе большевизации», но даже не упомянул Советский Союз. На Западе сразу отметили такое поведение, совсем не характерное для Гитлера. Но если вспомнить, что к тому времени у него уже не осталось надежд уломать строптивых поляков мирным путем, то все сразу же становится на свои места. Ведь возвращаясь из Варшавы в конце января после провала очередных переговоров с Беком, удрученный Риббентроп заявил: «Теперь, если мы не хотим оказаться в полном окружении, остается единственный выход: объединиться с Россией»^[419].

Гитлеру поневоле пришлось проявить прагматизм и коренным образом изменить курс своей восточной политики. В Третьем рейхе временно запрятали подальше оголтелый антикоммунизм, являвшийся одним из краеугольных камней мировоззрения Гитлера с самого начала его политической карьеры. Он использовал его в период борьбы за власть, и не положил пылиться на полку, встав во главе Германии. Наоборот, выступая в мае 1933 г. в Берлине на конгрессе Германского трудового фронта, фюрер во всеуслышание напомнил: «14–15 лет тому назад я заявил немецкой нации, что вижу свою историческую задачу в том, чтобы уничтожить марксизм. С тех пор я постоянно повторяю сказанное. Это не пустые слова, а священная клятва, которую я буду выполнять до тех пор, пока не испущу дух»^[420]. Он неукоснительно следовал этому своему обещанию, пока непреодолимые обстоятельства не вынудили его проявить гибкость и наступить на горло собственной песне до лучших времен.

В свою очередь, СССР исподволь демонстрировал, что не прочь улучшить свои отношения с Германией. Так, 7 февраля 1939 г. он заключил соглашение о торговом обмене с ближайшим союзником Третьего рейха – Италией, предусматривавший поставки ей продовольствия и сырья, включая топливо ее военно морскому флоту^[421]. И это на фоне постепенного свертывания торговли с Англией и Францией.

А 10 марта Сталин выступил на XVIII съезде ВКП(б) с отчетным докладом, получившим широкую известность в стране и за рубежом. Острие своей риторики он направил не на нацистскую Германию, как обычно, а на демократические государства – Великобританию, Францию и США. Справедливо раскритиковав их политику невмешательства, он пошел дальше, заявив: «В политике невмешательства сквозит стремление, желание – не мешать агрессорам творить свое черное дело, не мешать, скажем, Японии впутаться в войну с Китаем, а еще лучше с Советским Союзом, не мешать, скажем, Германии увязнуть в европейских делах, впутаться в войну с Советским Союзом, дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, – выступить на сцену со свежими силами, выступить, конечно, “в интересах мира”, и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия. И дешево, и мило!» Так вождь без тени смущения приписал западным странам свою же политику, основанную на стремлении оказаться в положении третьего радующегося в чужой драке. А потом открыто обвинил Запад в попытке «поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований»^[422]. Тем самым Сталин более чем прозрачно намекнул, что стравить СССР с Германией хотят некие силы, враждебные им обоим, а на самом деле никаких серьезных причин для их столкновения нет.

Эти слова нашли надлежащий отклик в Берлине. По свидетельству заведующего восточноевропейской референтурой отдела экономической политики МИД Германии Карла Шнурре, посвященного в самые сокровенные тайны отношений Советского Союза и Третьего рейха, выступление вождя укрепило у немцев мнение, что он «не терял из виду пути к германо-советскому взаимопониманию»^[423]. Не случайно в разговоре со Сталиным 23 августа 1939 г. Риббентроп упомянул, что его речь от 10 марта «содержала одно предложение, в котором хотя и не была упомянута Германия, была понята Гитлером в том смысле, что Сталин хотел намекнуть на возможность или желательность установить и с Германией лучшие отношения». Сталин охотно подтвердил: «Именно таково было намерение»^[424]. А в ночь на 24 августа, обмывая вместе со Сталиным и Риббентропом только что подписанный пакт с Германией, Молотов поднял тост за своего вождя, сказав: «Именно Сталин своей речью в марте этого года, которую в Германии правильно поняли, полностью изменил политические отношения»^[425].

Однако окончательное решение переключиться на поиски путей сближения с СССР пришло к Гитлеру не сразу и не вдруг. Эта идея мало помалу развивалась и крепла в его сознании. Так, 18 марта 1939 г. по дороге из только что покоренной Праги Гитлер беседовал со своим адъютантом Николаусом фон Беловым и постоянно сбивался на отношения с Советским Союзом: «…трудно изолировать Польшу <…> Заклятым врагом поляков является не Германия, а Россия. Нам однажды также будет грозить со стороны России большая опасность. Но почему послезавтрашний враг не может быть завтрашним другом? Этот вопрос следует очень основательно обдумать. Главная задача состоит в том, чтобы сейчас найти путь к новым переговорам с Польшей»^[426]. Но путь к соглашению с Польшей на предложенных немцами условиях оказался тупиковым. Поэтому после того, как 26 марта поляки решительно отклонили германский ультиматум, фюрер разоткровенничался с Браухичем: «А знаете ли Вы, каким будет мой следующий шаг? Вам лучше сесть, прежде чем я скажу, что им будет … официальный визит в Москву»^[427].

Еще ранее, в октябре 1938 г. Литвинов негласно договорился с послом Германии в Москве Фридрихом Вернером фон дер Шуленбургом об ослаблении взаимных нападок в СМИ. Но это произошло далеко не сразу. Одна из первых известных нам директив для германской печати 9 мая 1939 г. указывала: «В отношении Советской России прессе надлежит быть крайне сдержанной»^[428].

Появилась она в связи со сменой руководства НКИД, произошедшей отнюдь не случайно. Патологический антисемитизм Гитлера и его стремление заменить целостную систему международных договоров отдельными пактами, которые куда проще нарушать, делали невозможными прямые переговоры фюрера с Литвиновым – евреем и сторонником политики коллективной безопасности. Искушенный дипломат и дальновидный политик Литвинов прекрасно понимал подоплеку своего смещения и ее последствия. По его словам, сказанным накануне отставки, весной 1939 г., «это будет означать сближение между фашистской Германией и Советским Союзом и близкую войну»^[429]. Именно так все и получилось…

После замены Литвинова Молотовым, произошедшей 3 мая 1939 г., в Германии почувствовали с советской стороны несомненное поощрение к углублению контактов и незамедлительно среагировали. Уже 5 мая чешская фирма «Škoda» получила разрешение выполнить сделанные ранее советские военные заказы, которые отменила германская военная администрация после оккупации Богемии и Моравии^[430]. Кроме всего прочего, немцы рассматривали свои заигрывания с СССР в качестве средства для срыва его переговоров об антигерманском союзе с Великобританией и Францией. Но их главной целью было обеспечить себе наиболее благоприятные условия для разгрома Польши и дальнейшей борьбы с Западом. Гитлер откровенно сформулировал свое отношение к польской проблеме на совещании с высшими военачальниками 23 мая 1939 г.:

«Поляки – наш извечный враг. Польша всегда будет стоять на стороне наших противников. Несмотря на соглашение о дружбе, Польша всегда старалась использовать против нас любую возможность.

Дело не в Данциге. Для нас речь идет о расширении жизненного пространства на восток и обеспечении продовольственного снабжения, а также о решении балтийской проблемы. Продовольственное снабжение можно обеспечить только из малонаселенных районов. <…>

Колонии: предостережение против подарков в виде колониальных владений. Это не решение продовольственной проблемы. Блокада!

Если судьба заставит нас столкнуться с Западом, неплохо бы обладать обширной территорией на Востоке. В ходе войны мы в еще меньшей мере сможем рассчитывать на рекордные урожаи, чем в мирное время. <…>

Проблему “Польши” невозможно отделить от проблемы столкновения с Западом. Внутренняя сплоченность Польши против большевизма сомнительна. Поэтому Польша является сомнительным барьером против России.

Быстрое достижение победы в войне с Западом остается под вопросом, так же как и позиция Польши. Польский режим не выдержит давления России. В победе Германии над Западом Польша усматривает угрозу для самой себя и постарается лишить нас этой победы. Поэтому польский вопрос обойти невозможно; остается лишь одно решение – при первой подходящей возможности напасть на Польшу.

О повторении чешского варианта нечего и думать. Дойдет до войны. Задача состоит в том, чтобы изолировать Польшу. Ее изоляция имеет решающее значение»^[431].

Изоляция Польши, к которой стремился Гитлер, была недостижима без содействия СССР. Больше того, блицкриг против поляков становился невозможен, если бы они получили советскую поддержку. Это показал результат штабных учений, проведенных ОКХ 17 мая 1939 г. под руководством Гальдера. Там разыгрывался самый невыгодный для Германии вариант, когда против нее на стороне Польши выступили бы не только западные державы, но и СССР с Литвой. При таких начальных условиях разгром польской армии западнее Вислы не удался^[432].

Тем временем Москва ждала от Берлина предложений поинтереснее и повыгоднее. И не напрасно, ведь германская дипломатия тогда старалась преодолеть полосу неудач. После провала попыток перетянуть на свою сторону Польшу в конце июля последовал отказ Японии заключить с Германией военный союз^[433]. А главное – неумолимо приближался срок нападения на Польшу, ведь к этому моменту Гитлеру было необходимо добиться надежной нейтрализации СССР. В последней декаде июля он окончательно решил, по выражению Шнурре, «захватить инициативу по отношению к Советскому Союзу»^[434]. Ведомство Риббентропа получило настоятельное указание максимально ускорить сближение с Москвой и приняло его к исполнению.

Настоящий прорыв произошел вечером 26 июля на неофициальном трехчасовом ужине в отдельном кабинете фешенебельного берлинского ресторана «Эвест». С советской стороны в ней участвовали временный поверенный в делах СССР в Германии Г.А. Астахов и заместитель советского торгового представителя в Берлине Е.И. Бабарин. Пригласивший их Шнурре впервые не просто заговорил о желаемом улучшении советско германских отношений, но и обозначил конкретные темы для переговоров о цене этого улучшения. Речь шла о Прибалтике, Польше и Румынии. От СССР требовалось только не оказаться на стороне Великобритании и Польши в случае их конфликта с Германией. В беседе опять прозвучала мысль, высказанная Мерекалову и Астахову статс секретарем МИД Эрнстом фон Вайцзеккером еще 30 мая: «В нашей лавке много товаров» для СССР^[435]. На этот раз последовало разъяснение, что речь идет не о торговле, а о политике: «Германия готова предложить СССР на выбор все что угодно – от политического сближения и дружбы вплоть до открытой вражды»^[436].

Любопытно, как Шнурре тогда обосновал возможность установления хороших политических отношений между коммунистическим СССР и фашистскими государствами: «…во всем районе от Балтийского моря до Черного моря и Дальнего Востока нет, по моему мнению, неразрешимых внешнеполитических проблем между нашими странами. В дополнение к этому, несмотря на все различия в мировоззрении, есть один общий элемент в идеологии Германии, Италии и Советского Союза: противостояние капиталистическим демократиям. Ни мы, ни Италия не имеем ничего общего с капиталистическим Западом. Поэтому нам кажется довольно противоестественным, чтобы социалистическое государство вставало на сторону западных демократий»^[437].

Чтобы посильнее заинтересовать своих собеседников, германский дипломат постарался продемонстрировать важнейшее преимущество, которое сулило их стране соглашение с Германией. Его результатом для СССР стал бы «нейтралитет и неучастие в возможном европейском конфликте». А соглашение с Великобританией, по словам Шнурре, означало лишь «участие в европейской войне и вражду Германии»^[438]. Сам того не ведая, немец удачно попал в самую точку. Он, по существу, предложил Советскому Союзу занять в надвигавшейся большой европейской войне позицию третьего радующегося, что как нельзя лучше соответствовало заветным мечтаниям Сталина. Больше того, на своем нейтралитете СССР мог неплохо заработать. Оставалось только дождаться подходящего предложения, и это ожидание не затянулось.

2 августа в ход переговоров вмешался Риббентроп. А назавтра Шнурре подал идею подписать вместе с желательным для обеих сторон кредитным соглашением еще и секретный протокол, оговаривающий улучшение политических отношений между ними. После короткой переписки с Астаховым 7 августа Молотов ответил отказом на эту неожиданную инициативу: «Предложение о секретном протоколе при подписании торгового соглашения считаем не подходящим»^[439]. Тогда в Кремле не захотели привязывать политику к экономическому документу. Но германская идея не пропала даром и очень скоро претворилась в жизнь, хотя и в несколько иной ипостаси.

Изнывавший от нетерпения Гитлер был даже готов отправиться в Москву и самолично добиться скорейшего подписания столь необходимого ему соглашения. Он так и сказал в эти первые августовские дни Альберту Шпееру: «В крайнем случае я и сам бы мог съездить. Я все поставил на эту карту»^[440]. Его настроение можно понять: время очень сильно поджимало немцев, поэтому они первыми начали выкладывать на стол переговоров козырные карты.

Роль посредника для передачи германских предложений советскому руководству сыграл Астахов, в связи с отсутствием полпреда занимавший должность временного поверенного в делах СССР в Берлине с апреля 1939 г. Он оказался достаточно умным и проницательным, чтобы быстро уяснить, на что намекают и чего на самом деле хотят немцы. Вот как Астахов изложил их основные мысли в письме Молотову от 8 августа: «…фраза об отсутствии противоречий “на всем протяжении от Черного моря до Балтийского” [это выражение, впервые услышанное Астаховым от Шнурре 26 июля, было еще раз повторено ему Риббентропом 2 августа. – Авт.] может быть понята как желание договориться по всем вопросам, связанным с находящимися в этой зоне странами. Немцы желают создать у нас впечатление, что готовы были бы объявить свою незаинтересованность (по крайней мере, политическую) к судьбе прибалтов (кроме Литвы), Бессарабии, русской Польши (с изменениями в пользу немцев) и отмежеваться от аспирации на Украину. За это они желали бы иметь от нас подтверждение нашей незаинтересованности к судьбе Данцига, а также бывш[ей] германской Польши (быть может, с прибавкой до линии Варты или даже Вислы) и (в порядке дискуссии) Галиции. Разговоры подобного рода в представлениях немцев, очевидно, мыслимы лишь на базе отсутствия англо-франко-советского военно-политического соглашения»^[441].

Подтверждая эту оценку Астахова, Шнурре 10 августа откровенно заговорил с ним на тему, представлявшую несомненный обоюдный интерес: «Со своей стороны германское правительство наиболее интересуется вопросом нашего отношения к польской проблеме. Если попытка мирно урегулировать вопрос о Данциге ни к чему не приведет, и польские провокации будут продолжаться, то, возможно, начнется война. Германское правительство хотело бы знать, какова будет в этом случае позиция Советского правительства. В случае мирного разрешения вопроса германское правительство готово удовлетвориться Данцигом и экстерриториальной связью с ним в духе своих весенних предложений. Но если начнется война, то вопрос, естественно, будет поставлен шире, хотя и в этом случае германское правительство не имеет намерений выйти за известные заранее намеченные пределы. Германскому правительству важно знать, какие у нас соображения на этот счет. Оно готово сделать все, чтобы не угрожать нам и не задевать наши интересы, но хотело бы знать, к чему эти интересы сводятся»^[442].

В тот же день Астахов телеграммой уведомил НКИД об этой прорывной германской инициативе. На сей раз Молотов среагировал поиному. 12 августа он прислал Астахову согласие на переговоры по всем перечисленным им темам, но указал, что вести их предпочтительно в Москве^[443]. А накануне, 11 августа, за день до начала переговоров между военными миссиями СССР, Великобритании и Франции Политбюро постановило вступить в официальное обсуждение поднятых немцами вопросов, известив об этом Берлин^[444]. Но окончательный выбор стороны, с которой следовало подписать договор, Сталин сделал еще раньше. Неопровержимым свидетельством тому является секретная инструкция Ворошилову, поставленному во главе советской делегации на военных переговорах СССР с представителями Великобритании и Франции. Вождь продиктовал ее 7 августа, и содержание рукописи не оставляет никаких сомнений в ее назначении:

«1. Секретность переговоров с согласия сторон.

2. Прежде всего выложить свои полномочия о ведении переговоров с англо-французской военной делегацией о подписании военной конвенции, а потом спросить руководителей английской и французской делегаций, есть ли у них также полномочия от своих правительств на подписание военной конвенции с СССР.

3. Если не окажется у них полномочий на подписание конвенции, выразить удивление, развести руками и “почтительно” спросить, для каких целей направило их правительство в СССР.

4. Если они ответят, что они направлены для переговоров и для подготовки дела подписания военной конвенции, то спросить их, есть ли у них какой-либо план обороны будущих союзников, т. е. Франции, Англии, СССР и т. д. против агрессии со стороны блока агрессоров в Европе.

5. Если у них не окажется конкретного плана обороны против агрессии в тех или иных вариантах, что маловероятно, то спросить их, на базе каких вопросов, какого плана обороны думают англичане и французы вести переговоры с военной делегацией СССР.

6. Если французы и англичане все же будут настаивать на переговорах, то переговоры свести к дискуссии по отдельным принципиальным вопросам, главным образом о пропуске наших войск через Виленский коридор и Галицию, а также через Румынию.

7. Если выяснится, что свободный пропуск наших войск через территорию Польши и Румынии является исключенным, то заявить, что без этого условия соглашение невозможно, так как без свободного пропуска советских войск через указанные территории оборона против агрессии в любом ее варианте обречена на провал, что мы не считаем возможным участвовать в предприятии, заранее обреченном на провал.

8. На просьбы о показе французской и английской делегациям оборонных заводов, институтов, воинских частей и военно-учебных заведений сказать, что после посещения летчиком Линдбергом СССР в 1938 г. Советское правительство запретило показ оборонных предприятий и воинских частей иностранцам, за исключением наших союзников, когда они появятся»^[445].

Фактически это было детальное руководство по срыву еще не начавшихся переговоров и перекладыванию вины за него на плечи англичан и французов. Ворошилов безупречно разыграл перед союзными миссиями спектакль, бесплодный финал которого заранее предопределил его искушенный в хитроумных интригах сценарист и режиссер – Сталин. А заодно и серьезно оскорбил англичан и французов, ведь их военные делегации сначала официально пригласили в Москву, а потом бесцеремонно выпроводили восвояси^[446].

Зато на советско германских переговорах царила иная атмосфера. Узнав о долгожданном согласии Москвы на переговоры, Гитлер был вне себя от счастья и на волне эйфории в тот же день, 12 августа, назначил дату нападения на Польшу ровно через две недели – 26 августа^[447]. Он не сомневался в скором успехе своей дипломатии, и на сей раз интуиция его не подвела. После официального одобрения на самом высшем уровне в обеих странах советско германские отношения начали развиваться с нарастающей быстротой. Как говорится, лед тронулся окончательно и бесповоротно, тем более что предпосылки для этого существовали более чем серьезные.