Лев Лопуховский
Июнь 1941. Запрограммированное поражение
3.3. СССР и Судетский кризис
Первый по настоящему реальный шанс для СССР прорваться в большую европейскую политику появился во время Судетского кризиса в 1938 г. До Первой мировой войны Чехословакия являлась частью Австро Венгерской империи и после ее развала унаследовала некоторые территории, на которые претендовали ее ближайшие соседи: Германия, Польша и Венгрия. Неудивительно, что ее отношения с ними были далеки от дружественных. Перед лицом угрожавшего Чехословакии реванша со стороны сопредельных стран ее руководство старалось приобрести сильных союзников, готовых в трудную минуту помочь ей не на словах, а на деле. Именно на такую роль подходил СССР, поэтому советско чехословацкие отношения были тогда совсем неплохими. Тем более что для него Чехословакия представляла собой удобный плацдарм для проникновения в Центральную Европу и приобретения современных западных технологий, особенно в области вооружений. Гитлер даже назвал ее «стенобитным орудием России»[361].
Полное отсутствие взаимных претензий способствовало успешному развитию дружбы между Советским Союзом и ЧСР. Ее важнейшей вехой стал «Договор о взаимной помощи» между этими странами, подписанный 16 мая 1935 г. Согласно ему, они обязались немедленно оказывать друг другу взаимную помощь и поддержку в случае, если кто нибудь из них подвергнется нападению, причем независимо от действий Лиги Наций. Но в протоколе подписания договора присутствовала важная оговорка: «…оба Правительства признают, что обязательства взаимной помощи будут действовать между ними лишь поскольку при наличии условий, предусмотренных в настоящем договоре, помощь стороне – жертве нападения будет оказана со стороны Франции»[362].
Эта формулировка появилась в тексте договора по настоянию СССР. За 12 дней до его заключения Политбюро заслушало вопрос «О пакте с Чехословакией» и постановило: «В пакте должно быть ясно сказано, что помощь против нападения на территорию СССР и Чехословакии оказывается лишь в тех случаях, когда на помощь жертве нападения выступает и Франция»[363]. Впрочем, тогдашний министр иностранных дел ЧСР и ее будущий президент Бенеш желал того же. Он не доверял Кремлю и хотел заручиться французской поддержкой, чтобы исключить вариант захвата своей страны Красной армией под предлогом ее защиты от внешнего врага. Франция упоминалась в советско чехословацком договоре не случайно: ровно за две недели до него она заключила с Москвой аналогичное соглашение о взаимной помощи. А с Чехословакией Франция еще 25 января 1924 г. подписала договор о союзе и дружбе, дополненный 16 октября следующего года в Локарно пактом о взаимных гарантиях. В последнем документе стороны обязались немедленно предоставить друг другу помощь и поддержку, если кто то из них подвергнется неспровоцированному нападению.
СССР устами своих высших руководителей неоднократно озвучивал готовность оказать помощь Чехословакии при любых обстоятельствах. Вспомним хотя бы визит Бенеша в Москву вскоре после подписания «Договора о взаимопомощи», когда он встретился со Сталиным, Молотовым, Литвиновым и Ворошиловым. На одной из этих встреч 9 июня 1935 г. Ворошилов решительно заявил: «Мы не боимся Гитлера. Если он нападет на Вас, мы нападем на него, ведь если вы погибнете, то Гитлер пойдет дальше. Мы разорвем врага в клочья!» Бенеш, естественно, поинтересовался, как это можно будет осуществить на практике при отсутствии общей границы между двумя странами? Пересечет ли Красная армия чужую территорию в случае необходимости? «Конечно, – уверенно ответил нарком обороны. – С соглашением или без него». А назавтра Литвинов заверил Бенеша, что Ворошилов изложил официальную точку зрения Кремля в этом вопросе[364].
По свидетельству генерального секретаря КПЧ Клемента Готвальда эта позиция не изменилась и в дальнейшем. В январе 1938 г. в Москве он получил личные заверения Сталина, что СССР готов оказать Чехословакии помощь в одностороннем порядке, даже если Франция этого не сделает, а Польша и Румыния откажутся пропустить советские войска через свою территорию. При этом вождь не собирался хранить свои намерения в тайне и уполномочил Готвальда передать содержание этого разговора Бенешу. Тот так и сделал в том же месяце[365].
Это утверждение Готвальда, однако, нуждается в проверке. Ведь на самом деле он был в Москве до 10 декабря 1937 г., а потом еще с 17 по 19 числа того же месяца. А кабинет Сталина до войны посетил лишь однажды – 5 мая следующего года. В 1938 г. Готвальд встречался с Бенешем только трижды и каждый раз – в сентябре. Но главное – по всем имеющимся данным он и тогда не передавал Бенешу эти сталинские слова[366]. И все же в обращении КПЧ к гражданам Чехословакии не позднее 21 сентября 1938 г. говорилось: «Согласно совершенно аутентичным сообщениям, Советский Союз готов помочь Чехословакии в любом случае и в любой момент, как только произойдет нападение». И утверждалось, что Москва обещала Праге: «Поможем немедленно и при любой ситуации, если будете защищаться!»[367]
Председатель Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинин тоже не остался в стороне. 26 апреля 1938 г. на собрании пропагандистов и агитаторов в Москве он разъяснил: «Разумеется, пакт [советско чехословацкий “Договор о взаимной помощи”. – Авт.] не запрещает каждой из сторон прийти на помощь, не дожидаясь Франции»[368].
Однако для достаточно проницательных зарубежных политиков не составило большого труда через словесную шелуху разглядеть действительные намерения советского руководства. Вот как их сформулировал посол Польши в СССР Гржибовский в докладе от 25 мая 1938 г.: «В позиции Советов, кроме моральной поддержки, невозможно разглядеть желания занять активную самостоятельную позицию по чехословацкому вопросу. Эта позиция заранее была обусловлена отношением Франции и Англии к вопросам Центральной Европы. <…> Кроме общих заверений [в] союзнической солидарности и мнимого желания сотрудничать в мирном урегулировании чехословацкого вопроса, в своих истинных устремлениях Советы последовательно стремятся обострить ситуацию в Центральной Европе в расчете на возможный вооруженный конфликт, в отношении которого Советы могли бы занять пока выжидательную позицию»[369].
Вскоре жизнь подтвердила правоту Гржибовского. Когда дошло до дела, СССР начал обставлять оказание своей помощи чехам дополнительными и явно невыполнимыми условиями. Ему вдруг понадобилось непременное участие в этом деле Лиги Наций, печально «прославившейся» своей нерешительностью, беззубостью и неповоротливостью. Она наглядно продемонстрировала все эти качества и в случае с японской агрессией в Китае, и с итальянской – в Абиссинии, и с прямым вмешательством Германии и Италии в гражданскую войну в Испании. В дальнейшем советское руководство постепенно снижало планку своих требований, но Лига Наций из них так до конца и не исчезла. При этом оно всегда старалось свалить вину за свою собственную бездеятельность на кого то другого.
Литвинов описал тогдашнюю стратегию Кремля в откровенной беседе с постоянным представителем ЧСР в Лиге Наций Арностом Гейдрихом, состоявшейся в мае 1938 г. в Женеве. Он выразил уверенность в неизбежности войны и при этом полагал, что Запад «желает, чтобы Сталин уничтожил Гитлера, а Гитлер уничтожил Сталина». Но, по словам наркома, Москва не собиралась играть на руку своим врагам: «На этот раз Советы будут теми, кто стоит в стороне почти до самого конца, а потом смогут вмешаться и установить справедливый и прочный мир»[370]. Все в полном соответствии с замыслом Сталина, о котором он говорил еще в начале 1925 г. Возглавлявший тогда советскую дипломатию Литвинов усердно старался претворить его в жизнь.
Нельзя забывать и еще об одном важном аспекте, ставившем под сомнение саму возможность Красной армии успешно вести боевые действия в защиту Чехословакии. Как резонно заметил по этому поводу Гитлер: «Не уничтожают офицеров, когда хотят вести войну»[371]. А ведь именно тогда в СССР второй год подряд свирепствовали репрессии, особенно тяжело затронувшие его военную верхушку.
Возьмем, например, БВО. Ввиду повышенной важности с 26 июля 1938 г. он стал называться особым – БОВО. На 1 сентября 1938 г. некомплект высшего комначсостава там достигал 21 человека, из них 2 командира и 3 комиссара корпусов, 6 помощников комкоров [так тогда назывались заместители командира корпуса. – Авт.], 6 командиров дивизий, 2 командира мехбригад и 2 комиссара дивизий и бригад. К тому моменту в округе по политическим мотивам уволили 870 человек из командного, начальствующего и политического состава. Еще 1282 были переведены во внутренние военные округа или находились в процессе увольнения или перевода. За то же самое время 2504 человека выдвинули на более высокие и ответственные посты, из них 325 – на политические должности комиссара от полка и выше. Эти люди не располагали достаточным временем, чтобы как следует освоиться на новых местах и познакомиться со своими подчиненными, сослуживцами и командирами. И, конечно же, не успели в полной мере овладеть новыми обязанностями, что отрицательно сказывалось на их работе. Не случайно в докладе Военного совета БОВО начальнику Генштаба РККА от 02.09.1938 отмечено: «Некомплект и текучесть в высшем начсоставе и штабах значительно снижает успехи проводимой подготовки»[372].Там же упоминались выявленные в результате проверок существенные недостатки в огневой подготовке войск БОВО и чрезвычайно высокий уровень аварийности в частях ВВС.
Имея армию в таком, без преувеличения, полуразобранном состоянии, ввязываться по собственной воле в большую европейскую войну, да еще по невыгодному для себя сценарию, было бы, мягко говоря, неблагоразумно. Вот почему СССР тогда вовсе не рвался оказать реальную помощь Чехословакии. Вся его дипломатическая и военная активность носила чисто демонстративный характер. Он старательно набирал пропагандистские очки, а на самом деле не собирался воевать за чехов. Это неопровержимо доказал видный военный историк и знаток предвоенного советского военного планирования генерал полковник Ю.А. Горьков. По его свидетельству, в Генштабе РККА план оказания военной помощи Чехословакии не разрабатывался даже впрок, хотя для генштабистов подобного рода занятия относятся к числу рутинных[373].
Да и остальные действия Советского Союза в ходе Судетского кризиса убедительно подтвердили, что вся его активность была притворной. Когда брошенный Францией на произвол судьбы Бенеш обратился за помощью к Москве, его ожидало жестокое разочарование. С 25 по 27 сентября он ежедневно встречался с полномочным представителем СССР в Чехословакии С.С. Александровским и тщетно пытался добиться от него ответов на свои конкретные вопросы: «Сколько тысяч бойцов может бросить в Чехословакию воздушный десант Красной армии, какое военное снаряжение привезет такой десант, сколько и чего потребуется из технических средств для того, чтобы такой десант мог начать боевые действия?»[374] А Александровский словно воды в рот набрал… 19 октября 1938 г. по свежим следам событий он описал, какое тяжелое чувство обуревало его тогда из за невозможности хоть что то ответить Бенешу. Но упрямое молчание советского посла само по себе являлось более чем красноречивым свидетельством действительных намерений СССР. А ведь Бенеш неоднократно подчеркивал огромное моральное значение самого факта появления советских войск в Чехословакии независимо от их количества. Они стали бы мощным стимулом для подъема духа всего народа ЧСР и его армии перед лицом германской угрозы. Если бы прибыли, конечно…
Так ничего и не добившись от Александровского, Бенеш решил попробовать другой вариант. Утром 28 сентября он попросил посла ЧСР в Москве Зденека Фирлингера разузнать о возможности срочного получения советской поддержки с воздуха. В ответ вечером следующего дня руководство СССР посоветовало чехам обратиться в Лигу Наций и найти страны, готовые противостоять Гитлеру[375]. Общеизвестная позиция Великобритании и Франции по Судетской проблеме превращала такой ответ в слегка завуалированный отказ.
Вместе с тем СССР согласился подготовить к переброске в Чехословакию восемь авиационных полков, насчитывавших в общей сложности 246 бомбардировщиков СБ и 302 истребителя И 16[376]. Несомненно, 548 современных боевых самолетов смогли бы оказать весомую помощь армии этой страны. Однако на деле слова Москвы являлись только декларацией о намерениях, за которой ничего не стояло. Дело в том, что даже после перелета советских авиачастей в ЧСР, который сам по себе был проблематичен, основные трудности для них только начинались.
Прежде всего, Чехословакия имела мало аэродромов с взлетной полосой, достаточно длинной для бомбардировщиков СБ. Отдельной трудноразрешимой проблемой являлось обеспечение связи и налаживание взаимодействия самолетов двух стран. Даже не учитывая языковый барьер, отметим, что чешские авиационные радиостанции работали на других волнах и не могли связываться с советскими. Кроме того, чехи не располагали запасами высокооктанового бензина, необходимого для заправки самолетов Красной армии. Их собственная авиация летала на специальной смеси «biboli», состоявшей из 50 % бензина, 30 % спирта и 20 % бензола. Использование такого коктейля диктовалось необходимостью экономить авиабензин, который чехам приходилось экспортировать. Именно поэтому выпускаемые в ЧСР по приобретенной в СССР лицензии бомбардировщики B 71 отличались от своего прототипа СБ главным образом моторами собственного производства, специально приспособленными для работы на «biboli». В довершение ко всему, чехословацкие патроны калибра 7,92 мм не подходили для советских боевых самолетов, оснащенных 7,62 мм пулеметами. То же самое относилось и к бомбам из за различий в системах их подвески[377].
В таких условиях для обеспечения боевых действий советских авиачастей в Чехословакии требовалось заблаговременно наладить бесперебойную систему их снабжения всем необходимым из СССР, не имевшим общей границы с ЧСР. Для реального оказания ей военной помощи Москва должна была в первую очередь решить одну ключевую проблему: получить от правительств Польши или Румынии разрешение на пропуск советских войск через свою территорию или хотя бы через свое воздушное пространство.
Показательно, что советские дипломаты и пальцем не пошевелили, чтобы хоть как то попытаться договориться с ними. Поляки вряд ли пошли бы им навстречу из за своей известной политики, категорически запрещавшей пребывание на территории их страны иностранных войск, помноженной на давнюю взаимную вражду с советской страной. Но румыны были не прочь уладить со своим восточным соседом многие вопросы, и это было там известно. Так, 15 марта 1938 г. румынский король Кароль II заверил чехословацкого посла Ваверку, что его страна в случае необходимости согласится на пропуск войск Красной армии в Чехословакию. Не прошло и недели, как советская разведка сообщила об этом в Москву[378].
Взамен румыны пытались добиться признания за ними прав на Бессарабию. Однако Сталин не желал идти на компромиссы, тем более ради каких то чехов[379]. Больше того, как раз в это время ни в Польше, ни в Румынии не было советских послов. Полпред в Варшаве Я.Х. Давтян в ноябре 1937 г. был арестован, а в июле следующего года расстрелян[380]. Его коллегу в Бухаресте М.С. Островского в начале февраля 1938 г. отозвали в Москву и отправили в заключение, где он и сгинул[381]. А найти им своевременную замену никто не удосужился. Очевидно, для Москвы вопрос переброски войск на выручку Чехословакии не относился к числу приоритетных.
Пражские руководители, непосредственно имевшие дело с СССР, не могли это не почувствовать. Заместитель начальника Главного штаба чехословацкой армии генерал Карел Гусарек был одним из тех, чье мнение имело критическое значение для жизни его страны. Он водил знакомства среди крупных советских военных, а всего за три месяца до описываемых событий был принят Сталиным. Поэтому 29 сентября на совещании кабинета министров ЧСР, где решалась проблема выбора между войной или миром, именно его спросили, что будет делать Красная армия в случае германского нападения на Чехословакию? «Советы не будут сражаться, они не пойдут воевать за нас», – твердо ответил Гусарек[382]. И тут же выразил готовность беспрекословно выполнить любой приказ своего правительства, заверив его от имени армии: «Мы солдаты, и наш долг умереть за Родину, когда бы и где бы это не потребовалось. Господа, наши жизни в вашем распоряжении»[383].
Чешские военачальники тогда достаточно трезво оценивали сложившуюся обстановку и возможности своих войск. Они информировали Бенеша, что без поддержки извне вооруженные силы страны были способны противостоять вермахту не более трех недель[384]. Но при этом дружно и решительно выступали за вооруженный отпор немцам. 29 сентября генералы Людвик Крейчи (начальник Главного штаба), Войтех Лужа, Лев Прхала и Сергей Войцеховский доложили своему президенту, что армия готова и желает сражаться при любых обстоятельствах, как вместе с союзниками, так и без них[385]. В тот же день Крейчи заявил по телефону председателю правительства ЧСР Яну Сыровому: «…линию укреплений мы можем держать и защищать. <…> нашего солдата силой никто с линии укреплений не выбьет, а значит, и не заставит сдать оборонительные сооружения. Согласно сообщениям некоторых командиров, солдаты стихийно клянутся в этом»[386]. Таким образом, чешских военных нельзя обвинить в недостатке мужества и капитулянтских настроениях.
В противоположность им опытнейшему политику Бенешу не хватало решительности. Он не желал, чтобы его страна вступила в схватку с Германией один на один, и был готов забыть свое недоверие к СССР и принять от него любую помощь. Последняя попытка ее получить состоялась 30 сентября 1938 г. В то злополучное утро в 9.30 перед заседанием правительства Бенеш позвонил Александровскому и пожаловался ему: «Великие державы, даже не спрашивая Чехословакию, позорнейшим образом принесли ее в жертву Гитлеру ради собственных интересов»[387]. Поэтому перед оставленными в одиночестве чехами во весь рост встал тяжелейший выбор: начать войну с Германией против воли правительств Великобритании и Франции или капитулировать. Президент хотел как можно скорее узнать отношение СССР к обоим вариантам и просил ответить к 6–7 часам вечера. Впрочем, в полдень того же дня его секретарь Яромир Смутный сообщил Александровскому, что решение правительства уже принято, и Бенеш больше не настаивает на ответе[388].
Однако телеграмма посла Праги в Москве Фирлингера превзошла все ожидания чехов. Через него Кремль известил Бенеша, что готов помочь Чехословакии, причем «при любых обстоятельствах». Благостную картину портила лишь одна деталь: руководство СССР удосужилось ответить 3 октября, когда после подписания Мюнхенского соглашения прошло свыше 60 часов. Больше того, минули не менее полутора суток с момента, когда чехословацкая армия передала свои пограничные укрепления в Судетах вермахту и отошла к новым границам[389]. В такой ситуации безнадежно опоздавший советский ответ выглядел форменным издевательством над чехами…
Вспомним еще один характерный эпизод, когда неоднократно продекларированная советская готовность помочь ЧСР опять не выдержала испытания практикой. Речь идет о разыгравшемся тогда же польско чешском конфликте. Польша решила воспользоваться конфронтацией Чехословакии с Германией из за Судетов, чтобы под шумок отобрать у чехов спорный район Тешина. В ответ на ее действия 22 сентября чешский министр иностранных дел Камиль Крофта через Александровского обратился в НКИД СССР с просьбой: «Польша сосредоточивает на всем протяжении границы с Чехословакией войска в походном состоянии. Поэтому было бы хорошо, если бы Москва обратила внимание Варшавы на то, что советско-польский пакт о ненападении перестанет действовать в тот момент, когда Польша нападет на Чехословакию»[390].
Отклик не заставил себя ждать. Назавтра около 4 часов утра заместитель Литвинова Потемкин вызвал к себе поверенного в делах Польши в СССР Тадеуша Янковского и вручил ему жесткое заявление: «Правительство СССР получило сообщения из различных источников, что войска польского правительства сосредоточиваются на границе Польши и Чехословакии, готовясь перейти означенную границу и силою занять часть территории Чехословацкой республики. Несмотря на широкое распространение и тревожный характер этих сообщений, польское правительство до сих пор их не опровергло. Правительство СССР ожидает, что такое опровержение последует немедленно. Тем не менее на случай, если бы такое опровержение не последовало и если бы в подтверждение этих сообщений войска Польши действительно перешли границу Чехословацкой республики и заняли ее территорию, правительство СССР считает своевременным и необходимым предупредить правительство Польской республики, что на основании ст[атьи] 2 пакта о ненападении, заключенного между СССР и Польшей 25 июля 1932 г., правительство СССР, ввиду совершенного Польшей акта агрессии против Чехословакии, вынуждено было бы без предупреждения денонсировать означенный договор»[391].
Не только содержание и угрожающий тон документа, но и само время его передачи были, несомненно, рассчитаны на внешний эффект. На самом же деле ничего серьезного за ним не стояло. Как откровенно признал в своем служебном дневнике Литвинов 31 октября, это заявление носило лишь «условный характер»[392]. Нарком знал, о чем писал. 23 сентября он прислал из Женевы шифротелеграмму Сталину: «Считая, что европейская война, в которую мы будем вовлечены, не в наших интересах в настоящий момент, и что необходимо все сделать для ее предотвращения, я ставлю вопрос, не следует ли нам объявить хотя бы частичную мобилизацию и в прессе провести такую кампанию, что заставило бы Гитлера и Бека поверить в возможность большой войны с нашим участием». Но вождь наложил на его предложение однозначную резолюцию: «Нет!»[393].
Поляки без труда разобрались в советском блефе. В тот же день в 7 часов вечера Янковский передал Потемкину официальный ответ своей страны:
«1. Меры, принимаемые в связи с обороной польского государства, зависят исключительно от правительства Польской республики, которое ни перед кем не обязано давать объяснения.
2. Правительство Польской республики точно знает тексты договоров, которые оно заключило»[394].
Предельно кратко и без всякой дипломатической вежливости Варшава поставила Москву на место. И тут в столь бурно начатом советско польском диалоге наступила пауза. Только через три дня последовала реакция, которую язык не поворачивается назвать адекватной. Газета «Известия» опубликовала советское заявление вместе с польским ответом, сопроводив их небольшим комментарием[395]. В нем явно сквозило желание побыстрее замять дело, хоть как то сохранив лицо. О помощи Чехословакии никто не вспоминал…
Между тем 1 октября после ультиматума Польши, подкрепленного угрозой силы, Бенеш уступил ей район Тешина площадью в 801,5 км2 с населением 227,4 тыс. человек. А Москва все это время красноречиво безмолвствовала. Предыдущим утром Фирлингер осведомился в Наркоминделе о намерениях СССР в связи с последним ультиматумом поляков с требованием передать им Тешин, срок которого истекал в полдень. В ответ Потемкин уклончиво заговорил о необходимости выждать, что предпримут державы, подписавшие Мюнхенское соглашение[396]. К тому времени прошло лишь чуть больше недели со дня официального заявления советского правительства Польше с угрозами разорвать договор о ненападении между двумя странами. Но когда дошло до дела, оно предпочло предать свои громкие слова забвению.
А ведь возможностей для решительного нажима на Польшу у СССР тогда хватало с лихвой. Эти страны имели длинную и далеко не спокойную общую границу. Готовясь к захвату Тешина, Варшава решила поиграть мускулами. В пограничном с Советским Союзом Волынском воеводстве 5 сентября начались двухнедельные маневры Войска Польского, где участвовали пять пехотных и одна сводная кавалерийская дивизия, моторизованная бригада и бригада легких бомбардировщиков[397]. За ними наблюдали маршал Рыдз Смиглы и министр обороны генерал Тадеуш Каспшицкий. Маневры завершились в Луцке 19 сентября крупнейшим в истории независимой Польши военным парадом с участием всех родов войск, продолжавшимся семь часов[398].
В Кремле без колебаний приняли открытый вызов своего старого недруга. После двухдневных совещаний в кабинете у Сталина 21 сентября Ворошилов приказал Военному совету КОВО «организовать крупные учения в районе Волочиск, Проскуров, Каменец-Подольск, гос[ударственная] граница». К ним привлекались три стрелковые и три кавалерийские дивизии, танковый корпус, две танковые бригады, семь авиаполков и войсковая авиация[399]. Одновременно семь стрелковых и три кавалерийские дивизии КОВО получили приказ через два три дня закончить учения, проводимые рядом с местами постоянной дислокации, и сосредоточиться ближе к границе в районе Новоград Волынский, Ямполь, Шепетовка, Барановка, Овруч и Чернигов. Через два дня в БОВО пришла директива наркома о приведении в боевую готовность и выдвижении к госгранице восьми стрелковых и четырех кавалерийских дивизий вместе с тремя танковыми бригадами. Еще одна стрелковая дивизия из КалВО вышла к границе в районе Себежа. По неполным данным задействованные в этих мероприятиях войска насчитывали 269 270 человек, 86 497 лошадей, 2055 танков и 2279 орудий[400].
Варшава не желала уступать и в свою очередь начала подтягивать поближе к рубежам СССР пехоту и танки, а заодно усилила там пограничную охрану. По данным советской разведки 24 сентября, сразу же после начала маневров РККА, польские войска переместились к границе и начали там оборонительные работы: рыли окопы и строили препятствия[401]. Кроме того, по советским сведениям, поляки задержали демобилизацию призванных на недавние маневры резервистов и дополнительно мобилизовали зенитчиков и танкистов.
Напряженность на границе нарастала с каждым днем. СССР в качестве ответной меры призвал приписной состав для пополнения частей пограничных УРов, системы ВНОС и ПВО, а также артиллерии РГК и стрелковых частей, выдвинутых на запад. В ЛВО, КалВО, БОВО и КОВО были приведены в боевую готовность еще 17 стрелковых и 4 кавалерийские дивизии, 2 управления танковых корпусов, 16 танковых и 2 мотострелково пулеметные бригады. Кроме них, мобилизационные мероприятия коснулись 30 стрелковых и 2 кавалерийских дивизий, а также 3 танковых бригад внутренних военных округов (МВО, ХВО, ОрВО, СКВО, ПриВО и УрВО). Всего за период конца сентября – начала октября под предлогом военных сборов в Красную армию призвали из запаса 328 762 человека, 27 550 лошадей, 4208 автомобилей и 551 трактор. Столь внушительные силы собирались не только против Польши и по большому счету – даже не на войну. 28 сентября Ворошилов просил у Политбюро разрешение на призыв приписников, ссылаясь не только на аналогичные действия поляков, но и на германскую мобилизацию в Восточной Пруссии[402].
Опасения наркома более чем понятны. Волны военной тревоги, расходившиеся от Судетского кризиса, раскачивали тогда всю Европу. Вооруженный конфликт, назревавший в самом ее центре, грозил самыми непредсказуемыми последствиями и заставил провести частичную мобилизацию или широкомасштабные военные маневры даже в тех странах, которые ни с кем воевать не собирались. К ним относились не только Великобритания и Франция, но и традиционно нейтральные Бельгия, Голландия и Швейцария[403]. Все они выставляли свою военную мощь лишь напоказ и грозили друг другу кулаками исключительно издалека. Поляки прекрасно это понимали, тем более что Красная армия действовала чересчур неуклюже. Министр иностранных дел Польши Бек дал тогда ее маневрам уничижительную оценку: «Характер демонстраций был отчетливо политический, а формы порой прямо-таки юмористические. С военной точки зрения, это до сих пор не имеет большого значения. Вместе с тем очевидно желание обратить наше внимание на демонстрации, которые мы оставляем незамеченными»[404].
Но, даже стараясь устрашить Польшу, СССР вел себя предельно осмотрительно и не случайно разнес по времени свои военные учения с польскими. Советское командование делало все, чтобы исключить риск случайного столкновения, способного перерасти в войну. Особенно это касалось авиации, ведь летавшие у самой границы боевые самолеты вполне могли пересечь ее ненароком. А там уже совсем недолго оставалось бы и до выяснения отношений между горячими головами, которых хватало с обеих сторон. Поляки действовали аналогичным образом. После начала советских полетов у границы их самолеты оставались на аэродромах. Только 30 сентября три польских истребителя появились над Волочиском, а четыре разведчика нарушили советскую границу на белокоровическом направлении[405].
Строжайшие меры предпринимались и для предотвращения каких бы то ни было чреватых последствиями инцидентов на земле. В этой связи особый контроль устанавливался над боевыми патронами и снарядами. Директива Ворошилова Военному совету БОВО строго настрого указывала: «Частям, участвующим в учении, иметь боевые огнеприпасы из расчета потребности в передках и носимых запасах. Однако категорически запрещается выдавать бойцам огнеприпасы на руки. Все потребные в указанных нормах боеприпасы должны быть в передках запечатаны, а патроны в ящиках опломбированы и должны возиться в снарядных повозках под особой охраной под личную ответственность военкомов частей»[406].
Понятно, что война не могла начаться, если ее никто не желал. Обоюдная демонстрация сил очень скоро благополучно закончилась. 16.10.1938 Политбюро утвердило демобилизацию призванных на сборы людей и транспортных средств, начиная с 20 октября[407]. Но еще раньше, всего лишь через неделю после оккупации поляками Тешина, Потемкин заявил послу Варшавы в Москве Гржибовскому о готовности к сотрудничеству и подчеркнул: «Никакая протянутая Советам рука не повиснет в воздухе»[408]. А 3 ноября Политбюро постановило предложить польскому правительству проект совместного коммюнике, где полностью одобрялся советско польский договор о ненападении, как имевший «достаточно широкую основу, обеспечивающую ненарушение мирных отношений между обоими государствами и невовлечение одного из этих государств в политические комбинации, враждебные другому государству». О возможности его денонсации или каком бы то ни было свертывании советско польских отношений не было и речи. Наоборот, правительствам обеих стран предлагалось поручить «соответственным представителям приступить немедленно к изучению возможностей расширения торгового оборота между их государствами»[409]. Это появившееся по инициативе Литвинова коммюнике было опубликовано 27 ноября[410]. Как и следовало ожидать, никаких претензий по поводу участия Польши в разделе Чехословакии у Москвы больше не возникало.
