Лев Лопуховский
Июнь 1941. Запрограммированное поражение

Чтобы развеять возможные иллюзии Гитлера в отношении действительных намерений Лондона, 13 мая Галифакс телеграммой поручил послу в Берлине Невилю Гендерсону убедить немцев, что британские гарантии Польше охватывали также и Данциг. И что Великобритания готова начать войну, если это потребуется для выполнения ее обязательств^[342]. Франция тоже предприняла практические шаги по укреплению своих военных возможностей и расширению антигерманской коалиции. Одним из них стали переговоры между военными представителями Великобритании, Франции и Польши с целью установления более тесного сотрудничества перед лицом растущей на глазах германской угрозы.

Поляки намеревались в случае необходимости без колебания сражаться с нацистами. Больше того, вечером 18 августа 1939 г. польский посол во Франции Юзеф Лукасевич самоуверенно заявил министру иностранных дел этой страны Жоржу Боннэ: «…не немцы, а поляки ворвутся вглубь Германии в первые же дни войны!»^[343]. А 26 августа один из министров Польши без тени сомнения уверял американского посла в СССР Джозефа Дэвиса: «Через три недели после начала войны польские войска будут в Берлине»^[344].

Однако военное руководство Польши, в отличие от некоторых ее политиков, достаточно трезво оценивало свои реальные возможности. Главнокомандующий Войска Польского маршал Эдвард Рыдз Смиглы в мае 1939 г. проинформировал французский Генштаб, что на случай войны с Германией его армия имеет сугубо оборонительные планы. Их основной целью было «причинить немцам наибольшие потери и не дать себя разбить до начала операций союзников на Западе»^[345]. Военная доктрина Польши формулировалась вполне разумно:

«1. Немедленный и решительный отпор каждой форме агрессии, как косвенной, так и прямой.

2. Доведение до немедленного и автоматического выступления западных государств с момента начала военных действий и, таким образом, с самого начала превращение польско-германской войны в войну Германии с коалицией западных государств и Польши.

Только при этих условиях можно ожидать полной и окончательной победы»^[346].

Поляки рассчитывали продержаться против Германии по меньшей мере полгода и за это время дождаться решающей победы англо французских сил на западе. Но для длительного противостояния вермахту им остро не хватало оружия, особенно современного. Их собственные запасы позволяли им обеспечить боевые действия силами 40 дивизий в течение трех месяцев^[347]. Они надеялись получить от союзников в первую очередь современные танки и самолеты, но в конечном счете досталось им немногое. Главным приобретением стали поступившие из Франции в июле 1939 г. 50 легких танков Renault R 35, освоить которых так и не успели. Кроме них в Польшу прибыли для ознакомления и оценки три французских легких танков Hotchkiss H 38 и один британский пехотный танк «Matilda I»^[348].

С авиацией дела обстояли еще хуже. Великобритания и Франция тогда заметно уступали Германии в числе современных боевых самолетов, прилагали лихорадочные усилия для ликвидации этого отставания и не могли себе позволить экспорт дефицитной авиационной техники даже ближайшим союзникам. Как следствие, вермахт имел решающее превосходство над Войском Польским, как в количестве, так и в качестве современного вооружения. Фактически эти противники относились к разным весовым категориям, что, собственно, и предопределило исход их войны…

3.2. Предвоенная стратегия Сталина

Одним из главных направлений деятельности англо французской дипломатии весной 1939 г. была попытка достигнуть военного союза с СССР, направленного против Германии. 18 марта британское правительство уведомило Москву, что «имеются серьезные основания опасаться насилия над Румынией», и поинтересовалось советской позицией при таком сценарии развития событий^[349]. А Чемберлен, которого нельзя было заподозрить в симпатиях к Советскому Союзу, прагматично заявил 3 апреля в ходе парламентских дебатов по поводу британских гарантий Польше:

«Я ни на секунду не притворяюсь, что идеологических разногласий [между СССР и Великобританией] не существует; они остаются неизменными. Но… с нашей точки зрения эти идеологические разногласия, каковы бы они ни были, не имеют реального значения в интересующем нас вопросе. <…>

Поэтому мы приветствуем сотрудничество с любой страной, какова бы ни была ее система правления, не для агрессии, а для противодействия агрессии»^[350].

Через два дня советская разведка передала эти его слова в Москву^[351]. Однако, судя по всему, доверия к англичанам там не прибавилось. Дальнейший ход и конечные результаты политических и военных переговоров между представителями Великобритании, Франции и СССР уже неоднократно описаны. Мы не станем этим заниматься в очередной раз, а проанализируем причины их провала.

Как уже упоминалось выше, предвоенное советское военное планирование временно приостановилось в конце 1938 г. Длительный перерыв в разработке новых планов на фоне бурных событий в международной обстановке и существенного изменения западных границ СССР произошел отнюдь не случайно. В Кремле никак не могли окончательно определиться, кого считать наиболее вероятным противником, а кого – возможным партнером или даже союзником. Нараставшая угроза со стороны нацистской Германии никаких сомнений не вызывала. Однако наряду с ней в будущие враги записывали не только Польшу и Финляндию, но иногда даже Швецию, сохранявшую нейтралитет с 1814 г. В директиве № 15201 от 27.02.1939 Ворошилова и Шапошникова, адресованной наркому ВМФ М.П. Фриновскому, говорилось:

«Оперативный план РККА на 1939 год исходит из предположения одновременного выступления против СССР: на Западе – объединенных сил Германии и Польши, с вероятным участием военно-морского флота Италии и на Востоке – Японии.

Учитывается возможность сохранения нейтралитета Финляндией, Эстонией, Латвией, Румынией, Болгарией и Турцией, длительность и устойчивость которого будут зависеть от создавшейся политической обстановки и успехов первых операций РККА и РКВМФ»^[352].

Нельзя не отметить, что Финляндию, Эстонию, Латвию и Румынию, которых раньше неизменно причисляли к списку первых врагов СССР, на этот раз перевели в потенциально нейтральные страны. Зато Великобритания по прежнему рассматривалась в качестве «союзника и по сути скрытого организатора и руководителя агрессии» против Советского Союза^[353]. Мощный аппарат советской пропаганды долгие годы работал над созданием из англичан образа врага и его насаждением в народные массы. Типичным примером этого является выступление начальника Политуправления РККА Мехлиса на совещании писателей в Москве 10 ноября 1939 г. Он подчеркнул, что главный враг СССР «конечно – Англия». Зато, по словам Мехлиса, «Германия делает в общем полезное дело, расшатывая Британскую империю. Разрушение ее поведет к общему краху империализма – это ясно»^[354].

Многолетняя настойчивая антибританская агитация в СССР не прошла даром. Порожденные ею настроения глубоко въелись в умы и души всего советского народа, не говоря уже о его верхушке. Осенью 1939 г. их хорошо передал инспектор Управления высших военно учебных заведений по иностранным языкам комбриг А.А. Игнатьев, бывший граф, служивший до революции военным атташе России во Франции. По его мнению, «ось капитализма проходит по Англии и, что по этой оси нужно бить, ибо расшатав ее, развалятся основные устои капитализма. Вот почему с этой точки зрения Советскому Союзу выгодно держать дружбу с Германией, чтобы ее руками разбить эту ось»^[355]. А командующий войсками СибВО командарм 2 го ранга С.А. Калинин 31 января 1940 г. сделал комсоставу штаба округа доклад о международном положении. И заявил о неизбежности войны СССР в союзе с Германией, Японией, Италией и Болгарией против англо французского блока, к которому примкнут Индия, Иран, Китай, Румыния, Турция, Афганистан и, возможно, США. По прогнозу докладчика развязать эту войну против СССР должна была Румыния весной того же года^[356].

При такой обстановке не приходится удивляться провалам сначала политических, а потом и военных переговоров между Великобританией, Францией и СССР. Слишком глубокая пропасть недоверия разделяла их участников, и у каждого из них имелись для него свои причины. Прежде всего, долголетняя взаимная неприязнь, начавшаяся сразу после заключения сепаратного Брестского мира 3 марта 1918 г., отказа большевиков от выполнения союзнических обязательств и аннулирования ими всех российских долгов. Сыграли свою отрицательную роль и непрерывная враждебная пропаганда, которую вели непримиримые идеологические противники, и неоднократные попытки подорвать друг у друга общественный строй. Москва долгие годы готовилась к отражению интервенции объединенных сил Запада, в которой Великобритании отводилась ведущая роль. В свою очередь, англичане старались воспрепятствовать экспорту революции из Советского Союза по всему миру.

Мюнхенское соглашение тоже внесло несомненный отрицательный вклад в срыв попытки создать широкую коалицию, направленную против нацистской Германии. Оно не только поощрило дальнейшие аппетиты Гитлера, но и сильно подорвало веру Москвы в желание Лондона и Парижа предпринять практические меры для обуздания германской агрессии. Кроме того, СССР тогда стремительно выдвигался в число ведущих стран мира в экономическом и военном отношениях и желал, чтобы в международных делах с ним считались подобающим образом. Поэтому Сталин почувствовал себя незаслуженно оскорбленным, когда его страну бесцеремонно отстранили от участия в решении судьбы Чехословакии осенью 1938 г. Он воспринял сделку, заключенную в Мюнхене, как откровенную попытку повернуть вектор германской агрессии на восток, против Советского Союза.

На самом деле такая точка зрения не соответствовала действительности. Хотя бы потому что для Великобритании и Франции было абсолютно неприемлемо предоставить Германии малейший шанс захватить громадные советские ресурсы. Обладая ими, немцы становились доминирующей силой в Европе, а объединившись с Японией, могли вступить в борьбу за мировое господство. Успешно апробированная союзниками в ходе Первой мировой войны стратегия блокады Германии теряла всякий смысл, если бы ей удалось овладеть плодородными землями и неисчерпаемыми источниками сырья на Востоке. Так что руководители Великобритании и Франции пошли на Мюнхенское соглашение с Германией не из антисоветских соображений, а тщетно пытаясь сохранить мир в Европе за приемлемую для них цену.

Однако в данном случае их истинные мотивы не столь существенны. Гораздо важнее мнение, которое создалось тогда у Сталина, увидевшего в Мюнхенском сговоре подтверждение обоснованности своего глубокого давнишнего недоверия к бывшим союзникам России по Антанте. Хотя с другой стороны, у него было еще меньше поводов доверять немцам, но это не помешало ему с ними договориться. Видимо, вступая в переговоры с Великобританией и Францией, вождь надеялся недурно заработать за свою возможную помощь этим странам, но так и не дождался от них достаточно заманчивых предложений и предпочел поверить щедрым посулам нацистов. Тех самых, которые угрожали его народу, да и ему самому куда больше, чем кому бы то ни было. Сталину следовало не копать яму другому, способствуя началу большой войны в надежде поживиться, а сделать все возможное для ее предотвращения. Ведь в борьбе не на жизнь, а на смерть с Германией СССР для своего спасения пришлось, по существу, загребать жар обеими руками и в итоге потерять почти 27 млн жизней своих граждан…

Англичане и французы тоже имели достаточно оснований не верить как в желание, так и в возможности Советского Союза стать полезным и эффективным партнером в борьбе против Германии. Особую роль тут сыграли громогласные разоблачения широкомасштабных заговоров в 1937–1938 гг. и связанные с ними показательные судебные процессы и массовые «чистки» в стране и ее вооруженных силах. После них у всех появились понятные сомнения в надежности и устойчивости СССР как военного союзника и способности его армии успешно вести большую современную войну.

К этим и без того серьезным причинам можно добавить еще одну, не менее важную: Великобритания и Франция, так же, как и СССР, недооценивали возросшую военную мощь Германии и надеялись в случае необходимости справиться с ней своими собственными силами. Никто тогда еще не осознавал, что вермахт, выросший как на дрожжах после отмены версальских ограничений и взявший на вооружение не только новейшую боевую технику, но и передовую теорию блицкрига, превратился в сильнейшую армию мира.

Англо французские руководители все еще питали иллюзию, что перед лицом непосредственной угрозы отпора с их стороны Гитлер не посмеет развязать еще одну мировую войну. Вместе с тем они допускали развитие событий по совсем иному сценарию и строили свои отношения с СССР с учетом этой возможности. Цели Великобритании на переговорах с Москвой были обоснованы в меморандуме ее МИД от 22 мая 1939 г.:

«Основная цель нашей гарантии Польше – удержать Германию от дальнейших агрессивных действий и получить ответную польскую гарантию, что в случае войны Германия будет вынуждена сражаться на два фронта. <…> В настоящий момент Германия не в состоянии начать войну на два фронта. Но если она сможет продвинуться на восток и овладеть ресурсами Центральной и Восточной Европы, то станет достаточно сильной, чтобы с неимоверной мощью обрушиться на страны Запада.

Поэтому, начиная с гарантии независимости Польши, мы стремились сформировать фронт мира к востоку и юго-востоку от Германии, состоящий из Румынии, Польши, Турции и Греции. В этой комбинации Польша занимает ключевую позицию, но ее положение стало бы непрочным из-за враждебного или даже нейтрального отношения к ней Советского Союза. В случае войны наши единственно возможные линии связи с Польшей проходят через русскую территорию.

Следовательно, нам необходимо обеспечить хотя бы доброжелательный нейтралитет Советского Союза, а еще лучше – возможность оказания помощи этой страной Польше и Румынии в случае [германского] нападения.

<…> Кажется целесообразным заключить какое-то соглашение, в соответствии с которым Советский Союз пришел бы к нам на помощь в случае нападения на нас на Западе. И не только для того, чтобы принудить Германию вести войну на два фронта, но и, пожалуй, по причине, изложенной турецким министром иностранных дел генералу Вейгану: если война неизбежна, то необходимо попытаться вовлечь в нее Советский Союз. В противном случае в конце войны Советский Союз с его нетронутой армией и лежащими в развалинах Англией и Германией стал бы господствовать в Европе. (Имеются признаки того, что подлинная советская политика направлена – и будет направлена – на то, чтобы вовлечь нас в войну, а самим постараться остаться вне ее.) Пусть даже мы не можем полностью полагаться на искреннее желание или способность советского правительства выполнить свои договорные обязательства. Тем не менее альтернатива, при которой Советский Союз останется свободным от всяких ограничений и будет постоянно испытывать соблазн заигрывать с обеими сторонами и стравливать их между собой, может представить собой не менее, а, пожалуй, и более опасную ситуацию, чем та, которая возникнет в случае сотрудничества с недобросовестным или недееспособным партнером»^[357].

Таким образом, несмотря на все недостатки СССР в глазах британских политиков, им казалось куда выгоднее заключить с ним союз, чем оставить нейтральным, не говоря уже о том, чтобы превратить во врага. Поэтому инструкция главе британской делегации Уильяму Сидсу от 12 июня 1939 г. перед началом политических переговоров в Москве, гласила: «Проект договора должен быть как можно более кратким и простым в формулировках. Лучше достичь соглашения быстрее, чем тратить время, пытаясь предусмотреть все возможные варианты развития событий. Понятно, что это может оставить в тексте некоторые лазейки и, возможно, в будущем привести к различиям во мнениях при толковании договора. Однако эти недостатки предпочтительнее долгой задержки при заключении договора и менее серьезны, чем разработка детальных условий, которые, если договор когда-нибудь придется выполнять, как может выясниться на практике, наложат на правительство Его Величества большие обязательства, чем на советское правительство»^[358].

В Лондоне совершенно точно прочувствовали подлинную суть тогдашней стратегии Сталина. Он считал очередную мировую войну неизбежной и хотел обратить ее себе на пользу. Свой замысел вождь озвучил намного раньше описываемых событий, в речи на Пленуме ЦК РКП(б), произнесенной 19 января 1925 г.: «В связи с тем, что предпосылки войны назревают и война может стать, конечно, не завтра и не послезавтра, а через несколько лет, неизбежностью, в связи с тем, что война не может не обострить кризиса внутреннего, революционного, – в связи с этим не может не встать перед нами вопрос о нашем вмешательстве в эти дела. <…> Если что-либо серьезно назреет, то наше вмешательство, не скажу обязательно активное, не скажу обязательно непосредственное, оно может оказаться абсолютно необходимым. В этом именно надежда на то, чтобы победа могла быть для нас одержанной в данной обстановке. Это не значит, что мы должны обязательно идти на активное выступление против кого-нибудь. Это неверно. Если у кого-нибудь такая нотка проскальзывает – это неправильно. Если война начнется, мы, конечно, выступим последними, самыми последними, для того, чтобы бросить гирю на чашку весов, гирю, которая могла бы перевесить»^[359].

Эти мысли стали лейтмотивом внешней политики Сталина в межвоенный период. Правда, на первых порах у него не было реальной возможности осуществить задуманное. Ведь после революции и Гражданской войны СССР утратил статус великой державы, который прежде имела Российская империя, и оказался задвинутым на дальние задворки мировой политики, кухней которой тогда была Западная Европа. А там господствовал порядок, установленный Версальским договором. Он подкреплялся всей мощью и авторитетом Великобритании и Франции, одержавших победу в Первой мировой войне и безраздельно доминировавших в европейских делах.

Изменить этот порядок желали только те, кого он не устраивал. В первую очередь к таким относились страны, проигравшие Первую мировую войну и в результате лишившиеся и значительных территорий, и материального благополучия, и былого влияния. Но их исподволь бродившее недовольство не имело никакого выхода, да и изменить, в сущности, ничего не могло. Такое положение сохранялось до самого прихода Гитлера к власти в Германии. Он сразу же приступил к мобилизации громадного материального и интеллектуального потенциала этой страны на борьбу за слом Версальского правопорядка и завоевания сначала европейского, а потом и мирового господства. И повел ее непрерывно нараставшими темпами, обращая мало внимания на реакцию других стран и народов.

В такой обстановке у Сталина, наконец то, появилась долгожданная возможность половить рыбку в мутной воде. К тому времени в СССР была в основном построена материальная база, позволявшая ему претендовать на членство в клубе государств – вершителей судеб мира. Но для начала требовалось, как минимум, завоевать соответствующее уважение и доверие у руководства великих держав. А это было совсем непросто, учитывая фундаментальную разницу в идеологиях и долгую историю взаимных подозрений, претензий и обвинений, многие из которых являлись отнюдь не безосновательными. Да что говорить о западноевропейских странах, когда отношения Советского Союза почти со всеми ближайшими соседями оставляли желать много лучшего. Ничуть не удивительно, что неоднократные попытки наркома иностранных дел СССР М.М. Литвинова укрепить систему коллективной безопасности в Европе наталкивались на глухую стену недоверия других государств. И все же для осуществления своего замысла Сталин настойчиво старался использовать малейшую возможность, которая казалась ему благоприятной.

В этом контексте показательна шифровка вождя, отправленная 2 сентября 1935 г. из Сочи, где он проводил свой отпуск. Адресовалась она Кагановичу и Молотову, оставленным «на хозяйстве» на время его отсутствия в Москве: «Калинин сообщил, что Наркоминдел сомневается в допустимости экспорта хлеба и других продуктов из СССР в Италию ввиду конфликта в Абиссинии. Я думаю, что сомнения Наркоминдела проистекают из непонимания международной обстановки. Конфликт идет не столько между Италией и Абиссинией, сколько между Италией и Францией, с одной стороны, и Англией, с другой. Старой антанты нет уже больше. Вместо нее складываются две антанты: антанта Италии и Франции, с одной стороны, и антанта Англии и Германии, с другой. Чем сильнее будет драка между ними, тем лучше для СССР. Мы можем продавать хлеб и тем, и другим, чтобы они могли драться. Нам вовсе невыгодно, чтобы одна из них теперь же разбила другую. Нам выгодно, чтобы драка у них была как можно более длительной, но без скорой победы одной над другой»^[360].

Это короткое, но емкое послание наглядно иллюстрирует сущность внешней политики Сталина того времени. Прежде всего, ее предельный прагматизм, доходивший до цинизма. Вождь без малейшего смущения выступил за продолжение поставок советского продовольствия не куданибудь, а в фашистскую Италию, которая тогда открыто заканчивала последние приготовления к вторжению в Абиссинию. Очевидна и неискушенность Сталина в международных делах. Как его анализ европейской обстановки, так и прогноз ее дальнейшего развития оказались весьма далеки от действительности. На самом деле тогда формировался военный союз Германии и Италии, направленный против проверенных временем партнеров – Великобритании и Франции.

Но куда важнее другое: вождь открыто обосновал перед ближайшими соратниками свое намерение всемерно способствовать развитию конфликта между соперничавшими группировками крупных европейских государств с тем, чтобы он в конце концов перерос в большую войну. И в качестве ее результата желал увидеть не быстрый разгром одной из воюющих сторон, а взаимное истощение обеих. После чего появлялись предпосылки для выхода на сцену СССР с той самой гирей, которую Сталин упоминал 10 лет назад.

Сталинские расчеты на использование итало абиссинского конфликта в свою пользу так и не оправдались. Но он умел ждать…