Константин Нагаев
Дом на мосту
Дурка • Побег
Санитары мотались по больнице, крича друг на друга, время от времени пробегая около открытой двери нашей палаты. Великан каждый раз вставал по стойке смирно, но они успевали убежать раньше, чем он отдавал им честь.
Я устал изображать спящего, открыл глаза полностью и сел на кровать.
– Вань, что случилось?
– Беда случилась.
– Какая?
– Сбежал.
– Цыган?
– Ага.
– Как?
– По-цыгански, наверное. Я не знаю, как это – я плохо бегаю.
Я тихо выматерился и вышел из палаты. На улице сидел Шефалович в накинутом на халат пальто и курил.
– Доброе утро.
– Уже день, и ни хрена не добрый, – огрызнулся он.
– Я наслышан.
– Но каков наглец, аж зависть берёт!
– Как ему удалось?
– Да тут анекдот конечно. Он через забор уговорил какую-то гражданку представиться его сестрой. Та пришла и вытащила его, якобы на похороны отца. А наши по глупости и доброте душевной дали ей его забрать. Был Цыган – и нет Цыгана.
– А чего все бегают-то теперь?
– Я им сказал, что кое-кто ещё сбежал. А кто – не сказал.
– Зачем?
– Да от скуки.
Он выбросил окурок.
– У меня сейчас комиссия приедет, ты лучше в палате побудь. Будут спрашивать что – молчи или люто отнекивайся, а вечером заходи ко мне. У нас тут, как сам видишь, ни дня без повода.
Дневник из дурки • Баня
После работы заглянул в бар посидеть в тишине – обычно в среду там было немноголюдно, и можно было не опасаться, что алкогольная воронка утянет на дно.
Устроился на дальнем углу барной стойки, сделал заказ и стал ждать, закрыв глаза.
Что-то твёрдое упёрлось в правый бок.
– Готов ли к встрече с праотцами?
– А сами?
Борис заржал и убрал палец от рёбер. Обнялись.
– Ты один?
– Да. Вот с работы зашёл.
– Не против, если я присяду?
– Дурак, что ли, спрашивать?!
– Легко оскорблять человека, который, предположим, уже дунул.
– А человек выпьет?
– Человек даже закусит.
Дальше рюмочки, сигареты, много сигарет, рукав в соусе, крошки на брюках, истерический смех, просьбы быть тише, немного соплей и ещё больше сигарет.
– Домой тебе не надо?
– Я для Ленки в командировке на два дня. Снял номер в центре и вольно киряю.
– Сбежал из дома?
– Ну не то чтобы прям сбежал – вырвался на свои поруки.
– А смысл? Ты же так же можешь выйти и напиться в хлам, а потом вернуться домой.
– Цимес не тот. Оглядываться на обязательства, ждать звонка, думать о том, сколько осталось. А тут чистый азарт одиночества, чистая охота и иллюзия свободы.
– Я вообще-то не собирался набираться сегодня.
– Если ты сейчас пьёшь, значит, и собирался. Просто не знал, как обоснованно запустить процесс.
– И теперь я состою из дыма, изжоги и запаха плохо выстиранного потного воротника рубахи. Там осталось что? – я ткнул пальцем в стоявшую около Бориса бутылку.
Он перевёл взгляд на зелёное стекло, оторвал её от стола, поизучал несколько секунд.
– Да. Как раз чтоб испачкаться.
– Так испачкаемся и возрадуемся!
– А потом в баню!
– В баню?
– В баню!
Добили, расплатились, вышли на улицу. Было почти тепло и очень много воздуха.
– Поехали попаримся. Я угощаю.
– Но у меня ни плавок, не полотенца, ни сланцев.
– Простота ты непуганая, я место знаю – там всё дают.
Мы поймали попутку, заехали в какой-то полуэлитный частный сектор, покружили по улицам, остановились около трёхэтажного особняка.
– Это баня?
– Круглосуточный рай с массажем, липовым чаем и настоящим вискарём.
– Пиздец.
Массивную калитку открыл громадный улыбающийся охранник, спросил имена и пригласил внутрь.
– Борис, куда ты меня привёз?
– Почку твою продать, но перед этим – помыться.
– Это бордель?
– Слово-то какое вспомнил. Нет, это не бордель, это дом массажа и пара. Ничего криминального… Почти.
Нас посадили на диваны, принесли выпить. Через секунду выбежала стайка светящихся дев различной комплекции.
– Выбирай, – сказал Борис.
– Мне вот та нравится, в красном.
– Так и знал.
– А я в синем возьму.
– Честно, я понятия не имею, что я здесь делаю, что мне здесь делать и что делать после.
– Егор, ну не еби мозги просто и расслабься. Программа ясная, как жизнь алкоголика.
Он залпом опрокинул вискарь.
– Сейчас переоденемся в халаты, пойдём в баню, там попаримся, с банщицами посмеёмся, потом на массаж, потом ещё разок в баньку и с чистой совестью на свободу.
– А вот эти, которые выходили?
– Господи, массаж тебе сделают. Максимум – передёрнут. Никто не пострадает. Я понять не могу, что ты-то дёргаешься? Из нас двоих женат только я.
Я выпил и отпустил. Всё прошло по плану. Когда мы вышли, уже светало. В висках гуляло счастье от чужого молодого горячего тела, прижимающегося к коже.
Шли не спеша в лёгком тумане и курили.
– И часто ты сюда?
– Нет, конечно. Просто потом носишь на себе это до момента, пока не забудешь.
– Что носишь?
– Затрату эту, глупость, блажь, прикосновения, но главное – оболочку, которая защищает тебя от высыхания и смерти.
– Я, видимо, не понимаю. Эта дорогая помывка среди алчных самок даёт тебе что?
– У этих самок есть то, что давно ускользнуло от большинства. Они честны и улыбаются тебе, прижимаются, щебечут, соблазняют и делают это, надо отметить, хорошо, пытаясь выудить из тебя максимальное количество денег и ништяков в виде возможности найти того, кто позволит им в последний раз выйти из комнат их милого позора. Понимаешь, о чём я?
– Да нет же, блядь, не понимаю.
Борис остановился, повернулся ко мне и то ли пропел, то ли прокричал:
– Молодость. Они и есть молодость. Прямолинейная, не терпящая показной правильности, борющаяся за себя, смеющаяся, пьяная, голодная до жизни, беспринципная и чистая, как инстинкт, чёртова пропадающая из твоей дурацкой памяти, замещаемая долгом, опытом, стыдом и страхом, единственно имеющая смысл на этой планете вечная молодость. Понял?
– Начинаю.
– Бог есть любовь. А любовь – это маска, натягивая которую, ты становишься молодым. И значит, молодость и есть бог. И как только скукожился внутри, закрыл дверь в это вечное лето, как только согласился, что нужно перестать желать идти дальше – убил бога.
– Ты пьян, ей-богу. Как и я.
– Конечно, я пьян, но я пьян и молод. Как и ты.
Он поднял палец вверх.
– И сегодня вокруг наших бренных туш бог, любовь и молодость. И от нашей памяти зависит, сколько мы сможем нести эти дары, выскочившие из дурацких платьев.
– Красного.
– И синего.
Слёзы защипали глаза. Борис тоже улыбался и плакал. Мы крепко обнялись.
– А теперь пошли в гостиницу. У меня там бутылка вискаря и две кровати.
– Жаль, с собой нет.
– Наивный, – он достал из внутреннего кармана куртки едва начатую бутыль.
– Откуда?
– У блядей спиздил.
Мы заржали и ускорили шаг.
Дурка • Побег
Вечером зашла Нина, принесла нам по кружке чая и пакет с печеньем и конфетами.
– Маму помянуть хочу. Годовщина сегодня.
– Конечно, проходи.
Я вытащил тумбочку, поставил перед кроватью, Нина села рядом. Великан на табуретке устроился напротив.
Нина поставила кружки, раскрыла пакет.
Иван начал ковыряться в нём громадными пальцами.
– А шоколадные есть?
– Подожди, – она запустила руку в карман своего халата и вытащила оттуда конфету.
– Держи, Вань. Для тебя специально.
– Спасибо! – возрадовался он. – Это прям как Новый год!
Нина посмотрела на меня, грустно улыбаясь. Я улыбнулся в ответ и пожал плечами.
– Скучаешь?
– Очень. Она хорошая была, никогда не ругалась. Косички мне заплетала, – она провела рукой по своим коротким волосам.
Я понял, что она сейчас заплачет. Хотел приобнять, но показалось неуместным.
– Конфеты вкусные, да же, Вань? – переключил я внимание.
– Офень! – воскликнул Великан, выпустив изо рта рой крошек от печенья.
Я засмеялся, Нина тоже. Великан было расстроился, но тут же рассмеялся сам.
– Ну ладно, мальчики, мне пора. Ведите себя хорошо.
– Конечно, Нина. Ты заходи, не стесняйся.
– Так и так каждый день захожу, Егор.
– А ты с конфетами заходи, с шоколадными! – подхватил Иван.
Она снова грустно улыбнулась. Я снова пожал плечами. Когда она ушла, Иван сел на её место. Кровать прихрустнула.
– А почему она плакала? Я видел.
– Мама у неё умерла.
– Как?
– Как и все умирают.
– А все умирают?
– Да, Ванечка. Никаких исключений.
Великан задумался.
– А ты будешь конфеты доедать?
– Нет. Кушай. Я к Шефаловичу пойду.
– У него тоже кто-то умер?
– Наверное, да. Чай мой тоже можешь допить.
Дед • Разрыв
Дорогой Б.!
Войну я прожил убого, невольным зрителем. Новости выбирал с одиноких приездов в город, который становился всё холоднее, вдовея и сиротствуя в ожидании развязки.
Несколько раз поднимал тему о целесообразности моего заточения столь далеко от фронта, но меня осаживали и даже угрожали посадить.
Анна сильно изменилась. Стала отстранённой, говорила только по делу. Сын рос, меня не узнавая – в его глазах я видел только страх и никакого любопытства.
Удивительно, но для своего возраста он был очень спокойным и послушным – не было баловства, проказ или других причуд, которые могли бы нарушить его, да и мою безмятежность.
Последний раз домой я приехал в середине мая. Город ожил. Женщины снова были в ярком, мужчин практически не было – старики, немного инвалидов да тощие подростки.
Порешав с делами, а вернее, с их отсутствием, я получил полковничьи погоны, похожие на издевательство. Забрав паёк, пришёл к своим.
Анна приняла у меня вещи, помогла раздеться, но не произнесла ни слова. Мальчонка сидел на полу и был занят фанерным кружком, который крутил, как руль. Супруга выставила куриный суп с лапшой. Мы быстро поели, она сказала Павлу идти в свою комнату. Он безропотно ушёл, не выпуская игрушку из рук.
– Ань, что случилось?
– Победа случилась.
– Я в курсе. У нас что случилось?
– Егор, мне нужно поговорить.
– А я что делаю?
– Я понимаю. Давай чаю?
Она притащила колотый сахар, стаканы в подстаканниках и чайник. Налила. Села молча рядом.
– Не томи уже.
– Паша тебя боится.
– Что значит «боится»?
– То и значит. Ты приезжаешь, он молчит, терпит, а как ты за порог – у него кошмары, истерики. И потом он каждый день спрашивает, когда «этот дядя» приедет. И мне за него страшно. Да и…
– Договаривай.
– Он тебя не воспринимает как отца. А я как мужа.
Я достал папиросы и закурил.
– Так. Давай начистоту. Что у нас не так. Только спокойно и от начала до конца.
– А потом что?
– А потом и посмотрим.
Анна протянула руку, я обрадовался, что ко мне, но она вытащила папиросу из пачки и тоже закурила.
– Ты живёшь в очень странном месте, которого я не знаю, и, возвращаясь, тебе нечего о нём рассказать. Я этого не понимаю. Ты появляешься четыре раза в год, а этого мало, чтобы быть частью семьи. Ты знаешь, что я и так боюсь, но того, что с тобой что-то может случиться, я боюсь ещё больше, и по весьма прагматическим причинам.
Она закашлялась, потушила папиросу и тут же взяла новую.
– Наш сын болен, я практически уверена, что у Паши что-то не так с головой. Ты сам видишь, он живёт в себе и редко выходит наружу. И я с ним тоже… Мы пережили войну. Она прошла где-то там. Нам достались только похоронки, страх и голод, который благодаря тебе мы смогли пережить. А теперь мне стыдно! – она сорвалась на крик.
– Аня, я прошу тебя, я отвык от громких звуков. Говори спокойно, я тебя слышу.
– А я тебя не слышу. Но слышу о тебе. Каждый день. От каждого вокруг. В их молчании. Злости. Зависти. Слышу, что ты жив, что пересидел, что ничего не потерял, что струсил и, понимая умом, что это не так, что это спасло нас, душой я на их стороне. Я не считаю тебя трусом, но я считаю себя женой труса, а в Паше вижу его сына.
– У нас есть водка?
– Спирт есть. Сейчас принесу.
На столе появились полбутылки спирта, ковш с водой, две хрустальные рюмки и блюдце с нарезанным салом и кусочками чёрного хлеба. Я развёл, и мы выпили тёплого пойла.
– Что ты предлагаешь делать по этому поводу.
– Мы можем разойтись. Я заберу Пашу и уеду отсюда.
– Не вариант. Это не мой дом, это ваш дом. Помнишь, когда мы только начали жить вместе, я сказал, что хочу видеть тебя здесь хозяйкой? Ничего не поменялось. Да и куда ты поедешь? Кругом разруха, голод. Да и искать тебя здесь никто не станет.
– Так что же делать?
– Я, грешным делом, хотел предложить переехать на объект, но там условий нет никаких. Да и делать там вам нечего. Там действительно, кроме времени, ничего не происходит.
– Да и Паша там точно окончательно сойдёт с ума. И я с ним.
– И в целом эта идея тупиковая. У тебя есть ещё варианты?
– Пока нет, – она выдохнула так громко, что нам обоим стало неловко и в тот же миг смешно. – Давай ещё по одной?
– Давай.
Анна пошла в уборную. Я повернул голову и увидел подсвеченный тусклой лампой силуэт Паши, застывшего в дверном пролёте с кружком в руке. Он не двигался, я не видел его лица, но знал, что он смотрит на меня.
Знал, что смотрит он со страхом, как раненое животное на хищника. Когда вернулась Анна, свет погас, и Паша исчез.
– Что делать, Егор?
– Выпить ещё немного и лечь спать. А утром всё решится.
На следующий день, в воскресенье, мы вышли на прогулку все вместе. Дошли до нашей лавочки в сквере. Она оказалась сломанной. Прошлись по городу. Я купил Паше игрушку – матерчатого пса. Вернулись около четырёх. Малец, схватив нового друга, умчался в комнату.
Анна налила чаю.
– Я решился.
– На что?
– Не перебивай, пожалуйста. Мне это непросто.
– Хорошо.
– Сегодня мы соберём мои вещи. Их, слава богу, не много. Завтра утром я сяду на поезд и уеду на объект, будь он неладен. И больше не приеду. Разводиться не станем – ты будешь так же получать мои деньги и довольствие. Мне они там ни к чему. Если что-то случится и я буду нужен – пойдёшь в депо, они найдут способ связаться. Если я приеду в город, остановлюсь в общаге при депо. Встреч искать не буду.
Глаза у Анны заблестели, нос захлюпал.
– Не реви. Само собой, я освобождаю тебя от обязательств. Ты ещё достаточно привлекательна, а я уже стар. Пашу води к врачам, если нужно. Да что я тебе рассказываю-то? Ты хорошая мать.
Анна утёрлась рукавом халата.
– Вот так всё это закончится?
– Да. Именно так.
Мы собирали вещи. Потом играли в карты. Поужинали. С закатом легли спать.
Она обняла меня, сказала: «Но я тебя действительно любила» – и отвернулась.
Утром я рано проснулся, подхватил чемодан с вещмешком и тихо прикрыл за собой дверь.
Дом на мосту • Письмо
Пытался отлежаться в постели ещё немного, но тишина заставила подняться.
Натянул подштанники, вышел в большую комнату. Часть вещей бесследно исчезла и их хозяйка тоже.
Я вышел на крыльцо и закурил. Вполголоса позвал её по имени – вдалеке лениво отозвалась какая-то птица.
В доме на столе под полотенцем обнаружил хлеб, горстку сушёного мяса и ещё тёплый компот. Тут же лежали сложенные тетрадные листы. На верхнем был текст «Сначала поешь», который я, естественно, проигнорировал.
«Егор, сразу: дело в тебе. А пока ты выдыхаешь, всё-таки поешь.
Я не собиралась торчать в лесу до скончания дней – знала, что у всего есть срок, как у любой пули есть цель.
Но здесь я обжилась и пустила корни, бессмысленно, просто потому, что это очень легко – привязаться к стенам, теплу, кастрюлям и лавочке, с которой открывается прекрасный, но неизменный вид.
Жизнь же не терпит простоя, сжимая пространство до предела, пока постель не останется последним бастионом, который можно покинуть, лишь отдав душу богу, если у него ещё есть на неё спрос.
А чтобы не стать иссохшей безмозглой веткой среди пыльных подушек, надо брать себя в руки и идти, не оборачиваясь, не оставляя места для жалости к себе.
Ты хороший. Как игрушка, которую потерял в детстве, забытая на улице в дождь и пропавшая на долгие годы.
Что-то, что не даёт старости сожрать. Что-то, дающее надежду, что всё можно прожить сначала и по-иному.
Свалился на меня – беспомощный, грязный, запутавшийся и пьяный. Меня просто отнесло, как на качелях, назад, в тот момент, после которого крик радости, восторг и желание взлететь ещё выше.
Всё вышло быстро и скомкано, но мне кажется, что желание быть с кем-то не нужно выдерживать годами в тёмном прохладном месте перед употреблением.
Вчера, ещё до того, как мы легли вместе, я приняла решение. Вру, я приняла его до того, а вчера просто стало сигналом, выстрелом.
Вещи собраны – много ли надо в дороге? С тобой мне хорошо, и в этом «хорошо» легко спрятать весь этот чёртов мир с его окрестностями.
Но застрять с тобой я не хочу. Если вырвать свои корни ещё можно, сделать это вдвоём будет трудно – кто-то да будет цепляться.
Дорога моя неизвестна – я пойду на восток, и может, даже дойду до запада. Но если ты захочешь догнать меня, прятаться не стану
Да господи, я бы хотела идти с тобой рядом, но для этого нужно, чтобы пути пересеклись. Уверена, что ты-то понимаешь.
Обойти гниющий поезд легко – просто не нужно пытаться его обойти. Он настолько мёртв, что высасывает жизнь из всего, что вокруг, дабы не исчезнуть одному в своей ненужности.
Если пройти на северо-восток от моего дома пару часов, до трёх упавших кедров, то упрёшься в овраг с ручьём, что питает болото.
Перейди его чуть выше по течению, у лысых камней. Их легко найти, они испачканы сажей костра. На другой стороне будет узкая тропа по склону, которая выведет тебя на поляну, где можно остановиться и заночевать. Волки обходят её стороной, рядом полно сухого ельника, и она защищена от ветра.
А утром спускайся вниз на юго-восток. Как дойдёшь до красной глины, держи её справа от себя и иди вперёд – ещё до вечера выйдешь на просеку, которая вытащит тебя на дорогу. Я буду где-то на ней.
Постарайся не оставлять много следов – они тянут назад и дают возможность легко тебя найти. А Егерь искать будет.
Стоптанные башмаки стоят дороже – им есть что рассказать о дороге.
Совру, если скажу, что буду ждать. Совру, если скажу, что не буду надеяться.
Сердечно обнимаю, Айсана.
P.S.
В холщовом мешке – саган-дайля, кедровые орехи, чай, соль, спички, табак и варенье из брусники.
P. P. S.
Ты всё-таки знатно храпишь».
Поел, умылся, оделся, сложил письмо и спрятал во внутренний карман куртки. Закинул на плечо карабин, мешок с подарками и начал спускаться к дому на мосту.
VIII
Дурка • Комедия
В палату заглянула громадная голова в полицейской шапке. Я поднялся на кровати, ожидая худшего.
– Привет, как дела? – спросила голова.
Я испугано ответил:
– Лечение идёт по графику, говорят, иду на поправку…
– Спасибо за подробности. А где большой? – полицейский кивнул головой в сторону иванова ложа.
Я понял, что это не ко мне, и тут же, обратив наконец внимание на сходство, понял, кто это.
– Вы же Сергей? Брат? Он в столовую пошёл. Сейчас уже должен вернуться.
– Ага. Пожрать он у нас мастер. Мы его здесь подождём?
– Да, конечно.
– Ма-ам! – крикнул он в коридор и зашёл в палату.
За ним следом, едва не задев верх дверного проёма, зашла, тяжело дыша, громадная женщина с распухшими лодыжками, обтянутыми серыми шерстяными носками.
– Добрый день, – тихо поздоровалась она. Низкий грудной голос прозвучал как эхо в пещере.
– День. Добрый. Егор.
– Я Мария. Мама Ванечкина. Как он тут, не обижает вас?
– Да вы что, ни в коем случае. Идеальный мальчик.
– Да, Ванечка у меня такой. Когда тихий.
Напротив меня, смотря исподлобья, стояли два гиганта. Мы замолчали, возникла неловкость, которая больше усилилась, когда, распахнув дверь и с булкой во рту, зашёл Иван. Я чувствовал себя персонажем фильма про Гулливера и великанов: они были слишком громадны, я ничтожно мал и с каждой секундой становился меньше. Когда они пошли на сближение, мне показалось, что они возьмутся за руки и начнут танцевать, затянут меня в хоровод и затопчут.
– Я, пожалуй, пойду на улицу. Покурю. Не буду мешать, – сипло выдавил я.
– Курить вредно, – сказал мне Иван.
– Я не взатяг.
Дневник из дурки • Мать
Мать всегда вламывалась в мою взрослую жизнь неожиданно. Она будто подгадывала, когда я забывал о её существовании, выжидала какое-то время, словно опытный рыбак, а потом резко подсекала.
Звонок раздался в восемь утра в дождливую субботу августа.
– Привет.
– Мам, привет.
– Спишь, что ли?
– Спал. Что-то случилось?
– Ты всегда спрашиваешь об этом, будто я не могу просто так позвонить.
– Ты не звонишь просто так.
– Может, я не слишком часто звоню?
– Что случилось?
– Я проездом в городе. У меня свободное утро. Давай позавтракаем. Я недалеко от вокзала видела какое-то кафе с французским названием.
– «Поль»?
– Тебе лучше знать. Давай через час. И не опаздывай.
Я уже допил свой кофе, когда она появилась.
– У меня конференция здесь. Ненавижу этот город.
– Может, это и хорошо. Он тоже от тебя не в восторге, судя по погоде.
– Хамить не обязательно. Я просто удивляюсь, как ты здесь живёшь. Что ты в нём нашёл?
– Да ничего особенного, но он точно лучше места рождения.
– Не пытайся меня поддеть. Я нашла покупателя на квартиру и скоро перееду.
– Куда?
– В Москву. Рядом буду.
Мы замолчали.
– Ты напрягся весь. Не рад.
– Да мне как бы фиолетово. Но я бы предпочёл не рядом, а параллельно.
– Мне нужна твоя подпись.
– О чём именно речь?
– О квартире, конечно. Я же не душу тебя прошу продать.
– Ты можешь без злословия объяснить, что именно тебе от меня нужно?
– Да уж… Кровь даёт о себе знать – стал как отец. Хотя и был всё время.
– Давай не будем говорить о нём сейчас.
– Не гунди. Здесь есть алкоголь?
– Вино точно есть.
Я принёс два бокала белого.
– Я хочу продать свою проклятую квартиру. Я всё подсчитала: моих сбережений и её стоимости хватит на приличную однушку почти в центре.
– Нашу квартиру.
– Вашу? Она была «вашей» – отца, его отца, и возможно, вечно была «вашей», и никто из вас, включая тебя, в ней не жил, ничего не делал, и держалась она всегда на женщинах, которых вы приводили от беспомощности и непролазной глупости. А потом ты уехал, оставил меня там, в этом сером аду, и вспоминаешь два раза в год, словно я зло, которое просто надо пережить, как осмотр у проктолога.
– Так, бля.
– Не бляцкай. Часть квартиры юридически принадлежит тебе. А я не могу продать её без твоего согласия.
– Заберёшь себе деньги и отпразднуешь победу?
Она перегнулась через стол и зашептала.
– А тебе вот не насрать? Я тебя выкормила, ночей не спала, терпела, но теперь ты решил, что сможешь манипулировать и загонять меня? Неблагодарный мальчишка, который готов сам быть несчастным, лишь бы обналичить свои обиды. Слабый и глупый.
– Я выйду покурить.
Всё как обычно, может чуть злее, но так же прицельно. Я никогда не мог понять, почему она себя так ведёт, пытался докопаться и оправдать. Но, видимо, даже нахождение причины никогда не остановит её тягу сожрать всех, кто рядом.
Не заметил, как сигарета прогорела до пальцев, выматерился и зашёл внутрь.
– Я подпишу тебе всё, что угодно.
– Вот молодец, правильное решение. Я видела недалеко нотариуса.
– Подожди. Я подпишу, но у меня есть одно условие.
– Отдать твою часть?
– Нет. После того как мы сегодня расстанемся, ты мне больше не позвонишь, не будешь мне писать и просто будешь жить своей жизнью, абсолютно параллельно.
Она откинулась на кресле, закрыла глаза и замолчала. На секунду мне показалось, что она сейчас заплачет, и у самого подкатил ком к горлу, но она сжала скулы, открыла глаза и ответила:
– Да. Меня устраивает.
Мы вышли от нотариуса. Она попросила сигарету. Молча покурили. Затем она остановила такси и уехала.
В горле забулькала кровь, глаза давили на мозг, я задыхался выброшенной на берег рыбой.
И очень надеялся, что сейчас на заднем сиденье такси с ней происходит то же самое.