Константин Нагаев
Дом на мосту
Дом на мосту • Ведьма
– Бля!
Я подскочил, ударился обо что-то головой и закричал.
– Что ты орёшь? – раздался тихий женский голос.
– Кто ты? Где я? Почему темно?
Кто-то лениво охнул за стеной, послышались шаги. Появилась тусклая керосиновая лампа, которую держали тонкие пальцы.
– Ну что ты орёшь? – снова тихо спросил тот же женский голос с лёгкой хрипотцой.
– Ну так страшно же, – ответил я, понемногу успокаиваясь. – Ты же Ведьма? Покажись, пожалуйста.
Лампа проплыла к моим ногам, пошумела, и в комнату ворвался густой, приправленный пылью свет.
– Я окно закрыла брезентом, чтобы ты выспался.
Она сделал шаг ближе, потушила лампу и села на табурет у кровати. Островатое, на удивление молодое азиатское лицо, высокие скулы, узкие глаза смотрели с неодобрением.
– Так ты друг Егеря?
Я замер и задумался над ответом.
– С чего ты взяла?
– Ну а кто ещё тут про Ведьму знает?
– Ну так-то да, но, скорее, просто знакомый.
– А не прирезать ли мне тебя, знакомый? – спокойно сказала она и сунула руку в карман безрукавки. Я проглотил солёный ком.
– Думаю, что это лишнее. Меня Егор зовут.
– Это ты ещё вчера рассказал. Что ты делал в лесу, Егор, друг Егеря? Убить меня хотел?
– Нет. Я хотел домой попасть, я в доме на мосту живу. А вчера случайно заблудился.
Ведьма засмеялась.
– Ты хранитель моста?
– Господи, ты говоришь, будто это что-то значит. Я просто там живу. Ты не сказала, как тебя зовут.
– А ты больно смелый для человека, по пьяни наступившего в капкан. – Она достала из кармана небольшую трубку и закурила. – Ну ничего. Нога целая, кость не сломана, мясо порвал хорошо, когда пытался вырваться. Я тебя сюда притащила, обработала, замотала. И знаешь, что?
– Что?
– Жрать надо меньше, вот что. Тяжёлый, чёрт.
Выпустила большой клуб дыма и засмеялась.
– И что дальше?
– Дальше пойдём завтракать, а не то прокляну. Трость тебе смастерила, у кровати стоит – попробуй встать.
Я опустил замотанную ногу из-под стёганого одеяла, затем аккуратно сел. Голень ныла и горела.
– Постарайся не наступать. И пригнись, проём низкий – не хватало ещё и бестолковку разбить. Встретимся у печи.
Сруб в две комнаты, рыба сушёная гроздьями, травы пучками. Непомерно длинный стол.
– Что на завтрак?
– Ну, ты наглый, конечно. Уха с перловкой.
Навалила из почерневшей кастрюли что-то, состоящее из одной рыбы, в миску. Сели есть.
– Выпить хочешь?
– Да меня тошнит немного… Не знаю даже.
– Надо. Тут антибиотиков нет, понемногу даже нужно.
Налила по рюмке белого, горького, мутного пойла со странным запахом.
– Не бойся, пей. Хотела бы убить – в лесу бы оставила.
Чокнулись, опрокинули.
– А ты правда ведьма?
– Конечно. Что врать-то. Куришь?
– Не без этого.
– Ну так давай доедим да покурим на улице – погода больно сегодня хороша.
Доели, убрала со стола, взяла бутылку пойла, вышла на двор. Я выхромал за ней.
– Я думала, труднее будет.
– Ты о чём?
– Разговаривать. Давно с людьми не говорила – боялась, что не смогу.
– А давно ты, Ведьма, тут живёшь?
– Ой, всё, блядь. Достал. Айса́на я.
Ухмыльнулась. Закурили.
– А почто ты, Айсана, на Егеря морок наводишь?
– Морок?
– Ну да. Он всё жалуется, что подступиться не может.
– Не нравится он мне – суетной, потный, шумит вечно, грозится штурмом взять. Как-то зайца мёртвого повесил на тропинке…
– Ну, это ж подарок был.
– Хорош подарок – окровавленный заяц.
– Но морок-то твоих рук дело?
– Мать-природа на моей стороне. Что вокруг видишь?
Она указала ладонью перед собой.
– Лес вижу. Забор вижу. Река, слышу, шумит. Кусты белые.
– Вот кусты и морокуют. Полынь это, а у него аллергия. Она только тут, на холме, растёт.
– Полынь?
– Ну да. У меня и гнуса тут нет. Видать, и егерь твой – гнус. Опрокинем?
Выпили.
– Настойка, кстати, тоже на полыни.
– Как и уха?
– Ох, бля, а улов-то с юмором!
– Чёт улову не очень хорошо.
– Как-то это не удивительно.
– А можно я в дом пойду?
– Давай помогу.
Она довела меня до кровати.
– А сколько тебе лет? – спросил я, проваливаясь в сон.
– Время мне – вечность, спи.
Пришёл в себя в сумерках. Открыл глаза, вспомнил, где я, громко выдохнул и рассмеялся.
– Принцесса наша никак очухалась, – крикнула Айсана из большой комнаты.
Я медленно прошаркал к ней.
– Привет.
– Отёк весь. Как самочувствие?
– Будто сам себя бил и устал.
– Садись. Чаю попьём – в себя придёшь.
Мы сидели в полумраке – пары свечей едва хватало, чтобы видеть друг друга.
– Расскажи о себе, – попросил я.
– Что тебя именно интересует? Любимый автомобиль? Предпочтения в кухне? Группа крови?
– Ну зачем язвить-то?
– А хуль здесь ещё делать?
– Ладно. Понял.
– Понял он. Накинь тулуп, пойдём на улице посидим.
Костерок был небольшой, но яркий. Мы поддавали из горла и курили.
– Эй, «ладно, понял», чего завис?
– Да просто хорошо и спокойно.
– Это да.
– Ты давно здесь?
– Три зимы уже. А ты?
– А у меня провал в памяти был. Я не помню.
– К поезду ходил?
– Да. Наверное.
– Там всё грибами поросло, даже в будке грибница. Сырость, темно. Спор надышался, видимо.
– Это вообще проходит?
– Со временем. Прошлую жизнь-то помнишь или совсем чист, как банный лист?
– Помню. К сожалению.
Мы замолчали.
Я подкинул веток и снова сел рядом с Айсаной.
Молчали. Поднялся ветерок.
– Родилась я в маленьком посёлке около Дигитли, – заговорила она, – это зона такая. Там и отец, и мать работали вольнонаёмными – она в хозблоке, он в котельной. Познакомились там же. Мать сбежала, когда мне было одиннадцать, и больше я её не видела.
Айсана отхлебнула и передала мне бутылку.
– Отец не знал, что со мной делать, боялся за меня и, как стукнуло четырнадцать, сплавил в Шумерлю, в училище. Мне там, в общем-то, нравилось, пока хозяин барака, в котором снимала комнату, на второй год не попытался изнасиловать. Я отбилась и сбежала назад к отцу… Дай хлебнуть.
Она приняла у меня бутылку.
– А отец связался с какими-то сектантами – то ли хлыстами, то ли пятидесятниками. Его даже с работы из-за этого выгнали. В общем, с богом этим кукухой двинулся и меня гонять начал, в секту свою тянуть. Как-то пришла домой – а он в сарае висит. Дом, сука, баптистам своим сраным отписал.
Она вытерла слёзы рукавом.
– Может, не будем…
– Да ты что? Дальше-то самое интересное. Я плюнула, что смогла, продала, заначку его нашла – немного, но хватило, чтобы добраться до Казани, ну и на первое время. Там прижилась у библиотекарши из университета, в который и поступила. Закончила, на кой-то ляд, социологию, а дальше ничего не захотелось – после выпуска никаких планов. Ну и стала кочевать – Челяба, Омск, Новосиб. Приезжала, работала, где придётся, набирала денег и двигалась дальше. А когда Красноярск прошла, заплутала и вышла на это зимовье. Привела в порядок и застряла.
– Далековато от дома забралась… Эт тыщи три с половиной?
– Да поболе будет. Но не от дома, а от места рождения. Где я – там и дом.
– Логично. А идёшь-то куда?
– Шла. На восток до запада. Ты, кстати, спать не хочешь?
– Есть немного.
– Потуши костёр, а я пока в дом всё занесу.
– А где вода?
– Да поссы просто. Заодно и отёк снимешь. Кстати, кровать тут одна, спать будем вместе. При малейших попытках… Ложись у стены – так нога в безопасности будет.
Я проснулся в ночи. Она сопела мне в плечо. Пахла табаком и полынью. Поворочавшись, уснул.
Поутру почти не разговаривала, суетилась, сказала, что пора мне спуститься домой. Спорить я не стал. После завтрака собрались, и она проводила меня до тропинки.
– Осторожней спускайся и не сходи с дороги, пожалуйста.
– Айсана, спасибо тебе большое.
– Обращайся. Хотя знаешь… Нет.
– Был рад знакомству.
– В гости будем ходить, пироги печь, детей заведём, сопьёмся вместе.
– Звучит как план.
– Звучит как эхо. Пока, Егор. Дел у меня много. С документами надо поработать.
– С какими документами?
– Генштаба, блядь.
Развернулась и через минуту исчезла, а я, тупо улыбаясь, захромал вниз.
Питер • Бар
Бар был полон. Я устроился за маленьким столиком у окна, заказал сто чистого и закурил.
Посмотрел в окно и увидел стоящую через дорогу чёрную «девятку». Под ложечкой засосало, по спине прошёл холодок. Я опрокинул в себя, слез со стула и упёрся в своего бывшего начотдела.
– Что, Игорь Владимирович, не унимаетесь?
– Егор?
– Давай не будем делать удивлённый вид.
– Я и не делаю. Можно, я пройду?
– Нет, не можно. Можно, я тебя угощу?
– Не думаю, что это хорошая идея.
– А следить за мной – хорошая идея? Обида гложет? Решил меня попугать?
– Егор, успокойся. Ты о чём вообще?
– Блядь, твои архары везде за мной ездят, ты что думал – я не замечу?
Игорь сделал шаг вперёд, пытаясь меня обойти. Я коротким пробил в печень. Он скрючился на согнутых ногах.
– Ты что, блядь, творишь?
– Кто в этой машине?! – крикнул я, указывая в окно. Бар замолк.
– Да я не ебу, кто в этой машине, идиот! Меня самого два дня как уволили – пришёл в кои-то веки спокойно выпить.
Я остановился, наклонился к нему.
– Точно?
– Да, блядь, точнее некуда.
Я помог подняться.
– Извини, раз так, накатило. Может, всё-таки выпьем?
– Да пошёл ты на хуй.
– Не надо хамить, Игорь Владимирович.
Между нами неожиданно появилась каштановая женская голова.
– Угостите девушку?
– Что?
– Я говорю, не угостите девушку алкоголем?
Игорь аккуратно обошёл меня и исчез в толпе.
– Да вроде как не испытываю такой потребности.
– А почему?
– Угостить можно, пригласив кого-то в гости. Выставить на стол дары, преломить хлеб, пригубить вино. Или девочка зовёт меня в гости?
– Вам жалко?
– Ну вот что ты до меня доебалась, девочка? Ты же сто раз проклянёшь день, когда подошла ко мне, каждую долю секунды.
– А я не боюсь.
– Этого и не нужно. Достаточно того, что боюсь я. Ты ещё недостаточно пьяна?
– Я ещё достаточно трезва. Как тебя зовут?
– Вот это точно лишнее.
– Почему?
– Когда узнаёшь чьё-то имя в пещерах твоей головы образуется ниша, которая может быстро превратиться в алтарь, требующий жертв.
– Ты такой умный! – воскликнула она, опасно качнувшись. – Не хочу жертв. Я хочу пить и говорить с тобой.
– Я уже понял, что ты не отстанешь.
– Пока смогу танцевать перед зеркалом – нет.
– Ну, тогда я возьму тебе пятьдесят виски. Бармен!
– А я узнаю, для чего ты здесь.
– Может, убить кого-то?
– Меня?
– Не сегодня. У тебя дома есть зеркало?
– На всю стену.
– Давай выпьем по одной и поедем к тебе. Танцевать.
– Да, да! – захлопала она в ладоши. – Танцевать!
***
Когда мы вышли на улицу, я прижал её к себе, поцеловал в сухие губы, резко обернулся и пошёл через проезжую часть к машине. Та проснулась, зарычала и рванула вперёд, когда между нами оставалось уже меньше метра.
– Гондоны! – крикнул я вслед.
– Это твои друзья? – спросила игриво попутчица с обочины.
– Да. Все мои друзья – гондоны, как и я. Пойдём.
Мы добрались до её квартиры, она притащила бутылку мартини, начала рассказывать о своих картинах, показывать какие-то тряпки, я тупил и выглядывал в окно, пытаясь высмотреть, не стоит ли и здесь машина. Гостеприимная хозяйка, чьё имя я не знал, попробовала потанцевать, но упала на пол и засопела. Я оттащил её в спальню, раздел и закинул в кровать, разделся сам и лёг рядом.
– Никакого секса – у меня молочница! – прожевало тело рядом.
– Это лучшие слова за день – ответил я, залез под одеяло и уснул.
Утром тихо собрался, выпил остаток вермута и сбежал.
Дурка • Цыган
Цыган мотался по палате, не находя себе места.
– Что ты мечешься?
– Блядь. Блядь. Блядь.
– Сядь, лучше газету почитай, чем мельтешить.
– Да на кой мне эти газеты? Что там? Корабль улетел? Война где? Надои опять растут?
– Да что ты завёлся-то?
Он сел рядом и заговорщически заговорил.
– Я с сестричкой одной тут того. Встречаемся на запасной лестнице по вечерам нет-нет. Не подумай чего, девочка она порядочная, хотя и опытная.
– Ох, поймают вас – огребёшь.
Он подсел вплотную.
– Ну вот вчера и поймали. Старшая сестра каким-то хреном зашла. До этого не заходила, а тут зашла. А мы на площадке. Я сказал, что мы тут курим, но она не поверила. Тем более, что немочка моя на коленях стояла.
– Ну, ты, конечно…
– Ну, меня прогнала, а её перевела на второй и смены развела, чтоб мы не встречались. А у меня чувства! – крикнул он.
Тут же затараторил из своего угла дед. Иван испуганно озирался по сторонам.
– Не кричи, дурик.
– Что делать-то теперь? А может, прикинуться буйным – и меня Шефалович на второй отправит?
– Ага. А её тут же переведут вниз. А ты вот со второго так быстро уже не выйдешь.
– Тоже верно.
– Я думаю, тебе затаиться надо.
– Как партизану?
– Да. Спрятаться и не отсвечивать.
Цыган задумался.
– Я у неё часы украл.
– Зачем?
– На память.
– Верни, если действительно на второй не хочешь.
Цыган посмотрел на меня, встал, прошёл до своей койки, вытащил из-под матраса часы и протянул мне.
– Отдай сам, у тебя лучше получится.
Дневник из дурки • Отец
Отец начал сдавать, когда я перешёл в пятый. Он редко оставался дома, когда приходила мать. По выходным пропадал с утра субботы и приходил вечером воскресенья. От него пахло парафином, старостью и водкой.
В доме стали появляться церковные книги – он отвёл им полку над своим маленьким рабочим столом и засиживался с ними допоздна. Мать лютовала и шипела, что он нас погубит, что она доложит, что это отразится на мне. Он молча кивал головой и продолжал читать.
Удивительно, что при таком уровне расстройства отношений они ни разу не устроили драку и не изменяли друг другу. Жили, как звери в двух стоящих рядом клетках, а я был смотрителем зоопарка.
Иногда мать передавливала, я видел, что отец готов заплакать и просил остановиться. Она огрызалась, но отходила к своему дивану, зло дыша.
Каждый раз, когда отец возвращался после выходных, он становился меньше, согбенней и ещё тише. Мать заводилась ещё быстрее, и её бесконечный поток ругани превращался в радио.
Однажды он пришёл и сказал, что уходит с работы. Мать бросила: «Да и хуй с тобой», разбила хрустальную вазу-сову, которых у нас было аж три, и вышла из дому. Вернулась поздно, вырвала в коридоре, материлась. Я включил свет, помог ей подняться, снял пальто и дотащил до дивана. Отец из комнаты не вышел.
Затем был Новый год. Мы сходили к обоим старикам, и она впервые шипела на отца при них. Он улыбался, пожимал плечами и курил. Вечером она оставила нас вдвоём и ушла до утра.
Мы сидели с ним при свечах, ели бабкино оливье ложками из банки. Смотрел на меня, улыбался, а слёзы медленно скатывались по неровно обросшими белёсой щетиной щёкам. Потом я ушёл на диван есть пирог с курицей и там уснул.
Больше они не разговаривали. Два привидения бродили подле меня, каждый со своим подобием жизни и своей болью. Я и сам исчез в те дни.
Отец теперь уходил с вечера пятницы, возвращаясь лишь в обед понедельника. Здоровье ухудшилось, он постоянно гулко кашлял, тряслись руки, при ходьбе тянул за собой правую ногу. Не уверен, что он вообще что-то ел. Мать, напротив, добрела и превращалась в купчиху, пахнущую пудрой и коньяком.
Когда сошёл снег, отец в очередной раз ушёл. Мать сказала, что он оставил мне конфеты на столе. Конфет было три – две разных красивых с медведями, одна «раковые шейки», прилипшая к обёртке, и большое красивое яблоко. Я утащил их в свою комнату, поставил на подоконник и лёг спать.
В субботу мать потащила меня с утра в цирк. Была жуткая давка, она стягивала с меня пальто и ругалась. Я хотел вернуться в комнату и лежать. Место наше оказалось вверху, над выходом для артистов, прямо у оркестра. Я смотрел на блестящую тубу и думал, что она, верно, побывала во многих странах и видела больше, чем я.
Потом мы смотрели на арену, где собаки ходили по периметру, гимнасты прыгали над натянутой сеткой, а два клоуна во что-то играли с детьми первого ряда. Я завидовал им – звонким, удачливым, смеющимся в то время, пока с одной стороны меня оглушали литавры, а с другой, тяжело дыша, придавливала локтем мать. В какой-то момент всё начало удаляться, становиться размытым и унеслось настолько далеко, что я испугался, что падаю, и проснулся. Мать с осуждением нависала надо мной.
– Ты обезьянок видел? – спросила грозно она.
Я ответил, что да.
– Почему ты закрыл глаза? – спросила она.
Я сказал, что хотел чихнуть.
– Не было там никаких обезьянок, выдурь.
Я засмеялся – мне понравилось слово. Она улыбнулась, чем испугала меня по-настоящему.
Долго ждали пальто, долго шли, было сыро, темно и мерзко. Один ботинок нахлебался воды и уродливо причмокивал при ходьбе. Зашли домой, я разделся, выпил воды и едва нашёл силы добраться до кровати.
Утром меня разбудил голос матери с кухни.
– Егорушка, вставай, у нас много дел сегодня. Твой отец умер.
Я не понял, что она сказала, и пошёл переспросить. Она красилась у маленького круглого зеркала, стоящего на столе.
– Как – умер? – спросил я.
– Как и жил – бездарно.
Я вернулся в комнату. Взял яблоко с подоконника и откусил. Внутри оно оказалось с червяком. Я аккуратно обкусал его и выбросил огрызок в форточку.
Выяснилось, что отец ездил в село недалеко от города в старую часовню. Ремонтировал её, стоял службы, а по выходным подменял сторожа. Ночью церковь загорелась, он спал на лавочке при входе и, как сказали пожарные, скорее всего, ничего не почувствовал и умер не от огня, а от угарного газа.
Пришло много людей. Всем хотелось посмотреть на покойника, но гроб был закрытый. Люди приобнимали мать, хлопали меня по плечу и уходили разочарованными.
Шёл мелкий холодный дождь. Подходы к могиле превратились в глину, и большинство зевак сбежало в автобусы, как только опустили гроб. Мой ботинок затягивало в гущу, и я хотел тоже уйти, но мать держала меня за руку и смотрела в могилу, не сходя с места.
На поминках был густой кисель из клюквы, почти без сахара. Народ заходил, выпивал, ел. Постукивая металлом по тарелкам, как стоматолог зеркальцем по зубам. Подпивший дед притащил мне полную тарелку кутьи. Бабка выглядела как человек, которого оторвали от вязания. Мать складывала конверты с деньгами в свою чёрную сумку и прикладывалась к рюмке.
В школе меня стали обходить, будто умер я, будто смерть отца – это чума, которая может перекинуться на них.
Мать держала траур с неделю. Потом продала и раздала отцовские вещи, вычистила квартиру от следов его существования – я едва успел забрать тетрадь, в которой он вёл свои записи. В ней оказалась странная смесь абзацев, одни из которых были выдержками из Катехизиса, а другие – инструкцией по заполнению личного листка работника. О себе я нашёл только одну строку: «Егорушке надо бы купить книг, а то он всё вычитал и теперь скучает». А я и читал-то от скуки.
Я спросил мать, что будет дальше. Она сказала, что я закончу школу, а она уедет в Москву. Я спросил, что будет со мной. Она ответила, что я могу пойти в церковь и сдохнуть, как папаша.
Она продолжила свою странную игру, в которую играла с ним: мы стали разговаривать, только когда выходили из дома.
Дурка • Цыган
Цыгана я нашёл перед ужином во дворе. Он сидел верхом на лавочке.
– Эй, ромалэ, не грусти.
– Да блин, я же всё понимаю, что остановиться не могу. Что вспыхиваю, как спичка. Что… Но я же никому плохо не делаю!
– Ты же крадёшь без разбору. И в драки лезешь.
– Есть такое! – он растёкся в улыбке. – Но меня ловят, тоже бьют и привозят в полицию, а потом сюда. Так что всё по-честному.
– А ты как хотел?
– Как птица – лететь, чтоб никто не мешал. До моря.
– Чайка.
– Какая такая чайка?
– Чеховская.
– Не знаю такого.
– Да тебе и не надо, наверное.
– Вот почему меня не отпустить? Все паспорт требуют, всё за деньги, а сделай всё бесплатно – стал бы я воровать? Ну, может, дрался бы иногда.
– А у тебя паспорта нет?
– И прописки нет. Справку дают в больнице, а идти некуда. Вот и возвращаюсь. А можно границу перейти без паспорта?
– Если хочешь в тюрьму или в могилу – рискни.
– Не-е-е, – протянул он. – Ты часы-то отдал?
– Да. Старшей сестре. Сказал, что в столовой нашёл.
– Эта курва точно их себе заберёт. Глаз у неё дурной.
– Иди в корпус, губы уже синие. Простыть тебе не хватало.
– Я улечу отсюда, слово даю. Хрен меня что остановит.
VI
Дед • Взрывчатка
Дорогой Б.!
У нас случилась война. Ожидание висело в воздухе давно – не надо было быть академиком, чтобы понять, что это должно было произойти. В газетах писали о них, но я читал о нас. Вопрос был только, кто первым сорвётся.
Сборный пункт организовали прямо в депо. Собралась громадная толпа – студенты, рабочие, крестьяне, приехавшие на подводах с бабами и мешками провизии. Вся эта масса курила, пила и судачила, делая происходящее похожим, если бы не обстоятельства, на ярмарку.
Вышел отёкший от питья испуганный военком. Путаясь в словах, прочитал короткую речь, объяснил порядок обращений и дал команду организовать очередь, после чего нырнул в контору, которая стала штабом. Я протолкался внутрь, наорав на охрану, и зашёл в кабинет начальника. Вместе с ним был военком и человек в штатском.
– На каком основании? – рыкнул на меня штатский и посмотрел на военкома, военком – на начальника станции.
– Знакомьтесь, товарищи, это Егор Павлович, капитан, сын Павла Егоровича… Он обеспечивает безопасность «Объекта 42». Егор Павлович, это…
– Неважно, – ответил человек в штатском. – Сколько у вас людей?
– Только я.
– Как это?
– Вот так.
– И вы обеспечиваете?
– Никаких происшествий за это время. Готов идти на фронт.
– Осади, капитан. Есть кому под пули лезть, – заговорил военком. – Если ты так хорош, оставайся на месте до распоряжений.
– Но…
– Не нокай тут, капитан. Ещё ничего не понятно – может, через полгода всё вернётся на круги своя, а может, и узкоглазые с востока полезут. Объект без охраны не оставлять.
– И что мне делать?
– Работу свою делать, – снова нервно рыкнул штатский. – Это приказ. Если ты понадобишься, мы тебя вызовем.
Я молчал, переминаясь с ноги на ногу.
– Помощь тебе нужна там?
– Не особо, местность я знаю наизусть. Мимо меня не пройдёшь.
– Вот и хорошо. Что-то ещё?
– Да вроде нет.
Военком приподнял лежащую на столе газету, скрывающую скромный фуршет, налил полстакана, отломил огурец и протянул мне.
– Дёрни за нашу победу, капитан. И вали на хер.
На улицу я выбрался в смешанных чувствах. С одной стороны, надо было радоваться, что не затянуло в мясорубку, с другой – не защищаю родину на передовой, с третьей – смогу поддерживать Анну и ребёнка, с четвёртой – не очень-то хотелось ехать во вшивом вагоне с толпой алкашей под руководством неучей. Были ещё сторон десять, но я аккуратно остановил поток мысли и, распираемый злостью, пошёл домой.
– Что будет? – с порога спросила Анна.
– Страшно будет. Очень страшно будет.
– Так и было страшно.
– Легче обвыкнемся.
Сын заплакал. Я взял его на руки. Анна поставила чайник.
– Меня оставляют на объекте.
– Как?
– Вот так. Приказ.
– Это же хорошо?
– Да. Но и внимания теперь на тыловых будет больше. Так что придётся быть крайне аккуратными.
– Думаешь, немцы победят?
– Нет, конечно. Надо быть полным идиотом, чтобы нас победить.
– Когда тебе уезжать?
– Завтра.
Она поставила на стол кружку.
– Дай мне Пашу. Попей чаю.
Я сел на стул. Анна ходила вокруг, покачивая малыша.
– Завтра, завтра… всегда завтра. Никогда сегодня. Тебя не бывает дома.
– Это ваш дом. Мой – там, в лесу. Странно… Я помню жизнь без тебя, а без дома – не помню. Будто он всегда там был. Или я.
– Не говори ерунды. Я соберу тебе вещи.
Утром ушёл в депо, получил новую, пахнущую маслом винтовку, патроны, провизию – и уехал.
***
Ранняя осень здесь хороша дневным теплом и вечерней прохладой, будто и нет никакой войны.
Вернулся с охоты, неся трёх жирных гусей. Только скинул амуницию и собрался их чистить да готовить на тушёнку, как услышал ровный стук и скрип.
Волосы на затылке у меня покрылись инеем, ибо отвык от звуков, отличных от леса. Зарядив винтовку, прошёл на кухоньку и, открыв кассовое окошко, выставил ствол наружу.
По рельсам, не торопясь, ехала дрезина с двумя людьми, гружёная ящиками. Я дал предупредительный. Люди спрыгнули по разные стороны насыпи, а дрезина, прокатившись немного вперёд, остановилась.
Мы поматерили друг друга, не глядя, но сговорились и вышли на встречу.
Это были солдаты, смешные и неумело гордые. Один, высокий, был в валенках, второй, кургузый – в лаптях. Они поделились махоркой и рассказали, что война всё ещё идёт, что враги кругом и пока остановить их никакой возможности нет, посему отдан приказ заминировать все переезды и мосты, дабы подорвать в случае крайней необходимости.
Истребовал у них карту. Пока они ковырялись в носах и бумагах, сходил за водкой. Мы выпили по стакану, закусили и сели на перроне разбирать текущее положение дел.
Я объяснил, что если враги будут идти с той же скоростью, то встретятся на этой реке, через что подрыв моста теряет всякий смысл, и даже наоборот, если они встретятся тут, то, вполне вероятно, захотят убивать друг дружку, а без переправы сделать это будет крайне проблематично.
Посему я предложил солдатам выпить ещё по стакану и уехать восвояси подобру-поздорову. Тот, что выше, вытащил штык-нож, а тот, что в лаптях, сказал, что нарушение приказа в таких условиях, «когда страна – как один человек», – государственная измена. Я сдержанно ответил, отойдя локтем в нос того, что в валенках, а кулаком – в ухо того, что толще.
В общем, сошлись на том, что мост на моей ответственности. Солдаты притащили ящик взрывчатки на перрон, а я посоветовал им оставшимся заминировать тупиковую ветку, что выходит на километра два выше по реке. Они приняли ещё по стакану, перекрестились и сели на дрезину.
Часа через полтора вдали над лесом вырос столб огня, а позже и дыма. Я не стал гадать, было сделано это преднамеренно или вояки подорвались. Покурив с часок на улице и убедившись, что лес не горит, вернулся к гусям.