Игорь Бордов
Поселок Просцово. Одна измена, две любви
МП мне посоветовал Кобо Абэ, Джозефа Хеллера «Уловка 22», Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки» и Габриэля Маркеса «Сто лет одиночества», а ещё «Степного волка» Гессе.
Ещё говорил с Поли о рационализме, эстетизме и онанизме в любви и сексе. Море безумствует. И идёт дождь. Впервые здесь на море всю ночь буду спать в палатке. МШ и ЛС зовут меня гулять. Они выспались днём. Завтра последний день. Не знаю, как к этому относиться. Хочется спрыгнуть со скалы. Не могу быть ОДИН среди этой красоты. Каждый своего рода Айвазовский, но никто ничего не видит. Я тоже ничего не вижу ОДИН. Шторм образовал пену за пределами прибрежных камней. Вода мутная.
На первой стоянке вечером 7/VIII ЛС разбил мне одно стекло в очках, когда мы ночью украдкой ходили за дровами. Теперь я вижу всё не очень отчётливо. Завтра напишу, что было вечером 7/VIII. Я мешаю всем спать со своим фонариком. Хотелось сегодня напиться. Мне не позволили. Я не волен напиться. Даже когда я пьян.
14/VIII
Солнце. Шторм стих. Зато ночью творилось чёрт знает что. Сквозь забытьё мне даже казалось, что волны переваливают через обрыв к палаткам. Я был в этом уверен. Только утром с досадой осознал, что это невозможно. Обрыв к пляжу высотой метров 10. Шторм звучит как огромная механическая машина. Странно было засыпать под этот звук. Утром ещё какое-то время было пасмурно. Но сильный ветер с гор прогнал тучи за горизонт. Я искупался уже два раза. Сегодня мне снился экзамен. В поезде, наверное, буду учить шпоры.
Теперь у меня есть «куриный бог» (его нашла ВП), а утром а сплёл второе ожерелье из пористых камней. (Первое унёс шторм).
7/VIII мы стояли ближе к Новому Свету на переполненном пляже. Там сломался примус. Мы пели песни с ИЯ. 8/VIII мы перешли на это место. Я так ни разу и не сходил ни в Судак, ни в Новый Свет. Девять дней я не отхожу от моря. Завтра днём мы уезжаем в Судак, а затем – в Симферополь.
17/VIII
Только что катался на велосипеде к серебристому шарику. Когда я ехал обратно, мне показалось, что меня нет. Я весь в тебе, там, где ты, с тобой. Я живу тобой.
На камне в Солнечногорске я написал: «Алина, я люблю тебя». Там, наверное, тоже был шторм. Слова смыло в море. Как тогда, помнишь? – растаял снег рядом с рельсами. Наша любовь впиталась в землю и растворилась в бесконечных волнах.
Завтра я увижу тебя. Я прикоснусь к тебе.
Завтра утром я увижу тебя».
[Здесь, пожалуй, следует добавить более подробный заключительный комментарий. Я не посвящал Алину в подробности наших отношений с Поли в этот период. Наверное, не хотел её травмировать; или, может быть, не хотел выставиться перед ней полным подлецом (ибо продолжал иметь половые сношения с женой). Да она, собственно, особо и не интересовалась (даже до сего дня), и, кажется, не ревновала. Единственное, однажды она сказала, как красиво я называю жену – Поли. Это было тогда, в апреле, на проталинке в нарколесу, после той урологической истории, когда я после выписки ждал её на бревне, раздетый по пояс под жарким солнцем, ждал, и она пришла.
Наверное, именно тогда, в том походе, для меня почему-то очень болезненно обозначилась эта неспособность Поли поддерживать меня в моей тяге ко всему прекрасному и всякой-прочей романтике. Алина же, напротив, выступала здесь ярким контрастом. Когда я ушёл ночевать на пляж, я звал Поли с собой. Но она не шла. Предпочитала оставаться дрыхнуть в палатке с этим нелепым старшеклассником. Только один раз она спустилась ко мне, в начале одной из ночей. Села рядом со мной на коврик. Мы смотрели на звёзды, и она предложила выбрать какое-нибудь «наше» созвездие и дать ему название наподобие «Полиг», совокупность Полины и Игоря (меня тогда, помню, всего аж внутренне перекривило, и я просто промолчал). Потом я позвал её на скалу. Она пошла с неохотой. На скале было довольно темно, без всех этих лунных дорог, кажется. Все давно спали, только море слегка шуршало, и я, пьяный, предложил ей заняться сексом прямо здесь. Она решительно отказала и ушла спать в палатку, а я – на свой коврик, на пляже. Эх, испоганил всю романтику комментарием своим].
Глава 8. Воскресенье. Переезд.
«В полдень ты будешь бродить на ощупь, как слепец во тьме» (Второзаконие 28:29, Новый русский перевод).
В воскресенье снова было пасмурно и мелкий дождь. Грузовая машина была только у Вадимова тестя. Дядя Вова, – однажды я его так назвал на каком-то общесемейном торжестве, но он отверг подобное обращение. Я ехал с ним, а позади нас – на легковушке родители с Вадимом. Мне было неуютно. Я думал, дядя Вова думает потихоньку обо мне: если этот такой шалый, то небось и от зятька моего стоит чего-то такого же ожидать. Почти всю дорогу промолчали. По приезду мы выгрузили моё видавшее виды зелёное кресло-кровать, прочий немногочисленный скарб, и дядя Вова умчался.
С Татьяной Мирославовной мы, как было уговорено, встретились рядом с больницей. Она была безэмоциональна и немногословна. Шла неторопливо под зонтиком, и с ней – её сын, длинный, как она, с виду немного помоложе меня. Татьяна Мирославовна передала мне ключ от квартиры, сообщила адрес моих здешних аппартаментов и прошествовала куда-то мимо, в нужном ей направлении.
Фасад двухэтажного деревянного дома, в который вселяла администрация посёлка Просцово нового молодого доктора, по виду напоминал не прямоугольник, а слегка скошенный параллелограмм. Архитектура дома была чрезвычайно сомнительна: в мире домов он выглядел раритетно, был как бы подобен выжившему, но уже впавшему в глубокую спячку динозавру. Цвет досок, покрывавших его, был чёрно-чёрно-коричневым, не уверен была ли на нём когда-либо краска с самого момента воздвижения. Мой папа, увидев его, почесал в затылке и протянул как бы задумчиво: «А домик-то аварийный».
Маман, тем не менее, брызгала суетливо-прикладным оптимизмом. Вадимка молчал. Вчетвером мы довольно быстро перенесли мои пожитки в квартиру. Это было продолговатое помещение, где-то 3 на 6, перегороженное небольшой печурой. То, что являлось как бы кухней, было слепо. Хотя там было окно, но оно выходило в коридор, ведущий к туалету, и было снаружи заколочено наглухо досками и фанерой. Кухня освещалась лампой Ильича. Пространство по ту сторону печки выглядело более ухоженно и в чём-то казалось даже уютным. И там было окно, правда, с несколькими сквозными дефектами. Меня приковал вид из окна. Пока маман шустрила по еде, Вадим колдовал над печкой, а папа, как мог, закрывал дыры в стекле, я неподвижно, где-то около часа, стоял, загипнотизированный этой картинкой. Нет, я, конечно, отрывался, участвовал в общей суете, помогал то одному, то другому, поддерживал скупые разговоры, но этот вид из окна то и дело возвращал меня, лунатика, к окну, и я пялился, не переставая.
Эта картинка называлась: «Вот она, наконец, пресловутая взрослая жизнь! Долго она тебя ждала, грозила, что дождётся, и вот, дождалась, в конце концов!» Так, конечно, я думаю, лучше, чем в армии; но уж больно сверхнеобычно как-то. Кончилось баловство с женитьбами-переженитьбами (хотя оно и в процессе), с медицинской наукой общажнутой, с этим кричанием пьяных песен на поверхности моря между Судаком и Новым Светом, с этими играми в писателя и прочей романтикой. Теперь, вот оно! – покоцанное окно с видом на край света…
А между тем, картина была неожиданно довольно-таки идилличная. Вид на одну сторону (один ряд) деревенской улицы в некотором отдалении, за некрутым зелёным овражиком, с аккуратно подкошенной травой, и с недалёкой перспективой других подобных улиц на холмиках и в оврагах. Одинокая фигура женщины в платочке с козой, очевидно мало интересующейся тем, что за ней кто-то может наблюдать из окна второго этажа аварийного дома за оврагом. Больше никого, тихо. Мне вспомнилось: когда мы выгружались, невдалеке от нас покуривали два праздных мужичка. И один сказал другому: «Вон, приехал. Пацан городской!» – интонация желчно-горького злого презрения, причину которого я никак не мог уразуметь. Это было страшно. Вот тебе и приветливое слово добродушной деревенщины, предвкушением которого я себя успокаивал, когда ехал сюда в автобусе. Хотя это так.., мало ли злых дураков? Но осадок уже не денешь никуда. Что армия, что Просцово, – и то, и другое такое-себе удовольствие. Что тут скажешь? – взрослая жизнь.
За благоустройством моего нового скорбного обиталища день промчался быстро. Мама раздала внятные положительно-заряженные инструкции по хозяйству. Перекусили. Папа решил остаться на пару дней, чтобы дорешать отопительно-антисквознячные проблемы, а также по мере сил поддержать меня морально, по крайней мере, своим присутствием. Ближе к ночи Вадим с мамой уехали.
Я подошёл к окну. Чтобы снова лицезреть неумолимо-нереальный, чеканно-молчаливый, уродливо-жесткий Просцовский пейзаж. Завтра впервые в жизни на работу. А жизнь может оказаться долгой.
ЧАСТЬ 2
Глава 1. Работа.
«Доколе ты, ленивец, будешь спать? Когда ты встанешь от сна твоего?» (Притчи 6:9, Синодальный перевод).
Моё новое жилище находилось в каких-то ста метрах от больницы. Я явился к восьми, и Татьяна Мирославовна повела меня на экскурсию. На первом этаже больницы находились кухня, прачечная, не функционирующая в настоящий момент лаборатория и пара-тройка каких-то подсобок. На втором этаже была уже знакомая мне ординаторская, вход в которую пролегал через сестринский пост (в ординаторской располагалась также кушетка с портативным аппаратом ЭКГ и шкафчик с наборами для оказания неотложной помощи), процедурный кабинет, столовая и 7 палат, одна из которых была двухместная и нарекалась изолятором. Самое яркое впечатление на меня произвела палата номер 4, на четыре койки, как раз напротив ординаторской. Заведя меня туда, Татьяна Мирославовна провозгласила: «А здесь находятся наши старожилы!» Я обнаружил, что на каждой койке располагалось по старушке, каждой с виду за 90; и очевидно было почему-то, что они здесь давно, чуть ли не со времён основания больницы. Выходило, что палата как бы выполняла функции дома престарелых. Иногда обитательниц палаты выписывали на пару дней, для порядка, после чего они возвращались снова. Остальные палаты мало чем отличались по виду от палат городских стационаров. Я заметил, что койки были заняты пациентами где-то на три четверти. В 5-й палате Татьяна Мирославовна обратила моё внимание на обилие грибка на стенах и вскользь посетовала, что власти не торопятся осуществлять в больнице ремонт.
Закончив экскурсию, мы вернулись в кабинет главного врача. Мы подписали некоторые документы, связанные с приемом меня на работу, после чего мне были даны более подробные инструкции о том, что от меня ожидалось и в каком порядке и как всё это выполнять. Также мне было объявлено, что после обеда в здании администрации меня ожидает мэр посёлка, Варфоломеев Станислав Николаевич, для знакомства и короткой беседы. Там же, в администрации, мне необходимо будет отметиться в бухгалтерии.
Татьяна Мирославовна закончила инструктаж. Пока я пытался вникнуть в дивные формулировки трудового договора, она встала и подошла к окну с видом на гараж. «Ну вот», – сказала Татьяна Мирославовна вполголоса после небольшой паузы, – «опять шо́феры что-то хитрят». Из само́й этой фразы и тех простодушных интонаций, с которыми она была произнесена, я извлек довольно много неожиданной для себя информации. Я понял, прежде всего, довольно отчётливо, что Татьяна Мирославовна отнюдь не была клиницистом, но до мозга костей администратором, и администратором въедливым, вредным, чуть-чуть напуганным, но никогда и ни за что не сдающим своих позиций. И эта её смешная война с пронырливыми шо́ферами была если не главной, то уж точно одной из главных её забот, как это ни казалось комично. Наверное, я уже тогда понял, что помощи и толкового руководства в лечебном деле от Татьяны Мирославовны мне ждать было бы наивно. Также мне вдруг стало отчётливо ясно, что заведение, в котором я оказался, не работает уверенно и слаженно; детали механизма не притёрты, заедают и прокручивают. И от этого как-то сразу делалось слегка не по себе.
А между тем, работа на две ставки, очевидно, была делом непростым. Как объяснила Татьяна Мирославовна, распорядок моего рабочего дня выглядел примерно так: с 8 до 9 оценка имеющихся проблем и задач и, по возможности, их быстрое решение (как выяснилось, во многом это было связано с формированием и отправкой машины по лечебным и хозяйственным делам в Т…), с 9 до 12 прием больных в амбулатории (в том числе отбор больных для стационарного лечения); с 12 до, приблизительно, 16 – обход, выписка, оформление историй болезни, коррекция назначений; после 16 обслуживание вызовов на дом (к счастью, часть из последнего часто передавали фельдшерам). От такого объема работы делалось страшновато. В интернатуре я обычно обслуживал одну – две палаты (по 6 человек) и то едва всё успевал за рабочую смену; а тут 25 коек да ещё вся амбулатория! Конечно, 2 ставки – это что-то значительно приятнее, чем одна в смысле зарплаты, но смогу ли я вообще сдюжить такую нагрузку?.. Кроме того, я имел довольно слабое представление об амбулаторной работе. В интернатуре на цикле поликлиники я предпочитал бегать к серебряному шарику или сочинять романы. Молодую женщину, которую я на 6-м курсе навестил на дому в эпидемию гриппа, приревновал муж; когда я пришел к ней с активным посещением, помимо катаральных явлений теперь у неё был синяк во весь глаз, а муж сидел рядом; этот муж скрестил руки на груди и очень внимательно и серьезно наблюдал за моими действиями (особенно за процессом аускультации грудной клетки), а пациентка сияла на меня неотразимой улыбкой сквозь фингал. Другой памятный визит был к пожилой даме, которая на мой обычный врачебный вопрос о том, что её беспокоит, усадила меня за стол и рассказала всю свою жизнь, а я целых полтора часа не знал, как от этого отделаться. Отделавшись-таки и выйдя на воздух, я подумал, что так-себе я, наверно, участковый терапевт; и побрел к серебряному шарику. А ещё, в конце 6-го курса, мы, вдвоем Толей Пешинковым, однажды пришли на вызов и сделали терапевтические назначения женщине, предъявляющей жалобы, похожие то ли на гастрит, то ли на ВСД, то ли на ОРВИ. После того, как мы покинули её дом, мы всё же решили вернуться и поменять назначения; придя же на кафедру, мы узнали от негодующего преподавателя, что оба варианта назначений были неверными, и нам пришлось возвращаться к той женщине в третий раз. Подобные воспоминания не придавали мне уверенности в том, что на поприще просцовского участкового терапевта я буду гордо нести свою айболитскую голову.
Между тем, дело бодро двигалось к девяти, и мне пора было отправляться в амбулаторию. Но прежде я завернул в аптечный пункт. Я сильно переживал, что лекарства, которые я сейчас назначу, не окажутся в наличии в аптеке и пациенты начнут на меня роптать. Аптечный пункт (равно, как и амбулатория) располагался в обычной деревенской одноэтажной домушке в нескольких десятках метров от здания больницы. Хозяйкой аптеки оказалась миловидная женщина лет 30, с почти городской внешностью, но всё же деревенским выговором. Она общалась со мной учтиво и даже, мне показалось, несколько робко, особенно когда я начал свой напор насчёт наличия медикаментов. Она быстро заверила меня, что без особых задержек привезёт из Т… всё, что я назначу. Но всё же не помешал бы список того, что я предпочитаю часто назначать. Я обещал его сегодня же составить.
Амбулатория представляла собой микрополиклинику. Зубной кабинет, процедурный, женский смотровой, кабинеты терапевтического и педиатрического приёмов и закуток регистратуры. Перед регистратурой – пространство для ожидающих пациентов. Проходя в свой кабинет, провожаемый регистратором, молодой женщиной с вглядчивыми, серьёзными и как бы вечно грустными глазами, травленными волосами и отчётливым деревенским выговором, боковым зрением я заметил двоих-троих человек, очевидно, ожидающих меня.
В терапевтическом кабинете, за столом, спиной к входу, сидела участковая медсестра. Она обернулась ко мне, когда я зашёл, и, увидев её лицо, я как-то сразу потеплел и расслабился. Если в человеке есть доброта, приветливость и открытость, это сразу заметно по его лицу. Мы познакомились. Вероника Александровна Варенцова. Кроме доброты и участия, в выражении её лица чувствовалось спокойствие, уверенность и при этом какое-то как бы слегка ироничное, задорное отношение к жизни. Ей было лет 40, говорила она почти без деревенского «акцента», голос был негромкий, мягкий и мелодичный. Мы обменялись всего несколькими фразами, после чего регистратор Валя, войдя, положила передо мной первую амбулаторную карту и, не дав опомниться, пригласила первого пациента.
Амбулаторные карты в Просцово содержали довольно куцую информацию. Несколько записей предыдущих осмотров, часть из которых проводились фельдшером, да несколько позапрошлогодних простых общих анализов. Впрочем, и жалобы пациентов пока не были замысловатыми. По крайней мере, мне казалось, я неплохо справляюсь с элементарным лечебно-диагностическим процессом на некоем чеховском уровне. Мне даже удавалось делать назначения из того, что я успел разглядеть на прилавке местной аптеки.
После ухода первого пациента Вероника Александровна обратила моё внимание на небольшое полотенчико, висящее на спинке стула. Оно было смочено каким-то вонючим антисептиком и предназначалось, видимо, для обработки рук после каждого пациента. Не привычный к таким манипуляциям (очевидно, необходимым из-за отсутствия водопровода в амбулатории; руки мылись из рукомойника) и отвлечённый на волнение, я методично (хоть и не злонамеренно) пренебрегал этим руководством, и примерно день на третий полотенчико незаметно исчезло.
Вслед за третьим пациентом в кабинет неожиданно для меня проникла Татьяна Мирославовна и, сидя на кушетке, пронаблюдала, как я веду приём. Когда я перешёл к моменту назначений, незаметно вышла, очевидно, удовлетворенная. Всё же этот акт личного контроля чем-то слегка покоробил меня.
Когда в череде пациентов сделалась пауза, мы с Вероникой Александровной разговорились. Выяснилось, что её сын учится на 2-м курсе меда и, возможно, приедет летом проходить сюда практику под моим началом. Я рассказал кое-что о себе в общих чертах. После чего Вероника Александровна очень плавно перешла к рабочим вопросам. Кого и как направлять в стационар, как и какое в таких условиях проводить обследование, кого и как направлять в Т…, а кого – в К… И, наконец, о целях: наладить закинутую после отъезда моих предшественников диспансеризацию (она будет постепенно приглашать на прием тех, кого встретит), а также следить за количеством сдаваемых статталонов, дабы никого не сократили. Также Вероника Александровна не против, если я кому-то назначу курс инъекций на дому, – если необходимо, она походит. (В последующем я убедился, что Вероника Александровна во всех этих вопросах надёжна, ответственна и отзывчива.)
Наша беседа где-то в районе 11 часов была прервана появлением в нашем кабинете трёх сотрудниц амбулатории. Они прошли внутрь по-заговорщически, гуськом, сели в рядок на кушетку и, не говоря ни слова, уставились на меня. Выглядело это чрезвычайно комично. Это были: уже известная мне регистратор Валя, зубной доктор Нина Ивановна Морозова и её дочка, работающая здесь её ассистенткой, а также санитаркой. Нина Ивановна, очевидно, была по-своему весёлым и довольно прямым человеком. Её же дочь (кажется, Света, не помню точно), напротив, была какой-то сверхнемногословной и амимичной, и нездорово-толстой.
«Ну что», – сказала, наконец, Нина Ивановна, – «выпись-день, пропись-день?»
Я не понял и переспросил.
Нина Ивановна повторила, потом повторила ещё, поменяв эти странные матюгальные конструкции местами. Видя на моём лице упорное непонимание, развела руками перед публикой. И жест её значил: не пойму, то ли лох, то ли олух! Все засмеялись, а Вероника Александровна махнула на неё руками сквозь смех: «Ой, Нина Ивановна, отстань, не смущай доктора!» Но Нина Ивановна не унималась, и продолжала активно жестикулировать и применять, очевидно, синонимы, всё столь же неясные для меня. И вся эта сцена длилась не менее 10 минут.
В конце концов, мне было разъяснено, что от меня ожидалось проставиться, дабы я был «прописан». Однако, законы и нюансы законов всех этих «проставлений» были для меня закрытой книгой; я привык пить по студенческо-общажному, а там закон был простой: просто неси сколько можешь, если можешь, и пей, сколько можешь, даже если не хочешь; а все эти могарычи, да пропись-дни… я не знал, что это такое. Когда компания поняла, что я всё-таки скорее олух, чем лох, меня слегка оставили в покое и стали обсуждать, когда всем удобнее, и кто что из еды принесет. Кажется, мне просто сказали, что с меня столько-то…
Из амбулатории я направился в администрацию. Мне было волнительно-тягостно. За последние три дня я переобщался с бо́льшим количеством всяких глав, чем за всю предыдущую жизнь.