Игорь Бордов
Поселок Просцово. Одна измена, две любви
– А что там говорится про праздники?
Меня несколько обескуражил такой резкий поворот от вопросов умозрительных к сугубо практичным. Я понимал, что без неких основ (любовь к Богу, прочувствованное понимание своей ответственности перед ним) вряд ли на ура воспримется то, что Библия, к примеру, не одобряет. Но вопрос Свинцовой звучал «в лоб», и как ускользнуть от него, я не имел представления. А поскольку Свинцова имела вид смиренный, исполненный готовности воспринимать «любое Божье», я решил и отвечать «в лоб». В результате праздникам, в целом, «досталось». Не успел я перейти к частностям, как вдруг Свинцова меня перебила:
– А что у вас за Библия? – тон как-то резко поменялся и засквозило даже некое неудовольствие.
– Это особенное издание. Еврейские Писания в переводе православного архимандрита Макария, а Христианские Греческие Писания – в Синодальном переводе – это официальный перевод Православной церкви.
– Дайте-ка я посмотрю…
Я передал Свинцовой Библию. Она просмотрела титульный лист.
– Ну вот. Я так и знала: «Библия издана bf».
– Да, она ими издана. Но текст-то перепечатан с православных переводов.
– Сейчас посмотрим…
Вихрова открыла куда-то наугад. С минуту следила по тексту глазами. Вдруг вонзила в текст палец:
– Ну вот, смотрите!
– Что? – я наклонился. Палец указывал на Деяния апостолов 2:40.
Свинцова прочитала:
– «И другими многими словами он свидетельствовал и увещавал, говоря: спасайтесь от рода сего развращенного».
– Ну и что?..
– Как что? «Сви-де-тель-ство-вал»! – bf. А вы говорите – православная!
Я был шоке. Было одновременно и смешно и гневно. И жажда не допустить попрания справедливости возобладала над разумной иронией. Я возвысился над нищенкой-насмешницей и провозгласил:
– Хорошо, Татьяна Николаевна. Я готов прямо сейчас привезти сюда Православное издание Библии с благословением патриарха на титульном листе. Мы с вами откроем вот этот самый стих и, я клянусь всем, чем можно поклясться, найдём там то же самое слово: «свидетельствовал». Вы согласны?
– Согласна.
– Хорошо.
Я был настолько взбаламучен этой Свинцовской глупостью и упрямством, что, и действительно, вскочил на велосипед, умчался домой, постучал к Вере Павловне (которая, благо, оказалась дома) и выпросил у неё на полчаса Библию. Та без слов отдала. Примчался обратно. Свинцова возлежала на койке с задумчиво-непроницаемым взглядом.
– Вот, посмотрите, – я открыл Деяния 2:40, – те же самые слова, вы видите?
– Это чья Библия?
– Только что взял у Парфёновой Веры Павловны. Она служит в церкви, вы ведь знаете. А вот, посмотрите – титульный лист…
Свинцова с акцентированным достоинством отодвинула зелёную книгу в моих руках.
– Я Парфёновой не доверяю.
Я вдруг понял, как глупо смотрелся с этим своим метанием на велосипеде. Но по инерции, со вздохом отчаяния произнёс:
– Но ведь это же не Парфёнова Библию издавала…
– Я вам, знаете, что покажу…
Вихрова протянула руку к тумбочке и достала цветную газету по типу «Хронометра» с масляными пятнами. Полистала. Нашла какую-то «жёлтую» статью и указала мне на заголовок: «Вокалиста группы «На-На» убили сектанты».
– Не понял…
– А что тут непонятного: «сектанты убили музыканта».
– Зачем?
– А вот, прочитайте…
– Ой, нет, Татьяна Николаевна, увольте, я такие статьи не читаю. Пойду, пожалуй. Спасибо за приятную беседу.
– И вам.
Мне было не по себе. Особенно из-за того, что я вдруг почувствовал себя практически неприспособленным к такого рода провокациям.
Всё же нехороший осадок от столкновения со Свинцовой довольно быстро исчез, тем более что, холодно проанализировав этот случай, со временем я осознал истинную причину резкой смены настроения моей собеседницы. Дело ведь было отнюдь не в её рвении к православию, а было именно в праздниках. Оттого она и задала этот вопрос, проигнорировав всё прочее. Праздники – были её жизнью. В праздники больше народу приходило в церковь и, соответственно, Свинцовой больше подавали. Вот и всё. Так прагматично.
В конце концов, меня вызвала к себе в башню Богомолова.
– Игорь Петрович, я вижу, вы взялись активно рассказывать всем про Бога, и пациентам нашим…
Я видел, что Татьяна Мирославовна вызвала меня и «как власть имеющая» и как старшая из коллег «доброжелательница», и намерена призвать меня к благоразумию, спокойно, как бы «по-матерински», упредить, урезонить. Она говорила довольно мягко, но и без излишнего осторожничанья, прямо.
– Мне, Татьяна Мирославовна, это очень приятно. Ведь всё это приносит людям надежду. Многие ведь и действительно хотят узнать Бога. А знание Библии как раз и открывает для них эту возможность.
– Но для этого существует церковь, а здесь больница.
– Да, я понимаю. Но иногда больные сами вызывают меня на отвлечённую беседу о том-о сём. Что ж мне, замок на рот повесить?
– Игорь Петрович, но ведь это же – секта.
«Понятно, эта тоже, видно, «жёлтых» газеток начиталась!» И куда деваться от этой подлой ксенофобии? Ведь оно не от большого же ума. Хотя и жалко людей.
– Татьяна Мирославовна, мои родители исповедуют эту религию уже три или четыре года. Я наблюдаю за ними, и вижу, что это только привносит в их жизнь радость, стабильность и довольство. А папа-так вон даже от большой депрессии исцелился. Что ж тут плохого?
– Я рада, что у ваших родителей такой опыт. Но ведь и их могут обманывать. А народ у нас тёмный, боятся.
– Вот в том-то и дело, что боятся, потому что знаний не имеют. Что-то хорошее считают страшным, а во всякие глупые сплетни и наговоры из пятых рук слепо верят. Лично меня это возмущает.
– Ну а, кроме того, посмотрите, – вас же никто на самом деле не слушает, никому этого не надо!
– Ну как же, вон Галина Ильинична Родионова слушала с удовольствием. Свинцова даже сама пригласила, чтобы я с ней о Библии поговорил…
– Танька Свинцова! Нашли, кого в пример привести. А Галина Ильинична слушает, потому что боится вас!
– Ну нет. Ей было очень интересно, и она тоже сама просила…
– Боится, Игорь Петрович, боится! – Татьяна Мирославовна безнадёжно взмахивала руками. – И знаете, что бы вы там ни говорили, а я ни за что не поверю, что это хорошие люди, к которым вы думаете примкнуть!..
– Но ведь мы с вами – люди с высшим образованием, мы должны доверять не чутью своему, не сплетням, а фактам. Знаете что, у меня есть книга одного религиоведа. Он оценивал социологические исследования, опирался на цифры, статистику, личный опыт и научный подход. Сам он не bf. Я хочу вам завтра принести почитать эту книгу.
– Ну, приносите, почитаю, – вздохнула главный врач.
Вечером я заново пролистал Петренко и заложил страницы, где наиболее ярко обозначались причины недоверия рядового россиянина к «инаковерующим», а также приводились факты и исследования, объективно свидетельствующие о нравственности, ответственности, прилежности, приверженности семейным ценностям и прочим добродетелям bf. Некоторые ключевые высказывания я даже подчеркнул аккуратно карандашом.
Я принёс книгу Богомоловой и сказал, что если она не найдёт времени и желания целиком прочесть её, то пусть хотя бы взглянет, на то, что я выделил. Она вернула мне книгу дня через два.
– Я прочитала кое-что. Мне единственное, что понравилось, что эти люди не курят. Вот это действительно хорошо. А всё остальное, – всё это «божественное», – так, – (пренебрежительный взмах рукой).
«Ну что ж, и на том спасибо», – подумал я устало.
Глава 5. Друзья?
«Не враг меня поносит – я стерпел бы; не враг меня теснит – я бы укрылся; но ты, человек мне близкий, мой товарищ и друг!» (Псалом 54:13,14, Современный перевод РБО).
Если мой разрыв с Поли и соединение с Алиной вызвали раскол в среде моих друзей, отчего некоторые дистанцировались от меня, то моя новая любовь дистанцировала от меня почти всех.
Ранней весной я решил написать письмо Паше Ястребову в Железноводск. Нас, наверное, нельзя было назвать очень близкими друзьями, хотя многое в Паше просто восхищало меня. Это был удивительный человек. В походах он вообще был «бог», и я даже написал что-то такое сентиментальное в его адрес в дарственном надписании к своей первой книге, по одному экземпляру которой я раздал всем своим друзьям. Я помню, как первый раз его встретил. Я пришёл в общагу к Якову, как всегда с намерением провести время за преферансом, пивом, с гитарой, сигаретами, под какого-нибудь заезженного Гребенщикова на задрипанном кассетнике (и ни в коем случае не учиться, хотя надо было бы). В комнате никого не было, кроме невысокого крепенького парня, который сидел за столом спиной к входу. Меня он поприветствовал и встретил так, как будто уже сто лет меня знал. На лице его была легкая и вжитая улыбка, а речь тихая, с какой-то полуироничной безобидной констатацией несерьёзности различных явлений жизни. Это был как раз Паша. Выяснилось, что он близкий друг Мишки Государева и Коли Крабина (очевидно, со школы). Он учился, кажется, в Политехе (пока не бросил и не ушёл в инкасаторы), но очень ловко отцеживал из мишко-колиного медицинского лексикона всеразличные латинизмы и забавно добавлял их в повседневную плетёнку общения. Под настроение Пашка был способен рассмешить до колик. Уйдя от Дины, но ещё не зная Поли, я некоторое время пытался сойтись с Ирой Семёновой, экстрасенсшей. Однажды я притащил её к Якову на очередную сигаретно-карточно-водочную кричалку, и Паше жутко приглянулась Ира своей восторженной открытостью взора (как и многим, кто не знал Иру слишком близко). Иру следовало проводить, и Паша вызвался пристроить нас с ней у него на ночлег. Мы шли по морозному водочному к-му февралю, и Паше вздумалось нас смешить. Я не помню, что он нёс, но мы с Ирой ухахатывались до полного обессиливания. Тогда мы с ней садились в сугроб и пытались высмеяться до конца, но Паша не давал нам расслабиться и продолжал смешить. Потом мы всё-таки вставали из сугроба и шли дальше. Паша выбирал новую тему, и опять это было так смешно, что мы с трудом доходили до следующего сугроба, чтобы сесть в него.
Паша был первым среди моих знакомых, кто приобрел видак. Мы, помню, смотрели в первый день «Хищника» с Шварценеггером. А потом я несколько раз висел там на порнографии.
Сто́ит, как примеры, привести пару случаев из походной жизни и пару эпизодов, связанных с православной верой, чтобы очертить в общем, каков был Пашка. Как-то в мае мы вчетвером (ещё были Насреддин и Государев) отправились на северские озёра. На второй или третий день, пока мы шли, полил ледяной обжигающий дождь, и стало вдруг коченеюще мёрзко. Надо было встать, всё высушить, поставить и сготовить поесть. Но руки и впрямь онемели, настроение безнадёжно скисло, было дико лениво и невозможно до прострации. И вот, пока я немощно собирал бессмысленный тонкий валежник, а Колёк с Майклом по очереди, сидя на своих ковриках, упражнялись в ироничном словоблудии, труня над Пашкой, этот герой один нарубил весело целую сухую поленницу (ибо не поленился обтесать влажные наружные края у каждого полена) поставил, взбодрил и перед каждым изгаляльщиком и каждым немощным таскателем мокрых палочек поставил по тарелке горячего супу, и всё за какие-то полчаса. А потом, измождённый, лёг спать в палатку. Но вредный Государев не давал, и поминутно будил героя. Несчастный же герой смиренно вздыхал и ворочался.
Курсе на третьем, летом, мы всемером (был ещё Тимофей Вестницкий, Маришка с Колей и ещё две девушки с нашего курса) отправились в водный поход куда-то в И… волость. Походик был недлинный, всего дня четыре. Но в последний вечер вдруг обнаружилось, что нечего пить. Все были уверены, что водка кончилась ещё позавчера. А выпить хотелось. Особенно Кольку Насреддину. Паша начал с ним диалог.
– Что, дядя Коля, плохо, да?
– Я не понимаю, почему в лесу никогда ларька нет.
– Да-а.
– Пашаня, а у тебя ведь есть чего-то, я же знаю.
– Да откуда, с чего ты взял? Моё же всё ещё в первый день выпили, забыл что ли?
– Ну да. Эх. Что же делать?
– Может в деревню сбегать?
– Ага. Пока добежишь, и в окна стучать в 12 ночи. И там три дома всего, из которых только один, может быть, жилой. Ты побежишь?
– Не. Мне нормально. Это тебе догнаться хочется.
– А автобус там последний когда до И… уходит?
– Коль, ты чего, в И… решил поехать? (Паша заливисто смеётся.)
– Ну а чего делать?
– Вон, пускай Игорь песню споёт.
– Да не поётся насухо. А там дождь. Сидеть в дурацкой палатке всю ночь и смотреть друг на друга. Скучно.
– Ну всё, заныл, заныл.
– Не надо было всё выпивать в два дня. Кто так делает?
– Да, кто? Ты же первый всё и выпил.
– Ладно, Паша, не изгаляйся. Все пили…
Я пою песню. Грустную. И всем нам грустно.
– Ладно, – Паша выползает из палатки.
Коля ликует:
– Я знал, что у него есть, знал, знал!!.
Паша приносит две бутылки. Теперь все веселы. А пьяную Лену Ночнову потом пришлось даже из реки доставать.
Собрались у Крабиных на Рождество. Паша предлагает по-серьёзному поднять тост за Марию, мать Иисуса. «Она же его родила, она же мать». Потому что Паша тяготеет к православию (всегда, однако, трудно понять и определить до какой степени, прям как с Вероникой Александровной). Но тост, конечно, оригинальный. Понятно, что мы тут, в целом, просто бухаем в тёплой дружеской компании, и нам хоть Рождество, хоть Революция, хоть Дедмороз. Однако же, Паша вырос над банальщиной с этою стопкою своею. Коля, как всегда в подобных случаях, умоляюще-труняще-утихомиривающе: «Паааш, ну, Паааш, ну ладно тебе».
Идём куда-то пронзительно с Пашей мимо «красной» церкви. У входа, на тротуаре сидит скрюченная бабка, милостыню собирает. Паша шуршит по карманам, находит пятёрку, возвращается: «На, мать, помолись за нас; мы же грешные, а тебя Бог услышит». Мне странно: вот с чего он взял? То, что она унизилась с этом вымоганием милостыни, или то, что не на вокзал пошла просить, а у церкви, разве делает её автоматически менее грешной, чем мы с Пашей? Хорошо, Паша осознаёт (в отличие от большинства постсоветских граждан), что он грешный, и не может отстать от греха, потому что молод. А Бог слишком требователен, а потому для него лично недоступен. Но эта бабка-то при чём? Она меньше грешила в молодости или встала сейчас у церкви, потому что сейчас раскаялась? Но разве это доподлинно известно?.. Нет ответов. И я ничего тогда у Пашки не спросил. Я в то время был наблюдателем, а не проповедником.
Мы не были с Пашей близкими друзьями, но я не могу определить почему. Наверное, потому что существуют же «второстепенные» друзья. Вероятно, я был таковым для него. А он для меня. Меня, в частности, охлаждало то, что, очевидно, он был непрост. Государев говорил, что Паша любит нудеть и плакаться и даже впадать в уныние из-за ерунды. Но я такого за Пашей совсем не замечал. Выходит, для меня он прячется за ширмой с нарисованным смайликом. И однажды, на «берёзе», в стадии разрозненно-пьяной болтовни, лёжа поодаль от костра, Паша и правда, принялся «ныть» по поводу шефа на новой работе, о том, как паскудно он себя с ним, с Пашей, ведёт. Я сильно загрустил, потому что мне было сильно жалко Пашу; я хотел, но не знал, как ему помочь. И вдруг, увидев это, Паша спросил меня:
– Ты что, загрузился?.. – даже с пристрастием и полусмехом, – ты что, напрягся?
(Я подумал: а почему бы мне и не напрячься, если мы с ним друзья? Он же только же что делился со мной горестью? Что же теперь вдруг смешного во мне?) Мне стало даже обидно. И я так и не понял, что это было, и слил всё на водку.
И теперь я написал Паше письмо. Наверное, мой первый полулитературный опыт за три года. Мне показалось, я очень красиво, эмоционально и душевно (хотя в чём-то и сдержанно) поделился с ним своими новыми знаниями, откровениями и положениями веры. Написал, что хотел бы, если он захочет, делиться с ним и дальше этими знаниями.
Паша на письмо не ответил, но мы встретились на свадьбе Государева.
Государев женился-таки на Вике Слезновой, девушке для меня всегда немного загадочной в силу её негромкости и, по крайней мере кажущейся мне, интравертивности. Я не имел подхода к Вике, и что в ней нашёл Государев, – так никогда и не понял. На свадьбе я вручил им в качестве свадебного подарка, конечно же, Библию, на что получил в ответ от Мишки снисходительный хохоток, а от Вики – молчаливый, свёрнутый набок губонос. Благо, других подарков была куча (не таких возвышенных). Один только Коля, кажется, ничего не поднёс, ибо в тот момент был в торпидном запое, разбит горестью и на мели.
Я отошёл поговорить с Артёмом Новосельским. Смерть дышала ему в затылок, и, мне казалось, он, как никто, благосклонно отзовётся на мою проповедь. Артём, действительно, был мягок, нерасторопен и спокоен во время беседы. Однако почти сразу же оговорился:
– Всё это может быть, но Бог меня не любит.
Я не ожидал такого резкого поворота, и даже не знал, каким узлом связать эту порванную тяжёлой Артёмовой рукою золотую ниточку.
– Почему ты так уверен?
Пожал плечами:
– Не знаю. Болезнь тяжёлая. Я умру скоро.
Я почему-то вцепился в воскресенье. Начал пересказывать библейские сюжеты. Артём в паузе перебил, горько усмехнувшись:
– Да, знаю, «талифа куми».
Видно было, несмотря на его искреннюю мягкость, что он не верит. (Хотя мне было приятно, что я говорю с человеком, третьим после Веры Павловны и священника, хотя бы что-то знающим из Библии, а это было для меня едва ли не равносильно вере.)
Со свадьбы мы ехали с Пашкой Ястребовым на автобусе, на задних сидениях. Я знал, что он получил и прочитал моё письмо, но он молчал. Я понимал, что это, скорее всего, из-за его приверженности православию, и он не рассматривал меня сейчас ни как единоверца, ни как проповедника. Моя вера была ему чужда. Но я был упрям, и мне хотелось знать, что конкретно из того, что я открыл ему в Библии, претит ему. Каким-то образом беседа всё же завязалась, правда, я не помню, в каком ключе и о чём. В основном она была односторонная: я пространно и эмоционально рассуждал о чём-то, что Паша обозначил то ли как посыл, то ли как общее возражение. Каким-то боком меня вынесло на десять заповедей. Вдруг Паша перебил меня:
– А может девять?
– Что девять?
– Заповедей.
– Ну, пускай будет девять. Это не так важно в контексте того, о чём я говорю. Ведь дело в том, что…
Вдруг Паша рассмеялся, громко, на полавтобуса, и как-то нехорошо, как будто хотел меня поймать на чём-то и поймал. Я удивлённо посмотрел на него. Паша выразил мне скорее серьёзно, чем шутя:
– Ну ты определись, девять или десять. Серьёзно. Это же святое.
Я растерялся. Это было как-то по-свинцовски, как с этим На-На её, только хуже, потому что говорил друг. Я же был искренним с ним. Он мог бы сказать, что ему неприятен разговор, или что он верит во что-то иное. Но зачем эти подколы и провокации? Я смутился и еле смог вырулить беседу на нейтральный уровень. Причём духовная тема была скоропостижно свёрнута. Поговорили о Кольке и Маришке. Паша поделился, что уехал как раз из-за этих их разборок. На Узбекистанской он вышел: там жила его сестрица Лера. Больше я его не видел.
В какой-то момент я решил навестить и Вестницких. Тимофей был хмур. Он, впрочем, и всегда был, в основном, сдержан на эмоции. Но мы не виделись почти три года, и у нас не было такого, чтобы наша размолвка была так или иначе вербально обозначена. Они предоставляли долгое время квартиру Полине под съём, очевидно, как проявление дружеской поддержки, а я, по видимому, по-свински самоустранился. Но всё же это было в прошлом…
Ирина Ярославовна была, как обычно, проста и говорлива. Как, да что? В том числе и о вере моей. А меня по этому вопросу в то время за язык тянуть не надо было совсем. Но от беседы нашей с Ярославовной настроение у Тимохи упало совсем. Он посуровел.
– Ну с чего ты всё это взял? Это же просто сказки! А ты же взрослый человек. И не дурак с виду…
– Ну а что конкретно тебя не устраивает?
Тут вмешалась Ярославовна:
– Игорь, вот ты мне ответь: у bf есть иерархия?
(Ох, и тут провокации всякие пошли. Как будто в православии, куда она ходит иногда, никакой иерархии нет.) Я уже начинал побаиваться всех этих подвохов и взял расплывчатый тон.
– Смотря, что ты имеешь в виду. В любой организации, абсолютно любой, есть люди, несущие тот или иной уровень ответственности.
– Понятно, – смиренно уклонилась от дальнейшего Ирина.
Я снова переключился на Вестницкого. Он, понятно, коснулся вопроса крови. Но больше, мне кажется, его задевала непосредственно концепция веры. Его раздражало само слово «Бог».
– Что ты заладил: «Бог», «Бог»! Я – сам себе Бог, – и Тимофей авторитетно указал себе ложкой на грудь (мы что-то жевали в тот момент на кухне).
Я понял, что это уже перешкал и мягенько свильнул куда-то в другую тему.
Когда я ушёл от них, мне было грустно. Я понимал, что Вестницкие совсем не ждут меня с моей проповедью и моей новой жизнью. И с этим ничего нельзя было поделать. И я думал: «Вестницкий говорит мне, благовестнику: это сказки! Но нет, весь этот мир, который отверг и отвергает Бога – страшная сказка, а то, о чём говорит Бог в своей Книге – и новый мир, и воскресение и спасение от греха через то, что сделал Христос и веру в это – это прекрасная реальность!»