Игорь Бордов
Поселок Просцово. Одна измена, две любви
Глава 9. Братья.
«Как хорошо и как приятно, когда братья меж собой в согласии живут!» (Псалом 132:1, Заокский перевод).
В собрании «К…-Семёново», которое курировало т-ю группу, было изрядное количество молодых братьев, которые еженедельно, по очереди, приезжали в Т… проводить воскресную встречу. Всех их Андрей Субботин приглашал поприсутствовать на нашем с ним изучении. В результате, очень скоро я довольно близко познакомился с каждым. Во многих из них я видел потенциальных друзей, подмечая и внутренне восторгаясь их замечательными качествами и необычными оттенками граней личности. Практически у всех этих ребят было развито чувство юмора, на жизнь они смотрели уверенно и на ногах стояли твёрдо. Необходимость организовывать и проводить христианские встречи и проповедническое служение делали их коммуникабельными, гибкими и неповерхностными. При этом характеры у них были чрезвычайно разными (до разительного контраста), что, однако, не мешало им гармонично взаимодействовать как друг с другом, так и с прочими членами собрания. Видно было, что в основном они жили истиной. Всё остальное – семья, работа, хобби – не игнорировалось, но христианское служение и поклонение Богу было матрицей, основой, к которой всё прочее припаивалось, видоизменялось и уравновешивалось в некой соответствующей истине гармонии. Видно было также, что они серьёзно заняты работой над собой. В послании Эфесянам Павел призывает христиан «отложить прежний образ жизни ветхого человека, истлевающего в обольстительных похотях, а обновиться духом ума… и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины». Иногда они подшучивали над этим. Например, в порыве самоиронии, кто-то из братьев со смехом говорил, комментируя какой-то свой поступок: «о! смирение проявил», и в этом сквозило глубокое понимание, что хотя задача, поставленная Библией перед каждым, велика, не стоит по этому поводу унывать, а главное – не прекращать работать. В то же время понятно, что основной расчёт шёл на помощь святого духа, а не только на свои силы. Основной целью, смыслом жизни было угождение Богу, следование примеру Христа и возрастание в братской любви. У моих прежних друзей не просто было этого мало, а не было совсем; более того, с их точки зрения, к такого рода тенденциям следовало относиться с равнодушием, а порой и с презрением, переходящим в тихую озлобленность, что казалось мне странным, поскольку и они могли проявлять доброту, взаимовыручку, быть весёлыми, жизнерадостными и вдохновляющими на что-то хорошее. Но, однако, основой всего этого была лишь интуитивная этика и кое-что взятое из банальных принципов родительского воспитания. Поэтому и рушилась дружба, рушилась любовь. В холодном мире здание любви, доброты и истины может устоять только на фундаменте Божьего Слова и Божьей поддержки; этика тут бессильна. bf же стремились войти в здание, строящееся на фундаменте Божьей любви, и остаться в нём. Для меня было честью стремиться к тому, чтобы такие истинно духовные люди когда-нибудь могли бы назвать меня своим другом. Поэтому я с ревностью вслушивался и всматривался в них.
Когда я во второй раз прибыл в Т…, чтобы посетить встречу собрания bf, автобус прилетел рано, и в зале «уютной» гостиницы был только один брат, – он устанавливал аппаратуру и ящик для добровольных пожертвований. Мы познакомились. Брата звали Виктор. У него было некрасивое, усато-прыщавое лицо, прямые жёсткие волосы, подскрипывающий голос. Он был невысок; выговор скорее деревенский, чем городской. Мы разговорились, и я задал вопрос о «двух мечах» из Луки. (Я знал, что правильный ответ – в преподании апостолам урока, но мне думалось, что должен быть и другой ответ.) Виктор неожиданно для меня сказал, что мечи могли быть необходимы, чтобы защищаться от диких зверей. Ответ показался мне наивным. Но ведь никто, к примеру, в Просцово даже не понял бы, о чём я говорю. Всё же, я почувствовал в себе тенденцию к некоторому дистанцированию от Виктора из-за его неприглядной внешности, а также некоторой задавленности в общении. Когда в этот же день я ехал на автобусе обратно в Просцово, я увидел Виктора, стоящего на тротуаре с женщиной и что-то показывающего ей в раскрытой Библии. «Надо же», – восхитился я, – «проповедует в одиночку на улице. Мне бы так, да где смелости набраться? Какой молодец! Вот это вера!» Я выругал себя за склонность к лицеприятию.
Встречу в тот раз проводил Андрей Светлов. Столы расположили в длинный непрерывный ряд, Андрей устроился в торце и речь произнёс по-домашнему, сидя. После встречи он, вместе с Андреем Субботиным, недолго позанимался со мной по брошюре «Что от нас ожидает Бог?». Мне запомнилось его основательное:
– Ну что, Игорь из Просцова, есть у тебя вопросы? – и добавил шутливо-грозно: – А то смотри, – мы тебе будем вопросы задавать!
Андрей Светлов пару раз не очень смешно пошутил и потом, по дороге на автостанцию, рассказал один неглубокий анекдот. С одной стороны, неглубина его чувства юмора сама по себе вызывала улыбку, с другой – напрочь изничтожала эту его игрушечную грозность, которую он, как как бы один из немногих на то время служителей собрания, на себя натягивал. Позднее, года через полтора, когда я подошёл к нему со своей алкогольной темой, он проявил в беседе удивительную душевность, уважение, такт, зрелую уравновешенность и советы дал здравые и прямые, по принципам. (В то время как в кулуарах собрания «Семёново» ходила прибаутка на тему богобоязненности: «Ир, ты кого больше боишься: J или Светлова? – Светлова, конечно!»)
Приезжал ещё Вася Павлов, сын того самого легендарного Давида Павлова, – первого в К… проповедника (того, что не дал нам с Алинкой «Что? Где? Когда?» посмотреть). Вася был какой-то вечный взрыв энергии. Манерой общения он в чём-то напоминал Мишку Шугарёва, только без его пошлости и угрюмой циничности. Вася любил, в основном по-доброму, посмеяться над кем-то или над чем-то, впрочем, не с целью просто похахалиться; он, как бы, в беседе с другими стремился постоянно сделать акцент на исправлении того, что, как ему казалось, делалось не так в истине. Временами же, особенно когда обсуждались вопросы организации, он делался, напротив, чрезвычайно серьёзен. Лицо и взгляд его были до предела чисты и искренни, от этого становилось даже как-то не по себе. Он как будто всверливался взглядом в собеседника, как будто хотел непременно вынуть всё из него. Во всей его фигуре удивительно ярко сочетались детская ребячливость и Божья проницательность. Однажды на изучении речь зашла о приемлемости тяжёлой музыки для христиан. Андрей Субботин сказал доверительно-проникновенным тоном, видя, что этот вопрос животрепещущ для меня: «Игорь, никто тебя в этом не упрекнёт» (ему бы, конечно, следовало добавить в согласии с «мудрым рабом»: «другое дело, про что песня; вот тут стоит поразмышлять, чем ты себя питаешь», но Андрей всегда был лаконичен, понимая, что до нюансов я сам со временем дойду). Вася Павлов тут же вставил историю про то, как кучка служителей пришла домой к Томеку Вишневскому, поляку, разъездному служителю, и застала его прыгающим с воображаемой гитарой под что-то хардовое. Лица у старейшин вытянулись, ибо они непонятно кем и почему были дотоле научены слушать едва ли не одну классику. Чтобы подать это в красках, Вася встал из-за стола и изобразил скачущего Томека. «Вон, Игорь-то ещё не знает, а ты видел, каких Томек габаритов. И вот представляешь, такая туша с гитаркой подпрыгивает!» Было смешно, тем более что и сам Вася Павлов был не самый худой из смертных. Всё это действительно было не просто праздными забавами, а всякой подобной клоунадой братья пытались вытеснить чересчур аскетически-угрюмое отношение некоторых к истине.
Однажды и сам Томек Вишневский приехал навещать т-ю группу. Он, и правда, был очень толст, но при этом забавно сочетал свою толстоту с быстротой ума и лёгкостью общения. Речь он сказал быстро, а встречу для проповеди провёл вообще молниеносно. Имея в виду разного рода нападки на проповедь bf, Томек завершил свою речь красивым восточным слогом: «Собаки лают, а караван идёт». Потом спросил у Эрика, одного из местных братьев:
– Скажи, который час?
– Часов нет.
– Какая жалость, у меня тоже. А ты купи.
– Не на что.
– Ну, купи на руку (общий смех).
«Во, клоун», – подумалось мне. – «Ну а с другой стороны, действительно, чего вечно ныть? Это пускай другие кто-нибудь рисуют на своих иконах вытянуто-скорбящего Иисуса. А Иисус по евангелию «ликовал», и сам J в 1-м письме Павла Тимофею назван «счастливым». Так что, отчего бы Томеку Вишневскому, разъездному служителю, не любить большие бутерброды и не отпускать ехидненькие шуточки, если от этого наидобрейшая улыбка с его толстого лица даже ночью-поди не сходит?»
Однажды приехал проводить встречу Сергей Саблин. Этот вообще, как будто, с трудом находил паузу, чтобы отвлечься от отыскания того, над чем можно было бы весело посмеяться. Он был какой-то нелепо-высокий и угловатый. На каждого в группе он смотрел смеющимися счастливыми глазами, а в конце обсуждения «Сторожевой башни» так прямо всем и сказал: «Не знаю, как вы, а я счастлив!» На изучении со мной Серёгу зациклило на внешнем виде христианина. «Я когда в армии служил…» И рассказал историю про подшивание воротничков. Андрей Субботин его поддержал. Наверное, шёл намёк на то, что у меня рубашка не очень свежая, но понимание этого как-то уходило мимо меня. «У меня, правда, вот, ногти, видишь? Но у меня просто такая работа. Я заделываю швы на панельных домах в К… Я чем только не пытаюсь вывести это на ногтях. Бесполезно! Но я всем так и говорю: работа такая…» Во всей речи Серёги была какая-то акцентированная наивность. Но я со временем понял, что цель всё та же: подать важные вопросы под маской незатейливой клоунады, сохраняя при этом забавный такт. Я задал заковыристый вопрос про какую-то волновавшую меня несостыковку в учениях bf по евангелию Матфея. Серёжа Саблин посерьёзнел.
– Слушай, – сказал он, после секундной паузы найдя решение, – вопрос-то интересный, правда. Знаешь, у меня есть зять. А у него есть энциклопедия «Понимание Библии» на английском. Ты знаешь английский?
– Так, немного.
– Вот. Мой зять тоже знает. Я ему задам твой вопрос. А он в этой энциклопедии посмотрит. Там вообще всё есть. Или он сюда к вам приедет, и ты у него спросишь. Короче, не переживай. Найдём ответ.
Зятем Сергея оказался Илья Востров. Сергей был женат на его старшей сестре. Илья тоже оказался смешливым, но как-то совсем уж по-детски. Кажется, в то время он находился на стадии борьбы со склонностью фарисействовать. И это тоже выглядело забавно. Его будущая жена, Лена Малышева, высокая миловидная девушка, была не просто внешне мила, а как бы всем своим существом излучала нежно-восторженную любовь к истине. При этом оба, и она, и Илья были умницами и книжными червями. В связи с этим Олег Сторицкий однажды сказал мне: «они очень подходят друг к другу: оба шарикоголовые» (я впервые слышал подобное определение). При этом Илья был порой немудрёно-прям и чужд романтики. Однажды я остался на ночь у Андрея. Была ещё водка, Света – Андреева жена, и Илья. И я восхитился таинственностью электрического вида из окна на ночной Т… «Ничего таинственного», – обрубил Илья мой художественный порыв, – «у меня в К… такой же точно вид, не впечатляет совсем». При этом Илья мог идти по улице один и распевать вслух сам с собой песни Царства.
Андрей и Света Субботины снимали, как и Лиза, в Т… квартирку и тоже «пионерили». Света была немногословна. Но если уж заговаривала, то говорила отточено, выверенно. Андрея она называла как-то смешно, то ли «барбундик», то ли «трумляндик». Чета была весёлая. Света (с кухни, заполняя какой-то бланк):
– Андрей, как правильно: улица Возро́ждения или Возра́ждения?
– Возро́ждения. Проверочное слово «ро́дить».
Однажды они провожали меня на автостанцию, и Света без предупреждения громко запела прямо на улице какую-то весёленько-ностальгическую песенку. И Андрей подхватил. Так и пропели всю.
Андрей Субботин, мне казалось, из всех, с кем я познакомился, был самым мудрым. К тому моменту он был в истине уже лет 8. Хотя и успел чего-то начудить такого, что не мог, к примеру, руководить т-й группой. Если я уже достаточно хорошо знал теорию истины, то в том, как на практике применять библейские принципы, мало что понимал. Обучая меня, Андрей именно на этом делал акцент. Причём у него получалось это делать почти без слов и совсем без нравоучений. К примеру, я звоню ему из ординаторской:
– Слушай, Андрей, забыл хоть убей: там, где «будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением», это какой стих?
Андрей, после короткой паузы:
– А тебе зачем?..
На волне проповеднического угара я не ожидаю, что он так меня спросит. И это как стакан холодной воды на моё кудрявое несмысленное темя. И я спотыкаюсь и не могу внятно ответить, потому что понимаю суть его вопроса: я хочу использовать Библию сейчас как плётку, – поставить кого-то на место, урезонить и обличить. Но стих-то не для проповеди! Здесь Бог обличает меня, а не кого-то там: это Я должен учиться быть кротким и уважать других, а не учить этих других, далёких пока от духовного, какими христианскими качествами они должны обладать. Но меня ж не остановишь. Я же как жеребёночек по полю расскакался.
– Ну, надо тут, разговор интересный…
Андрей, опять после паузы:
– Н-ну смотри. Если правда надо, – говорит что-то Свете и, через полминуты сообщает: 1-е Петра 3:15.
– Спасибо, – кладу трубку и бегу дальше проповедовать. Но это Андреево «зачем тебе?» и всё, что я следом додумал, жёстко врезается в сердце и учит, учит меня. «Надо так. Надо останавливаться и думать: кому, что и зачем? А не ошпаривать людей этим своим библейским кипятком».
Я еду на велосипеде с работы. Вдавливаю педали на подъёме от фабрики к Текстильной. Вдруг ощущаю резкую потребность схватить за рога бег жизни, остановиться и помолиться. Спрыгиваю с велосипеда и становлюсь рядом. Молюсь. Задним умом понимаю, что меня могут видеть, но это вдруг как гордость («да, я верующий, смотрите все!») В воскресенье как раз речь заходит о молитве. Андрей аккуратно обмолачивает Христово: «войди в комнату твою». Я бью себя пяткой в грудь, повествуя о своём стремлении остановиться на подъёме в гору, чтобы обратиться к Творцу, совершенно забывая о том, что начало 6-й главы Матфея, где Иисус ругает фарисеев, как раз про это. Андрей видит всё на моём лице и в моей душе и, тихо улыбаясь, молчит.
В другой раз мы поднимаемся в подъезде в квартиру, где теперь проходят встречи (потому что пожертвования жидкие и на аренду «Уюта» не хватает). Андрей, не помню в каком контексте, говорит о себе:
– И я тогда спорил с людьми в проповеди, представляешь?! – и смеётся, по-своему, тихо-басовито, многозначно и значимо, проникновенно.
Он не сказал: «Ваня, не вздумай спорить людьми в служении, потому что это, во-первых, бессмысленно, во-вторых, отдаляет людей от благой вести, а в-третьих – унижает наше достоинство». Но он сказал, как сказал, и так повёл себя как мой друг, как будто мы на равных и у нас одинаковый опыт. И при этом действительно научил меня, железно, навсегда.
Глава 10. Православный атеизм, «Игорь Гонимый» и прочие неожиданности.
«Я…, видя её, дивился удивлением великим» (Откровение 17:6, Синодальный перевод).
В середине лета прибыл на практику Максим Варенцов, сын Вероники Александровны. С ним вышло интересно и в некотором роде поучительно. Максим окончил четвёртый курс и подумывал переводиться в военку. Я был рад приезду Максима: в каком-то смысле он был «моего круга», а в Просцово «мужского» общения мне катастрофически не хватало, ибо водители кроме матерных народно-мудрых побасенок ничего не могли мне дать ни в эмоциональном плане, ни в интеллектуальном. Ближе к концу Максимовой практики мы даже собрались с ним с бутылкой и гитарой под кустом где-то между моим домом и детским комбинатом. Время было позднее, Рому надо было укладывать, поэтому Алина прогнала нас на улицу. Максим ещё успел зацепить краешком своей жизни походно-романтико-гитарные времена, а посему, хоть и не был приучен к походной романтике, но на гитаре слабать мог. После третьей он сголосил мне из Чижа «Сенсемилья мой хлеб». Было забавно. Питерская наркоманско-панковая рок-н-ролльная тусовка как-то слабо ложилась на захолустный просцовский пейзаж. Впрочем, Чиж же пел и народную «Солдат на привале», а это вполне-себе от души могли исполнять старшие товарищи Максима, чеченские ветераны.
Я, конечно же, с разгону стал чуть ли не в первый день Максимова появления ему проповедовать. Максим, не медля ни мгновения, выстроил атеистическую оборону. Но я обгонял его по возрасту лет на 6, поэтому Максим в полемике был сдержан и тактичен. Я, в свою очередь, избегал напористости, смотрел на Максимову максималистическую юношескую остроугольность весело и снисходительно и как бы избрал Максима как мишень для отработки того же такта, предупредительности и смиренномудренной терпимости. В результате научно-атеистико-религиозная дискуссия у нас выходила неторопливой, спокойной и даже растянутой во времени на всю Максимову практику. Впрочем, иногда Максима прорывало и он закидывал меня на грани эмоционального фола острыми вопросами. Квинтэссенцией всего этого послужила одна его торжественная тирада, которую он, не по годам проницательный мудрец, произнёс в час заката, когда мы с ним сидели на ступеньках моего крыльца под окнами Веры Павловны (видимо, моё любимое место для проповеди после ординаторской, кабины УАЗика и терапевтического кабинета в амбулатории). Максим произнёс с расстановкой негромким голосом, как бы с чуть-чуть извиняющимися интонациями, в тиши летнего вечера, глядя на садящееся солнце:
– Игорь Петрович, а вы пробовали представить хотя бы на минуту, что вот вы так искренне, всей душой во всё это устремились, тратите на это кучу времени и сил, хотите даже свою жизнь этому посвятить, а потом окажется (и вы в какой-то момент это предельно ясно осозна́ете, потому что вам докажут или вам самому откроется), что ничего этого нет, ни-че-го! Ни Бога, ни всей этой системы, которую вы, базируясь на Библии, для себя выстроили. Просто… ничего… нет. Что тогда?
– Ну что тебе сказать, Максим?.. Да, это было бы неприятно. Но сейчас для меня существование Бога и боговдохновенность Библии просто беспредельно неопровержимы. Я же исследовал доказательства, включил на полную мощность здравую логику. Передо мной гармоничность и фундаментальность творения, а Библия увязана такими прочными узлами, о стройности которых ты, не вдаваясь в детали и не исследуя, просто представить себе не можешь. Так что для меня это праздный вопрос. Хоть ты и стремишься нагнать на меня страху.
– А всё же. Если я, в конечном итоге, окажусь прав? – смеялся злодовольный Максимчик.
– Ну что ты меня пытаешь? Какой смысл? Вот ты смотришь на Солнце. Оно же огромно. Согревает одной миллиардной своей энергией всю Землю, в том числе и нас с тобой, инфузорий. Как бы оно само по себе так вышло бы?
– Ну-у, опять вы за своё. Как-как? Объективная реальность. Теория большого взрыва. Эволюция. Мы же медики с вами.
– Да, мы всё это с тобой уже перемололи… Ну, давай ещё раз. Вот смотри, мутации…
Максимка смеётся своим максимально шестёрочно-максималистическим усмехающимся смехом.
– Ну давайте, давайте…
Это было в пятницу вечером.
В понедельник утром, на приёме, Вероника Александровна объявила мне, что некто отец Сергий из села Вихрово окрестил вчера её сына в православии. Я разинул рот, выпучил глаза и воскликнул:
– Как?! Максим? Да в жизнь не поверю. Он же воинствующий атеист!
Вероника Александровна пожала плечами.
– Ну, вот так, – подхмыкнула она, – всяко бывает, Игорь Петрович.
Меня перекувырнуло, перетрясло, да так и оставило. Осознавать.
Максим. Вот этот самый, который за атеизм был горой, который брезгливо насмехался над принесённой ему к-ми bf (что немаловажно, «бабушками») книгой «Сотворение», который гнул кверху край губы, как и его мама, когда я ему в Библию указующим перстом тыкал, вот этот самый он, едет к вихровскому попу и принимает прямо на грудь православие со всей его тяжестью. Как это вместить?.. Я конечно почти сразу смекнул, что тут его воли было чуть-чуть, а именно Вероника Александровна расстаралась (что тоже было для меня откровением, ибо от меня так до тех пор и было скрыто, что моя участковая медсестра не чистых языческо-коммунистических кровей, а и даже наоборот – полнокровная православная, вот только местного попа не уважает, – возможно, как раз за то, что тот не направо-налево крестит, как вихровский батюшка, а зачем-то теорию веры перед крещением-то испрашивает, – а кто ж её, теорию-то эту, знает?) Однако, сей Максим, на то ведь он и «учёный муж», мог хотя бы левой ножкой взбрыкнуть во имя «светлого разума» и торжества науки, безжалостно карающей мракобесие. С одной стороны, я был в прострации, поскольку любая логика тут упиралась лбом в тупик, с другой, – проповедник во мне по своему ликовал, ибо очевидное теперь под Солнцем Максимкино лицемерие выставляло меня победителем, если не с точки зрения истины, то хотя бы с точки зрения верующего человека вообще. Я даже как-то нехорошо, не по-христиански, чувствовал себя, предвкушая нашу с Максимом встречу: это было что-то сродни злорадству, и на волне этого чувства меня даже внутренне потряхивало.
Максим явился в ординаторскую после обеда. Здороваясь, я взглянул на него с усмешкой.
– Ну-у, – грозно-ехино молвил я, – изволь держать ответ, православный христианин.
Максим видимо смутился (что было на него так непохоже). Волна моего злорадства стала схлынывать, мне даже становилось его жаль. Он мямлил:
– Ну да, признаю́сь, что повёл себя не вполне последовательно, что тут скажешь.
– Ты хотя бы знако́м с основами христианского вероучения, – продолжал издеваться я над несчастным.
– Смутно. Смутно. В общих чертах, разве что.
– Ну уж и не знаю, как всё это понять, – разводил руками я.
– Да, каюсь, поступок мой не совсем логичен. А кстати, Игорь Петрович, вы говорили, что у вас есть от священника небольшое пособие как раз с основными положениями веры. Вы не могли бы дать мне эту брошюру для ознакомления. А то, сами понимаете, мой новый статус обязывает.
«Ну, вот и приехали», – подумал я, – «из проповедника-bf православным проповедником поневоле сделался. Ну да что ж теперь, не давать? Нехай хоть так образовывается».
На другой день я принес Максиму священникову брошюру и для порядку попытался сконцентрировать внимание новоиспечённого верующего на абсурдности вероучения о Троице. Однако, Максим, ухватив брошюру, поблагодарил и отмахнулся, мол, сам разберусь. Я дал ему и Библию.
– Ты вот лучше это читай. Основа веры-то тут, а не в брошюрках.
– Ладно-ладно, будет время – почитаю.
Всё-таки моё отношение к Максиму после этого случая сместилось из тёпло-душевной зоны в зону скорее формально-товарищескую. Я понимал, что все люди, включая меня, временами кривят душой и лицемерят; обстоятельства и упоение эгоизмом заставляют идти на ложь и жонглировать полуправдой, но тут уже был, мне казалось, какой-то перебор. И от этого было грустно.
Беседуя с людьми о вере, я замечал, что часто оказывалось так, что человек доставал из-под рубахи нательный крестик, внушительно потрясая им, твёрдо произносил: «я русский, сечёшь?!», а потом, не успев спрятать крестик обратно, в лучшем случае весомо выдавал свое любимое (и, кажется, единственное на эту тему) «бог-то бог, да сам будь неплох», что из его уст звучало как «бога-то, может, никакого и нет, а я только на себя полагаюсь в этой жизни», а в худшем – прямо так и говорил, что в Бога на самом-то деле он не верит, и все эти крещения и крестики – это только дань традиции, а вот тради-и-иция – это сила, тут ты своими сектантскими руками не трогай! Это было как-то уж слишком часто, но я предпочитал относить подобное на счёт грубой духовной невежественности или элементарной глупости, пускай и столь распространённой. Однако случай с Максимом заставил меня подвести на тот момент некую промежуточную итоговую черту в анализе моей интенсивной проповеднической деятельности, и мой мозг даже родил формулу, заставившую меня, стоящего у окна ординаторской и печально взирающего сквозь грачиные тополя на просцовский безмятежный пейзаж, горько усмехнуться. Формула выходила такая: «православный=русский=атеист». Это было и смешно, и правдиво, и страшно одновременно. Смешно, потому что дико и нелогично. Правдиво, потому что такую грустную закономерность обнажала практика проповеди. А страшно, потому что этот абсурдный и, в то же время, какой-то до одури понятный ужас выглядел фундаментальным и незыблемым до такой степени, что, кажется, абсолютно ничего нельзя было с этим поделать.
Я, однако, погрустил недолго и кинулся снова проповедовать.
Слух о моей религиозной активности, как видно, достаточно быстро облетел Просцово. Однажды в субботу, ближе к полудню, к нам в дверь постучали. На пороге возникла женщина лет 45, невзрачная, но с одухотворённым лицом.
– Мир вашему дому, – произнесла она с радостной открытостью, хотя и, в то же время, с некоторым вопросом-загадкой в послевкусии интонации.
Алина, не потому что только что прочитала Матфея 10-ю главу, а потому что всегда рефлекторно-дружелюбно реагировала на эмоциональную одухотворённость, мгновенно женщину усадила и предложила чаю. Я же как-то сразу смекнул, что женщина не из bf (хотя и явно не из православных), а скорее – из какого-нибудь протестантского направления. Ибо я знал, что, хотя bf и стремятся подражать Христу и апостолам в том, что касается проповеди, насколько возможно максимально, но не до буквальности же и доскональности, чтобы, подобно православным, рясами своими слушателей не шокировать и не отпугивать. С одной стороны, было приятно видеть перед собой искренне верующего человека, с другой – очевидно же, что и она свято в Троицу верит, а жесты её, в то же время, таковы, что как бы мы с ней априори единоверцы. (Я, кстати, краем уха слышал, что в Просцово есть наша сестра, но, кажется, на тот момент, она была сильно духовно прослабшей, а может быть и исключённой.) Как бы то ни было, беседа наша выходила всё какой-то несклеенной и сумбурной. Она сказала, что слышала, что мы читаем Библию, и она тоже очень эту книгу уважает и поэтому пришла пообщаться с верующими людьми. Кажется, она прямо спросила, к какой вере мы относимся. Я, интуитивно притормозив, чувствуя, что могу чрезмерной прямотой обескуражить гостью и склонить её к ненужным спорам, скромно сказал, что мы пока не принадлежим к определённой конфессии, а только ещё изучаем. Женщина тут же распространила нам карманный синенький Новый Завет. Я всё-таки поднял некий «относительно нейтральный» вопрос, то ли о грядущем рае на земле, то ли о Царстве. И, кажется, в процессе этого моего исповедания женщина поняла, что взгляды наши на основы разнятся; спорить не стала, но как-то слегка притихла что ли, и скоро мы распрощались.
– Кажется, она не из наших, – сказала Алина.
– Да похоже на то, – ответил я.
В те же дни случился неприятный эпизод с телевизором (надо сказать, в то время и я, и Алина слабо понимали, что это за зверь, и на что он способен). Мы все втроём были дома. И в телевизоре вдруг случилась обстоятельная передача на тему «сектоведения», с посылом, очевидно, дать сектантам по зубам, да так, чтоб кровью плюнули, а народ чтоб знал, с кем дело имеет. Вначале там напротив репортёра и камеры воссел некий высокопоставленный поп с Библией в руках. Зрелище само по себе было каким-то негармоничным: к его рясе, конечно, больше бы подошло нечто кадящее или окропляющее. Батюшка заявил, что сектанты зря клевещут, что хорошо знают Библию и готовы разоблачить посредством её святые постулаты веры православной. Что вот он, такой-то всея Руси высокий чин, вполне-себе способен, вот прямо сейчас как подтвердить Библией эти великие постулаты, так и опровергнуть любое сектантское возражение. Я до самого конца передачи с нетерпением ждал, когда же он откроет-то её, Библию свою, но этого так и не случилось (возможно, потому, что на передачу никого из оппонентов не пригласили). Далее последовала нарезка всяких странных кадров с беснующимися экстатическими крикунами, слезами обездоленных детишек и прочими страшилками под нагнетающую, тревожную музыку и монотонный закадровый комментарий о том, что любой уважающий себя сектант способен одновременно правой рукой отобрать у гражданина квартиру, левой – разрушить у того же гражданина семью, а правой ногой столкнуть с крыши высотки его дитя, и если сектанту на все эти конечности надеть электроды, не перепутав их цвет, то ЭКГ получится не человеческое и даже не звериное, а дьявольское. И всё в таком роде. Вместо того, чтобы всё это дикое безобразие выключить на корню, мы, как заворожённые, вместе с Ромой досмотрели до конца. Далее последовало нечто полумистическое: во всей нашей просцовской квартирке вдруг выросло какое-то непонятное, почти звучащее и светящееся, поддающееся чуть ли не тактильному восприятию напряжение, мы с Алиной вдруг начали ругаться, а Рома заплакал навзрыд, как никогда. Он плакал очень долго, а потом выяснилось, что у него нестерпимо болит голова. Кажется, я догадался помолиться и вышел на 10 минут на воздух. Когда я вернулся, я понял, что напряжение сошло на нет, однако Рома продолжал плакать. Мы что-то ему накапали и чем-то укололи. Алина запаниковала: надо срочно ребёнка везти куда-то в медицинскую цивилизацию. Я еле уговорил её вызвать Богомолову. К моменту прихода педиатра всея Просцова Рома слегка попритих. Татьяна Мирославовна вместо того, чтобы что-то внятное порекомендовать, накинулась на нас, выяснив, что мы накапали Роме чего-то спиртсодержащего и теперь он у нас пьяный. Только к вечеру всё отлегло и притихло. То был последний раз, когда я добровольно смотрел подобную видеогадость. От всей этой истории пахну́ло Дьяволом. Я же уже вышел на тропу войны с ним и даже имел доспехи духовные в более или менее приемлемом состоянии, но я, как зелёный новобранец, не ожидал, что враг клацнет зубами прямо перед носом так скоро и так внезапно.
Огородик на сей раз мы вскопали по всем правилам, приподняв грядки. Яблони в том году решили отдохнуть, и мне было обидно, что с обобранной злоумышленниками минувшим летом яблони я плодов так и не вкушу (а Милена Алексеевна говорила, что яблоки эти были жутко вкусные). В то лето, как и в прошлое, я частенько сиживал на скамейке, сразу у открывающейся в мой раёк калитки, под тихими ветвями изнасилованной ворами яблони, с Библией и «tw» в руках. В один из тех солнечных, безмятежных деньков, какой-то человек встал с той стороны калитки и мягко назвал меня по имени-отчеству. Я встал со скамейки. Человек назвался то ли капитаном, то ли майором чего-то там охраняющего безопасность в Т… Я предложил ему войти и присесть, но он предпочёл стоять снаружи. Офицер был в штатском, среднего роста и средней упитанности; лицо излучало мир и сдержанное благодушие, под которыми просвечивала предупредительная твёрдость. Не уверен, мог бы он быть назначен на роль очередного Джеймса Бонда, но в кастинге, я думаю, выглядел бы достойно.