Игорь Бордов
Поселок Просцово. Одна измена, две любви
Глава 2. К…
«Я посвятил свой разум познанию мудрости, познанию безрассудства и глупости…» (Екклесиаст 1:17, Современный перевод).
После свадьбы наше «неформальное», прелюбодейное состояние было нейтрализовано официальными штампами, и мы по выходным стали чаще выбираться из нашего просцовского псевдоподполья. Чаще стали навещать родителей и друзей в К…
Супруги Рома и Василиса Восцовы, бывшие Алинины одногруппники, проходящие ординатуру по психиатрии и гинекологии соответственно, проживали в многоэтажке недалеко от площади Тургенева. На двери их подъезда был установлен домофон – очередное чудо техники, квартира была просторная. В том же доме, но в другой квартире, поселились супруги Фёдоровы, Артём и Алиса. У Восцовых часто собиралась вся Алинина институтская компания, сохранившийся костяк элитной 17-й группы (кажется, большинство из них имели красные дипломы и реализовались как всеразличные заведующие и главные врачи, в конечном счёте). Этих Рому-Васю (Алина называла их «Ромочка, Васечка») я помнил ещё с первых лекций на первом курсе. Они уже тогда ходили парой и напоминали мне Ларису Сёмгину и Максима Малькова, моих одноклассников, сидевших с 9-го класса за первой партой и держащихся крепко за руки все уроки. Мне как-то была подозрительна и даже неприятна эта претензия на раннюю зрелость и как бы исполненная недоверия ко всему окружающему демонстрация преданности. Тем более, я знал, что та приторная история с Ларисой и Максом закончилась каким-то там неблаговидным разрывом, поэтому таким ранним отношениям я не доверял, и, проецируя это своё восприятие на Рому-Васю, я предпочитал относиться к ним если не с презрением, то уж точно с равнодушием, хотя они и были на самом деле замечательными людьми. Рома был большой, немного тихий и благожелательный, а Васечка – бойкая и проницательно-энергичная. Примечательно, что именно к ним приходила поплакаться Алина в тот сдавленный период наших ранних «прелюбодейных» отношений, когда нам было так непросто (однако, не уверен, что Алина передавала им всю правду, как, скажем, я – Государеву). К моменту заключения нашего с Алиной брака у них уже был ребёнок, и Васечка с этим ребёнком на руках была среди тех немногих, кто присутствовал на нашем скромном сочетании в ЗАГСе.
Артём Фёдоров был ключевой фигурой в 17-й группе. Он, не стремясь и, очевидно, не прилагая к этому особых сознательных усилий, сумел разбить сердца всех её участниц, вследствие чего в определённый момент в группе произошёл некий раскол и даже разделение. Артём, несомненно, был (и остаётся) чрезвычайно умным, волевым, целеустремлённым, мужественным, сильным, уверенным, весёлым и красивым человеком (качества указаны, скорее всего, в произвольном, а не в приоритетном порядке), и я понимаю все эти разбитые сердца. В конечном счёте, в той мужественной женской борьбе победила Алиса. На мой взгляд, Алиса не чрезвычайно красива, но, несомненно, чрезвычайно эрудирована и умна (кстати, она тоже есть на нашей свадебной фотке). Мне, к примеру, польстило, когда лет пять назад, употребляя с ними кальвадос и упомянув, что это тот самый напиток, который воспел Ремарк в своей «Триумфальной арке», я почувствовал на себе Алисин благосклонный взгляд, как некое признание моей литературной эрудиции.
В эту Алису был влюблён (и до сих пор, кажется) Паша Зноев, ещё одна колоритная личность из 17-й группы. Диву даёшься, откуда в жизни берутся все эти бесконечные любовные голливудские многоугольники; особенно это романтическое многолетнее тоскование по ком-то недоступном, и даже доступном, но только в дружеском режиме. Так вот, этот Паша из всей Алининой компании мне был более всего близок. Он, как и Фёдоров, был могуч, умён и уверен в себе, хотя и как-то более скользок (о красоте судить трудно из-за основательной бороды), но во всяком случае не сноб, как многие, на мой взгляд, из Алининых друзей. По крайней мере, с ним было всегда легко поговорить почти на любую тему, ибо он держался просто, хотя и был чрезвычайно разносторонним и любознательным. Сейчас он работает простым травматологом и чурается всякого рода заведования.
Однажды они там у Ромы-Васи собрались все (не помню, по какому поводу) и зазвали нас с Алиной тоже. Мы пришли как-то пораньше других. Хорошо, что уже был Паша, и я подлетел к нему и стал уговаривать пойти маленькой компанией с нами в Крым этим летом. Паша начал обстоятельно расспрашивать о достоинствах и недостатках этого предприятия с моей точки зрения. Я по свойственной мне коммуникативной простоте проговорился, что иногда нас пытался раскрутить на деньги всякого рода крымский люд, от таможенников и милиционеров до егерей, и Паша заметно насторожился. Я поинтересовался, а нет ли в данной компании тех, кто согласился бы на подобную авантюру, но Паша выразил сомнение, мол, народ предпочитает ближние речки, а не далёкие горы и бескрайние моря. Я немного приуныл. Всё-таки идти вдвоём в такую даль – предприятие рискованное. Но это была лишь минута слабости.
Веселье было достаточно шумное. Говорили наперебой, как бы пытаясь друг друга переорать. На посиделках у Якова Бермана я привык к более степенному обмену мыслями. Позже, на пике всеобщего подпития, я попытался изобразить нечто общепризнанное под гитару, но не был воспринят. Меня вообще, в целом, мне показалось, как бы игнорировали. И больше всего меня расстраивало то, что я не понимал: делалось ли это в некоторой мере осознанно или происходило само собой, стихийно, по неким внутренним законам их коллектива. Больше всего меня расстроило то, что произошло в конце. Мы с Алиной собрались уходить, и тут выяснилось, что её сапоги исчезли. Почти сразу стало понятно, что их специально спрятали, чтобы «Алинку не отпускать». И розыгрыш тянулся долго. Я, как идиот, одетый, молча стоял прижавшись к стенке в коридоре, а Алина то смеялась наперебой с юродствующим пьяным Фёдоровым, то весело ныла, выпрашивая сапоги. Вся компания радостно потешалась над происходящим. Мне отнюдь не было весело, я только глупо натягивал улыбку; я близко не знал этих людей, и, хотя Алина была их милой подругой, никто из них, кроме Паши, казалось, не испытывал ни малейшего желания знать меня. Что касается розыгрыша, я попросту считал его глупым, если не сказать больше. Дело в том, что моя самая страшная ссора с Вестницким, которого я долгое время считал лучшим другом, произошла как раз из-за чего-то подобного. В середине большого пешего крымского похода, на маршруте, Тимофей спрятал в лесу нашу с Шугаревым посуду, которую мы на ночь оставили у костра, вместо того, чтобы унести в палатки. Решил поучить нас порядку. Но почему? На правах особы, приближенной к Ирине Ярославовне? Шуга вел себя так же, как сейчас Алина. Он даже едва ли не вовлекся в игру «тепло-холодно» в той ситуации. Я же встал в позу, добился, чтоб мне, в конце концов, вернули посуду, а вечером у костра разбранился с Вестницким, и потом мы не общались, кажется, полгода.
Наконец-то Алинины сапоги были возвращены. Не помню, пытался ли я как-то поделиться с женой своими чувствами тогда. Во всяком случае, Алина была весела и на настроение моё не обратила особого внимания. Это были её друзья. И я не счёл необходимым делать здесь какие-то акценты.
Два или три раза ещё делалось застолье у родителей Алины. Меня усаживали за стол, обильно кормили и поили, я бойко вёл или поддерживал беседу. Однажды преждевременно закончилась водка, и я ушёл покупать. Внизу, у подъезда на лавке, я присел с Алёной, младшей сестрой Алины. Ей тогда было около 20, она училась в медколледже. Алёна мало, на самом деле, похожа на Алину. Она тоже весьма жизнерадостна, но как-то более уравновешенно, юмор у неё резкий, анекдотический, почти, как у их папы, но плавнее и забористее, не такой обстоятельный. Ко мне она испытывала определённое уважение, но не слепое, а вдумчивое; часто о чём-то непростом спрашивала меня. В тот раз спросила: «Игорь, а в вашей семье часто ссорятся?» Я задумался. «Да нет, – отвечаю, – наоборот редко. Но если уж поссорятся, то потом дня два-три надутые ходят». (Я даже вспомнил, как однажды мама на целые сутки ушла из дома к подруге.) А Алёнка и говорит: «А у нас – как раз наоборот! Мы можем за день три раза поссориться и три раза помириться». Я удивился. Это было откровение. Мы никогда не говорили с Алиной о ссорах и никогда ещё не ссорились. Поэтому всё это звучало странно. Хотя я видел, что мама моей жены – женщина строгая, требовательная, тревожная, с каким-то слишком глубоко спрятанным чувством юмора.
У моих родителей было, как всегда в последнее время, бодро и… задушевно что ли. Маман ненавязчиво нащебетывала о разных тонкостях их интересной духовной жизни; между прочим, всучила нам для прочтения «Зелёную палочку» Л.Н.Толстого как некую вразумительную квинтэссенцию постулатов о смысле человеческой жизни, к тому же выраженную художественно и красиво. Алина всегда зажигалась от всего положительно-эмоционально окрашенного. Я принял, подхмыкнув. Папа подкивнул. Папа выглядел уверенным в своей жизни, спокойным и где-то даже благодушным.
Толстой, и правда, взбудоражил и воодушевил. Основные постулаты, касающиеся служения Богу, как того единственного, что исполнено подлинного смысла, подкреплённые к тому же здравыми и логическими рассуждениями, заклыдывающими основу, были восприняты мной с радостью. Малопонятные же, туманные философствования, которые всё же в очерке присутствовали, были моим сознанием также отмечены, но не доминировали в восприятии. Я сочетал эти новые впечатления с тем, что уже знал из прочитанного мной в Библии и почувствовал в душе определённую эйфорию. Мне было приятно, что я вовлекаюсь сознанием в нечто глобальное, светлое и действительно значимое. Мне было приятно также и то, что Алина была как бы со мной на одной волне.
Впрочем, повторюсь, вся эта поднимающаяся во мне духовная радость была ещё слишком слаба, чтобы пропитать моё сердце и моё сознание. Она только как бы иногда поглаживала их как некая приятная мягкая волна. В основном же, штормом накатывала жизнь. Любовь к женщине. Работа. Состояться во взрослости, в самостоятельности. Может быть когда-то – свой дом. А так, всё то же: по морям, да по горам не нагулялся, своё пивное озеро полной мерой не выпил, из-за безденежья вместо «Marlboro» вынужден курить «Приму» (что слегка угнетает), что же есть настоящая дружба – так и не понял, двухкилограммовую щуку не поймал, и даже отцом ещё не был. Извини, Лев Николаевич…
Глава 3. Конец зимы.
«Если кто попросит у тебя что-нибудь, то дай ему» (Матфея 5:42, перевод Международной библейской лиги).
Не очень хорошо помню переход к весне в тот первый год в Просцово. Скорее всего, как всегда был завален работой. Что-то зашевелилась фабрика. Томилин туда, по-моему, не вернулся, да и фабрикант поменялся, но, во всяком случае, слухи поползли, что принимают персонал в какой-то цех. И сразу оживился амбулаторный приём, людям сразу стали нужны вдруг какие-то справки; а двоим пациентам я даже выдал больничные для фабрики. Но всё это продолжалось недолго, месяц-два; потом всё снова встало.
Как растеплилось, выписалась Свинцова на паперть между церковью и магазином, зато поступила лунообразная Родионова с ухудшением астмы; удалось вытурить пару старух на пару недель из 4-й палаты – я начинал привыкать к этим циклам.
Валаамова вызывала реже: видимо, в медицинском и человеческом смыслах она уже выцедила из меня, что могла, и слегка приспустила вожжи. Часто она благоговейно упоминала имя Абакумова Василия Леонидовича, т-кого кардиолога (с большой буквы «К»), которому она раз в месяц (не чаще!) звонила, отчаявшись-таки получить от просцовских медиков толковое слово и здравый совет. Я даже, в некотором смысле, стал побаиваться этого сына Аввакума. И вот, однажды он прибыл в Просцово (наверняка, не без настояния всё той же Валаамовой). Это было обставлено, как нечто в рамках диспансеризации или чего-то такого. Просидев со мной 2 часа на приёме, параллельно принимая особо жаждущих увидеть сего специалиста граждан, Василий Леонидович ещё на 2 часа уехал с торжественным визитом к Валаамовой, после чего благополучно отбыл в родной город. Это был обычный врач, хотя и с мужественной, исполненной достоинства внешностью. На меня он смотрел если не благосклонно, то уж во всяком случае – спокойно. На его приём пришла и моя хозяйка, Пугачёва Серафима Ефимовна, презрев ради такого случая каноны уринотерапии (метода, в целом, не терпящего дополнительного медикаментозного вмешательства). Доктор Абакумов спокойно выслушал её жалобы, бесспорно относящиеся к банальной хронической ишемии мозга, спросил, принимает ли она ноотропы. Пугачёва бодро ответила, что да, принимает, но эффекта не видит. Абакумов посоветовал ей другой ноотроп, из тех, что она не принимала, чем, видимо, Серафиму Ефимовну не удовлетворил. Когда дверь за Серафимой Ефимовной закрылась, Василий Леонидович иронично посмотрел на меня и сказал: «Вот так всегда: всё хотят, чтобы им голову новую пришили». Я подхохотнул. Перед его уходом, я испросил пару советов по ведению кардиологических больных, подразумевая беспокоящих меня конкретных пациентов. Леонидыч отвечал вяло, как бы с неохотой, сдерживая зевок. Мне взгрустнулось оттого, что я в очередной раз ощутил себя несчастной собачкой-терапоидом, кинутой некой беспощадной рукой в чёрные волны российской провинции, которой никто-то не желает помогать!
В 1-ю палату поступила немолодая женщина в терминальной стадии какого-то лейкоза. Мне было мало понятно, что с ней делать, но я что-то делал. На второй день она сказала: «Доктор, я никогда в жизни не пила пиво, а тут вдруг неудержимо захотелось. Доктор, всё равно ж умирать, разреши выпить бутылочку!» Женщину было жалко; у неё был какой-то не очень понятный мне характер, но она явно не была плохим человеком. Я пожал плечами. Мол, прописывать тебе его я не буду, но уж если выпьешь, глаза закрою. На другой день от неё пахло пивом, и она шутила и бодрилась, а на четвёртый день она умерла.
Из Степановского снова привёз женщину с инфарктом, и снова как-то так вышло, что она осталась у меня, в третьей палате. Но на сей раз я был чрезмерно осторожен и ответсвенен. Обошёлся без внутривенного морфина, и как-то всё прошло спокойно и гладко. Вскоре позвонила молодая, грамотная, вежливая родственница и перечислила мне заочные рекомендации по медикаментозному ведению этой пациентки от какого-то медицинского светилы какого-то мегаполиса. Я заверил, что примерно то же самое её родственница у меня и получает (хотя и немного приврал, конечно), и добавил, что непременно мегаполисные рекомендации исполню в точности. И исполнил. И всё обошлось.
Кажется, именно в то время я имел первый в моей карьере опыт серьёзного столкновения в непростой, как оказалось, социальной схеме-концепции «врач-пациент». Диалог на амбулаторном приёме:
– Слушаю вас.
– А что вы меня слушаете? – с грубым вызовом (женщина, лет 35, с напряжённым, серьёзным, нервным лицом).
– Говорите, на что жалуетесь, – опешив, с недоумением.
– А по мне не видно, на что я жалуюсь? – с той же интонацией.
– Вы считаете, что я должен читать ваши мысли? – закипая, чувствуя неприятную дрожь в своём голосе.
– Я вам второй раз говорю: по мне всё видно. Просто посмотрите внимательнее!
– (с тяжёлым вздохом, после недоуменной паузы) Женщина, я вижу на вашем лице бледно-розовую сыпь. Но этой информации для меня крайне мало, чтобы поставить диагноз и, тем более, назначить лечение…
– Короче. Назначьте мне хлористый кальций в вену десять инъекций на курс. Это всё, зачем я к вам пришла. Мне совершенно неинтересно беседовать с вами!
Беспомощно развожу руками. Смотрю на Веронику Александровну. Она нейтрально пожимает плечами (мол, тяжёлый, конечно, случай, но как-уж-нибудь сам, доктор, выкручивайся). Снова перевожу взгляд на пациентку. Пытаясь смягчиться:
– Вы хотя бы скажите мне, с чем вы связываете появление этой сыпи?
– Ничего я не собираюсь говорить вам! Вы выпишите мне назначение, о котором я вас прошу или нет?
– Нет, я так не могу…
– Почему не можете? Вы что, не врач?
– В том-то и дело, что я врач, – повышая голос, с гневной интонацией, выпячивая глаза на пациентку, почти крича, – а не механический безмозглый выписыватель рецептов, кем вы, как видно, меня считаете!
– Я ещё раз повторяю: мне совершенно не интересно, что вы там говорите. Я не первый раз заболеваю таким образом. Курс, о котором я прошу, мне помогает. Что за проблема назначить мне его?!
Замолкаю. Опускаю плечи и голову. Выдерживаю паузу в гробовой тишине. Не менее полминуты… Наконец (поняв, что больше ничего невозможно сделать, и это наиболее разумное решение) встряхиваю головой:
– Вероника Александровна, напишите этой пациентке направление, о котором она просит.
Вероника Александровна с готовностью строчит. Подписываю, ставлю печать, передвигаю направление в сторону пациентки. Она хватает его, встаёт и, ни слова не говоря, железным шагом направляется прямиком в процедурную. Конец диалога (хорошо размочил, а то один товарищ посетовал, что в книге этой моей диалогов почти нет, негоже).
Я был в шоке, меня колотило. «Почему? За что? Что это вообще было такое?».
С неимоверным трудом, запинаясь и не к месту задумываясь, я принял ещё двоих или троих пациентов и, грозовотучный, но при этом и как бы невесомый, с каким-то подшибнутым мозгом, направился в стационар. В ординаторской я лёг на кушетку. И пролежал полчаса. Я не мог идти в обход и не мог идти обедать. Я обдумывал ситуацию. Меньше всего мне хотелось, чтобы подобная ситуация когда-нибудь ещё повторилась. Я задал себе вопрос: «Почему я себя сейчас так чувствую?» Ведь я был практически нетрудоспособен. Подумав, я честно ответил себе: «Да, ты получил эмоциональную травму, но если бы ты повёл себя достойно, то это не выбило бы тебя из колеи. А ведь ты почти орал на пациентку, пусть она и психопатка почище Марианы! А что стоило бы, не затевая всей этой дрязги, взять, да и просто назначить ей этот хлористый, который никак же не навредит ей?!» Я подумал ещё и сделал вывод: «Отныне я просто всяким там психопатам буду делать без лишних разговоров то, что они хотят. При условии, что не наврежу этим ни себе, ни им. Засунув при этом глубоко в… всю эту свою псевдоврачебную никому не нужную гордость! Иначе так вот и будешь всякий раз валяться как тряпка…» Вывод показался мне здравым. В конце концов, я не так уж сильно и накосячил. На такую дуру можно бы слегка и прикрикнуть. Я потихоньку спустил ноги с кушетки на пол, встал и поплёлся снимать пробу с обеда.
Так я работал. И не замечал прихода весны. Работал и работал, зарывшись головой во всю эту медико-просцовскую глупогадость. Снег потихоньку делался жухлым, земля просыхала, трава проклёвывалась. Первые птицы начинали петь. Обнажалась грязь, но в деревне грязь не такая противная, как в городе. А я работал и не видел. Раньше я всегда замечал весну.
Глава 4. Весна. Контрасты.
«Увидит тебя прохожий, хлопнет в ладони, присвистнет, головой покачает и скажет об Иерусалиме: «И это – город, что звали прекраснейшим, звали радостью мира?!» (Плач Иеремии 2:15, перевод Российского библейского общества).
Окрестности Просцова, в целом, живописны. Поля и перелески, в общем-то, привычны для нас. Но там ещё и холмисто. При подъезде, за полкилометра, по левую руку – захудалая деревня Пархово с накренённой убогой церковной колокольней, а по правую – дивный ландшафт: обрывается лес и потом – обширное поле, спускающееся вниз к озеркам, синим, манящим, а ещё дальше – снова поля, полоски рощ и крапины деревенек (одна из них – Солдатово, из которой был тот дивный Батонов). Само Просцово – холмисто-волнистое, потом, дальше, к Степановскому – две стены леса, явно не безгрибные, ну а уж Степановское – плоское. Я давно положил глаз и на степановские леса и на парховские озерки. Расспрашивал водил. Но водилы, как обычно, почему-то были негрибацко-нерыбацкие; люди, тянущиеся к технике, зачастую, как показывает опыт, поворачиваются выразительно-равнодушным задом к природе. Саша раздумчиво произносил народную мудрость: «ну-у, грибы нужно искать по краям» (как будто я не знал); а насчёт рыбы неопределённо: «да ловют чего-то». И правда, ловили. Помню, по осени ещё, в амбулаторию зашёл некто маскировочно-грязно-дикий с мешком налимов и торопливо сунул Веронике Александровне, мол, купи, дёшево (самогонка стынет же!); Вероника Александровна хозяйственно взяла налимов. Но весь этот мой грибно-рыбный зуд откладывался до лета; и я где-то мечтал и Алину приобщить к этому благодатному отдыху-охоте – почему-то я был уверен, что она радостно воспримет всё, к чему у меня лежит душа.
По весне, конечно же, обострились психи. Милиционер Нестеренко (тот из двух, что покрупнее, что проживал в одной из кирпичных двухэтажек вверх по холму, выше фабрики) вызвал меня однажды на улицу Кирова освидетельствовать сумасшедшего. Ну, конечно! Разве я забыл? Я же не обычный терапевт, я ж айболит, на все руки мастер. Улица Кирова – ближе к краю посёлка, за дальним оврагом. Освидетельствовать там, в общем-то, особо и нечего было. Хлипкий мужичок мечется за своим забором, несёт околесицу, на нас с Нестеренко глядит подозрительно, а на весеннее яркое солнце взирает яростно, распахнутыми глазами. Я убеждал мужичка, что его надо срочно госпитализировать в нужную больницу, что надо сделать укол, что ему это лучше, что соседи беспокоятся. Нестеренко же всё хотел, чтобы он зачем-то в каком-то там протоколе расписался. Мужичок от всего отказывался и околесицу, несмотря на вычурную смену наших убеждающих интонаций, нести упорно не переставал. Всё это продолжалось часа полтора, естественно – абсолютно безрезультатно. В конце концов, милиционер меня отпустил и стал кого-то звать на подмогу. Чем дело кончилось, я не уточнял.
Ещё осенью меня вызывала на дом, в Совхоз, молодая женщина, лет 28, больная раком молочной железы. Она была вежливая, оптимистичная, но и грустная. Полная, даже плюшечная, налитая жизнью, но уже отравленной; интеллигентно сдерживающая передо мною клокотание желания жить. Мы просто пообщались. Я же ничего не мог сделать. Что-то там с ней, в онкодиспансере в К…, шло не так. А весной она умерла. Без меня как-то, сама собой. Для многих в Просцове эта смерть была почему-то очень значимой, даже, кажется, не из-за возраста – просто душевный был человек. В амбулатории все от известия охали-ойкали. Помню, я возвращался пешком с вызова, мимо фабрики, и вижу – параллельно мне, за мостом через речушку Талку – движется шествие с гробом, человек 40 (немалое расстояние прошли, – от Совхоза до фабрики не меньше километра), видимо – к церкви, а дальше – на кладбище, как раз между Просцово и Пархово. Впереди – священник, высокий, в узорчатом торжественном одеянии, то ли с каждением, то ли с кроплением, во всяком случае, с чем-то маятникообразно-качающимся, и даже как бы с пением. Чрезвычайно торжественно всё это выглядело. Ну, и печально тоже. В Просцово за всё время я не видел ни митингов, ни народных собраний; в тот раз это было нечто наиболее массовое и потому – чрезвычайно необычное. Священник выглядел как-то уверенно-мужественно, на своём месте, что ли; в лице его было что-то решительное, как будто он кидал вызов самой смерти этим кадилом-опахалом своим и песней старо-басово-славянской своей. Следующий за гробом народ казался со священником единодушным. Их устремлённость и серьёзность были настолько непридуманными и ненаделанными, что даже как-то тронули меня.
Вслед за этой трагедией, произошёл, напротив, почти комичный случай. По слухам, в просцовской пекарне завёлся приблатованный новый молодой начальник. Судачили недобро, что паренёк какой-то по жизни отвязный и разгильдяй, и что общественный нравственный суд (чрезвычайно абстрактное понятие, как я с течением жизни понял) давно по нём плачет. А, мол, папа, некая «шишка» в Т…, пристроил шаловливого сынульку хоть и в Просцово, хоть и в пекарню, а таки начальником. И это почему-то очень сильно возмущало народ (амбулаторию, в частности). Я пытался дознаться – почему? Ответ был: ну как же, начальствовать, хоть и в пекарне, надо уметь, а этот зажравшийся папенькин сынок ни … ж не умеет, только пить, да по бабам!.. – Ну да-а, сочувствовал я возмущённому народу.
И вот однажды, апрельским погожим утром, врывается на приём счастливо-хохочущая Нина Ивановна, до слёз, и даже вымолвить не может ничего. Так и заливается соловьём на кушетке. Следом входит комично-угрюмая регистратор-Валя: «Игорь Петрович, тут начальника на пекарне пчела укусила, пока он мочился; вызывает вас». Валя мужественно борется с улыбкой. Вероника Александровна – уже под столом. Ох, сколько веселья! Они-то своё злорадство потешили, а мне-то, Айболиту Петровичу, что прикажете делать с этим укушенным?.. Побубнил. Благодушная Вероника Александровна вылезла из-под стола. «Ничего, Игорь Петрович, я с вами с чемоданчиком поеду, чего-нибудь придумаем, мне и самой интересно!» Приехали. Паренёк оказался толстый, с наивным, перепуганным и детски-извиняющимся лицом. Всё повторял, что, мол, жало сам вытащил, да только не до конца уверен («гляньте, доктор»); сознание? – да, ненадолго потерял от боли и неожиданности; аллергии? – нет, ни на что не было. Ох уж мне эти просцовские глянсиз пенисиз, давай, «айболитушка», за свою любимую работу. Да всё нормально! Вколите ему, Вероника Александровна, ещё и в попу преднизолончика какого-нибудь на всякий случай. «Ой, не надо!» – кричит смешной начальник пекарни. – «Дайте мне лучше таблетку какую-нибудь». «Ну, хорошо, уговорил, дайте ему, Вероника Александровна таблеточку димедрольчика и поехали скорее назад, у нас там очередь в амбулатории».
Неподалёку от Пархова была старая ферма, и на ней случился пожар. Конечно, вызвали меня. И снова вхолостую. Никто же не пострадал. Там даже коров не было. Помню свою неприкаянность. Мэр, Станислав Николаевич, бегал, какие-то колхозники бегали. Приехало что-то пожарное, с каким-то немощным шлангом. Огня уже не было, но зачем-то начали поливать обугленную стенку фермы. А мне было скучно и неприятно, у меня стояла работа; на меня здесь никто особо не обращал внимания, но подойти отпроситься я не решался: настолько все они были перезагружены проблемой. Я просто принялся созерцать. Я смотрел на контрасты. Угрюмое, разбитое, похмельное лицо мэра, Варфоломеева Станислава Николаевича, и светлое голубое небо, тихий весенний тёплый, мягкий ветер; эта обуглившаяся маленькая, но какая-то почему-то злостная человеческая проблемка, которую никак не может решить хиленькая струя из бессмысленного опоздавшего шланга и величественный вид, там, направо через дорогу: голубеющие озёра, благоухающий задумавшийся о вечности лесок, поднимающаяся новая трава в поле – дела Божьи, мудрые, спокойные, уверенные, надёжные, вечные. Не уверен, что я тогда анализировал таким образом, но, однозначно, мне не давали покоя эти контрасты. Потом меня отпустили, да и сами сели на свои машины или побрели прочь.
Однажды меня вызвали в деревню Озерцово. Это ближе к Т…, самая дальняя граница моего «терапевтического участка». Деревенька маленькая, но расположилась она очень уютно, на горе; внизу – речка, за речкой – ещё более крутой склон, поросший разнотональными светлыми зелёными деревьями. Вид почти кавказский, водопада не хватает. И птицы, и тихо, и привольно. И нога Евы не погнушалась бы, да и Адам с улыбкой приобнял бы её за плечи и пригладил волосы. И вот тут – ещё более страшный контраст! (никогда не забуду его). Сашка на «буханке» подвёз меня к самому дальнему дому, недалеко от крутого спуска к речке. Дом чёрный, кривой, маленький, забулдыжный. А вошёл я: а внутри – тьма, грубая, уродливая, прокуренно-прокопченая, вонючая, бутылки пустые, да грязь, ступить негде; да и низко так, что мне, высокому, молодому, как-то скрючиться при этом надо. Пытаюсь рассмотреть во тьме обитателей: замызганные и бабка, и дедка, грязные, хрипящие, бессмысленные оба. Что хотят – непонятно. Если вы пьёте, да курите, какие мои таблетки вам помогут? Оказал им какую-то брезгливую медицинскую услугу и поскорее вышел восвояси. А там – снова благоухание, пение, ликование (из смрада-то человеческого). Вот он контраст! Благодать Божья и прямо посередине, в центре этой благодати – вся эта низость человеческая, грязь, человеческая немощь, уродство, одичание. Наверное, я тоже тогда ещё не рассуждал так. Но я воспринимал, и мне было грустно и нешуточно-задумчиво. Я снова обернулся на благоговейный вид, такой, как на рисунках рая и снова – на эту уродливую, дрянную избушку. Как это понять, как осмыслить? Конечно, можно просто принять без анализа, но меня ж коробит, мне неспокойно. Как мне мириться с этим?.. Ох, ладно. Взлез на сидение «буханки», привычно ахнул дверью с этим железным – бамм! «Поехали, Сашка».