Игорь Бордов
Поселок Просцово. Одна измена, две любви
Я, должно быть, извинился перед Алиной за свою истерику, но мне было жутко не по себе оттого, что она повела себя столь непредупредительно и сварливо. Меня раздражало то, что она не поддержала меня (хотя я и не просил о поддержке, – видимо, я думал, что она должна была включить любящее сердце и сама догадаться).
И я действительно начал постепенно уменьшать дозу: курить по «пол-штуки» и считать сигареты, еженедельно уменьшая на одну. Однако отвыкание продолжалось почти целый год.
ЧАСТЬ 6
Глава 1. Человек-шарик.
«Ты скажешь: «Они били меня, но я не помню, ударили – я не почувствовал» (Притчи 23:35, Современный перевод).
Случай трагикомический. Всё же с перевесом в комическую сторону. Но и не без морали. Поэтому не стыдно потратить на него целую главу. Описывать историю наверняка будет легко, потому что из всех моих просцовских побасенок эту историю я поведал не только всем моим друзьям, хоть сколько-нибудь близким к медицине, но и каждому из ординаторов, с которыми мне приходилось общаться по работе в последние годы, так что история эта просто-таки навязла на зубах.
Ближе к весне однажды я, как обычно, в 8 явился в ординаторскую, где меня ждала телефонограмма от т-й «скорой». Некоего Николая Ивановича Бузырёва из деревни Котово необходимо посетить сегодня активно, ибо у него отек лёгких, а ночью они его не отвезли из-за тяжести состояния. «Интересно, а я-то там что сделаю?» – почесал в затылке я. – «Мужичок при смерти, у него отёк, а я тут иди к нему пешком в не самую близкую деревню фуросемид назначать? Странные эти скоропомощники». Между тем, машина с чем-то неотложным по хозяйственной части уже отправилась в Т…, и я занялся своими обычными стационарными делами. В 9 я начал приём в амбулатории. Тут из Котова с высунутым языком примчался гонец, мол, «скорее, доктор, у нас там Иванычу плохо, отёк весь!». «Ну вот», – подумал я, – «уже весь, мало одних-то лёгких; и живучий же!»
– Не могу, – сказал я гонцу, – машины нет, а тут, видишь же, очередь из 8 человек, куда я их дену? Вот приедет машина, так я – сразу же.
– Ладно, доктор, – проворчал гонец, – только ты уж скорее, а то Иванычу плохо совсем.
– Хорошо, хорошо, – заверил я.
Но покоя мне не дали. Через полчаса прибежала уже гончиха с вылупленными глазами и тоже, как и тот, за своё: скорее, доктор, там Иванычу плохо.
– Да что там так плохо-то?
– Весь отёк и задыхается! Поспешай, Игорь Петрович!
– Да я бы рад. Машины нет и очередь – 5 человек. А пешком нет смысла. Машина всё равно на полпути догонит.
– Ладно, побегу я обратно, а ты поторапливайся.
И гончиха скрылась.
– М-да, – изрекла задумчиво Вероника Александровна, – что-то там серьезное с Бузырёвым этим. Придется мне с вами, доктор, ехать.
– Да уж, Вероника Александровна, и не забудьте лазикса с преднизолоном в чемоданчик положить. Что-то там такое ангионевротическое, мне кажется. И дайте мне карточку, – что за Бузырёв там такой?
В карте оказались две мои записи. Я вспомнил. Это был невысокий, тщедушный мужичонко, ветеран войны. Прошлой весной он вызывал по поводу ушиба грудной клетки (возможно, и перелома рёбер), – «об угол печи стукнулся»; а по осени – по поводу желтухи, не то токсической, не то механической. Оба раза от направления в Т… отказался. Поскольку были-таки при желтухе той боли в правом подреберье, я склонялся к тому, что там в Бузырёвских желчных путях застрял камень, и от т-й больнички ему всё равно не отвертеться. Но как-то выжил ветеран и даже целую зиму ещё прожил. Видимо, всё же токсическая желтуха была, а не механическая.
Машина явилась одновременно с уже третьим запыхавшимся котовским посыльным. И всё та же песня: поспешай, доктор, Иванычу плохо! «Да что они все там так любят Иваныча этого, пропойцу окаянного?» – дивился я.
Вероника Александровна бодро вскочила с чемоданчиком в «буханку». Мне же от всего этого ажиотажа было неспокойно. Тем более что и для отёка лёгких, и для отёка Квинке выходило как-то уж слишком затянуто. Да и с чего бы ему так отечь? Разве что очередная хитрая бабка-самогонщица плеснула в самогон чего-то хитрого.
– Вероника Александровна, у нас там, в чемоданчике, чего-нибудь антигистаминного хоть есть?
– Найдём, – махнула рукой беззаботно-весёлая Вероника Александровна. С ней всегда было как-то спокойнее.
Приехали в залитое предвесенним солнцем злосчастное Котово. Деревенька из 15-20 домиков, в основном чёрно-коричневых, кривых, как и положено, вероятно, рядовой советской деревеньке. «Буханку» обступили человек пять местных мужичков. Все выжидающе следили за мной и моими действиями, и было что-то в позах их как бы извиняющееся. Мы с Вероникой Александровной с уверенной бесстрастностью, как и надлежит уважающим себя медицинским работникам, проследовали в Бузырёвский домишко. Николай Иванович Бузырёв со всей вероятностью принял на грудь накануне пузырь, да не один, и теперь сам выглядел как пузырь. Лицо его было как будто бледно-розово-надутым, да так, что глаза превратились в две горизонтальные складки-ниточки, а анамнез собрать было невозможно, так как, хотя он и пытался изо всех сил работать языком, но выходило из-за этой страшной его надутости совершенно нечленораздельно. При этом он сидел на своей холостой ветеранской постельке довольно уверенно и не был похож на агонирующего. Дышал он часто, но это не было похоже ни на ортопноэ, ни на какого-нибудь там Кусмауля. Рядом суетилась и охала вестница №2. Мы попросили её раздеть пациента по пояс. Выяснилось, что отекло не только лицо. Отёк распространялся на всю верхнюю часть туловища. Бузырёв напоминал персонажа Пьера Ришара из фильма «Невезучие», после того, как его укусила пчела. Чтобы выяснить, до какого уровня распространился отёк, я продолжил раздевать пациента. Оказалось, что отекли также ягодицы и мошонка (последняя – до размеров головы ребёнка). Отёк не распространился только на половой член и ноги, миниатюрность и худоба которых в сравнении со всеми остальными членами тела Бузырёва составляли разительный контраст.
Мне было странно, что при таком гигантском отёке Николай Иванович сохранял определённую активность, что-то без конца сквозь набухшие губы-щёки бубнил-лепетал, пытался жестикулировать. Необычность симптомов и их несоответствие с тяжестью состояния пациента выбивали меня из колеи; я растерялся. При аускультации всё было глухо, что никак не насторожило меня, а столь необходимой в данной клинической ситуации перкуссией я пренебрёг. Не направил моё клиническое мышление в правильное русло и тот необычный феномен, когда при измерении артериального давления при нагнетании воздуха в манжету был слышен хруст, а ткани плеча выше и ниже манжеты увеличивались в объёме. В растерянности и в остутствии возможности консилиума мне ничего не оставалось, как только опереться на мнение ночной бригады скорой помощи из Т…, а также на то, на что я сам предварительно себя настроил: отёк легких и анафилаксия. Я велел Галине Александровне сделать внутривенно лазикс и преднизолон, а гончихе сказал, чтоб она попросила праздных мужичков на улице помочь с переносом больного в машину.
Вероника Александровна посетовала, что не может найти вену. Я не удивился.
– Прысните куда-нибудь, – скрежетнул зубами я, не желая уходить ещё и в эту проблему. Возможно, я чувствовал, что тут что-то другое, и лазикс с гормоном тут не сильно помогут.
Уволокли. Отвезли, подняли в ординаторскую. Я хотел сделать ЭКГ, чтобы исключить хотя бы сердечную патологию. Но тут включилась Татьяна Мирославовна. Я привык, что она редко участвует в моей терапевтической деятельности, и поэтому вдруг этот её всполох показался мне весьма удивительным. Впрочем, ситуация была экстренной, и, как главный врач, она не могла её проигнорировать. И вдвойне удивительно вышло то, что именно она-то помогла прояснить ситуацию.
– Игорь Петрович, а вы его перкутировать пробовали?..
Я начал выполнять перкуссию, и вдруг обнаружилось, что над всей поверхностью «отёка» у пациента был тимпанит, даже над ягодицами.
– Послушайте, Игорь Петрович, – сказала с досадным для меня полуупрёком Богомолова, – у него же там воздух!
В голове моей просветлело. Хруст при надавливании на кожу – это же крепитация! У Бузырёва подкожная эмфизема, что иногда случается при переломе рёбер. Поломанная кость прорывает плевру и вдыхаемый пациентом воздух уходит под кожу, а назад не возвращается из-за так называемого клапанного механизма формирования всей этой несуразицы. Курсе на 3-м нам показывали эту штуку, но она была локальной. Я понятия не имел, что она может быть настолько распространённой.
Пока я это переваривал с открытым ртом, Татьяна Мирославовна устремилась снаряжать машину в Фурманов персонально для Бузырёва.
Часа через два я дозвонился в ординаторскую хирургического отделения Т-й ЦРБ. Хирург сказал, что на рентгене у нашего пациента обнаружены множественные переломы рёбер с обеих сторон, двусторонний же пневмоторакс (чем дышал этот неугомонный ветеран непонятно) и генерализованная подкожная эмфизема. Мне вспомнились Котовские мужички, их нелепые, испуганно как бы чего-то просящие рожи. Не слабо, видно, они попинали Бузырёва этого по пьяни.
Какая мораль?.. Да самая, что ни на есть банальная, до тошнотворности: не стоит пить русскому мужику как скотине, ветеран он или нет, и так мозгов-то нет, а тут ещё в мешок с костями превратят. А студентам-медикам надо тоже – не пить пиво в общаге, а лекции по хирургии и травматологии прилежно слушать, чтобы потом их педиатры какие-то нелепые с общеврачебнопрактическими корочками в диагностическом поиске не переплёвывали.
…Ну а, с другой стороны, даже если и не пить, в чём же смысл? Вот он ветеранствовал за свою убогую деревеньку, а теперь ему только и остаётся, что пить в этом своём кривом домишке, постепенно и неуклонно превращаясь в человека-шарика. Да и лекций по травматологии у нас не было, разве что подобие семинаров, и то, если преподаватель не был с бодуна.
Так сознание грешного человека ловко уворачивается от всякошной морали, предпочитая оставлять своего хозяина псевдочистым.
Больше я Николая Ивановича Бузырёва никогда не видел. Не знаю, умер ли он тогда в цээрбэшке или вернулся, сдутый, в родное Котово снова самогон буха́ть, да рёбра подставлять под пинки. Это почти не имело значения.
Глава 2. Соседи.
«Каким вышел человек из материнского чрева, таким и вернётся – нагим, не унося в руке своей ничего из своих трудов… Во все дни он ест во тьме, испытывает множество горестей, болезни и гнев» (Екклесиаст 5:14,16, Современный перевод РБО).
Соседи в новом доме были всё больше пенсионеры, и от них-то я-таки прознал, что́ есть подобие пресловутого деревенского к-редкому-зверю-доктору хлебосольства, на которое смутно рассчитывал, когда только въезжал в Просцово. Отношение их ко мне и моей жене, вначале скорее ровно-безразличное, постепенно растепливалось вплоть до радушия и даже участия.
В квартире номер 3 проживала Парфёнова Вера Павловна. Эта женщина, наряду с моей участковой медсестрой Варенцовой Вероникой Александровной, была из тех немногих, память о ком оставалась в моей душе особенно светлой по нашем уезде из Просцово. Она была неизменно мягкой и тактичной, не навязывалась, но была предупредительна и готова при необходимости дать взвешенный, уместный совет. Её доброе, но и при этом сдержанное на эмоции лицо излучало некую уверенную внутреннюю гармонию и безмятежность. Она была одновременно и открыта для спокойного дружеского общения, и обладала какой-то гениально выверенной чуткостью к тому, какую необходимо держать дистанцию с тем или иным человеком. Её квартира располагалась прямо перед нашей (номер 4) по направлению к выходу из общего для четырёх квартир коридора наружу. Вера Павловна, в отличие от прочих соседей, проявила участие ко мне уже с самого первого дня появления моего в этом доме. Именно у неё находился ключ от нашей квартиры, когда мы с представителями администрации впервые пришли осматривать жильё после эвакуации повешенного: видимо, Вера Павловна пользовалась доверием как администрации, так и милиции. Она тогда открыла нам дверь и устроила для меня микроэкскурсию, а когда я вселился – заглянула, чтобы поинтересоваться, как я устроился, и дала несколько дельных бытовых советов. В её квартире был телефон, и я частенько звонил от неё. Иногда она стучалась и сообщала, что меня просит к трубке Юлия Фёдоровна Валаамова, мимикой показывая, что она вполне понимает, каково мне приходится от назойливости этой дамы, и её чуткость в значительной степени нейтрализовывала мою досаду.
О Вере Павловне говорили, что она была некоторое время назад горькой пропойцей, едва ли не на манер Татьяны Свинцовой, однако одумалась, возопила к Богу и приползла на порог церкви, где её подняли, и она поднялась и больше уже не падала. Её стабильность в этом смысле во многих вызывала уважение и заслуженное. Дочь Веры Павловны была едва ли не единственным официальным бизнесменом в Просцово и имела здесь хозяйственно-продуктовый ларёк, а внук обучался в каком-то из к-х ВУЗов. Сама Вера Павловна после той истории с церковным порогом сделала, видимо, на духовном поприще какие-то стремительные движения и теперь служила церковной старостой (так, по крайней мере, этот титул звучал в устах народа). К ней часто захаживал, а порой и задерживался (чтобы взглянуть по телевизору на Формулу 1 или спеть под гитару что-то про колокола), молодой просцовский священник. О прошлом Веры Павловны, кроме обрывков алкогольного анамнеза, я ничего не знал. Впрочем, все здесь, в основном, были так или иначе связаны с фабрикой, и, возможно, такие известные и уважаемые личности, как она или Валаамова Юлия Фёдоровна занимали там в коммунистическое время некоторые руководящие должности (хотя здесь я домысливаю).
В квартире номер 5 (дверь напротив нашей) проживала пожилая чета, Галина Николаевна и Николай Иванович. Им обоим было что-то около 65. Николай Иванович был статный, широкий и с виду лысовато-добродушный, Галина Ивановна – сухонькая, остренькая и с виду вдохновенно-спокойная. Но ссоры их были пронзительно-жестокими. И ссорились они через день, а порой и несколько раз на дню. Это меня поражало. Мои родители ссорились крайне редко и неприметно, и в моей душе созрело нечто вроде добронамеренного заблуждения, что хотя большинство супругов в молодости в процессе «притирки» частенько собачатся, к пожилым годам, как минимум устав, а как максимум притеревшись и приобретя опыт, отвыкают от этой ребяческой глупости. Мои новые просцовские соседи беспощадно порушили этот мой милый стереотип. Правда и мои дедушка с бабушкой по отцовской линии ругались. И это было, конечно же, из-за дедушкиной пьянки. Но выглядело это порой чуть ли не забавно. Просто трезвая Мария Артемьевна стояла над душой у Семёна Петровича, и мы слышали с братом сквозь стенку, как она в терраске, где предпочитал обитать дед, бубнит-бубнит-бубнит ему, а он октавой ниже периодически отбрыкивается. (Кстати, за это мы с Вадимом недолюбливали бабушку, поскольку в пьяном виде дедушка Семён был крайне мил, весел, миролюбив, блаженен и забавен, а она – считали мы – не даёт ему покою.) И всё это было у них раньше, им, наверное, ещё не было 60. А тут… Вдруг среди полного штиля гремел гром, летели предметы, и раздавались пронзительные визги наподобие «ненавижу!» и «чтоб ты сдох!», и так – едва ли не через день. Причём не похоже было, что Николай Иванович прям уж чрезмерно «закладывал». Когда я встречал его на улице (ссоры эти обычно заканчивались тем, что он уходил прогуляться на пару часов), лицо его сохраняло трезвое благодушие, как будто в груди его каждый раз во время ссоры включался в автоматическом режиме некий генератор бесчувственности по отношению к негативным сторонам жизни. И это тоже поражало. Я задавался вопросами: как они так могут? неужели чуть ли не ежедневные, пропитанные едкой ненавистью ссоры – это у них привычка такая? как они столько лет могут жить так, в одной маленькой комнате? И я разводил руками; единственное, что я мог ответить сам себе: человеческая жизнь поистине полна загадок… А потом я вспоминал нашу с женой сцену со шторами и то, как я прикрикнул на неё, когда пытался бросить курить, и передо мной вырастал более насущный глобальный вопрос: а вдруг наши с Алиной ссоры со временем участятся, и мы так же, как эти два идиота будем истошно орать друг на друга в наши 65 лет? Мне делалось страшно, и я изо всех сил старался блокировать такие мысли.
В 6-й квартире обитала Мария Яковлевна, невысокая тихонькая бабушка, не такая колоритная, как прочие мои соседки. Она была погорелица, и её сюда приселили то ли администрация, то ли церковь. Они с Верой Павловной частенько заходили друг к дружке и разговаривали. Мария Яковлевна как бы всегда была не в своей тарелке здесь, как бы всегда растерянная, не на месте, – так, по крайней мере, мне казалось, когда она являлась на́ люди, – а так, она была по большей части одна, взаперти.
Путь к моей сарайке с дровами и огороду пролегал мимо правого торца дома. Там были две деревянные лесенки, ведущие к квартирам номер 1 и номер 2. Иногда на лесенках или в огородиках появлялись и жильцы. В номере 1, за моей стенкой, проживал Пётр Алексеевич, мужчина лет 70, медленно умирающий от рака лёгких. Кажется, по жизни он был простой, спокойный, трудолюбивый и, в целом, добрый, но я, к сожалению, не знал его «по жизни». Я знал его только с раком. А с раком он был скорее всё время задумчив, грустен, и как бы едва сдерживал постоянное раздражение (но всё-таки упорно сдерживал). Я искренне сочувствовал ему и даже, наверное, полюбил. Помню, как он подошёл ко мне, когда я по весне что-то пытался сделать в огороде.
– Слушай, доктор, – сказал он, перегибаясь ко мне через серые доски забора, – посмотри, что это у меня?
Он расстегнул рубаху на груди, и, да, я увидел фрагмент того, что поселилось в нём: уродливую клешню; она выпирала, вся синюшно-багровая, пронизанная наглыми сосудами, между первым и вторым ребром справа, ближе к грудине. Меня ухватила сзади за шею лицемерная старуха-деонтология, и своим этическим шёпотом поведала мне на ухо, чтобы я немедленно сделался извивающимся хитрецом, но при этом сделался бы им настолько искусно, чтобы несчастный Пётр Алексеевич ничего не заподозрил. Я включил того нейтрально-бесстрастного размышлятеля вслух, задающего бесконечные наводящие вопросы настолько долго, насколько нужно, чтобы пациент как бы забыл тот первый свой вопрос, на который требовал вначале прямого ответа.
– А вас с этим к онкологам уже направляли?
– Да, ездил я в К… в раковую.
– Давно?
– Полгода как…
– И что там сказали?
– Сказали, опухоль на лёгком.
– Оперировать не предлагали?
– Нет. Говорят, большая слишком. Живи, говорят, сколько проживёшь.
– Ну вот. А что я ещё скажу? Они специалисты, – им видней.
– Да это понятно. Ты скажи: злокачественная она, опухоль эта, или доброкачественная?..
«Не унимается. Ох и досада же! Они там, в диспансере этом, свои деонтологические рты – на замок, а я за них теперь тут отдувайся!..»
– Так откуда мне знать?.. Биопсию брали?
– Брали.
– Так мне надо заключение по ней видеть.
– А! Это сейчас принесу, – Пётр Алексеевич оживился, быстро-быстро захромал к своей лесенке.
Я, пока его не было, негодовал сам на себя. «Ишь, всё-то у него есть, даже заключение по биопсии… Как-вот теперь выпутываться?»
Принёс. Смотрит на меня. А надежда так и сверкает в глазу.
Я делал вид, что внимательно знакомлюсь с документом, а сам напряжённо вслушивался, что теперь-то старуха мне на ухо шепнёт.
– …Ну, чего там? – неугомонный в надежде Пётр Алексеевич принял от меня бумагу.
– Ну, «аденокарцинома» пишут.
– И чего это?
– Да разные они бывают. Видно и правда, просто опухоль большая, вот и не стали оперировать. А что, болит?..
Пётр Алексеевич перестал жадно вглядываться в меня. Или понял, что я буду юлить до последнего, а правды ему не скажу, или вдруг решил не давить дальше, чтобы остаться в зыбком болоте неопределённости, держась рукой за корягу, – уж лучше так, чем я его каблуком в нос, и он от этой коряги отвалится. Во всяком случае, уровень интенсивности блеска его глаза вернулся к начальному, меланхолично-задумчивому.
– Так. Понывает вот здесь, – указал на бок, – спать не даёт. Днём-то ничего, выпьешь анальгину и – поменьше. А ночью не так. Ноет и ноет, – произнося это он стал каким-то ребёночно-скукоженным, жалким.
– Так давайте я вам выпишу снотворного чего-нибудь.
– О, хорошо. Давай, доктор. Удружишь…
В квартире номер 2 проживала Марья Акимовна, женщина добрая-добрая до простоты, патологически как-то. Её рак цапнул за грудь. Грудь отняли и, как водилось часто в те времена, полоснули, отнимая, по сосуду лимфатическому. Руку у Марьи Акимовны раздуло, в раздутой руке поселился стрептококк, и чуть только Марья Акимовна побольше в огородике поковыряется рукой этой, глядь: не рука уже, а красная-прекрасная рожа. Я лечил её от рожи, а она вечно несла что-нибудь нам из своего огородика покушать. Говорила она громко, по-деревенски восторженно, нараспев. А когда стрептококк озлоблялся, стихала и становилась какой-то мышеобразной; так и видно было, как стрептококк в руке брызгает внутрь неё яд, её калит, и она стихает. Я ей – ампициллин. И через три дня она снова голосит, и несет что-нибудь из огородика.
В квартире номер 7 (с другого торца) жил Коля, тот самый, что помогал мне устанавливать антенну, с семейством. В его огромном огороде было огромное количество яблонь. Он по-простецки похвалялся этим передо мной, мол, если вдруг какая-нибудь беда, – собрать ему все эти яблоки, свезти в Т… и на вырученное жить полгода безбедно. Я морщил подбородок, поджимал нижнюю губу и кивал сочувственно.
В квартире номер 8 тоже кто-то проживал, но я не помню – кто. Возможно потому, что я довольно редко проходил мимо того торца.
И всех-то этих своих соседей я лечил. Колю от запоя, Марью Акимовну от рожи руки, Петра Алексеевича от рака, Марию Яковлевну от гипертонии, Галину Николаевну от неврастении, Николая Ивановича от стенокардии, и даже Веру Павловну – тоже от какой-то несерьёзной мимолётной хвори.
Ну и, вновь возвращаясь к моей, порой неуловимой, красной нити, к моей второй просцовской любви: повлияло ли оно, соседство это с этими людьми, на рождение веры моей?.. Ну вот а как не повлиять?.. Они же стремились все, как и я, к тому же, что и все люди – к благоденствию, к миру, покою и счастью, все эти погорельцы, пьяницы, труженики. Разница между нами была только в том, что мне было 26, а им, большинству, – по 66. И я стоял в начале пути (создавал семью, устаканивался в человеческой среде, готовился быть отцом), а они – в конце, они уже прошли всё это. И что?.. Что у них есть? Мир, покой и благоденствие? – Нет. Немощи, раки, запои, семейные раздоры, спасительные церковные пороги, священник со своей Формулой 1 и яблоневый сад на всякий случай. А главное – уже недалеко смерть, небытие. И зачем?.. Ну что, Лев Николаевич, где там твоя «Зелёная палочка»?..