Хайне Гельберг
По нам не плачут
22. (09.2014)
Утро выдалось прохладное, я пытался завернуться во всё, что мог найти под руками, но согреться всё равно не мог. У меня отчего-то сильно болела голова и жгло горло, словно накануне я сильно перепил, поэтому встал я с трудом. Я решил доползти до Ваньки, вдвоём спать было бы теплее, но напоролся на мангал, который вчера из принципа не стал убирать, и который чуть не рассыпался от удара. Я шёпотом выругался и подвинулся к Ванькиному тёплому телу. Я заметил, что Ванькины волосы увлажнились от пота, поэтому потрогал его лоб, но он не был горячим. Может, Ваньке снился какой-то кошмар, но он не дёргался и не издавал никаких звуков, поэтому я не стал его будить. Мне снова показалось, что всё было хорошо. Я приобнял Ваньку, накрыл нас ещё несколькими тряпками и опять провалился в сон.
Очнулся я от того, что меня с силой подвинули с моего места. Я открыл глаза и увидел рядом с собой Катьку, уставшую и явно чем-то недовольную. Судя по выражению её лица, она была раздражена и расстроена, но вместо того, чтобы рассказать о том, что случилось, она кинула мне холодное «двинься». Я немного сместился влево поближе к Ваньке, и Катька легла рядом, демонстративно завернувшись в тряпки отдельно от нас и повернувшись в другую сторону.
– Сказать ничего не хочешь? – я спросил у неё с некоторой отстранённостью, на что Катька ответила:
– Отвали.
Я надеялся на то, что, вернувшись в конуру, она будет более ласковой и, может, даже принесёт нам что-нибудь съестное. Но, видимо, я хотел от неё слишком многого. Я больше ничего не спрашивал, и Катька быстро засопела. Она свернулась в комок, поджав под себя колени и обняв их руками. Даже тогда в ней было что-то милое, и я подумал, что если она злилась на меня, то лучше мне было какое-то время держаться от неё подальше.
Больше я не мог заснуть. Я решил выйти на холодный воздух, подумав, что было бы неплохо что-то сделать. Например, натаскать хвороста и воды. Отчего-то я чувствовал себя виноватым перед Катькой, и мне хотелось загладить свою вину. Мне надо было занять себя чем-нибудь, чтобы время пошло быстрее, к тому же, я достаточно давно ничего не делал. За водой я решил сходить позже, чтобы не было повода снова зайти в конуру. Я около часа собирал и ломал полусырые ветки, пока порезанная ладонь не начала снова кровоточить. Я вернулся к конуре, скинул все ветки в кучу под пакеты и облизал рану. Боль от пореза начала ещё сильнее пульсировать, и мне показалось, что моя ладонь как будто начинала гореть. Я подумал, что именно этого мне и не хватало для хорошей жизни, и нехотя заполз в конуру. Пахну́ло влажностью, плесенью и чем-то резким, но вдохов через пять я привык, как привыкал каждый раз, когда возвращался с улицы. Я согнулся, казалось, сильнее, чем обычно, чтобы не задеть головой трубы, и ползком доковылял до «кладовки» в поисках чего-то похожего на бинт, чтобы перевязать руку. Бинта не оказалось, но я смог найти тряпки, оставшиеся после выхаживания Ваньки и тщательно выстиранные Катькой. Я намотал одну из них на руку, взял вёдра и пошёл набирать воду. Мне пришлось сделать восемь кругов, чтобы наполнить бочку и оставить отстаиваться два ведра, поэтому я порядком измотался. С Костяном это получилось бы сделать быстрее: он всегда составлял мне компанию и мы по очереди таскали третье ведро, которое каким-то образом прохудилось практически мгновенно после того, как Костяна забрали. Несмотря на то, что я добровольно взялся за работу с целью выбросить из головы все неприятные мысли, перестать думать о Костяне у меня всё равно не получалось.
Зато, когда я вернулся окончательно, Катька уже открыла глаза и, вроде как, подобрела.
– Там так же холодно? – спросила она у меня.
– Вроде нет, – пот стекал с меня ручьями, пропитывая грязный свитер. – А что?
– Просто. У вас всё нормально было?
Я сказал да, хоть и не был в этом уверен даже наполовину. Катька спросила, что у меня с рукой, на что я в красках ей рассказал, за что я не люблю ходить к ручью по ночам.
– Везунчик, – она хихикнула.
Наконец-то Катька пришла в норму. Я предложил ей прогуляться, и она согласилась. Я ждал минут десять, пока Катька соберётся и убедится в том, что с конурой даже после её отсутствия всё было в порядке. Тогда мы вылезли из затхлости, и Катька с шумом втянула прохладный свежий воздух, привычно опьяняющий по утрам. Мы обошли пару раз вокруг труб, дошли до ручья, из которого я таскал воду, но я так и не придумал, с чего начать разговор. Меня опередила Катька, просто спросив:
– Как Ванька? Больше не дуется?
– Нет… Наверное, нет. А ты?
Я посмотрел на неё, и она от удивления округлила глаза.
– А я и не дулась.
– Тогда почему ушла? – не унимался я.
– Дела были.
Катька ответила не сухо и не холодно, даже как-то по-детски просто, но отчего-то по мне побежали мурашки. Я прекрасно понимал, какие у неё могли быть «дела», и мне хотелось спросить у неё, с кем на этот раз и почему, но я не стал задавать ей вопросы, ответы на которые ничего для меня не изменят, а её только начнут раздражать. Но я представлял, как Катька кого-то развлекала, пока мы ждали её днями напролёт, и мне становилось обидно, хоть я и прекрасно понимал, насколько глупо это могло выглядеть со стороны.
– Костян попросил меня извиниться перед тобой, – я наконец-то передал его слова. – И сказать, что он вёл себя, как кретин.
Последнее было от меня, разумеется.
– Хорошо, – Катька улыбнулась.
– Я ещё хотел спросить тебя, – я начал издалека, – как насчёт того, чтобы отметить Ванькин день Рождения?
– Так ведь пять дней уже прошло, разве нет?
– Ну да, но я подумал, что небольшой тортик мог бы поднять всем настроение.
Катька ненадолго задумалась, и сказала:
– Ну рублей сто пятьдесят у нас есть, может, двести…
– Двести? Мы нигде не найдём такой дешёвый торт, разве что вафельный…
Катька ничего не ответила.
– У нас же есть ещё деньги, – я попытался повернуть разговор в нужное русло и заодно посоветоваться, как и чем можно помочь Костяну, но она резко спросила меня:
– Деньги? Какие деньги?
– Те, которые мы откладывали, – неуверенно ответил я.
– Ааа, – Катька зевнула и сделала вид, словно что-то припоминала. – Это случаем не те самые, которые пришлось отдать за испорченную машину? Или те, с которыми пришлось проститься, чтобы нас не искалечили за поджог? А может быть те, благодаря которым мы смогли попасть к Костяну?
Я тупо посмотрел на неё, не решаясь ничего ей ответить.
– Ты разве не понял? Нет у нас никаких денег! Вот всё, что осталось!
Катька поковырялась в карманах, достав оттуда шесть или семь смятых бумажек по сто рублей и немного мелочи. Она вложила их мне в руки, посмотрев на меня, чуть не плача, и пошла вперёд. Я медленно пошёл за ней, и мои ноги едва могли шевелиться, словно воздух вокруг меня стал вязким, как приютский кисель с комками. Я не мог поверить в то, что из-за одной выходки Костяна мы потеряли всё, что заработали за последние месяцы, но зато я понял, почему Катька так вела себя с утра. Ей было сложнее всех принять факт расставания с деньгами, потому что больше никто из нас не толкал себя на такие жертвы ради них.
Я слышал, как Катька всхлипнула, но делать ничего не стал, успокаивая себя мыслью о том, что утешить её я бы всё равно не смог. Спустя пару минут она остановилась и сказала, не оборачиваясь:
– Пойдём за тортом.
– Ты уверена?
– Ваня не виноват в том, что всё сложилось именно так, поэтому смысл лишать его хотя бы такой радости?
В Катькином голосе прозвучала такая горечь, что я с трудом подавил в себе желание наброситься на неё. Мне было гораздо легче, когда она устраивала истерики и психовала на всех вокруг: так я мог свалить всё на плохую погоду, на головную боль, да в принципе вообще на что угодно, лишь бы знать, что всё это пройдёт. Но когда она вела себя так отчаянно и молчаливо, я отчего-то перекладывал всю вину на себя. Мне хотелось сжать Катьку до хруста в рёбрах, чтобы выжать из неё всю боль, перенять хотя бы малую её часть себе, но мне казалось, что я никогда не смогу сравниться с ней в способности отдавать другим своё тепло.
Я молча смотрел на её спину и думал: «Боже, ну нельзя же быть людям настолько святыми».
23. (10.2014)
На деревьях почти не оставалось листьев. К концу октября воздух пропитался холодом, сыростью и какой-то необъяснимой тоской. Она находилась везде: в конуре, под землёй и в центре города. Она въедалась в мысли и отражалась в усталых глазах, и это касалось не только нас, но и всех людей, встречавшихся мне на пути. Город начинал погружаться в долгий осенний сон, он затягивал в свою серость людей, как трясина, лишь ненадолго выплёвывая их из своей пасти, когда появлялось солнце.
К концу октября город выплюнул меня в последний раз. В тот день, в пятницу семнадцатого, было теплее обычного, и я трясся в вагоне по дороге к своей работе. После того, как я узнал, что мы остались без денег, я пообещал Катьке всё исправить. Я знал, что честным путём за короткие сроки собрать большую сумму не получится, но я старался, как мог. Я почти неделю бегал по городу в поисках людей, которым я смог бы пригодиться, и, наконец, мне посчастливилось оказаться грузчиком в маленькой фирме, в которой бóльшая часть работников вообще не понимала по-русски. По началу мне было трудно, но за пару недель я неплохо освоился. Мне платили по сто тридцать рублей в час за каждый вызов, и, работая по десять-двенадцать часов в день, у меня получалась вполне неплохая сумма. Конечно, там было нереально заработать так, как на сдаче краденых телефонов, но зато всё было честно. К тому же, у нас был обеденный перерыв, на который мы возвращались в «офис», располагавшийся в старом деревянном здании, где раньше по всей видимости было общежитие. Там нас бесплатно кормили почти горячим супом с двумя кусками чёрного хлеба (хлеб я старался всегда приносить домой), а в конце рабочего дня мы могли там же принять душ. Впервые за последние два с лишним года я наслаждался проточной горячей водой. И я старался пользоваться такой возможностью практически каждый раз, когда оставалось время до закрытия подземки, хотя это и получалось весьма редко. Зато меня утешала мысль о том, что я действительно что-то мог сделать сам. Я перестал воровать еду из магазинов; пусть и не каждый день, но я мог позволить себе накормить Катьку с Ванькой пачкой пельменей, сосисок или тушёнки. А благодаря тому, что я был похож на русского гораздо сильнее, чем все остальные ребята, с которыми я работал, мой начальник был ко мне чуть внимательнее, чем к другим. Он отдавал мне деньги каждый день за отработанные часы, и каждую полученную тысячу я бережно складывал в коробку, куда и Катька складывала почти всё, что смогла заработать.
Катька тоже постоянно пропадала в поисках заработка, поэтому Ваньке снова приходилось весь день сидеть одному. Мы понимали, что хорошего в этом было мало, но и сделать ничего не могли. В нашей ситуации выбор был очевиден, к тому же Ванька сам обещал вести себя хорошо, так что мы практически со спокойной душой оставляли его в конуре. Он ни на что не жаловался, даже снова взялся за книжки, которые мы с Катькой ему периодически приносили, и, видимо, это был единственный для Ваньки способ отвлечься, ведь из конуры он не мог далеко уйти по нашей просьбе.
В ту пятницу Ванька дочитывал книжку со сказками, принесённую Катькой от каких-то её знакомых, и улыбался. Он был весьма активен, носился с самого утра, как заведённый, и путался под ногами. Один раз мне пришлось даже прикрикнуть на него, чтобы он уселся на одном месте. Катька увидела эту сцену и в шутку заметила, что я веду себя, словно Ванькин папаня.
– Ха-ха, – я постарался передать всю иронию, с которой я смотрел на подобную ситуацию. – Очень смешно.
Я пожаловался Катьке на Ванькино поведение, на что она мне абсолютно спокойно ответила:
– Это нормально, сегодня же у Кости день рождения, вот он и носится.
– А это тут при чём?
Я постарался не выразить никакого удивления, вызванного её ответом, но Катька улыбнулась, словно видела меня насквозь.
– Забыл? – спросила она у меня.
Я ничего не ответил.
– Мы обещали Ване, что даже если мы и не сможем встретиться сегодня с его братом, то хотя бы ему позвоним.
– Мы? – я недоверчиво посмотрел на Катьку.
– Я, – немного смутилась Катька и тут же достала из кармана старой куртки бумажку. – Вот номер.
– А звонить мы с чего будем?
– С телефона, – язвительно ответила она. – Представь, можно выйти на связь и без наличия мобильного.
– Это где?
– На почте, например.
Я не стал с ней спорить. Казалось, я успел порядком её выбесить, и если не своими вопросами, то отсутствием инициативы точно. Я собирался на работу, Катька чистила юбку, а Ванька поочерёдно на нас пялился, прикрываясь книжкой.
– Ты не пойдёшь? – Катька посмотрела на меня с какой-то жалостью.
– Пойду, – буркнул я в ответ.
– Тогда мы зайдём за тобой на обеде, ладно?
– Угу.
Я не могу сказать, по какой причине я вёл себя так недружелюбно, но отчего-то мне не хотелось в тот день разговаривать с Костяном. Наконец-то у меня стало получаться жить нормально и без него, и я в какой-то мере наслаждался этим чувством, хотя голос в моей голове упорно повторял: «так нельзя, он же твой друг, в конце концов». С такими мыслями я вылез из конуры и направился к подземке по бледной улице, начинающей заливаться холодным солнцем.
И вот, я трясся в вагоне среди таких же людей, едущих на работу. Спустя пару отработанных недель я заметил, что начал ощущать свою принадлежность к толпе, и мне казалось, что люди от меня практически уже не шарахались. Мне даже иногда не было противно моё отражение в тёмных окнах, видимо из-за того, что я стал мыться намного чаще. Но в тот момент я казался себе больным и злым. Я знал, что через полчаса уже должен быть в робе, через час – затаскивать пианино на пятый этаж в доме без лифта. Через четыре часа я должен буду вернуться на базу и скорее всего увижу, как мой начальник в очередной раз будет безжалостно выпроваживать кого-нибудь за пьянство. Потом, если я успею всё сделать вовремя, меня покормят супом с картошкой и хлебом, и хлеб я отдам Катьке с собой, когда они с Ванькой за мной придут.
Но я едва успел прибежать с заказа к назначенному мне времени. И вот, когда ребята пришли, я попросил отгул на час и быстро переоделся, чтобы не заставлять себя ждать. Я был рад их видеть, в конце концов, это был первый раз, когда они пришли меня навестить.
– Быстро меня нашли? – я спросил Катьку, придав себе более весёлый вид, чтобы показать ей, что я был настроен более миролюбиво, чем утром.
– С первого раза, – обычно ответила она. ‒ Готов?
Я завязал шнурки, и Катька повела меня за собой. Ванька держал её за руку.
– И куда мы сейчас? – мне было интересно, что же она придумала, и далеко ли нам идти.
– На почту, как я и говорила. Минут за десять дойдём, –прибавила она, словно прочитав мои мысли. – Сильно устал?
– Да нет, не очень, – соврал я. Спина после таскания пианино нещадно ныла.
Катька улыбнулась.
– Мы сможем поговорить с ним минут десять, я думаю, – произнесла она.
– Этого хватит, наверное, – ответил я. – Всё равно я не знаю, о чём можно так долго разговаривать по телефону.
Да и по правде я почти этого не делал. Пару раз мне звонили со школы в приют, напоминая сдать взятые в библиотеке книги, и на этом всё. Но Катька, видимо, делала это гораздо чаще меня, поэтому и чувствовала себя куда увереннее перед разговором с Костяном. И скорее всего она заметила моё беспокойство, поэтому тихо сказала мне:
– Всё будет нормально, не переживай.
Я улыбнулся ей. Катька пошла вперёд и отпустила Ванькину руку, чтобы было удобнее обходить холодные лужи. Она всё ещё не сменила сапоги, хотя дырка в одной подошве уже явно бросалась в глаза, когда она делала свой очередной шаг. Она несколько раз пыталась их отремонтировать, брала остатки клея, которым дышал Костян, стараясь поставить на них подобие заплатки, но, видимо, сапоги уже отжили своё. Я подумал, что было бы неплохо, если бы Катька потратила часть денег на себя и купила себе что-нибудь новое, ведь если она заболеет, дела наши резко ухудшатся. А ещё было бы неплохо мне как-нибудь сказать ей об этом.
Дорога закончилась, когда мы свернули к кирпичному зданию, и Катька, дёрнув дверную ручку, громко чертыхнулась.
– Что? – я посмотрел на неё и нахмурился.
Она ткнула пальцем в табличку «обеденный перерыв с 13.00 до 14.00». Я чертыхнулся ещё громче.
– Может, пойдём в другую? – Ванька вдруг подал голос.
– До другой полчаса идти, – возразила Катька, – а Саше надо будет через полчаса уже вернуться.
– Тогда ждём? – я несколько напрягся и посмотрел на дешёвые китайские часы с пластиковым ремешком, которые я купил, чтобы не опаздывать на работу. – Вообще они уже шестнадцать минут как должны открыться… Ну ладно, подожду, может успею хотя бы с ним поздороваться.
– Успеешь, – уверенно заявила Катька.
Но она ошиблась. Мы облокотились о перила, пока болтали о всякой чепухе, и не заметили, как у нужной нам двери выстроилась очередь из одиннадцати человек, состоявшая в основном из бабулек. И, когда через пятнадцать минут нас впустили, мы попытались протиснуться в начало этой цепочки, но кто-то из людей рявкнул: «Очередь!», и остальные начали гневно высказываться в наш адрес. Моё заявление о том, что мы пришли первыми, было целиком проигнорировано, и кто-то из толпы сказал: «Совесть бы поимели!». Я начинал злиться. Я на миг представил, как бы отреагировал Костян в подобной ситуации, и от такой мысли мне стало чуть веселее. Хотя я не был уверен в том, что Костян вообще бы оказался в таком месте, решив поступить, как мы.
Тем не менее, до возвращения обратно мне оставалось чуть меньше десяти минут, когда перед нами в очереди в кассу стояло ещё четыре человека. Видя моё беспокойство, Катька предприняла попытку прорваться вперёд, за что была громко окрещена «наглой соской». Попытка оказалась безуспешной, и мне пришлось спросить у Катьки:
– Вы справитесь без меня?
Я посмотрел на часы ещё раз, и Катька кивнула.
– Уходишь? – Ванька, кажется, на меня обиделся. Он вообще очень часто стал обижаться, особенно если речь заходила о его брате. Но с этим я уже ничего не мог поделать.
– Поздравьте его от меня, – попросил я. – И извинитесь, что не смог с ним поговорить.
Больше мне никто ничего не сказал. Я быстро вышел на улицу и побежал на работу, успев переодеться буквально за несколько минут до следующего вызова. Пообедать я не успел, поэтому перетаскивание чужих пожитков сопровождалось утробным урчанием. Я вернулся далеко за полночь, к тому моменту Ванька уже спал, а Катька сидела, прислонившись к стене и при тусклом свете лампы читала одну из Ванькиных книжек. В конуре было очень тепло по сравнению с улицей, на которой за несколько часов без солнца всё успело заиндеветь. У меня начали гореть щёки. Я чувствовал какое-то удовлетворение каждый раз, когда возвращался после работы. Почему-то, когда я много времени проводил под землёй, я этого не ощущал. А теперь мне казалось, что даже воздух в конуре был не таким затхлым, как обычно.
Но Катька, казалось, не разделяла мою эйфорию. Она то водила глазами по строчкам, то отрешённо смотрела на стену, противоположную той, на которую облокачивалась. Меня это насторожило, и я аккуратно подполз к ней, спросив:
– Всё хорошо?
Она неуверенно кивнула, и в тот момент я подумал, что что-то явно пошло не так.
– Как поговорили с Костяном? Поздравили его?
Катька ответила короткое «нет», даже не потрудившись перевести на меня взгляд. Я напрягся ещё сильнее.
– Почему? – я спросил тихо и вкрадчиво, боясь спровоцировать на что-то, что могло разбудить Ваньку.
– Его не было, – так же тихо ответила Катька.
– Как не было?!
Я отчего-то подумал, что сбежать из клетки было вполне в духе Костяна, и даже чуть не ринулся искать его где-то в тряпках в конуре.
– Его перевели.
– Куда?
Катька, наконец, захлопнула книгу и глубоко вздохнула, ответив:
– В дурку.
Сначала я подумал, что ослышался, но после того, как Катька повторила произнесённое, меня как будто оглушили сильным ударом. Тогда мне показалось, что в Катькиных глазах не было ничего. Абсолютная пустота. Так она не смотрела даже когда рассказывала истории из своей жизни. Видимо, эта новость повлияла на неё слишком сильно, возможно, сильнее, чем на меня. Ей требовалось какое-то время, чтобы прийти в чувство, и я проклинал себя за то, что не остался с ней и Ванькой дожидаться звонка в очереди. Я хотел спросить, что случилось, но Катька меня опередила:
– Ему же исполнилось восемнадцать, вот его и должны были перевести в колонию общего режима.
– А при чём здесь дурка? – не понял я.
– Видимо, он снова решил броситься на охрану, так что его напичкали успокоительным, и врачи решили, что лучше ему будет посидеть со всякими психами… А, может, Костя специально их подначивал, чтобы его кололи. Я слышала, на эту штуку очень легко подсесть…
– Да не, он не стал бы такого делать, когда мы ждём его здесь, – уверенно ответил я.
– Думаешь? – Катька спросила меня и, не дожидаясь ответа, сказала: – Помнишь следы на его руках под рубашкой?
– Ну, – протянул я.
– Его уже тогда кололи, и, видимо, не раз. А от них крыша едет постепенно. И он тоже стал, – Катька приложила пальцы к виску, – того.
Она тяжко вздохнула.
– И что с ним? – моё сердце колотилось, как бешеное, как будто всеми силами старалось не верить Катькиным словам. Я не был готов к тому, что Костян сломается так рано. Я не был готов к тому, что нам придётся жить дальше без него. И я точно не был готов услышать от Катьки:
– Сказали, впал в детство, никого не помнит и всё время спрашивает, когда его заберёт мама.
Я не хотел больше слышать ни слова. Я закрыл лицо руками, и Катька приобняла меня.
– Вот и всё, – сказала она.