Хайне Гельберг
По нам не плачут
17.
Мне стало сниться море слишком часто. Я видел его практически каждый раз, когда закрывал глаза. Оно всегда было тихим, спокойным и бесконечным. Оно излучало какое-то странное и, казалось, давно забытое материнское тепло, от которого мне не хотелось просыпаться. И так проходила почти каждая моя ночь. Возможно, это что-то значило, но тогда я не придавал своему морю никакого значения.
Ведь уже скоро, очень скоро нас всех должна была ждать новая жизнь.
18. (08.2014)
Мы решили не рассказывать Катьке ни о Ванькиных проблемах с клеем, ни о поджоге. Решили, что ей незачем знать обо всех неприятностях в то время, когда мы перешли к последнему пункту нашего плана.
К концу августа мы собрали достаточно денег для того, чтобы навсегда проститься с конурой, но оставалась другая трудность: ни у кого из нас, кроме Катьки, не было никаких документов. И в один солнечный безмятежный четверг в конце августа мы спускались в метро, чтобы решить эту проблему. Катька пообещала посоветоваться с одним своим знакомым, занимающимся подобными вопросами. Так как мы должны были прийти все вместе (кроме Ваньки, пожелавшего остаться в конуре), то она решила, что нужно выглядеть более-менее прилично, и по такому поводу мы все вымылись, а Катька даже постаралась отстирать нашу одежду.
И благодаря этому я был в очень хорошем настроении, так что ничего не замечал вокруг. Сначала я не обратил внимания на то, как резко побледнела Катька у входа в метро по неизвестной мне причине. Потом я пропустил мимо ушей возмущение Костяна, хотя мне запомнилось, как он сказал: «мусоров сегодня, как грязи». Все шли вперёд, как будто бы всё было в порядке, поэтому я тоже просто шёл за ними.
А потом мозг резко включился, когда я услышал до омерзения знакомый голос. В голове быстро защёлкали механизмы, когда до меня дошли и слова Костяна, и Катькина бледность. Но было уже поздно о чём-то думать после одной короткой фразы:
– Да, вот этот парень.
Я инстинктивно повернул голову в сторону этого звука и увидел человека, которого меньше всего хотел встретить ещё когда-либо в своей жизни. В костюме и начищенных до блеска туфлях он как будто бы казался воплощением всех наших проблем, и, улыбаясь кривой ухмылкой, тыкал в Костяна коротким и толстым пальцем.
Костян, не задумываясь, дал дёру, а мы с Катькой, наоборот, застыли, как вкопанные. Катька, видимо, боялась пошевелиться, а я не мог сообразить, что должен сделать, чтобы никому не стало хуже. После нескольких секунд раздумий я понял, что предпринимать что-либо было бесполезно, потому что Костяну быстро заломали руки и надели на них стальные браслеты. Его пару раз ударили в живот, но дёргаться он всё равно не перестал. Когда Костяна подвели к тому уроду, он попытался вырваться, но тот схватил его за чистые белобрысые волосы и вкрадчиво начал вталкивать в него каждое слово:
– Ты что, думал, можно просто взять и испортить то, что принадлежит мне? Ты так и не понял, что лучше мне говна не делать? Даже твой брат оказался куда сообразительнее…
Слова про Ваньку разозлили Костяна ещё сильнее, и он, недолго думая, плюнул мужику прямо в лицо. Тот ухмыльнулся, вытерся платком, и два раза ударил Костяна коленом в живот. Потом прошёлся по лицу, разбив ему нижнюю губу и, кажется, правую бровь. И после этого он небрежно обронил:
– Уведите его.
И двое молодых парней в форме поволокли измотанное, практически бессознательное тело Костяна в сторону выхода из подземки, шаркая его коленями по каменному полу. Я оглянуться не успел, как оказался с Катькой вдвоём. Мы были замкнуты в кольце зевак, которым до нас не было никакого дела, кроме удовлетворения собственного любопытства. Я опасался, что Катька расплачется во весь свой немного охрипший голос, чем привлечёт ещё больше ненужного нам внимания. Но, видимо, слёзы застряли в ней так же, как во мне застряли все слова и умные мысли. Поэтому мы молча стояли и ждали, когда толпа вокруг нас рассосётся.
– Пойдём, – глухо произнесла Катька спустя несколько минут и пошла к эскалатору.
Я последовал за ней. Без единого слова мы спустились под землю, в такой же тишине вошли в старый вагон. Всё это время Катька была впереди меня; я смотрел на её тонкую шею, всё ещё бледную, несмотря на цепкое летнее солнце, под которым она практически непрерывно находилась последние пару месяцев. Я видел тёмные серо-зелёные пятна на её плечах и ногах, и мне хотелось, чтобы она смогла забыть о всём том, что её когда-либо калечило. И тогда мне пришло в голову, что, наверное, ни один день, проведённый на заработках, не причинял ей столько боли, сколько наши с Костяном выходки. Мне не хотелось извиняться перед Катькой за всё случившееся, и тем более за случившееся по вине Костяна. Но при этом мне никак было не выбросить из головы одну мысль: куда его увезли и когда он к нам вернётся. А если он не вернётся сегодня, то что сказать Ваньке. Я перебирал все возможные варианты развития событий, но ни один из них не был утешительным.
Я не видел Катькиного лица, поэтому даже не мог представить себе, о чём она думала все те долгие минуты, пока поезд тянул нас к нужной станции метро. А потом, когда мы вышли из душного вагона, прохладный ветер обдул наши лица, снова вселяя нас в обыденную жизнь. И, почему-то, казалось, будто вся наша затея по поводу смены места нашего обитания была задумана вечность назад, и что без Костяна она просто не существует и никогда не будет существовать. А Катька всё же уверенно шла вперёд, оставляя меня молча плестись за ней следом.
Мы вышли наружу на душный, ещё тёплый воздух и прошли несколько сотен метров, прежде чем она остановилась и, наконец, повернулась ко мне.
– Почему его забрали?
В её взгляде и голосе было что-то настолько печальное и болезненное, что заставило меня отвести глаза от её лица. Я соврал ей.
– Я не знаю…
– Ты знаешь, – заявила Катька. – Ведь он неспроста был там.
Я промолчал, всё ещё не в силах посмотреть на неё. Тогда Катька встала прямо напротив меня, насильно повернула мою голову к себе, и попросила:
– Расскажи мне всё.
В тот момент мне явно вспомнилось старое детское чувство. То было чувство вины и сожаления за прогулянные в первом классе уроки или за разбитую посуду. Чувство, избавиться от которого можно было лишь сознавшись матери в своей вине. И это воспоминание, подпитываемое теплом Катькиных пальцев на моих щеках, заставило меня рассказать ей всё про подожжённую машину, упуская детали про дальнейшее «раскаяние» Костяна. И пусть мне стало легче от того, что я рассказал, но Катьке от услышанного явно не полегчало.
– Вы идиоты…
Это было единственным, что она смогла ответить, прежде чем принялась колотить меня своими маленькими кулачками. Ей было плевать, что мы находились на людной улице, что она делала себе гораздо больнее, чем мне, но останавливаться она, кажется, не собиралась. Я мог бы с лёгкостью перехватить её удары, но, во-первых, я боялся случайно её поранить, а, во-вторых, я чувствовал, что заслужил как минимум её отчаянную попытку наставить на мне синяков.
Я не знаю, сколько мог бы терпеть Катькины «побои», но всё закончилось очень быстро. Катька выдохлась секунд через сорок и снова от меня отвернулась, тяжело дыша. Я опять стоял за её спиной и смотрел на её шею. Я не знал, стоило ли мне извиняться перед ней или же вообще что-нибудь говорить, поэтому я не произносил ни звука. Катька тоже молчала. И казалось, что между нами было пространство, созданное из напряжения и тишины, связывающей нас практически изначально. И только оживлённая улица, напичканная машинами, магазинами и голосами, нарушала саму суть наших с Катькой глухонемых отношений, пропитанных невидимой и нескончаемой обидой на всех, кто позволил нам стать теми, кем мы стали. И мы молчали друг другу. Она молчала лицом в окружающие её стены, а я всем своим существом молчал ей в спину.
А потом она сделала шаг, ещё один и ещё. Она отправилась дальше, ни разу не оглянувшись, а я пошёл за ней несколько секунд спустя, чтобы случайно не потерять её в толпе. Мы прошли всего несколько домов, прежде чем она свернула во двор, где вошла в подъезд старого, но ухоженного здания. В подъезде пахло сыростью и чем-то ещё, напоминавшим запах аптеки, так что я невольно начал принюхиваться. Казалось бы, за два с половиной года, проведённых в конуре, я должен был привыкнуть к любым запахам, но, почему-то, каждый раз морщил нос, когда попадал с улицы в закрытое помещение.
Катька же никак не отреагировала на запах в подъезде, видимо, он волновал её в самую последнюю очередь. Она свернула налево и открыла первую дверь, оживляющую своим приличным видом вход в длинный прохладный коридор. Я заметил, что это была едва ли не единственная дверь в поле моего зрения, с которой ещё не начала осыпаться краска, и ручка которой ещё сохранила свой золотистый блеск.
За дверью на расстоянии пяти шагов стоял чёрный кожаный диван, напротив которого красовался стеклянный стол в деревянной окантовке строгой формы. И пока Катька непринуждённо общалась с владельцем того стола, добродушным пухлым коротышкой лет тридцати, я оглядывался вокруг. Я смотрел на все вещи, казавшиеся мне дорогими и недоступными, и думал о том, что даже в чистой одежде, с чистыми волосами и без грязи на руках и лице я всё равно выгляжу более ничтожным, чем смог бы выглядеть Катькин собеседник, даже если бы он надел свои самые старые и дешёвые брюки. Я думал о том, что внешний вид мало меняет отношение к человеку, если всё остальное по-прежнему выдаёт его природу. Но мне хотелось верить, что я всё-таки исключение из такого правила, хотя, если признаться, я плохо представлял себя в строгом костюме, а Катьку в вечернем платье. Но, возможно, мне было бы интересно увидеть нас такими в будущем. И так я озирался вокруг, пока не услышал своего имени:
– Кстати, Лёш, это Саша, – учтиво произнесла Катька, добавив: – Мой друг.
Толстячок протянул мне руку, я удивился и на миг замешкался, но пожал ему руку в ответ. Я почувствовал тепло, и он сказал мне:
– Будем знакомы, Александр, – и улыбнулся.
После мы с ним не разговаривали, и я с его позволения присел на мягкий стул с резной деревянной спинкой. А Катька, перестав трепаться с ним ни о чём, подсела к нему поближе, объясняя ему нашу ситуацию с документами.
На лице человека появилось нечто жалостливое, что сделало его похожим на живую карикатуру, и тогда он ответил:
– Тут я бессилен, Кать… Твой паспорт мог бы подойти, но так как тебе ещё нет восемнадцати, нужно согласие родителей или опекунов. А махинации с документами – это слишком большая ответственность, и потом…
Дальше я слушать не стал. Мне всегда казалось, что Катькина наивность не знает границ, и слова этого человека были лишним тому доказательством. Мне захотелось встать и выйти обратно за дверь, прихватив с собой Катьку, но я прекрасно понимал, что не имел на это никакого права. Я тоскливо смотрел на то, как она понимающе улыбалась толстяку, и как он обещал ей подумать над её ситуацией. В конце концов, Катька просила всего лишь добавить ей пару лет официального возраста в паспорте (который у неё хотя бы был, в отличие от нас с Костяном), и я не видел в этом ничего сложного или криминального. Но, видимо, человек за столом знал о подобных вещах куда больше моего, и потому имел совсем другое мнение на этот счёт. Тем не менее, понять я его всё равно не мог.
Мы уже собирались уходить, и я даже переступил порог, ведущий обратно в длинный коридор, как вдруг коротышка немного неуклюже подбежал к нам и, повернувшись к Катьке, спросил:
– Ты сможешь прийти в субботу?
– Послезавтра? – ни капли не удивилась Катька.
– Да, у меня это…
Катька удивлённо подняла на него глаза, глядя на то, как толстячок нервно потирал руки. Он запнулся и с содроганием выдохнул:
– У меня мама в субботу приезжает…
– Я рада за тебя, – посмеялась Катька. – Но мне то что делать на вашей встрече?
– Она мне уже весь мозг выклевала, говоря, что мне пора остепениться. Вот я и соврал ей, что встречаюсь кое с кем, а она захотела познакомиться…
Мне показалось, что за одну минуту этот человек успел покраснеть, побледнеть и покраснеть снова. Видимо, одно только представление о встрече с матерью внушало ему ужас. Наверное, я даже слегка ему сочувствовал, но Катька отнеслась к ситуации попросту дружелюбно.
– Без проблем, – сказала она. – Только мне надеть нечего.
– С этим я всё решу, ты только появись. Пожалуйста.
И он сложил ладони, словно от Катьки зависела вся его жизнь, и Катька улыбнулась:
– С тебя ужин. А остальное просто по старой дружбе.
Он с благодарностью посмотрел на Катьку, и мы ушли. Она вроде как слегка повеселела на какое-то время, хотя лично мне казалось, что ситуация была хуже некуда. По крайней мере я не мог придумать, что делать с Костяном, что делать с документами, а главное – как сказать Ваньке о том, что он остался без брата.
– А так и скажешь, – раздражённо ответила Катька, когда я всё же решился начать с ней разговор и поделиться своими соображениями. – Скажешь, что его брат сам виноват, что его уволокли в ментовку за то, что он поджёг машину того, кто испортил нам жизнь, и который, я уверена, ещё не раз сделает то же самое, если некоторые из нас продолжат лезть на рожон. А, и ещё не забудь сказать Ваньке о том, что это ты не смог всему этому помешать.
Мне было не по себе. Дышать резко стало труднее и больнее. Я явно не это ожидал услышать в ответ.
– Ты серьёзно? – у меня пересохло во рту.
– А чем вы думали, когда лезли во всё это?
Я замолчал, и Катька тоже. И только когда мы прошли два с половиной двора, я ответил ей:
– Не знаю…
Катька ничего не сказала в ответ. Она дальше шла вперёд, не проронив ни одного слова из тех, что, возможно, я так хотел от неё услышать.
И лишь когда мы уже доехали на метро до нашей конечной станции и свернули на знакомую тропинку, ведущую в конуру, Катька заметила вслух:
– Кажется, уже снова осень…
И сняла жёлтый листик со старого сапога.
Когда мы прошли последний поворот, я вспомнил о том, что ничего не рассказал ей про Ванькино увлечение клеем, и потому я едва ли не молился о том, чтобы он вёл себя нормально. К счастью, мои мольбы были услышаны, и, к тому моменту, как мы вернулись в конуру, он мирно спал на полу. Я подошёл к Ваньке вплотную, и, почему-то, именно в тот момент заметил, как он не похож на брата. Может быть всё дело было в том, что я привык к тому, что Костян и Ванька просто не существовали по отдельности, а поэтому воспринимал их, как единое целое. Но когда они оказались порознь, я отметил у них лишь одну общую черту, – цвет глаз, когда они просыпаются. Отчего-то каждый раз, когда они с Костяном просыпались, их глаза становились жёлто-карими, а потом чудесным образом цвет менялся на серый. Костян говорил, что эта странность досталась им от матери, а вот об отце он никогда не заикался. Да я никогда и не спрашивал его о семье, так же, как не спрашивал о ней и Катьку.
Я присел рядом с Ванькой и тихонько потрепал его по волосам, но от этого он не проснулся. Несмотря на то, что несколько месяцев назад мы зареклись не оставлять Ваньку одного, иногда иначе просто не получалось. Как, например, в этот раз.
Катька подошла ко мне, сильно наклонившись, и села с другой стороны ближе к ребёнку.
– Слава Богу, с ним всё в порядке, – сказала она, укрыв Ваньку тряпками.
– Да, – прошептал я в ответ, потупив взгляд. – Слава Богу.
19.
Наверное, когда-то у меня было всё. Наверное, у меня, как и у всех, был неплохой дом, приличные родители. Когда-то, наверное, меня хвалили за мелкие достижения и покупали мне сладости или игрушки. Наверное, у меня было всё это.
Но я этого не помню.
Моя более или менее сознательная жизнь началась примерно с сотой бутылки водки, вылаканной матерью. Я помню, как впервые сам попробовал эту тошнотворную жидкость, случайно оставленную в грязной кружке на липком столе. Я перепутал её с водой, и, сделав два крупных глотка, едва не задохнулся от страха и неожиданности, когда всё моё горло обожгло, а в висках прорезался пульс. Тогда я подумал, а что, если в кружке была не вода, а отрава для тараканов, которых у нас было слишком много для маленькой коморки, где мы жили. Тогда я впервые испугался мысли, что я могу умереть. Но вскоре я увидел, как моя мать пила ту же самую жидкость из той же самой кружки, и страх сменился отвращением.
Кажется, именно в тот момент мне впервые стало стыдно, что у меня была такая мама. Я не мог понять, зачем она вообще прикасалась к этой дряни, после которой часами сидела у подоконника, проливая над чем-то слёзы. Сначала мне казалось, что это я был виноват в её состоянии, даже бегал за ней и просил у неё прощения. А потом я понял одну простую истину: ей просто на меня плевать. Единственное, что она испытывала ко мне вместо любви и привязанности, это раздражение и сожаление о том, что я появился на свет. Жаль, что я понял это лишь тогда, когда меня забрали в приют. Мать, кажется, даже не заметила моего отсутствия. По крайней мере она не пришла ни разу ни ко мне, ни за мной. Стыдно, но мне правда хотелось верить в то, что она меня любит.
Хотя я ждал её. Ждал до тех пор, пока не появился Костян с Ванькой. Я помню, как их привели одной зимней ночью: у Костяна правая рука была в гипсе, а грязное веснушчатое лицо в почти сошедших синяках. К нему прижимался худющий парнишка лет трёх-четырёх, одетый в чьё-то длинное тёмное пальто. Я помню, как рукава нелепо свисали до крашенного деревянного пола.
У меня не было к ним ни сожаления, ни сочувствия, только ехидное злорадство. Чувство, дававшее мне понять, что я такой не первый и, тем более, не последний. Чёрт побери, мне ведь было всего десять, когда меня переселили из дома! Всего десять! Я понимаю, что многие оказывались в приюте гораздо раньше меня, если даже не с самого рождения. Но я никогда не хотел быть одним из них.
Я действительно скучал по матери и хотел вернуться домой. Хотя, на самом деле, жизнь в приюте оказалась ничем не хуже прежней. В том желтоватом здании с характерным названием «Ёлочка» всем было точно так же на меня (да, в прочем, и на всех остальных) наплевать, но там я хотя бы мог нормально учиться, не думая о том, где достать еды или куда спрятать украденные у матери деньги, чтобы она не пропила последние средства к выживанию. В принципе, в приюте вообще не надо было ни о чём думать. Всё, что нужно было делать – сидеть тихо, смирно и ни в коем случае не давать понять остальным, что тебе хотелось вернуться назад.
В моём случае всё было просто: я никого не трогал, поэтому меня тоже обходили стороной. Но в случае с Костяном всё было иначе. Я не попадал в переделки чуть меньше двух лет. А потом, когда они появились в моей жизни, всё изменилось. Мы и сошлись, главным образом, из-за того, что Костян ввязался в драку с какими-то парнями, немногим старше нас. Я случайно проходил мимо коридора, когда его пинали всей толпой, и так получилось, что именно я успел поймать зарёванного ребёнка до того, как он влез в кучу, где молотили его старшего брата. После того, как все разошлись, и Костян смог подняться с пола, он подошёл ко мне, облизал кровоточащую губу и пристально уставился мне в лицо:
– Спасибо за то, что помог с Ванькой, – коротко сказал он и протянул мне ладонь. – Костя.
Я пожал ему руку и назвал себя в ответ.
– Саша, – просто ответил я.
Вот так мы и начали общаться. У нас практически не было ничего общего, и мы часто бесили друг друга, но отчего-то мы всё равно держались вместе. Костян был настоящим генератором идей: благодаря ему нам всегда удавалось достать то, чего не было у других. Я понятия не имел, как он всё это делал, но я был уверен в том, что если буду идти за ним, то опасаться будет нечего. Костяна любили многие дети, и он почти всегда был дружелюбен. Более того, он мог терпеть любые издёвки, насмешки и провокации, пока дело не касалось Ваньки. Стоило кому-то хотя бы нелестно отозваться о его брате, и Костян превращался в бомбу с часовым механизмом. В самые напряжённые моменты мне казалось, что я слышал тикающие стрелочки его терпения, и тогда на каждый «тик» он становился краснее, скрипел зубами и шумно втягивал воздух. А когда время кончалось, он вставал с места и начинал разносить всех и всё вокруг. Первое время я пытался его остановить, но после десятка случайно полученных синяков и шишек выбросил эту идею из головы.
Мне всегда было интересно, почему Костян так отчаянно и слепо оберегал своего брата. Я был единственным ребёнком в семье, поэтому мне некого было защищать, кроме себя самого. Костян когда-то сказал мне, что все люди делятся на тех, кто просит о помощи и на тех, кто может помочь. И он по праву относил себя ко вторым. И хотя мне не очень нравилось признавать то, что Костян был сильнее меня, он был прав. Я не знаю, как всё было бы без него, но с ним я правда чувствовал себя весело и спокойно.
И мы на самом деле жили неплохо примерно два с половиной года. А потом что-то случилось, и нас всех перевели в другое место, в нескольких километрах оттуда. То был такой же приют, как и «Ёлочка», только грязью и обшарпанностью сильно напоминал мне ту квартиру, где я жил до десяти лет. И, самое интересное, что, видимо, не только мне. Костян съёжился сразу, как только увидел то место, где мы должны были спать, и сразу же заявил мне:
– Сваливать отсюда надо.
И так новые люди, новое отношение и новые порядки (которые были куда неприятнее предыдущих), и мысль Костяна перестала казаться мне безумной. А новая атмосфера, сочетавшая в себе какую-то злобу и раздражение, так напомнившую мне родной дом, прочно заселили эту мысль в мозгу. Мы много разговаривали о побеге, мечтали и фантазировали о том, как было бы хорошо за пределами этих стен, но для осуществления любого плана всегда нужна какая-то отправная точка. Нужна последняя капля, переполняющая ржавую бочку, которая могла бы заставить нас забыть об этом плане.
И вот, такой момент настал, когда в середине февраля двенадцатого года Ванька прибежал к Костяну с огромным синяком на левой щеке. После долгих уговоров он всё же рассказал брату, что его ударила воспитательница за то, что он не хотел есть суп в столовой (что было не удивительно, ведь еду там, казалось, готовили из того, что обычно выбрасывалось из магазинов по причине истёкшего срока годности). Думаю, мне не стоит рассказывать, как взбесился тогда Костян. Он позвал меня с собой, схватил брата, и мы все вместе пошли в столовую, где обитала та самая воспитательница. Когда я увидел её, то сразу понял, что именно о ней и отзывались, как о любительнице поразмахивать руками. Жирная, с трудом залезшая в костюмное тёмно-синее платье в белый горошек, она ходила между столами и брезгливо смотрела на обедающих детей лет шести. Костян, несмотря на то, что ему на тот момент было всего пятнадцать, уже был выше её почти на голову, и на порядок её сильнее. Поэтому он без страха подошёл к ней сзади и схватился своей большой рукой за её полуседые сальные волосы, убранные заколкой. Она взвизгнула, безуспешно пытаясь высвободиться из его цепкой хватки. Костян подтащил её к обеденному столу и от души приложил двойным подбородком о деревянную столешницу, после чего, не ослабляя руки, повернул её лицо ближе к своему, и проорал ей прямо на ухо:
– Что, старая мразина, нравится детей бить?
Она издала звук, похожий на смесь стона и какого-то жабьего бульканья. И этот звук эхом разнёсся по столовой, так как с нашим приходом тишина воцарилась полнейшая. А Костян умудрился пододвинуть к себе ближайшую тарелку с супом и от души окунул в неё эту стерву.
– Нравится? Вкусно? Ещё хочешь?
С каждым вопросом он макал её лицом в остывший суп, разбрызгивая по столу жирные капли с кусками горелого лука. Она стала задыхаться. Костян в последний раз с остервенением швырнул её о столешницу и снова проорал ей на ухо:
– Ещё раз узнаю, что ты подняла на кого-то руку, клянусь, я убью тебя! Тебя и всю твою вшивую семейку.
А потом, подняв её в последний раз, он резко разжал кулак так, что женщина сама рухнула на стол под собственной тяжестью. И, тяжело дыша, Костян схватил за руку Ваньку и скомандовал:
– Пошли.
Я повиновался и покорно проследовал за ним, как всегда это делал.
– А дальше что? – я спросил его, когда мы поднимались по лестнице, ведущей к нашим спальням.
– А дальше мы свалим, как хотели.
– Когда?
– Сейчас.
И молча он повёл нас в нашу «обитель». Он взял старый мешок, валявшийся на чьей-то кровати, свалил туда все вещи, которые попались ему на глаза (я до сих пор не знаю, кому они принадлежали на тот момент), перекинул мешок через плечо и, взяв Ваньку за руку, направился к выходу. Я боялся спрашивать у Костяна что-либо, но он заговорил первым:
– Первое время будет туго.
– А потом?
– А потом мы привыкнем, – нахмурился Костян. – Тебе ещё не поздно вернуться.
Костян повернулся ко мне, но я лишь отрицательно помотал головой, выражая свою решительность идти с ним до конца.
– Куда мы идём? – это было всё, что я смог из себя выдавить.
– Я знаю одно местечко, – усмехнулся Костян.
И так мы оказались в конуре. С тех пор прошло больше двух с половиной лет, и за это время мы успели многому научиться, встретить Катьку, выжить, в конце концов. Всё это было благодаря Костяну. Абсолютно всё.
А теперь его нет.