Хайне Гельберг
По нам не плачут
– Сэкономили, – улыбнулась Катька.
Я улыбнулся ей в ответ. Меня, как и её, немало радовало, что ради одной двадцатиминутной встречи с Костяном мне не пришлось таскать диваны лишнюю неделю. А вот Ванька особой радости не показывал. Вернее, он вообще почти ничего не показывал. Он сидел на пыльном сиденье маршрутки, уставившись в одну точку и что-то бормотал себе под нос практически беззвучно. Но меня больше насторожило не столько его бормотание, сколько то, как покраснело и опухло его лицо: оно было таким бордовым, что казалось, будто он вот-вот взорвётся. Я спросил, нормально ли это, на что Катька ответила: «Торчать надо меньше». Её слова меня немного успокоили, но я не помнил, чтобы клей так долго «держался». Хотя, может, это было что-то вроде белочки у алкоголиков. В любом случае, я думал только о том, что через пару часов я заберусь в конуру, и высплюсь до самого утра. А дальше всё пойдёт, как обычно: конура-работа-конура. Доживём до нового года, переживём зиму. Наконец, переедем в комнату с проточной водой, и жизнь наладится.
По крайней мере именно так моё воображение рисовало мне моё будущее, пока Катька не потрепала меня по плечу. Оказалось, я умудрился заснуть прямо в маршрутке. Я немного вздрогнул от неожиданности, протёр глаза и поднялся к выходу. Мы высадились прямо у подземки, так что от визжащих турникетов нас отделяло шагов пятьдесят. Пока Катька покупала нам монетки на метро, я старался удержать на месте Ваньку, который то ли вообразил себя воздушным шариком, то ли на самом деле им себя чувствовал. В конце концов, никто не знал, чем ещё он мог ширяться в наше с Катькой отсутствие. Но держать его было действительно сложно: он вырывался и брыкался, привлекая тем самым внимание прохожих и ментов, дежуривших у выхода. Когда подошла Катька с тремя монетками в руках, она, вопреки всем своим принципам, отвесила Ваньке щедрую затрещину, в ответ на которую Ванька округлил глаза и завопил:
– Ты что, дура что ли?! Я же могу лопнуть!
Катька вспыхнула от злости. Со словами «ну всё, ты меня окончательно достал» она схватила Ваньку за куртку, кинула жетон в монетоприёмник и толкнула ребёнка через турникет. После этого она дала жетон мне, и мы прошли вслед за Ванькой: я, немного ошарашенный всем происходящим, и Катька, готовая, казалось, разорвать на части первого, кто к ней обратится. На эскалаторе было немного проще: Ванька держался за поручни сам, перестав беситься и вырываться, и я уже начал думать, что его отпустило. По крайней мере, он вёл себя относительно нормально все пять станций, которые мы ехали до нужной нам ветки. За это время Катька малость успокоилась, справедливо заметив, что, если бы не клей, Ванька ни за что бы не осмелился назвать её дурой.
– Конечно, – согласился я, пока мы ждали на станции очередного вагона. – Особенно учитывая то, что в своём обычном состоянии он на тебя чуть ли не молится.
– Ну-ну, – скептически хмыкнула Катька, хотя на её губах появилась едва заметная улыбка.
Первый поезд мы пропустили. Отчего-то под землёй царила какая-то суета, не свойственная для того времени дня. Из только прибывшего вагона вышло человек пятнадцать, и ещё около тридцати зашло. Вагон стал напоминать банку с рыбными консервами, прозрачную и забитую практически доверху однотипной массой. Ванька сразу ринулся к этому вагону, но я успел его удержать. Стараясь перекричать шум, созданный толпой, я сказал, что мы поедем на следующем. Ванька промолчал в ответ и отошёл от края платформы. Он зашёл за наши с Катькой спины, и буквально на минуту пропал из нашего поля зрения. За это время с эскалатора сошла очередная партия людей, тут же спокойно разбрёдшихся по сторонам, и один только Ванька опять начал носиться по всему залу, как ошалелый. Он снова прыгал с воплями, заявляя, что вот-вот улетит. Он прыгал всё выше и выше, и я, чтобы не привлекать к себе ещё большего внимания, бросился за ним, перебирая в своей голове все матерные слова, которые крайне редко позволял себе произносить в Катькином присутствии. Я бросился за Ванькой, а он, в свою очередь, побежал от меня прямо к противоположной стороне платформы.
А потом всё случилось так быстро, что я сразу не смог объяснить себе увиденное. Я помню, как тоннель озарился фонарями приближающегося поезда, как Ванька перепрыгнул жёлтую линию, и как кто-то вскрикнул так, что перекрыл шум поезда. Я видел, как Ваньку отбросило к мраморной колонне в тот момент, как он поравнялся с кабиной машиниста, и как он, ударившись об колонну головой, упал на каменный пол безвольной тряпичной куклой. Я застыл, как вкопанный, казалось, у меня заложило уши. Я смотрел, словно в замедленном темпе, как к колонне бежала Катька; я видел каждую складочку на её рыжем платье и каждую дырочку на подошвах, и казалось, что всё остальное просто перестало для меня существовать. До какого-то момента всё внутри меня никак не принимало происходящее. А потом, вдруг, жизнь вернула свою обычную скорость.
Катька сидела у колонны с Ванькой на руках; её юбка покрылась тёмными мокрыми пятнышками, и, когда я добежал до неё, она лепетала себе под нос: «вызовите скорую, кто-нибудь, помогите…». Я смотрел на неё и на толпу людей, практически оцепивших нас. Двое из них достали из карманов телефоны и зачем-то направили на нас. Сначала я подумал, что скоро прибудет помощь, но никто никуда не звонил: все охали и ахали, я слышал откуда-то «батюшки» и «о, боже», но всем было просто интересно до тех пор, пока я не схватил ближайшего человека за грудки и не заорал: «Позвоните в скорую!». Кажется, на мой крик обратила внимание только женщина, дежурившая за стеклом у спуска эскалатора. Она, видимо, что-то сказала в трубку, и через пару минут к нам подбежал мент с дубинкой наготове. Но, едва увидев, что происходило, тут же поднёс к губам рацию, и с характерным шипением из неё раздались какие-то звуки. Потом он наклонился к Катьке и попытался убрать её руки, которыми она вцепилась в Ваньку мёртвой хваткой.
– Пусти! – приказал он, и Катька с остервенением покачала головой, не поднимая лица от груди ребёнка.
– Пусти, – повторил мент. – Ты всё равно ему ничем не поможешь.
Он с силой разжал Катькины цепкие пальцы, и она, наконец, подняла на него взгляд. Её лицо пошло красными пятнами, как если бы она ревела навзрыд, но её щёки не блестели от слёз. Наверное, она сдерживалась, как могла, но, когда мент переложил Ваньку себе на руки, она разрыдалась, как самая обыкновенная пятнадцатилетняя девчонка. Я помог ей подняться, с трудом скрывая собственную дрожь в ногах, и мы поднялись вслед за ментом по эскалатору. Наверху нас уже ждала машина скорой со включенными мигалками. Кто-то из врачей открыл заднюю дверь, и Ваньку переложили на кушетку. У нас спросили только полное имя и сколько ему лет.
– Махнов Иван, – быстро отозвалась Катька сквозь негромкие всхлипы. – Отчество не знаю, полных лет – девять.
– Ясно, – ответил врач, что-то записывая. – Увозим.
И они захлопнули двери, дав по газам. Остались только мент, чесавший затылок, Катька, вытиравшая слёзы окровавленными руками, и я, до безумия боявшийся исхода этого дня.
– Пойдёмте, – сказал мент. – Мне надо отвести вас в участок, как свидетелей.
– Хорошо, – я был согласен идти за ним, куда угодно, лишь бы всё это скорее закончилось.
Катька тоже кивнула. Мы шли минут десять до участка в полной тишине, один раз остановившись у входа на перекур. Мент провёл нас в свой кабинет, насквозь пропахший бумагой и кофе. На его столе было практически чисто, не считая лотков с документами и клочков бумаги с какими-то записями. Он сгрёб всё в одну кучу и дал нам с Катькой по ручке и листку.
– Мне нужно, чтобы вы написали свои имя, фамилию и отчество, и потом во всех подробностях описали мне то, что случилось на станции.
– Зачем? – я несколько насторожился, когда в моих руках оказалась ручка. – Мы ведь не виноваты в том, что случилось…
– Верю, – отозвался мент. – Но таковы правила. К тому же, машинист тоже, видимо, не при чём, а у него теперь будут большие неприятности.
Мы не стали с ним спорить. Катька молча настрочила полторы страницы мелким, немного островатым почерком, а меня хватило всего строчек на семь. Катьку попросили подождать в коридоре, а я остался в кабинете, пока мент разбирал мои каракули.
– Ну а дальше то что было? – он спросил меня, дочитав моё скудное послание до конца.
– А дальше вы сами всё знаете, – ответил я.
– Ну хорошо, – вздохнул мент. – Тебе придётся подождать ещё одного человека, ему не терпится с тобой поговорить.
– Это кого ещё?
Я с подозрением посмотрел на него, не понимая, кто мог бы меня искать, тем более в участке. Я опасался самого худшего, вспоминая заявление Костяна о камерах на подъезде и прокручивая в голове все возможные варианты и мысли о том, как скорее выйти на улицу.
– Увидишь, – добродушно ответил мент и открыл передо мной дверь. – Просто посиди пока в коридоре.
26. (12.2014)
Я вышел из кабинета и присел рядом с Катькой на холодное сиденье раскладного деревянного стула. Минут пятнадцать я просидел молча, слушая шаги в коридоре, а потом не выдержал и спросил:
– Как думаешь, чего мы ждём?
– Чуда, наверное, – Катька до сих пор с трудом сдерживала дрожь в теле и периодически постукивала зубами. – А еще звонка из больницы, куда отвезли Ваню…
– Думаешь, с ним всё хорошо?
– Не знаю, – Катька покачала головой. – Надеюсь, что да. Боже, я ведь столько всего ему наговорила…
Больше мы не разговаривали. Катька, казалось, ушла в свои мысли, закрыв лицо ладонями, а я смотрел в окно, наблюдая, как солнце плавно скрывалось за горизонтом. На моих часах было примерно 16.15, и я не знал, сколько мне ещё предстояло просидеть в том коридоре. Около сорока минут прошло, прежде чем со стороны входа послышались какие-то крики. Я слышал обрывки фраз, доносившихся издалека. Женский голос вопил:
– Да вы вообще знаете, кто я такая?! Пустите меня, или от вас живого места не останется!
Крики становились всё громче, и, наконец, послышался стук каблуков, направлявшихся, по всей видимости, в нашу сторону. Меньше, чем через минуту, перед нами предстала красивая женщина лет тридцати пяти, одетая в длинную тёмную шубу. Всё в ней от причёски и до золотых колец с камнями говорило о том, что она едва ли не купалась в деньгах. А нахальный тон, с которым она разговаривала, напрочь портил всю её красоту. Я вылупился на эту женщину, а Катька, наоборот, отвернулась.
– Не отворачивай от меня свою физиономию! – заявила женщина, обращаясь к Катьке.
Та никак не отреагировала, и тогда женщина схватила её за руку и с силой подняла со стула. Стул моментально захлопнулся. Катька посмотрела на неё с вызовом.
– Почему, скажи, почему мне постоянно приходится за тебя краснеть?! – прокричала женщина. – Вечно где-то шляешься! Неужели так сложно вести себя нормально?! Ты хоть подумала, что об отце скажут, когда узнают, что его дочь загремела в участок?!
– Тот человек мне не отец, – с надрывом произнесла Катька, стараясь ровно держаться на ногах, – и мне плевать, что про него скажут! Пусть он хоть сдохнет, меня это не касается!
Вдруг я понял, что происходит. В тот момент я, судя по всему, познакомился с Катькиной матерью. И во мне поднималась злость, пока я слушал, как она волновалась не о Катькином состоянии, а о репутации человека, испортившего всем нам жизнь. Я хотел было вмешаться в их ссору, но она закончилась быстрее, чем я ожидал. Женщина залепила Катьке пощёчину, назвав её неблагодарной дрянью, и насильно уволокла её на улицу, несмотря на все Катькины протесты и крики. Я попытался побежать за ними, но очень скоро понял, что это бесполезно. Я решил, что лучше просто дождусь Катьку в конуре, в конце концов, она бы обязательно туда вернулась. Через пару дней или через неделю, но вернулась.
И я остался один ещё на полтора часа, пока в коридоре снова не появился голос, но на этот раз спокойный и мужской. Около шести часов вечера ко мне подошёл молодой парень в форме, и с фразой «слава Богу!» поковырялся ключом в двери и пустил меня внутрь. Его кабинет, в отличие от предыдущего, скорее напоминал бумажный склад: листы с напечатанными текстами и фотографиями были практически везде. На стенах, на столе, на шкафу. Чистым оставался только потолок и пол, на котором стояли какие-то коробки. И, почему-то, что-то было в этом кабинете такое, что меня как будто успокаивало. Несмотря на то, что теперь рядом со мной не было ни Катьки, ни Костяна, ни даже Ваньки, я чувствовал себя в безопасности.
Парень попросил меня присесть на стул, стоявший рядом со столом, и сел напротив меня. С минуту мы молчали, а потом он спросил меня, глядя в какую-то бумажку и заметно нервничая:
– Ты же Станиславский Александр Андреевич?
– Да, так и есть, – кивнул я, ничего не понимая.
– Девяносто седьмого года рождения?
– Да.
– Пропавший из приюта номер восемнадцать в начале две тысячи двенадцатого года вместе с Махновым Константином Викторовичем и Махновым Иваном Алексеевичем?
Я кивнул, глядя, как его глаза бегали по строчкам, и снова занервничал.
– Слава Богу, с тобой всё в порядке, – повторил парень и с облегчением вздохнул.
Я уставился на него, ничего не понимая, и он улыбнулся мне в ответ.
– Ты не помнишь меня? – спросил он мягко.
– Нет, – я покачал головой. – Обычно у меня нет привычки с ментами общаться…
Он, казалось, пропустил мимо ушей мою грубость, и просто спросил:
– А Веру Анатольевну помнишь? Ту, у которой такая же родинка на виске, как у тебя.
Мне показалось, что я потерял дар речи. У меня начала дёргаться скула, как только речь зашла о моей матери, и я с трудом смог выдавить из себя короткое:
– И?
– Она искала тебя с тех пор, как ты исчез из приюта.
Я не знал, чего он добивался этими словами, настолько они звучали для меня неубедительными. Я не знал, откуда он был знаком с мамой, и что он на самом деле от меня хотел. Мне пришлось себя пересилить, чтобы выдавить из себя этот вопрос.
– Она мне мать заменила, когда вышла за моего отца пять лет назад. Ты, наверное, не помнишь, но мы раньше часто приходили к вам домой, ты тогда ещё маленький совсем был…
– Я рад за вас, – сказал я, стараясь не обращать внимания на его слова, как, впрочем, и на всё происходящее. В тот момент аура спокойствия разлетелась вдребезги, и мне вновь захотелось выйти наружу. – А от меня то что теперь надо?
– Вернуться домой, – миролюбиво ответил парень, и в тот момент мне захотелось разбить ему лицо.
Я приложил немало усилий, чтобы сдержаться. Я не стал ничего ему отвечать, лишь спросил его, позвонили ли уже из больницы, куда увезли Ваньку, на что он ответил:
– Ещё нет, но должны были ещё около часа назад…
– А у самого позвонить что, руки отсохнут?
Я начал терять остатки своего терпения.
Парень вздохнул и набрал номер справочной, чтобы узнать, в какую больницу поступил Ванька. Поблагодарив оператора, он повесил трубку и набрал продиктованный номер. Я слышал, как парень спрашивал:
– Меня интересует Махнов Иван, две тысячи пятого года рождения, поступил к вам сегодня около двух часов.
В трубке послышались какие-то звуки, которые я не слышал. Я видел только, как парень поменялся в лице, и снова спросил:
– Результаты чего?
В трубке снова послышался раздражённый голос, и на этот раз я расслышал такие слова, как «вскрытие» и «черепно-мозговая». В трубке послышались гудки, и парень вернул её на место. Казалось, он хотел что-то мне сказать, но не знал, как. Я не стал дожидаться, пока он соберётся с мыслями, а просто спросил у него:
– Он мёртв, да?
Парень ничего не ответил. Мне снова показалось, что всё стало нереальным, и абсолютно несущественным. Мне казалось, что стоило мне вернуться в конуру, и всё опять станет, как раньше. И мне хотелось как можно скорее забыть этот день, словно страшный сон.
– Ясно, – выдохнул я и поднялся со стула.
– Ты куда? – парень как-то оторопел, когда я отвернулся от него и резко направился к выходу.
– Обратно. Всё равно мне больше нечего здесь делать.
– А как же мать? – спросил парень. – Что я ей скажу?
Я не знаю, понял ли он, насколько глупо прозвучал вопрос, заданный мне. Более глупой была мысль, что меня вообще должна была волновать подобная проблема. Тем не менее, я нашёл в себе силы, чтобы остановиться, повернуться к этому парню и с улыбкой ответить:
– Скажи ей, что у меня всё хорошо.
И я вышел из кабинета, тихо закрыв за собой дверь.
27.
Я не могу сказать, когда закончилась наша жизнь. Я даже не знаю, когда она превратилась из моей в нашу. Вся эта история с Ванькой, Костяном и Катькой, длившаяся несколько лет, оборвалась за один день. И сколько бы я ни возвращался в конуру, Катька там ни разу не появилась. Она не пыталась найти меня ни под землёй, ни на её поверхности, даже если я отчаянно ждал нашей встречи.
Через неделю после всего случившегося я взял себя в руки и набросал Костяну письмо, надеясь, что правильно написал по памяти его адрес на конверте. Я рассказал ему о том, что произошло на станции, я попросил у него прощения за себя и за Катьку, не зная, прочитает ли он когда-нибудь мои строчки. Я написал, что буду ждать в конуре его возвращения, но даже спустя два года Костян так и не вернулся.
Ещё около года я продолжал помогать Алексею Петровичу с грузоперевозками, но потом ему пришлось продать свою фирму из-за долгов, а мне уйти.
По иронии судьбы в один из последних рабочих дней я помогал небольшому офису переехать в здание, в котором раньше располагалась любимая нами Ёлочка, и теперь вместо деревянных полов и стоящих вплотную друг к другу кроватей я увидел агентства недвижимости, туристические фирмы и юридические компании.
Я чуть не прослезился, увидев новую парковку с дорогими машинами вместо старой спортивной площадки, и именно тогда я почему-то понял, что больше никогда не увижу ни Катьку, ни Костяна. Уходя обратно, я не смог устоять перед соблазном коснуться родных холодных стен, и мне хотелось трогать их до тех пор, пока мои ладони не занемеют.
Я знал, что очень скоро город проглотит и меня.
***
Каждый день жизнь отмечает один из своих многочисленных дней рождения. Каждый день она собирает вокруг себя хоровод и позволяет одному держать двоих за руки. Все поют по традиции «каравай, каравай, кого хочешь – выбирай». Жизнь игриво улыбается, после чего, прищурившись, говорит «я люблю вас всех, но кого-то меньше всех», и тычет в одного из нас пальцем.
И каждый день кто-то из нас, попавший ей в немилость, оказывается на улице, в тюрьме или больнице. И вся ирония заключается в том, что никто не виноват, что жизнь поворачивается к нам той или иной стороной. Она не выбирает нас по возрасту, цвету кожи, по внешним данным или умственным способностям. Ей просто хочется посмотреть, как мы будем её любить, пока она делает вид, словно нас ненавидит. И мы её любим. Любим, как матерей, бросивших нас, и как отцов, пренебрегающих нами.
И когда нам начинает казаться, что край уже близок, мы возвращаемся к тому, от чего когда-то отчаянно старались отстраниться, чтобы понять, что ещё не поздно всё исправить. Так мы и продолжаем жить.