Елена Евгеньевна Тимохина
Краснознаменный отряд Её Императорского Высочества Великой Княжны Анастасии полка (солдатская сказка)
– Шикарно, Костя. Что там насчет Клауса?
– Отбил его от бандитов. Опять проигрался в карты. Подержали бы вы его в постели, чтобы не бедокурил.
Совет был дельным, и доктор ему последовал.
– Большой угрозы здоровью нет, но есть небольшое сотрясение, так что больному предписан постельный режим. Вы же не хотите, чтобы он свалился с обмороком, – сказал доктор, когда Матильда Кюхле осведомилась о состоянии здоровья своего помощника.
Лишившись санитара, она всплеснула руками.
– Нам так нужны врачи, а доктора Фишера вечно нет на месте. Позвольте заверить вас, доктор Пустовойт, что вы приняты на должность. Примите извинения за причиненные вам неудобства, считайте себя членом нашей семьи.
Доктор осведомился, как отнесется к этому герр Кюхле.
– Я принимаю решения в отсутствие брата, а он будет некоторое время в Вене у своего доктора. Когда он вернется, он подтвердит мои слова. Полагаю, ему также понадобится ваша помощь с химическими опытами, которые он выполняет по распоряжению правительства. На мне лежит управление замком.
С Клаусом также удалось все уладить. После приступа активности он впал в уныние и боялся, что его выгонят из замка после драки.
– Нет, не выгонят, я сказал, что ты мой ассистент, – заверил его Пустовойт.
Клаус бросился ко нему на шею обниматься, без чего доктор вполне бы обошелся. А вечером они пили португальский портвейн. Как Клаус умудрялся доставать такие вкусности, оставалось загадкой.
Когда однажды помощник передал Пустовойту, что его хочет повидать Терентьев в тюремном отсеке, доктор удивился. Еще недавно капитан не хотел о нем знать. Выяснилось, в замке Терентьев находился на особом положении. Завтракал он в своей комнате, а в погожий день прогуливался по саду в сопровождении сиделки, которая служила ему поводырем.
– У меня слепота? – спросил он у доктора, и тот попросил рассказать, при каких обстоятельствах тот получил контузию.
Тот помотал головой. В военных действиях ему не пришлось участвовать, все дело в осложнениях после принимаемых им лекарств.
– Будем надеяться, что всё со временем пройдет. Постараемся вас вылечить, Иван Георгиевич.
Наоми взяла незрячего капитана под свое покровительство. Оставалось только посочувствовать ее терпению, потому что Терентьев был придирчивым пациентом.
– Он сильно сдал за последнее время, – печально вздыхала она.
Клаус подмигнул доктору, указывая на эту пару. Уж не ошибся ли он в предмете симпатии фрейлейн Штейнбрехер? Доктор так и сказал. Но санитар помотал головой. Она неравнодушна к Терентьеву.
Супруга фотографа беспокоилась о дочери, которая не давала о себе знать уже несколько дней и не являлась ночевать, поэтому и прислала в замок своих сыновей узнать новости. Когда Пустовойт встретил мальчиков в стенах замка, они несли узелок с пирожками.
– Что вы тут делаете, тут небезопасно, – предостерег он.
Лица пострелят выражали безграничное удовольствие: это впервые, когда они выбрались за пределы своего городка.
– Нас пропустила стража.
– Куда вы идете?
– К Наоми.
– Тогда вам нужно в другую сторону. – Доктор помнил, что днем девушка работала в палате на перевязке больных.
Ребята робко выразили несогласие, им требовалось совсем в другое место.
– Признавайтесь, к кому вы направляетесь?
Как оказалось, они хотели разыскать одну добрую тётю, которая угостила их марципанами.
– Ещё у неё есть цукаты, а мы таких не пробовали.
Кто-то сообщил Наоми о приходе братьев, и она зашла в кабинет доктора, где он болтал с мальчиками. Первым же делом она сделала ему выговор.
– Балуете вы их. Кормите нугой. Да и моя матушка спятила, когда разорилась на мясо для пирожков!
Доктор сделал попытку оправдаться:
– Я отправил ей денег. Здесь все равно тратить не на что.
– Больше так не делайте, а то дома подумают, что мы теперь невесть какие богачи.
Сетования сестры положили конец детской доверительности: словно наперед зная, что это её рассердит, братья ни словом не обмолвились о доброй тёте. Только когда Наоми удалилась, взяв с Пустовойта слово, что он отправит братьев домой, они немного приободрились. Перед уходом они решили попрощаться со своей благодетельницей.
Братья тянули Пустовойта за собой.
– Мы долго искали сестру и зашли к доброй тёте. Она печатала на машинке. Мы предложили ей пирожок, но она не стала. Поговорила с нами и сказала, где искать сестру. Надо сказать ей спасибо.
Увы, за ними пришел Клаус, чтобы проводить их из замка.
– Ступайте домой, я ей передам от вас благодарность, – пообещал доктор.
Комната Матильды находилась на половине хозяев, где ему не часто доводилось бывать. Он прошел по коридору и остановился перед дверью кабинета. Против обыкновения она оказалась не запертой.
Медсестры следили, чтобы всё запирали на ключ, иначе в комнаты проникали посторонние люди и хозяйничали. В последний раз украли чашки Петри. Их-то Пустовойт сейчас и разыскивал.
Звуки, доносившиеся изнутри, бесстыдно выдавали секреты обитательницы господских апартаментов. Доктор постучал и, не дождавшись ответа, вошел. Комната владелицы замка поражала скромностью: железная кровать, кресло с сильно потертой обивкой, туалетный столик, эмалированный таз и кувшин с водой – вот и вся обстановка. Украдкой доктор присел на кровать, чтобы проверить, насколько она мягкая. Нет, тюфяк оказался жестким. Под кроватью Пустовойт разглядел швейную машинку, а под тонким одеялом – ворох бумаг.
Внезапно дверь соседнего помещения распахнулась, и на пороге возникла Матильда.
– Извините, я отлучалась в лабораторию. – Она носила ту же широкополую шляпу, шарф, прикрывавший шею и подбородок, а на руках были уже знакомые ажурные перчатки.
– Извините не могу угостить вас даже стаканом воды, здесь небезопасно.
Шёлковый шарф соскользнул с нее и упал на пол. Доктор поднял его, но она велела бросить его в корзину для отходов.
– Агосто оставляет после себя кучу мусора, и мне приходится убираться. Свои странные сосуды он никогда не удосуживается вымыть, а поскольку прислугу сюда не допускают, кому-то приходится заниматься грязной работой.
С этими словами она двинулась в сторону чашки Петри, и доктор едва остановил ее руку, готовую смахнуть в таз с грязной водой посевы бактерий.
– Предоставьте это мне. – И с этими словами он убрал чашки в ящик.
В свое время Агосто настаивал на строгой секретности относительно того, что доктор видит и слышит в замке, поэтому доктор не стал ни о чем расспрашивать Матильду.
«Мы выполняем заказ правительства, и даже самые простые наши разговоры могут привлечь внимание шпионов. Вы знаете, нет ничего хуже германских шпионов, – говорил Агосто, усмехнувшись, – этих господ невозможно вычислить. Ими могут быть доктор Фишер или Клаус, или любой из домашних. Пока нам нечего их опасаться, но когда исследования завершатся, то начнется такая свистопляска, что кое-кто из нас не доживет до конца».
Это называлось поговорить по душам. Такими откровенными разговорами кончались вечерние попойки, после чего Агосто заваливался спать, а Пустовойт отправлялся к себе в комнату, по пути обдумывая слова и даже пробуя их на языке – они не вызывали у него доверия. Никаких доказательств у Агосто не было.
Памятуя тот разговор, доктор предупредил:
– Это опасно, фрейлейн Кюхле. Содержимое банок следует сохранить, а отходы – сжечь, после чего – сразу проверить помещение.
– Как это раньше мы без вас жили? – кокетливо усмехнулась Матильда.
Она подошла к нему так близко, что он уловил слабый химический запах, исходящий от неё. Все верно, она же занималась уборкой.
– Если мне не изменяет обоняние, от вас пахнет мясными пирожками. Значит, эти малыши нашли дорогу к сестре. Что скажете? – спросила Матильда.
– Дети передают вам свою благодарность.
– Боюсь, они застали меня в неудачную минуту, из-за крайней занятости я не смогла уделить им внимания. Пожалуй, пора нам сделать перерыв. Небось ломаете голову, чем это я тут занимаюсь. Переписка с сербами, но прежде ее надо зашифровать. Удивлены? У нас с братом мать сербиянка, но он причисляет себя к австрийцам, а я – к славянам.
Доктор удивился, как быстро он из подозреваемого сделался доверенным лицом. Нрав фрейлейн отличался взбалмошностью, но он успел убедиться, что женщина она добрая.
– Значит, Оскар Слепович направлялся к вам?
– Да. Его история подозрительна, не так ли? Мне сообщили, что вы отвергли заключение полицейского врача о естественной кончине, хотя брат ставит ваше мнение под сомнение. Я не доверяю брату как врачу. Он слабый специалист? Что скажете?
Доктор Пустовойт покраснел от её прямого вопроса, бесстыдно делающий их с Матильдой сообщниками.
– Герр Кюхле – отличный химик. Я имел честь видеть результат его экспериментов. Чашки Петри полны ценного органического материала. Я бы только посоветовал проявлять большую осторожность во избежание заражения.
Чем больше он проникал в дела этого семейства, тем тревожнее ему становилось. Чудо, как только они умудрялись оставаться в живых, обитая под одной крышей с цистернами газа и болезнетворными культурами.
Чашку Петри доктор нашел в неожиданном месте. Ашихмин собирался пить из нее водку.
– Но зачем вам чашки Петри? – допытывался он у Ашихмина.
– Доктор, это называется экспроприация.
Что за люди!
Как выяснилось, герр Кюхле проявлял интерес к области медицины, посвященной инфекционным заболеваниям. И хотя его профессиональную задачу составляло исследование воздействия отравляющего газа на людей, он едва ли занимался им в действительности, отсылая озадаченному руководству противоречивые отзывы, из которых никак нельзя было составить мнение, в чем состоит опасность горчичного газа.
Его истинный интерес составляла вакцина, которую он пытался составить из возбудителей гриппа, набиравшего силу в те годы. От прочих заболеваний этот вид отличался большой заразностью, иначе говоря контагенозностью, и давал необычно высокий процент летальных исходов. Кюхле требовал, чтобы его вызывали на каждый случай заболевания в городе и окрестных деревнях, ставя целью собрать как можно больше образцов. Он не терял надежды выделить живого возбудителя и на его основе сделать сыворотку, которая бы выработала бы у организма естественную преграду к заболеванию.
Знакомство с больницей напоминало Пустовойту перелистывание книги, страницы которой открывали всё новые секреты. На то, чтобы прочитать одну, порой хватало и минуты, но в иных случаях он застревал на долгое время.
Начать следовало с хозяина замка. Агосто Кюхле постоянно испытывал недомогание, и Пустовойт считал его самым сложным пациентом в замке. Лечение у профессора Фрейда не пошло аристократу на пользу. Николай Васильевич осведомился, от чего Агосто лечили в Вене. От нервов. В детстве он рос слабым и очень худым, поэтому семейный доктор велел его кормить сырым салом.
– Я подхватил паразитов, которые пробрались в мой мозг, – признался Кюхле.
Вот и причина его необычайной нервности: при малейшем раздражении, он впадал в ярость и бил кулаком по столу, надолго его не хватало, и он быстро уставал. Усталость или постоянная тревога – вот его обычные состояния.
Опыт подсказывал доктору Пустовойту, что дело не только в паразитах. Когда он спросил, чем его лечили в Вене, Матильда поджала губы. Её лицо окаменело, она явно не желала продолжать разговор. Тогда Пустовойт настоял на своем, и она сказала, что брату назначили новый препарат, эффективный анальгетик, способный повысить выносливость и значительно снизить утомляемость, однако побочным эффектом морфия являлось привыкание к нему. Доктора заверяли, что Агосто находится на пути к излечению, однако Матильду тревожила сложившаяся зависимость. Пустовойту хотелось утешить фрейлейн Кюхле, но единственное, что он сделать, это сопровождать её брата в борьбе с заболеванием; в этой связи его увлеченность химическими исследованиями давали надежду на благоприятный исход в этом поединке.
Не проходило и недели, чтобы Агосто не объявлял, что создал лекарство.
Его жертвой стал Терентьев, походивший на самого Кюхле худощавым телосложением и склонностью к ипохондрии. После введения лекарственного препарата его возбудимость усилилась, а после нескольких приступов нервической горячки он настолько ослаб, что не смог встать с кровати, и сестры милосердия приносили ему еду в постель, выносили за ним судно и обмывали его. Им удалось поставить его на ноги, однако зрение у Терентьева ухудшилось, и он передвигался лишь с помощью провожатого. Агосто принялся подбирать лекарства, но успехов не наблюдалось, и все решили, что капитан – не жилец.
Уезжая по своим делам, Агосто оставлял пациента на попечение нерадивого Клауса, и брошенный на произвол Терентьев оставался целыми днями один в палате. Доктор сразу поручил его заботам Тетёркина, назначил улучшенное питание и приказал выводить на прогулки.
Однажды в саду Пустовойт наткнулся на эту пару: высокого худого Терентьева, который казался огромным в сравнении с низкорослым товарищем, поддерживающим его. Только по сопровождающему доктор и опознал своего пациента. Своей смешливостью Тетёркин превосходил всех, кого Николаю Васильевичу доводилось знать. Вот и сейчас Иосиф расхохотался от всей души. Смеялся он заразительно, блистая глазами и смотря в глаза, словно хотел удостовериться, что другим тоже весело. Его хорошее настроение передалось Терентьеву, и капитан раздвинул губы, улыбаясь своему другу. Это был единственный раз, когда его удалось видеть в приподнятом настроении. Во иных случаях, когда товарищи приветствовали его смешками, побуждая выпить, а, напившись, склабились вакхическими гримасами, Терентьев сохранял невозмутимость, точь-в-точь, как каменный идол.
Если сначала доктор имел дело исключительно с сестрой Пфайфер и Клаусом, то скоро он обзавелся новыми знакомыми из числа мрачных обитателей замка. Помимо услужливого Тетёркина, он сблизился с Вениамином Ксаверьевичем Клецко, который взялся перелицевать ему костюм, к тому времени нещадно истрепавшийся. Закончив прием больных, Пустовойт шел в коморку портного, разоблачался и дремал на продавленном диванчике, ожидая окончания работы. Клецко растапливал печурку, заваривал чай, топил молочко в кастрюльке – и на доктора снисходила благодать.
Теснота, грязь, отчаянные признаки бедности в замке нисколько не смущали обитателей замка. После вечернего обхода доктор присоединялся к своим друзьям, разворачивал газету и читал вслух новости, переводя их для собеседников. По выражению лица Тетёркина трудно было понять, вникал ли он в хитросплетения мировой политики. Портной также не любил высказывать своего мнения, он вообще старался быть незаметным, принадлежа к тем людям, кто всегда находится в заднем ряду. Иногда он прерывал молчание, из его груди вырывались тихие звуки, но непонятно было, плачет он или смеется.
– Почему надо скрывать, Вениамин Ксаверьевич, что вы шьете платье для фрейлейн Кюхле?
– Я был бы признателен, если бы вы никому об этом не рассказывали. Влас считает меня предателем. Но что я могу поделать? На войне меня отравили газами, так что хочу мирной жизни.
Клецко открывал окно, впускал ветер, приносящий запах хвои. Здесь в парке росли вековые сосны.
– Кстати, в замок зачастили голуби. Что-то мне это не нравится, – сетовал он, словно на птицах лежала вина за войну.
Ко дню рождения доктора с шитьем было закончено. Именинник взглянул в большое зеркало и устыдился своего щегольства, неуместного при трауре. В костюме доктор выглядел вполне достойно. Пустовойту и в голову не приходило, что есть люди, которым он небезразличен – вот и Клецко был из их числа.
Полоски ткани в умелых руках портного обращались в изящные предметы, о которых доктор грезил, дремля в кресле – так он отдыхал от забот. Клецко шил одежду с большим мастерством, которое он приобрел на Хитровке. К удивлению доктора, Клечко оказался человеком семейным. Рассказывал он и про жену и двух дочек, которые осталась в Москве.
С началом войны его жена, полька, вернулась к своим родителям, и он пересылал деньги на варшавский адрес.
– Почему же ты не с ними?
– На войне я потерял вкус к семейной жизни, – признался Клечко. – То, что жена считает важным, о чем она пишет в письмах, кажется мне непонятным.
– А как же твои дети?
– Им требуется кто-нибудь более добродетельный, чем я. Не хочу их обманывать. Да и не умею я…
Они с доктором были похожи: семейная жизнь промелькнула, как сон, а тут они находились целую вечность.
Как-то к ним присоединился капитан Терентьев, он изменился и не в лучшую сторону: его кожа стала белее мела, а глаза выцвели, как у покойника, лишенного души. Сгибаясь от тяжести физической телесности, отличавшейся прежде крепостью, он приветствовал доктора еле слышным голосом. Хрипы в груди и еле сдерживаемый кашель наводили на мысль о внутреннем воспалении. Иван Георгиевич на вермя покинул постель, где проводил практически все время, борясь с гриппом, от которого его лечил Агосто Кюхле. Наивные микстуры, приготовленные деревенским аптекарем, и пилюли для невзыскательных домохозяек не могли справиться с жестокими приступами лихорадки. Между тем, Терентьева привела сюда отнюдь не забота о своем здоровье.
– Мне доносили, что вы в хороших отношениях с Клаусом. Толковый парень, только себе на уме, – сказал он.
– У вас тут уши везде растут, как грибы, – отвечал доктор.
Сам он никогда не задумывался, откуда Клаус берет контрабанду, а Терентьеву хватило и толики информации, чтобы сделать вывод. Газеты писали, что бандиты вскрыли в городе аптечный склад, похитив искали лекарство, которое доставили поездом из Вены. Это было не единственное ночное нападение на аптеки.
Доктор отправился проверить сведения. Клаус страдал от приступа лихорадки, лежал в лазарете и притворялся спящим. Его артистизму можно было позавидовать, и доктор похлопал в ладоши:
– Что, не спится по ночам?
– Кюхле требуют, чтобы я выходил на смену, но судите сами, какой из меня санитар! Раньше я работал помощником ветеринара. Не выдавайте меня. Скажите им, что я слаб и беспомощен. Когда я выздоровею, подыщите мне какое-нибудь непыльное место.
– Вы подкупаете караульных?
– Они любят хинджу. Знаете, что это такое? Очищенный древесный спирт, намного лучше водки. Сами гоним. Хотите, угощу? Не хотите, ладно. А если в бридж? Могу и рулетку организовать. Вы только не мешайте мне.
Пустовойт не собирался мешать кому-либо. Он и сам тут находился временно.
Проникнув в тайну Тедди, доктор получил возможность получать лекарства для Терентьева. Не сказать, что он делал это в память о прежнем знакомстве, напротив, его раздражало высокомерие Терентьева, которое возросло во время болезни. Казалось, его мучала какая-то тайна, с которой он ни с кем не мог поделиться. Их общение не заладилось и сводилось к медицинским осмотрам. Когда ночью больному стало особенно худо, доктор явился, чтобы сделать укол: жалкое состояние Терентьева вызвало у него сострадание. Сильнодействующее лекарство придало пациенту прилив бодрости, и он принялся многословно и путано излагать планы спасения, которые обдумывал на пограничье своего болезненного сознания; как и все идеи, рожденные в таком состоянии, они отличались гениальностью и неисполнимостью.
– Я это всё затеял, моя задача спасти всех, кого можно. Вы со мной?
– Моя задача лечить, значит, спасать. Что надо делать? – доктор отвечал осторожно, чтобы не подорвать у Терентьева воли к выздоровлению, но и не желая давать необдуманных обещаний.
– Для начала мы выясним, что произошло на станции Грумау. Там надо поискать кое-что. Я вам скажу, что именно.
– Не вижу, как это можно осуществить. Военнопленные лишены права выхода за территорию.
– Мы всё устроим.
Оставив его обдумывать очередной план, доктор вернулся к насущным вещам. Перемена в жизни доктора, вызванная работой в замке, возбудила любопытство г-жи Штейнбрехер. Посетив ее дома (праздновалось возвращение г-на Штейнбрехера из больницы), доктор заметил, что хозяйка повесила на стену гостиной олеографию, желая украсить семейный быт. На картине были изображены люди на плоту, потерпевшие кораблекрушение.
Фрау поинтересовалась, доволен ли доктор своей профессией. Тот ответил, что его всё удовлетворяет.
– Я вижу, что работа значит для вас больше, чем весь остальной мир, – заметила она.
Доктор подтвердил ее догадку. Избрав эту профессию, богатым не стать.
– Зато жизнь будет полна удивительного разнообразия и принесет особое удовлетворение.
Оставалось непонятно, о чем думала женщина, выбирая для дома олеографию с картины Жерико, но таким же отчаявшимся человеком на плоту «Медузы» и ощущал себя Пустовойт.
За дверью гостиной он обнаружил детей, которые поджидали его в надежде на обещанную нугу. Мальчики болтали наперебой: молочница рассказывала о летательном аппарате, который спустился к ним в деревню. Он упал на территории усадьбы мастера Дитриха, но попытки расспросить, где находится это место, не увенчалось успехом, сама лично молочница там не была и аппарата не видела.
Мария Габриэла, начищавшая латунь на дверных ручках, прислушивалась к разговору, и, хотя она не вмешивалась, но оставалась настороже. Ни мать, ни сыновья не знали, кто такой мастер Дитрих и где его искать, Штейнбрехеры предпочитали не лезть в чужие дела.
Существовал вопрос, на который Пустовойт не получил ответа. Кто в его отсутствие посещал комнату и открывал коробку с его личными вещами? Маленькие послушные мальчики в жизни бы не решились на такой серьезный проступок, да и взрослым копаться в его тайнах было незачем. Фрау вспомнила приличного господина, явившегося из магистрата по вопросам переписи, она призналась, что познакомила его с помещениями в доме, в числе прочих, он осмотрел и чердак. По просьбе доктора, герр Штейнбрехер наводил справки, никакой переписи в городке не проводилось, и господин, подходящий под описание жены, в магистрате не служил. Следовало заключить, что цель злоумышленника заключалась в похищении вещей доктора, что являлось совершенной ерундой. Вдоволь наплакавшись, хозяйка стала воспринимать претензии бывшего жильца как капризы, и возникшая между ними недоброжелательность послужила причиной тому, что доктор перевез в замок остаток своих вещей.
В перевозке ему помогал ассистент – небезызвестный Клаус, из которого вышел бы неплохой медик, если бы ни его постоянная занятость. Впрочем, никого, кроме доктора, это не занимало, дисциплины в замке не соблюдалось. Герр Кюхле вернулся из Вены совершенно здоровым, он мелькал тут и там с закрученными усами на румяном лице и пытался распоряжаться в госпитале, но доктор часто оставлял его приказы без всякого внимания. Фрейлейн Кюхле приняла сторону Пустовойта. Более толковая, нежели ее брат, она предпочитал решать все вопросы самостоятельно. Однако фрейлейн Кюхле понятия не имела о науке управления людьми. Ее приказы часто противоречили один другому, поэтому из них доктор выполнял едва ли половину. Внешне он соблюдал лояльность, не давая повода упрекнуть его в нелюбезности – оказавшись мастером по части карт, Пустовойт часто составлял компанию брату и сестре, когда они развлекали своих гостей. Он был первым, кто провожал экипаж хозяев, удалявшийся по живописной липовой аллее, и первым, кто встречал его из города.
Человек подозрительный, Агосто не доверял до конца новому служащему и приставил Клауса за ним приглядывать. К счастью, тот особо себя не утруждал. Если в практической сметке ему не было равных, то как медик он отличался небрежностью и необязательностью. Дождавшись, когда экипаж с фрейлейн Кюхле скроется за холмом, доктор с помощником отправлялись каждый по своим делам. Пустовойту не полагался экипаж, и он обходился ногами. Клаус усаживался на велосипед и катил к трактиру Мёллера.
Доктор принялся обучать себе в помощь Наоми, которая оказалась понятливой девушкой. Он называл её своим маленьким спасителем и жалел, что с тех пор, как он поселился в замке, она больше не делала попыток сблизиться с ним.
Впрочем, Пустовойт более не чувствовал себя одиноким. В Каринтии собралось немало пленных, которые работали в лазаретах наравне с австрийцами, но жалованье получали в комендатуре по особому расчету. В пределах округа они пользовались полной свободой, ходили, куда хотели, заводили знакомства, ухаживали за местными барышнями, а многие потом женились и становились австрийскими подданными. Такие браки складывались довольно часто, и в австрийских городках проживало много чехов, русинов, словаков и других славян.
Объезжая окрестности с визитами, доктор совершал долгие прогулки до ферм в надежде отыскать тот летательный аппарат, о котором случайно услышал в доме Штейнбрехера. Это стало его навязчивой идеей. В газетах об этом не писали, а расспросы местных жителей ничего не давали. В военное время в Каринтии к чужакам относились сдержанно.
Такие вылазки удавалось делать не часто, и основное время доктор проводил время в палатах, поставив целью ознакомиться со всеми пленниками.
До недавних пор герр Кюхле являлся единственным врачом, хотя это звание он носил незаслуженно, поскольку так и не закончил курса в университете. Якоб Фишер давно не показывался в Кельштайне, занятый судом по поводу летальных исходов в баденской больнице. Иногда замок посещали медицинские светила из Вены, но они не доходили до осмотра пациентов, подписывали бумаги и после сытного обеда уезжали.
Постепенно из расспросов больных у доктора сложилась картина, которая распространялась на всю карту Европы, перехлестывая границы государств и захватывая Российскую империю. Доля огнестрельных и ножевых ранений превосходила все остальные, но страшную тягость приносили инфекционные заболевания, вылечить которые доктор считал большой удачей. Больше всего его удручал рост психических заболеваний, столь тщательно скрываемых, что о ряде случаев он узнавал только случайно.
Терентьев являлся одним из самых тяжелых его пациентов, из-за неправильного лечения он ослаб и сделался крайне раздражительным. Матильда Кюхле устала от его жалоб на условия содержания, которые передавала ей прислуга, и надеялась, что доктор сможет его утихомирить.
– Доктор, вы лечите деревенских кумушек, так не откажите в помощи человеку, который ее заслуживает как никто другой.
На что доктор ответил, что может помочь только тому, кто готов принять от него помощь.
– Попытайтесь еще раз, – настаивала она.
– Хорошо. Где здесь можно вымыть руки?
Он надевал белый халат и заходил в палату. Заслышав его шаги, больной отворачивался к стене. Доктор рассмеялся: вот уж не думал он, что имеет дело с капризной барышней.
– Иван Георгиевич, вы не в тюрьме, а в больнице, – пытался его приободрить доктор.
– Если вы о том, что называете жизнью, то она меня больше не волнует. Она потеряла всякий смысл с тех пор. как я обречен гнить взаперти.
Жизнь стоила не больше, чем деньги, потерявшие всякую цену. Терентьев сердился, что доктор не мог найти в себе смелости этого признать.
– Вы рассуждаете, как солдат, – отвечал Николай Васильевич. – Солдат привык швыряться своей жизнью, не зная ее цены, но вы ведь не солдат, а путешественник, мой друг.
– У вас довольно странное толкование того, что я назвал путешествием, – отозвался Терентьев, и его губы прорезала слабая улыбка. – Впрочем, поступайте так, как подсказывает вам совесть.
Теперь их роли переменились, и доктор заводил речь о побеге.
– Вы в тюрьме, мой дорогой, но это не значит, что отсюда нельзя бежать. Когда это случится, я хочу, чтобы вы были вместе с нами и направляли наш путь.
И все сходились в мнении, что новый доктор – душка.
Нельзя было не отметить, что в обществе Пустовойта желчный капитан успокаивался. Они часто встречались и коротали время за продолжительными беседами. В частности, Терентьева интересовали последние минуты Оскара Слеповича. Кто-то в городе упорно распускал слухи, что Пустовойт был последним человеком, который застал его в живых, и даже удостоился с ним короткого разговора. Доктор отрицал эти домыслы и, в свою очередь, гадал, чем капитану интересен этот сановник. Прохаживаясь взад-вперед по палате, Терентьев читал ему лекцию об объединении славянских государств, которую готовил эрцгерцог Франц-Фердинанд и его сподвижник Слепович, хранитель государственных секретов.
– А вы как попали сюда, Иван Георгиевич? – поинтересовался Пустовойт.
В ответ он услышал шёпот:
– По приказу кайзера Вильгельма II. Не думаю, что он знал о моем существовании, но здесь я из-за него. Меня послали в Германию за Константином Константиновичем Романовым. Он находился в Бадене, где лечил почки.
– Я тоже там был, странно, что мы не встречались с Его Императорским Высочеством.
– Великий князь путешествовал инкогнито. А он о вас хорошо отзывался, вы ему оказывали помощь. Он просил передать соболезнования по поводу кончины вашей супруги.
– Благодарю вас. Что имел против великого князя кайзер Вильгельм II?
– Он принял сторону Романовых и сделал все, чтобы великий князь избежал «вечного плена». Ни к чему ему лишние хлопоты.
– Великий князь Константин обязан вам жизнью?
– Нет. Им занимались другие. Мне поручили его сына Гавриила Константиновича.
– Как же все прошло?
– Светлейший князь Ливен предоставил нам транспорт. Константин Константинович отказался бежать. Он не верил в возможность войны, поэтому пришлось действовать против его воли. Я был за рулем автомобиля.
– Но до дома вы не добрались, так понимать?
– Его Высочество уехал куда-то, чтобы встретиться с супругой. Охрану он не взял. Тогда-то нас и арестовали. Кто-то донес о великом князе, так что полиция явилась его арестовывать. Кому-то не повезло, – грустно добавил он.
Пустовойт слушал внимательно, боясь упустить хоть одно слово.
– Это произошло недалеко от русско-немецкой границы, – продолжал Терентьев. – Мы выставили часовых, немцы тоже. Чуть ли не в коридоре вагона великого князя стоял немецкий часовой, причем двери купе приказано было не закрывать. Таким образом Константин Константинович и провел ночь.
На следующий день нас всех посадили на автомобили со спущенными занавесками и перевезли через границу. По дороге, уже в России, нас высадили из автомобилей и позволили дальше идти пешком. Должно быть, немцы считали, что им самим ехать дальше небезопасно…
– А почему вас арестовали?
– Потому что началась война, а мы являлись русскими офицерами. Милость кайзера распространялась лишь на члена императорской семьи. И потом я убил офицера. Этого мне не смогли простить.
Взамен от доктора потребовали историю о знакомстве со Слеповичем.
Николай Васильевич мог поведать только то, чему сам являлся свидетелем. Он подробно описал внешность покойного сановника, к которому его подвел железнодорожник, предложив засвидетельствовать его смерть и указать причину, что доктор и сделал, составив заключение о смерти. Пустовойт описал седую бородку вельможи, сохранившую аромат одеколона, и усы с тонким никотиновым налетом – Слепович курил трубку, а зубы отбеливал. Также рассказчик не упустил и свежий маникюр покойного, и тонкие белые запястья с золотыми часами, но других личных вещей сановника не мог вспомнить, разве только что сюртук и панталоны были порваны, и кто-то шарил в чемоданах, чтобы подобрать для него более подходящую одежду, но отыскал только красный с золотым шитьем придворный мундир.
