Елена Евгеньевна Тимохина
Краснознаменный отряд Её Императорского Высочества Великой Княжны Анастасии полка (солдатская сказка)

– Благодарю, но герр Слепович оставил мне распоряжение ждать его звонка, – и действительно, Орехович не отходил от телефона.

Послеобеденная пора длилась бесконечно долго, потому что они занимались ожиданием, что всегда тяготило, но потом события стали совершаться так быстро, что никто не успевал за ними. Итак, гости заняли места на внешней галерее, любуясь звездами. По осени темнело быстро, и некоторые, почувствовав сонливость, предпочли вернуться в отведенные им комнаты. Вдруг на фоне заката появилась точка, и все устремили взгляды на летящий прямо на них дирижабль. Те люди, кто не успел уйти, повернулись, чтобы лучше видеть и слышать. В числе них был и капитан Терентьев.

То, что произошло, напомнило огненную метлу, сбросившую ведьму, и озарившую полнеба.

Из-за темноты они не разглядели подробностей крушения дирижабля, увидели только пожар на станции. Несколько вагонов сошло с рельсов. Грохот и крики звучали на всю округу.

– Это на севере, – указал один офицер.

– На северо-востоке, – поправил другой. – Авиаудар.

Они судили со знанием профессиональных военных, таковыми и являлись.

– Нет, молния, – возразил третий.

Они жадно смотрели в сторону огненного облака, словно могли согреться взглядом.

И когда все испугались, что зарево выжжет вековые деревья и подберется к замку, хозяин успокоил, что опасаться нечего, поскольку взрыв произошел на железнодорожной станции в 20 км отсюда. Агосто Кюхле выглядел разочарованным. Событие, которого он ожидал, так и не произошло.

– Пришлите Клауса, пусть съездит на месте крушения. Если найдет тело Слеповича, пусть привезет сюда. Разве вы не поедете, Орехович?

– Мне приказано дежурить у телефона, – отозвался молчаливый серб.

Со стороны дороги донесся звон колокола с пожарной машины.

– Вы ведь ждали гостя из Вены. А дирижабль следовал в Вену, – заметил доктор Фишер.

Лицо серба окаменело.

– Да мы ждали гостя, и этот гость не придет. Можете не хлопотать, комната ему не понадобится, – сострил хозяин.

Раздался смех, только Клаус его поддержал.

– Господа, а ведь Слепович уверял, что дирижабль – самый безопасный транспорт. – Это кричал Агосто, а доктор Фишер держал его за запястье, считал пульс.

По распоряжению, отданному слуге, Терентьев понял, что гость, которого ожидали, и был Оскар Слепович, погибший при крушении летательного аппарата.

Горящий дирижабль так и остался в том златоблещущем дне, которым осень простилась с летом. Если дамы сразу окунулись в пучину переживаний, скорбя об участи погибших, то мужчины, все военные, надели маски стратегов, и развлекали друг друга рассуждениями о том, кто осуществил это злодеяние. Война наделила их правом говорить страшные вещи, которые становились нормой жизни.

И только Орехович высказал предположение, что имеющиеся в их распоряжении возможности помогут выяснить это непосредственно.

– Вы говорите здравые вещи, – заметил Терентьев, когда Орехович изложил свое мнение о зенитно-ракетной атаке.

– Спасибо, что вы восприняли меня всерьёз. К сожалению, никто ко мне не прислушивается.

– У вас есть машина, а мы с вами свободны этим вечером. Так почему бы нам не поискать следы этой зенитной батареи, – предложил Терентьев.

Пешие путешествия имели то преимущества, что позволяли вообразить местность гораздо лучше той пыльной доски, которую являли карты.

– Я бы посмотрел на двадцать часов, возможно там нашлось бы что-то интересное, – предположил серб, словно являлся лицом незаинтересованным. – Но у меня дежурство при телефоне.

Клецко согласился оказать эту услугу: ответить, если станут спрашивать Мирослава Ореховича, и запомнить послание.

Друзья (а после совместного поедания груш считалось, что они закрепили дружбу) взяли машину и отправились на северо-запад, но не доехали до станции Грумау, поскольку им удалось обнаружить место, где располагалась зенитная батарея – даже после уборки оставались явные следы присутствия военных. Позиция была приготовлена заранее, и гора нарезанных ветвей призвана была скрыть пушки, а колеи от грузовиков дали их приблизительное число – три. Поляна оказалась истоптана солдатскими сапогами, следы от которых остались кое-где нетронутыми, но большую часть замели вениками из березы. Это убеждало, что крушение дирижабля являлась террористической акцией, совершенной при участии войск. Что делать с этими новостями ни один из следопытов не знал.

На обратном пути они встретили мчавшуюся на большой скорости пожарную машину, от которой им едва удалось увернуться. Совершая резкий маневр, автомобиль задел на ходу извозчичью пролетку, и седок вылетел с козел.

К тому времени автомобиль успел удалиться, офицеры были слишком заняты, чтобы смотреть по сторонам.

Оставив Терентьева, загонявшего машину в сарай, Орехович поспешил в замок, чтобы узнать новости от Клецко. Тот доложил, что никаких сообщений на имя серба не поступало, но относительно самого Терентьева у него имелось поручение от Ашихмина. Терентьев последовал за ним. Пора было познакомиться с Власом Александровичем.

Хотя прием подошел к концу, большинство гостей еще не успели покинуть замок. Заключенные не нашли бы более подходящего времени, чтобы устроить акцию неповиновения. Стук по трубам прекратился, тактика Ашихмина оказалась успешной, и не в силах выносить бесконечный стук, Кюхле распорядился выпустить его из тюрьмы, взяв с него слово не появляться на господской половине замка. Терентьеву пришлось спуститься в подземелье.

Буян, который хотел повидаться с русским офицером, смотрел на него через щелки глаз и скалился в улыбке. Его желтые зубы говорили о привычке к никотину. Терентьев приветствовал его еле заметным кивком, а потом дал денег Клецко с наказом купить две пачки сигарет.

– Поговорим позже, Влас Александрович, сейчас у меня срочное дело, – сказал капитан.

Он искал герра Кюхле, надеясь получить от него объяснения случившемуся. Весь вечер хозяин ходил красный, как помидор, и никак не мог успокоиться.

– Он перед домом. Он повздорил с доктором, и Фишер уезжает.

Странно, что Ашихмин, не имея доступа на господскую половину, был прекрасно осведомлен обо всем, что там происходило.

– Что-нибудь нужно?

– Я сам справлюсь, – кивнул капитан.

Возле конюшни он увидел автомобиль «Graef & Stift», шофер начищал до блеска его металлические детали. Чуть поодаль уютно устроилась фрау Фишер, которая наблюдала за работой. И хотя в этой сцене ее супруг не углядел бы ничего для себе угрожающего, опытный взгляд контрразведчика отметил яркий румянец на щеках у дамы и её небрежный наряд, тогда как слуга и вовсе был в одной рубашке. Выпуклым горбом вздымались подтяжки – у него не оставалось времени их расправить – и эта поглощенность делом усиливала его привлекательность.

Терентьев усмехнулся.

– Если откроешь рот, я позову мужа, – произнесла женщина сквозь зубы.

С одним шофером Терентьев непременно бы справился, но он не сомневался, что Миранда закричит, а по пути сюда он некстати встретил несколько человек прислуги.

Увы, захват транспорта произвести не удалось. Раздался голос медсестры Пфайфер, которая хотела поговорить с шофером: наутро ей предстояла поездка в город на встречу с сержантом Эсперанца. Замку срочно требовались врачи. Разговор происходил в присутствии человек десяти прислуги, так что Терентьев развернулся и отправился обратно. От волнения он ошибся и выбрал неправильное направление, которое привело его на половину фрейлейн Кюхле. Дверь оказалась приоткрытой, и он заглянул внутрь.

Комната поразила его своей заброшенностью: на полу оставались кучи мусора, а со стен свисала паутина. Воздух был затхлым, окна не открывали для проветривания, и в двойных рамах стекла трещал рой мух, воскрешенных солнцем.

Он не сразу заметил хозяйку, которая неподвижно сидела в кресле, совершенно одичавшая от одиночества. В зеркале отражалось её бледное лицо в раме пышных волос. Ее глаза ничего не видели перед собой, этим и объяснялось, что вторжение гостя осталось незамеченным. Зато её руки пребывали в непрестанном движении: пальцы стискивали замок телеграфного аппарата, она передавала какое-то длинное сообщение и даже не посмотрела в сторону, хотя и услышала шаги – она не отвлекалась, чтоб не сбиться. Извинившись, Терентьев поспешил покинуть комнату, но не получил ответа.

Остаток вечера он провел у себя, а когда отправился на поиски Ореховича, ему попалась пьяная особа, слонявшаяся по коридору среди гостей, вечер не оправдал её надежд, и она желала выместить на кому-нибудь досаду.

– А вот и господин, который меня преследует, – воскликнула Миранда громче, чем следует. – Неужели не можете забыть меня с тех пор, как последний раз покинули мою постель?

«Теперь начнем о вечном, – вспомнил шутку Терентьев. – Вечно ты поддатая».

Напрасно он пытался убедить фрау Фишер, что его комплименты – лишь дань уважения, Миранда все более распалялась:

– Как я могла обманывать своего мужа, этого достойного человека. Вы воспользовались моей неопытностью, у меня никогда не было русского мужчины.

Терентьев не сдержал усмешки. Всему Бадену было известно о её романе с доктором Пустовойтом. Или Николай Васильевич считался у неё еврейским мужчиной, мелькнула у него в голове мысль, чрезвычайно его насмешившая. Его ухмылка ещё более разъярила оскорбленную женщину, и она начала размахивать кулаками, целясь в обидчика, но задевала других гостей, причем досталось и Агосто.

Хозяин сурово прикрикнул на Терентьева и увел его в свой кабинет, ожидая исповеди, но, не получив ответа, приказал идти ему к себе. Это была последняя экскурсия капитана по замку, после которой его замкнули в камере. Казалось, к сводчатой коморке узника подойдет обвинение в прелюбодеянии, но вынесенная на пограничье войны Фемида, обратила приговор в «военный шпионаж».

Когда дверь закрылась, прозвучал металлический звук, так защелкивались очень надежные замки. Так, Терентьев во второй раз стал пленником замка.

Когда кто-то постучал по металлической трубе, капитан ответил.

В это время Орехович разворачивал свой автомобиль на выездной круг, намереваясь покинуть замок. Из переданного по телефону сообщения следовало, что его миссия закончена, и попытка представителей Сербии договориться с Австрией и Германией мирным путем закончилась провалом.

3. Грумау: спасение достигается ценой несчастья других

Доктор Пустовойт выехал с запозданием, уладив формальности, связанные со смертью жены. Чиновники не торопились с выдачей свидетельства, словно еще существовала надежда, что Валерия воскреснет из мертвых. Эти несколько дней гроб простоял в рыбном погребе на льду и успел пропахнуть рыбой, так что, когда его переместили в вагон с устрицами, ничего не изменилось.

В Карлсруэ Пустовойт сел на поезд вместе с пассажирами, возвращавшимися с курорта Баден-Баден, но те ехали семьями, а этот господин следовал один с багажом и гробом.

За время отдыха все успели перезнакомиться друг с другом, но в поезде Пустовойт не поддерживал беседу со знакомыми и не распространялся о своем горе. По траурному костюму и черной повязке на рукаве все понимали, что доктор понес утрату, и выражали соболезнования. Он не посещал вагон-ресторан, не ел и не пил, и отвечал отказами, когда проводник австриец предлагал кофе. Тот принял его за итальянца. Тонкий нос придавал Пустовойту сходство с неаполитанцем, но в роду у него были греки, евреи и даже кто-то из поволжских татар.

К проводнику обращались «эй, малый», и он тут же вскакивал с продавленного дивана, где кутался под клетчатым пледом. Он не возражал против того, чтобы им помыкали, хотя этот верзила обладал большой силой. Проникшись симпатией к вдовцу, он представился: его звать Николас, и тут же принес две подушки с потертой бархатной обивкой. Проводник работал тут давно и отличался усердием. У его невесты это был первый рейс. Горничная Стефания проходила обучение и под его руководством обещала добиться успехов.

Николас докучал доктору своей любезностью, и Пустовойт уже не знал, как отделаться от долговязого увальня. То он являлся с кофейником и божился, что кофе из настоящих зерен, хотя и разбавленный. Пустовойт поблагодарил его и предложил чаевые, но тот отказывается и хлопал его по плечу, радуясь, что они тезки.

Пустовойт потирал шею, набухшую от прилива крови – после переживаний у него поднималось давление. Он так и сидел на диванчике, уподобляясь языческому божку, за которым ухаживали: носили кофе, а потом чай, в который ему клали много сахара – этот сахар и помог Пустовойту прийти в себя. Он смотрел в окно, за которым проносились поля, опалённые солнцем, в то время, как рессоры потихонечку поскрипывали и вздыхали, и в этих вздохах содержалось больше скорби, нежели у него на сердце.

Доктор чувствовал себя совершенно беспомощным в центре Европы среди незнакомых людей, из которых формировались дивизии, идущие на фронт. Его окружала толпа беженцев, и сам он только гадал, к каким из них присоединится. В его купе заглядывали рыбообразные обыватели, но, не решаясь нарушить его одиночество, отправлялись искать свободные места. Вероятно, тут постарался проводник, следивший, чтобы господину костюме с траурной повязкой никто не докучал. На перроне оставались семьи в пестрых нарядах, которые с горячностью упрашивали пустить их в поезд, а служащие их ругали и предоставляли осипших женщин с детьми своей участи. Некоторым особо упорным переселенцам удалось прорваться в первый класс, и тогда поезд стоял, ожидая, пока проводники наведут порядок, а после их изгнания приходила женщина и мыла пол.

Горничная, убиравшаяся в коридоре, выглядела привлекательной. Она явилась в столь открытом платье, и проводник Николас поспешил отослать её переодеться, объяснив. что в поезде слишком холодно. Та неохотно подчинилась и вообще вела себя вольно, стреляла глазками в пассажиров и постоянно смеялась. По ее просьбе доктор проверил пульс и сказал, что у нее слегка повышенное давление. Николас предупредил его.

– Вы привыкли иметь успех у женщин, но Стефания – моя невеста.

Пустовойт напомнил. что потерял жену и везет ее тело на родину. Николас извинился. Лицо его приняло печальное выражение, словно он сам был не женихом, а вдовцом.

Когда Николай Васильевич отлучился в багажный вагон, проводник последовал за ним, надеясь предложить свои услуги, но они не понадобились. Доктор объяснил, что идет проведать свою жену, и Николас сочувственно покивал головой. В холодильном отсеке Пустовойт некоторое время сидел у гроба, не ощущая холода, а ведь в вагоне везли бочонки с устрицами на льду. Потом он возвратился.

Состав двигался медленно, останавливаясь на перегонах и пропуская эшелоны, направлявшиеся на фронт.

Доктор Пустовойт не мог пожаловаться на отсутствие внимания со стороны горничной. От которой он не знал куда деваться. Она сновала по коридору, постоянно заглядывая в нему купе. Пустовойт знал, что она подкрашивает половицы паркетного пола в вагоне шафраном, отчего у нее ладони стали желтыми, и Пустовойт взял её руку в свою, чтобы оттереть въевшуюся краску спиртом – ладошка оказалась маленькой, точно детская. Он сунул ей ассигнацию. Рука была неровной и твердой, как ствол дикой сирени, заросли которой они проезжали. Стефания задернула шторку на окнах, но уединиться им не удалось, в дверь постучали. Ей пришлось удалиться, но уходя она шепнула, что ждет его в устричном вагоне.

В дальнейшем она отгоняла от купе пассажиров, искавших места, и только в Мюнхене привела одного почтенного господина.

– Надеюсь, я вас не разбудил? – вежливо осведомился тот.

Доктор только что успел задремать, но не стал предъявлять претензий. Мужчина заскучал, вот он и разбудил соседа. Он прав, это общественное место, а не спальня. Пустовойт заверил его, что ненадолго задумался.

Господин из Мюнхена, красивый мужчина с великолепными усами, представлял прекрасный образец своей расы – с густыми волнистыми волосами, ясными глазами, худощавого телосложения; впрочем, лицо было вытянутым, а щеки впалыми – у него явно не хватало времени следить за питанием. Серые тени под глазами говорили о проблеме со сном. Пустовойт задавал вопросы на правах доктора, и попутчик подтвердил его наблюдение. Да, в последнее время у него накопилось много работы.

Между тем, этому господину страшно хотел поговорить. Интересы у него были специфические, а работа предполагала секретность. Надо думать, незнакомого доктора он не посчитал опасным. К тому же сам он крайне нуждался в медицинской помощи. У него на руке образовался сильный нарыв, причинявший ему боль.

– Если угодно, я вам его вскрою, инструменты при мне, – предложил Пустовойт.

– Будет любопытно испытать ваше мастерство.

Он хотел взять в руки инструменты, но доктор возражал, объяснив, что они простерилизованы. Будучи инженером по профессии, этот человек смог подтвердить, что сталь высокого качества и вполне определенно – шеффилдская.

Увы, доктора постигло разочарование. Из набора инструментов исчез один из зондов. В лавке антиквара их было три, так значилось в приложенной описи, но сейчас одна ячейка пустовала. Люди, которые его не знали, сказали бы, что Николай Васильевич слишком хладнокровен, раз способен горевать о пропаже инструмента в то время, как у него умерла жена. На самом деле доктор грустил – не сколько о зонде, сколько о том, что в мире нет совершенства.

Эту вещицу могла прихватить горничная София в качестве прощального сувенира – подобно сороке, девушка обожала все блестящее. То, что его любовница оказалась воровкой, задело Пустовойта и вязло внутри него мутью, которая лишало света ее прощальный облик. Обращаясь к инструментам, он теперь всякий раз вспоминал о том, что зонда не хватает. Лучше бы она украла что другое.

– У нас одинаковые саки. Но у меня замочек, там государственные бумаги, – заметил попутчик.

– Вы инженер? – спросил его Пустовойт, от которого не укрылась уверенность, с которой тот рассуждал о марке стали.

Сосед ничего не ответил и сделал вид, что любуется, как поезд несется на всей скорости по открытому пространству. А вот горничная боялась, что они едут слишком быстро.

Стук колес скоро перестал его занимать, и попутчик представился. Его звали Генрих Коль. То, что его сосед был молод, но успел многое пережить, вызывало у него уважение.

– Воевали?

– Да, ранен, получил отпуск.

По-немецки Пустовойт говорил с небольшим акцентом, и Коль благоразумно не стал уточнять, на чьей стороне он сражался.

– Я тоже предвкушал замечательный короткий отпуск с такой прекрасной погодой, радовался всю неделю… Приехал в Мюнхен, вечером было всё ещё сухо. Утром встаю – дождь льёт как из ведра. Облака висят низко, никаких просветлений. Да, думаю, давненько у меня такого мокрого отпуска не было.

Обсудив погоду, он переключился на железную дорогу и принялся рассказывать про вагон, оснащёнными газовым и электрическим освещением, паровым отоплением и воздушным тормозом Вестингауза. В ответ он тоже надеялся на интересную историю.

– Я заметил, что вы пользуетесь успехом у прислуги. Наша горничная явно выражает вам знаки расположения.

– Я вдовец.

– Извините.

Г-н Коль переменил тему и принялся рассказывать про своего друга, который считал перелеты на дирижаблях вообще, и цеппелинах в частности, более комфортными, чем поезда.

– У меня есть знакомый граф, он близок императору, так вот он обожает дирижабли, говорит, что ничто не сравнится с ними по удобствам, и в кают-компании для него даже установлено «облегченное» фортепиано, сделанное из авиационного сплава дюралюминия.

Потом он спросил у доктора таблетки или желудочную микстуру, пожаловавшись, что работы было так много, что он едва не лишился печени, прибавив, что тогда много пил. Как долго? На протяжении двух, нет… пяти лет.

– С тех пор меня мучают желудочные колики.

Э, да у тебя цирроз, сказал себе доктор. Отечность лица, желтые глаза, бледность кожи.

Разве могла микстура помочь его разрушенной циррозом печени?

Коль выпил капли, посчитав, что они на спиртовой основе, потом отвернулся к стене и захрапел. Вот и стало веселее, усмехнулся про себя доктор, у которого сна не осталось ни в одном глазу.

Доктор с неловкостью переносил повышенное внимание горничной к себе, но потом заметил, что к его спутнику Стефания столь же предупредительна. Однажды, выйдя из купе, чтобы в очередной раз навестить устричный вагон с гробом Валерии, Николай Васильевич застал горничную у себя в купе. Инженер спал, и она поправляла на нем плед.

Вездесущий Николас заглянул и напомнил, что инженер попросил разбудить его перед станцией. Он схватил его за плечо и принялся тормошить. Чтобы не мешать проводнику, доктор вышел в коридор. Горничная уже поджидала его, от нечего делать она играла с проводками и звоночками.

Замуж выходить ей не хотелось, но она думала о будущем, лучшие парни ушли на фронт, и приходилось брать из того, что осталось.

Продев полотенце сквозь пальцы, она спросила, чем может быть ему полезной.

Доктор поморщился. Еще немного – и она станет трепать его за уши.

На остановке случайно выяснилось, что в лице инженера они имеют дело со значительной персоной. Отправление поезда задержали из-за того, что Генрих Коль долго не мог с кем-то соединиться по телефону. Хотя машинисту это не понравилось, он ничего не мог поделать, и теперь гнал состав на большой скорости.

Инженер признался, что микстура подействовала, по этому случаю они с доктором выпили вишневой наливки, потом шнапса. Спиртное развязало языки.

– Я рад, что вам полегчало. После телефонного звонка у вас испортилось настроение, – заметил Пустовойт.

Генрих Коль признался, что неприятности преследуют его по пятам. Доктор решил, что паранойя – его профессиональное заболевание. Почти на каждой крупной станции инженер бегал к начальнику и давал телеграмму, информируя о своем передвижении и задавая вопросы о состоянии путей.

– Кому какое дело до того, приедете вы в срок или опоздаете? – не мог понять Пустовойт.

– Дело не во мне, а в этих бумагах, они стоят того, чтобы о них позаботиться.

Инженер принялся рассказывать о новом оружии. Его речь звучала бессвязно:

– Оскар Слепович. Опять нужны деньги, которых в казне нет. Вам интересно про ракеты?

– Мне, собственно, это незачем знать, впрочем, не помешает, – ответил доктор.

По словам инженера, ракетные орудия устанавливают на самолет-ракетоносец.

– У французов есть самолет «Ньюпор-16», но мы продвинулись значительно дальше.

Пустовойт пробормотал, что не знал, что в войне применяются ракеты.

– Об этом мало кому из гражданских известно. Военные применяют ракеты против бомбардировщиков. Это зенитные реактивные системы залпового огня имеют многозарядные пусковые установки на авто шасси и на станках. Используются зенитные ракеты с зажигательными боевыми частями. Досягаемость их по высоте составляет свыше 3 км, что позволяет успешно отражать налеты вражеских дирижаблей.

Доктор выразил недоумение, что дирижабли так сложно поразить.

– О, эффективность ствольной зенитной артиллерии крайне низка. Всей английской зенитной артиллерии удалось сбить только один цеппелин, – возразил инженер.

Он продолжал:

– В этом виде оружия мы далеко опередили противника. В России у военных имеется лишь концепция стрельбы зенитными ракетами на ведение прицельного огня. Самих ракет нет и в помине.

Незадолго до Зальцбурга г-н Коль стал проявлять нетерпение и настоятельно требовал у машиниста остановки, здесь не предусмотренной. Тот пытался возражать, но инженер настаивал, ссылаясь на чрезвычайные полномочия. Он перетряхнул свой багаж в поисках документов, их подтверждающих, по предъявлении которых железнодорожник вынужден был уступить.

На станции спутник доктора покинул вагон и отправился на вокзал, чтобы отослать телеграммы. Доктор обнаружил, что его саквояж, на время оставленный без присмотра, был раскрыт.

В купе заглянул проводник, который сделал объявление:

– Поезду предписано остановиться на станции Грумау, нас не пускают в Зальцбург, где готовят торжественную встречу дирижабля. Во время стоянки вы можете зайти в кафе на вокзале, оно открыто до полуночи. Только осторожней, на платформе недостаточно света.

На площади собралась толпа людей, нарядно одетых по случаю прибытия дирижабля, фотограф вел съемку. Доктор помахал ему шляпой, и тот навел на него камеру.

Пробежал по перрону Николас с чемоданчиком и устремился на поиски спекулянтов табаком, с которыми была назначена встреча. К нему присоединился Генрих Коль, выразивший желание купить сигареты. Заодно инженер решил осмотреть новые вагоны, которые размещались на подвижных тележках мюнхенской фабрики. Вслед за ним и доктор вышел на перрон. Проводник Николас оказался прав, половина фонарей не горела. Люди скользили в темноте, как рыбы на глубине.

У здания станции дежурил пышноусый фотограф с камерой на треноге, который представился:

– Фотограф-любитель, г-н Штейнбрехер.

Он направлялся в Зальцбург, но его не пустили, и тогда он решил задержаться на соседней станции, откуда тоже можно сделать фото дирижабля.

Прогулявшись, Пустовойт вернулся в свой вагон. Лучше бы он это не делал. Некстати объявилась Стефания, сластолюбие ее открылось во всей неприглядности, и она потащила доктора в устричный вагон, где бы им никто не смог помешать. Пустовойт попробовал отказаться, но она решительно увлекала его за собой, а он думал только о том, чтобы не потерять саквояж.

Очутившись в холодном вагоне, Стефания начала разоблачаться, она вообще отличалась решительностью. Она нашла пустой бочонок и велела доктору сунуть туда саквояж, чтобы не мешал.

Следовало торопиться, твердила горничная, увлекая доктора за собой. Товарный вагон выглядел не лучшим образом, самым чистым местом был гроб, закрепленный веревками между деревянными ящиками и мешками. Бочки с устрицами стояли отдельно. В проход между бочками и ящиками и нырнула Стефания, не выпуская руку доктора. Окна были забраны решетками, в которых во время движения свет то исчезал, то появлялся в такт колесам. Сейчас светлая полоса застыла – состав не двигался.

Стефания открыла объятия с бешеной горячностью, которая делала её сродни славянским беженцам, оставшимся на перронах. Она мигом скинула платье и осталась в нижнем белье. Доктор отметил, что у неё шелковая рубашка с кружевами – она надела ее недавно, когда уходила к себе. Видно. Стефания уже тогда задумала то, что сейчас намеревалась осуществить.

Пустовойт даже не успел снять шубу, как его партнёрша оказалась в одном корсете и панталонах.

– Да раздевайтесь же, – она теребила доктора за шубу.

– Прямо здесь?

– А где еще?

Она оживленно жестикулировала и уронила бочонок, тот покатился по дощатому полу, Пустовойт поставил её в ряд к остальным. Еще немного, и горничная избавится от панталон.

– Ложитесь же! – она указала любовнику на единственную ровную поверхность.

Это был гроб.

Пустовойт подчинился требованиям, испуганный её пронзительным голосом, казалось, весь поезд сюда сбежится, чтобы смотреть на них. Бочонки поскрипывали от ее бесстыдной похоти. Внезапно Стефания застыла. Они оба вслушивались в звуковые колебания, недоступные человеческому уху – приближался дирижабль. Покойная Валерия сказала бы, что это сызранский старец творил молитву.

Всё перекрыл скрежет, от которого доктору хотелось заткнуть уши, и в тот же миг на него стала опускаться крыша вагона. Первыми сплющились бочки с устрицами. Второй – Стефания. Та же сила выдавила окно, и из него вывалился гроб, на котором лежал доктор, так и не успевший избавиться от шубы. Это и спасло ему жизнь.

Все произошло очень быстро. Никто и опомниться не успел, как над площадью появился дирижабль. Вместо запланированной посадки в Зальцбурге, он вынужден был приземлиться на крохотной станции и делал это слишком быстро в нарушение правил безопасности. Авиаторы выкинули веревки, и толпа внизу разглядывала пассажиров на борту, тогда как герр Штейнбрехер, пытался поймать в объектив отдельные части дирижабля. Он снимал сериями по 2 минуты и успел запечатлеть прибытие дирижабля, а также важный момент – сброс причальных тросов. Вот пассажиры дирижабля и горожане в восторге машут друг другу руками.

Дирижабль кренился все больше, но это видел только проводник, выглянувший из окна. Николас закричал, на его лице появилась страшная гримаса. Услышав его крик, фотограф поднял голову. Прямо на его глазах летательный аппарат резко ускорил снижение и врезался в железнодорожный состав с такой силой, что столкнул поезд с рельсов. Бам! Вагоны сплющились, окна поползли к земле, и из выбитых стекол посыпались бочонки с устрицами вперемежку с глыбами льда. Следом за ними вылетел гроб.

На площади толпа нарядно одетых людей спасалась бегством, и только герр Штейнбрехер не отходил от фотоаппарата, продолжая делать снимки.

Раздался взрыв, и поезд сошел с рельс, вагоны смялись в гармошку. Землю возле станции усеяли тела людей и груды искореженного металла. Из кренившегося вагона продолжали высыпаться бочонки с устрицами и пласты льда. Среди них оказался человек в шубе. Он плакал и пытался найти какую-то вещь, погребенную под бочками.

Спотыкаясь среди тел, доктор искал бочонок, куда Стефания сунула саквояж. В парке он увидел тело Коля, которого в числе других проводники выволокли из-под обломков вагона и сложили в ряд к другим. Доктор заплакал.

– Кто вы? – спросил его фотограф. – Кем вам приходится этот мужчина?

Он не признал в этом несчастном румяного господина, махавшего ему шляпой из окна. Впрочем, доктор Пустовойт все равно не расслышал ни слова. Вследствие контузии он лишился возможности воспринимать звуки, однако не паниковал и ждал, когда все пройдет. Тишина представлялась ему передышкой среди этого хаоса.

К нему навстречу шел человек, и доктор подал ему знак. Он не слышал слов, но все понимал. Фотограф сделал снимок. Окровавленное лицо, из порезов течет, руки – сплошное месиво.

– Возьмите платок, у вас кровь, – предложил Штейнбрехер.

Слух доктора все еще не восстановился, но он ощущал вибрацию, атмосферу пронизывали вопли и плач.

Людей, ехавших в поезде, раздавил пылающий остов дирижабля, многие пассажиры поезда получили ожоги, а люди с дирижабля поломались, когда в панике прыгали на землю. Впору было посылать за гробовщиками. Сначала удалось отыскать 13 погибших, потом их число увеличилось. Очень плохо, хуже некуда. А потом оказалось, что будет еще хуже, и нет этому конца. Доктор не имел времени о чем-либо думать, просто перевязывал раненых.

Первое, что услышал Николай Васильевич, когда к нему вернулся слух, был голос начальника станции, призывавшего всех немедленно покинуть железнодорожное полотно. Когда шок прошел, доктор вместе со спасателями разгребал обломки поезда в поисках людей, оставшихся в живых. Только в отличие от добровольцев он искал мертвую, помня обещание Лере, что доставит её домой целой и невредимой. Служащие кричали ему, что здесь небезопасно находиться и следует немедленно переместиться в укромное место. Всех пугало его окровавленное лицо, но Пустовойт не чувствовал физической боли.