Елена Евгеньевна Тимохина
Краснознаменный отряд Её Императорского Высочества Великой Княжны Анастасии полка (солдатская сказка)
– Фантастично! – хвалил он.
– Другого не держим.
Появление мрачного Ашихмина положило конец балагану. Его несгибаемая спина, прочно зашитая лубяным заморозком в шинель, и кожаные сапоги, которые он снял с покойника, делали его самого восставшим из ледяного ада.
– Песенки, да? Боюсь, вам это не понравится, но взглянуть придется, – он обращался к доктору.
В мерзлой траншее доктор увидел бочонки, поврежденные при падении, их содержимое испортилось, и по этой причине их не растащили мародеры. Вместе с парой работников, вооруженных ломами, они переворачивали бочонки, которые содержали тухлятину, сопровождая каждую бочку проклятиями, однако доктор неумолимо настаивал на продолжении работы.
Доктор вызвал санитаров, и те взгромоздили на носилки тело и потащили его к месту упокоения, сам же он смущенно потирал пальцы, подступаясь к саквояжу Коля, который он углядел на дне бочонка. Никто не заметил, что он обзавелся багажом, только Лука спросил, не испугался ли он, когда свалился в траншею.
Траншея закончилась, и его подопечные рады были ускользнуть. Доктор взял лом и направился искать другие места, не представляя, как справляться с этим в одиночку. Бочонки лежали вперемежку с трупами и со всем, что принадлежало пассажирам.
Предоставленный сам себе Лука тем временем разгуливал среди траншей, подбирая, что плохо лежит, и комментировал увиденное:
– А это для господина с дырочкой.
– Что ты несешь?
– У него на лбу.
– Грешно смеяться над мертвым господином, Лука. Скажи-ка лучше цитату.
Все знали, что он неисчерпаемый кладезь побасенок и притч, которым научился в детстве от священника, прислуживая в церкви.
Лука начал:
«Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое…»
– Стой! – и следом раздался выстрел.
Кто-то подобрал в траншее пистолет и решил его опробовать, это оказался один из искренних друзей Луки, который разглядел на его халате цепочку от золотых часов и прилюдно стал упрекать его в краже. Работники набросились на своего удачливого собрата, но тот выскользнул из их рук. Многие присоединились к погоне, и развлечение отвлекало от утомительной работы.
Лука оставил далеко позади преследователей и бежал по ледяной дороге, поскальзывался, падал, поднимался и снова падал. Идущий навстречу автомобиль резко затормозил, и его развернуло штопором. Земля под колесами горела – это лед играл на солнце.
Впопыхах беглец споткнулся о мертвого, которого выволокли из траншеи, да так и оставили на поверхности. Доктор помог подняться упавшему:
– Держите руку, Пайчук!
Лука издал победную руладу, но доктор не обращал внимания на его мурлыканье. Он внимательно рассматривал мертвого господина, у которого был прикрыт левый глаз. Генрих Коль смотрел в никуда.
– Этот господин мне нужен.
Лука был рад стараться, он перевернул мертвого инженера и обшарил его карманы. Из саквояжа, порядком распотрошенного предыдущими могильщиками, доктор извлек бумаги. Они были в полной сохранности.
Внезапно Луку сбили с ног.
– А где часы? – к нему рвались преследователи, которых только присутствие доктора сдерживало от решительной расправы.
– Не знаю никаких часов! – вопил Лука, снова пускаясь наутек.
Они бегали, чтобы согреться. В тот день стоял дьявольский холод.
И бегали, и работали быстро – команда растесывала рвы, в которых опускали тела погибших после крушения, но могилы выходили неглубокими. Сербы особым усердием не отличались.
Человек, который копал могилу, выкрикнул по-немецки. Запрет приближаться. «Свои», – ответил ему Орехович.
– У них еще один с огнестрельным, – обратился серб к доктору. – Занести его в погреб?
Доктор велел оставить все, как есть. Дневной свет позволил разглядеть небольшое пулевое отверстие. Покойника извлекли из ямы и положили на носилки. Доктор осторожно обошел тело, и его самодельные подковки на сапогах тихонько цокали, как копыта осторожного скакуна. Фиолетовое лицо покойника подтверждало то, что он и так знал.
– Пулевые трупы так не смердят, – ворчал Ашихмин.
– Люди вдохнули газа при разгрузке ящиков с ёмкостями, – объяснил доктор.
Он не стал говорить, что химическое вещество предназначалось для замка Кельштайн, лишь запретил спускаться в ров без лишней надобности. Серб выслушал его спокойно, потом вернулся к могиле. Копать предстояло много.
Но это еще было не всё.
– Эй, Орехович! Где у вас с пулевыми? – крикнул Ашихмин.
– Сейчас покажу.
Серб не участвовал в земляных работах, а присматривал за их ходом и бродил среди траншей. Во время блужданий из кармана у него выпала некая вещица, которую он не терял надежды отыскать. Он признался, что ищет фотографию, на которой они снялись в Загребе с университетским другом Владимиром Чопичем перед уходом на фронт. В пятнадцатом году этот друг попал в плен, и что с ним стало, серб не знал.
Эту фотографию ему так и не удалось найти.
Ашихмин проследил, чтобы расстрелянных людей переписали поименно.
– Вы нашли, что искали? – Орехович отметил в руке доктора саквояж.
Внешне он напоминал тот, с которым Пустовойт обычно ходил на вызовы, но при досмотре там нашли мундир, расшитый галунами и документы. Очевидно, они принадлежали высокопоставленному пассажиру дирижабля Оскару Слеповичу.
– Сохраните эти вещи, – велел доктор Ореховичу, а сам обратился к следующему кургану, который вскрыли землекопы.
Перед ним предстало захоронение людей, убитых штыковым ударом в спину. Тела переплелись и смерзлись, так что их извлекали все вместе. Пришлось звать на помощь Костю Рябова. При переноске он не ждал, когда освободятся носилки, а закидывал на спину сразу несколько оледенивших трупов. Говорили, что по нескольку человек он выносил на плечах с поля боя на Сомме.
Его уважали за немеряную силу и считали героем.
Пустовойт пытался ничего не упустить. После осмотра жертв отравления, их идентификации, следовало собрать образцы тканей, чтобы в лаборатории установить тип отравляющего вещества. Среди рабочих распространился слух, что трупы заразные, и могильщики стали покидать ямы и наотрез отказывались находиться вместе с мертвецами.
Доктор Пустовойт сидел в сторожке смотрителя и вел записи. Шинель плохо согревала, но холод препятствовал распространению отравляющих веществ.
– Доктор, я взял на станции кипятка, – к нему подошел Клаус.
– Спасибо, Тедди.
Напиток оказался горьковатым на вкус. У Пустовойта сразу закружилась голова.
– Что вы туда добавили?
– Немного тонизирующего. Вам понравилось?
– На вкус даже приятно.
– Тогда не стану говорить, каково содержимое.
Они пустились в бесконечную беседу не о чем, перебирая все странности, которые им довелось наблюдать. Клаус вспомнил про девушку, найденную обнаженной, которую похоронил проводник поезда. Доктор беседы не поддержал:
– Ладно, я пойду.
Теперь Николай Васильевич по-иному оценивал поведение Стефании, симпатию которой он принял на свой счет. Ах, не случайно она вертелась вокруг инженера и даже в последние минуты жизни беспокоилась о судьбе саквояжа.
Когда через некоторое время Пустовойта не увидели на месте, все решили, что он закончил. Потом его стали искать и, не найдя, принялись разрывать яму, где видели его в последний раз. Там он и лежал, присыпанный свежей землей.
– Обопритесь на меня, – кричал ему Рябов и тащил его на себе.
Когда Пустовойт очнулся, он находился на станции и лежал на кожаном диване. Под него подложили тулуп, чтобы не простудился.
– Клаус, что было? Ты не поверишь…
– Как раз поверю. Я вам дал кое-чего попробовать. С непривычки люди отключаются…
Рядом бродили рабочие. Не у одного Клауса возникла мысль о том, что пора согреться.
– Сколько трупов. Доктор, признайтесь, это ваших рук дело? – даже тут Лука не мог не веселиться.
– Скорее, Клауса. Он еще всех нас уморит своим зельем, – ответил Ашихмин.
Никто не задавал вопроса, почему доктор свалился в ледяную траншею, прямо на мертвые тела. Любой мог проявить неловкость и поскользнуться. Версия, что на него напали, казалась невероятной, однако именно она и подтвердилась. Тот, кто хотел избавиться от Пустовойта, забросал его комьями земли.
Сделал это свой, чужих на поле не допускали. Но какие у злоумышленника имелись причины, чтобы избавиться от доктора, оставалось неясно.
Влас Ашихмин отнесся к происшествию серьезно и начал опрос землекопов: его интересовало, чем кто из них занимался. Его настойчивость вызвала возмущение у товарищей, и только вмешательство Ореховича сдвинуло разбирательство с мертвой точки. Выяснилось, что никто не видел на работе Клауса, сам Герба тоже не мог сообщить, чем он занимался. Этот, казалось бы, очевидный факт был единогласно отвергнут остальными. Работники готовы были подтвердить, что покупали у Клауса папиросы, и поручиться за его порядочность. Совершенно невозможно, чтобы он решился на такую подлость.
– А ведь это вы сами виноваты, – шепнул серб доктору Пустовойту. – Мой совет, станут спрашивать о крушении дирижабля, отвечайте, что не помните.
Случайно или нет, но покушение произошло сразу же, как только доктор упомянул имя Генриха Коля.
– Фотограф знал, кого я осматривали. Он имел сведения о дирижабле, среди пассажиров был высокопоставленный чиновник. Он сделал его посмертный портрет.
– Вы говорите про Слеповича? – уточнил Орехович. – Забудьте это имя.
Его советы казались слишком мудреными для того, кто ничего не понимал в хитросплетениях балканской политики. Доктор решил поискать кого-нибудь, кто объясняет более понятно. Он улучил возможность поговорить со своим спасителем с глаза на глаз.
– Я хотел бы поблагодарить вас за спасение, Рябов.
– Константин Андреевич Рябов, к вашим услугам. Пешая дружина ГО – 474 Екатеринославская, прапорщик-зауряд.
– Константин Андреевич, а вы каким образом очутились в Каринтии?
– Из-за передвижной «баррикады», господин доктор.
Интересная у них подобралась компания. Капитан попал в немилость из-за императорской семьи, Лука – из-за вина, а Рябов – из-за железяки.
– Позвольте пояснить, что такое передвижная «баррикада», – продолжал нижегородец.
– Знаю, Константин Андреевич. Тяжелый железный щит. Меня в этих конструкциях всегда интересовало: как их по грязи-то волочили?
– А что это была такая редкость? – вмешался Ашихмин.
– К началу войны в войсках находилась 10 тысяч щитов. Планировали увеличить их число в двадцать раз, – объяснил Орехович.
Судя по тому, что он владел статистикой, не иначе служил при штабе.
– Тогда почему ты так из-за него беспокоился, Костя? – удивился Ашихмин.
– Просто я люблю всякую технику.
За разговорами доктор едва успевал заполнять журнал медицинского осмотра. Пулевое. Штыковое. Отравление газами. Словно он имел дело не с мирным пассажирским составом до Вены, а бронепоездом, идущим с передовой.
Лишь когда с осмотром закончили, их отпустило напряжение.
– Надо помянуть усопших, – высказал общее желание Лука Пайчук.
– Прошу извинить, мне пора, – сказал доктор.
Агосто Кюхле махал доктору из окна экипажа, и вместе они наблюдали, как работала похоронная команда. К телам на носилках, закрытых брезентом, присоединились другие, и скоро их уже насчитывалось больше сотни.
К вечеру из-за снега в воздухе не стало видно построек. Наметало сугробы высотой со стену. Снежный туман и тьма заволокли окрестности, и только желтые огни указывали на то, что это обитаемые места. Поскольку приказа расходиться не поступало, люди разбрелись по ближним домам. Доктор прибился к одной группе, где собрались преимущественно южане, итальянцы или румыны, представители теплолюбивых наций, особенно страдавших от холода. Длинноносые наследники галлов пили кислое австрийское вино и ругали Агосто Кюхле.
К ночи мороз усилился, и землю сковал лед, невидимый под снегом. Агосто угодил в ледяную ловушку и стоял, по пояс заваленный снегом, из которого ему помогли выбраться. Только после этого он согласился вернуться в замок. Следовало признаться, что тело Слеповича им найти не удалось.
– Мы забираем Генриха Коля, чтобы похоронить на кладбище, – наконец, распорядился Пустовойт.
Тело инженера поместили в гроб. На ту же подводу положили ценные вещи и саквояж с красно-желтым мундиром сановника, чтобы передать полиции. В этом снежном хаосе доктор припрятал у себя бумаги инженера, и, как выяснилось, поступил предусмотрительно.
Со станции в замок они возвращались несколькими отрядами и находились на полпути к замку, когда их нагнали конные жандармы.
– А кого вы везете и куда?
– Это инженер Коль, его тело будет отправлено в Вену.
Насчет инженера у жандармов имелись указания, поэтому они выгрузили на дорогу гроб с телом и багаж. Доктор не стал их дожидаться, памятуя приказ вернуться как можно быстрее.
Терентьев собственной персоной встречал доктора у ворот замка, приплясывая от нетерпения. Ради этого случая он встал с кровати.
– Разве вам сделали послабление в режиме? – удивился доктор.
– Когда нужно, я умею быть приятным. Вижу ваша поездка увенчалась успехом, раз вы привезли чужой саквояж.
– Но это мой.
– Нет, у этого застежка новая, а ваш выглядел более потрёпанным. Надеюсь, вы не оставили жандармам записную книжку с вашей фамилией.
Доктор отметил, что Терентьев оживлен и даже пытался острить.
Бумаги инженера Коля отправились на хранение в замковый подвал, где устроили морг для военнопленных, умерших в замке. Из-за холода, царившего в подвале (там едва ли было теплее, чем на улице), их никто не хоронил. Когда доктор впервые доложил об этом Агосто, тот отмахнулся и сказал, что дожидается врача из Вены, который должен освидетельствовать погибших. Кюхле рассуждал о смерти спокойно, и доктор вспомнил, как пленные называют владельца замка упырем. В его облике прослеживалось что-то общее с нечистой силой.
Так что Пустовойт устроил тайник для бумаг в одном из пустых гробов. Сохранить это в тайне не удалось, и, прознав про документы, Агосто объявил, что сам займется архивом и выяснит, имеет ли он военную ценность. Доктор повел его в подвал, чтобы предъявить вещи. Их сопровождали два крепких парня из тех, что умели держать язык за зубами.
– Вот этот, – доктор указал на гроб.
– Можно открыть, – разрешил Агосто, которому не терпелось прикоснуться к тайне.
Он задержался перед гробом и заглянул туда. Вместо бумаг там находился дородный мертвец в одном белье.
– Это кто-то из пленных, – разочарованно произнес владелец замка и распорядился обрядить покойного в саван и поместить в общую могилу.
Подвал произвел на него гнетущее впечатление, и он не желал оставаться там ни минуты лишней.
– Вам всюду мерещатся тайны, доктор. И если вам нечего мне больше показать, я хотел бы уйти, скверно себя чувствую.
Его хныканье вывело доктора из себя.
– Вы полностью здоровы, герр Кюхле. Давление в норме, и вы вполне можете вести расследование.
– А вы параноик, доктор, вечно вам что-то мерещится.
Обменявшись колкостями, больше к этой теме они не возвращались.
Пустовойт винил себя в том, что вещи инженера украли, потому что слишком приметное место он выбрал для тайника. Терентьев так бы не прокололся. К сожалению, капитану назначили новые лекарства, он опять почувствовал себя неважно и не покидал палаты. Казалось, Агосто взялся его извести, и, если бы не Наоми, не отходившая от Терентьева ни на шаг, его жизнь оборвалась бы значительно прежде времени.
От доктора не укрылась симпатия новой сестры милосердия к своему пациенту. Девушка разговаривала с Пустовойтом с вызывающей дерзостью, укоряя, что доктор слишком занят проблемами семейства Кюхле и не уделяет должного внимания больным.
Заверив её, что у Ивана Георгиевича процесс восстановления идет нормально, доктор отправился на осмотр дормитория, который нашел в состоянии крайне неудовлетворительном с точки зрения гигиены. Нары, на которых спали военнопленные, были завалены матрасами, из которых торчало сено. По указу доктора были выброшены все грязные тряпки и объедки. Среди тряпья нашлось много оружия, и даже пистолет модели «Ланкастер».
Работы в больнице было много, и Николай Васильевич по очереди с г-ном Кюхле вели прием и назначали лечение, однако Пустовойту приходилось делать операции, поскольку у Агосто усилился тремор. После нескольких (постоянных) ошибок в диагнозах доктор отстранил незадачливого медика и от первичного осмотра, и Агосто переключился на ведение документации, в чем ему содействовала Матильда. Николай Васильевич удивлялся, каким образом от властей не укрылись жалкие результаты врачебной деятельности Агосто, пока г-жа Кюхле не объяснила, что их учреждение имеет экспериментальный характер, и под руководством ее брата здесь применяли новейшие методы лечения – в том числе и реабилитация после отравления газами.
Сначала Агосто регулярно обходил военнопленных, но со временем он сократил число обходов, а потом и вовсе прекратил их. Он отдался тому, к чему лежала его душа – бездельному существованию сеньора (в прошлом Кюхле имели баронский титул, которого лишились).
Для пациентов госпиталя это имело ужасные последствия. Когда доктор Пустовойт поинтересовался смертностью среди больных, она оказалась непомерно высокой. Считалось большой неудачей попасть к Агосто на операцию, и не удивительно, что обитатели замка предпочитали скрывать свои болячки. Этим и объяснялось, что при обходе они скрывали недомогание, зато потом у Пустовойта отбоя от пациентов не было.
Сегодня первым на осмотр явился Шумилов с явным намерением поговорить, и ему пришлось занять очередь еще с ночи. Доктор чувствовал к нему симпатию. Манера держаться выдавала в нем моряка, о том же свидетельствовала и его болезнь – цинга. До того, как стать военным моряком, он работал в торговом флоте и теперь страдал от слабости и частых головокружений. Прописав ему гемостатические препараты и назначив строгую диету, Пустовойт отпустил больного, не прекращая думать, чем еще можно облегчить его состояние в условии нехватки лекарств.
Вениамина Клецко, который жаловался на боли в спине, доктор встретил как дорого друга. За время плена волосы у портного отросли и были собраны в пучок, завязанный суровой нитью. Просьба его отличалась невзыскательностью, он просил мазь, чтобы растирать поясницу, что и получил вместе с советом избегать сырых помещений.
За ним последовал Клаус, у него с утра раскалывается голова. Санитар доставлял Пустовойту немало хлопот. Он постоянно попадал в передряги и был уверен, что испытания, в которых рискуешь шкурой, убеждают тебя в том, что ты живешь. И хотя доктор пытался убедить его, что существует иная жизнь, в которой не нужно подвергаться опасности, Клаус был уверен, что это не для него.
«Не будешь пить разную дрянь», – с этими словами доктор выставил его вон.
Некоторое время его смущало угнетенное состояние Наоми, которая взвалила на себя кучу работы. Когда доктор приглашал пройтись с ним в парке. она неизменно отказывалась:
– Не могу, у меня столько обязанностей. – Сознававшая свою привлекательность, дочь фотографа полыхала, как маков цвет.
И только Терентьев, постоянная депрессия которого подавляла жизненные силы организма, оставался неподвластным лечению Пустовойта. Уже в том, как спокойно принимает тот советы и лекарства, чувствовалась ненормальность. Доктору так бы и не открылась причина пессимизма, если бы не замечание Власа Ашихмина:
– Ревнует он тебя, Коля.
Как же они все заблуждались. Доктор успел разочароваться в чувствах Наоми, которая совершенно охладела к нему. Один случай позволил в этом удостовериться. Однажды в подземелье произошло короткое замыкание, и она попросила его починить электричество. Пустовойт решил, что это часть игры, и, когда девушка повела его темным коридором, попытался сорвать у нее с губ поцелуй. Наоми оттолкнула его и сделала выговор за грубое нарушение приличий.
Возможно, Клаус оказался прав, утверждая, что кавалерам не удалось разбудить в ней чувственность. Сердечные дела и поцелуи не доставляли ей удовольствия, и она лишь позволяла мужчинам обозревать свое красивое тело.
Роман с Наоми сошел на нет, и он получил отставку – точно также, как в свое время Клаус.
Имея привычку расспрашивать людей, которых он лечил, Николай Васильевич внимательно выслушал рассказ мамаши Штейнбрехер о вечере, когда произошла авария на железной дороге. Крушение дирижабля она почитала причиной всех бед, включая и перелом ноги у мужа. В тот день Иоганн Штейнбрехер был приглашен в замок, чтобы запечатлеть для истории некое мероприятие, но получив другое задание, отправил вместо себя Наоми, поскольку нанимать ассистента фотографу было не по карману. Не тогда ли она познакомилась с Терентьевым?
В момент откровенности Наоми призналась, что в тот день ей довелось впервые побывать в замке Кельштайн. Сдвинув брови, она рассказывала про высокопоставленных господ, которые обращались с ней, как с прислугой. Однако она с улыбкой вспоминала одного офицера (имя его Наоми не называла), который держался обособленно от сборища, когда же Наоми прошла близко от него, он прошептал: «Помоги мне, дитя».
Напрашивался вопрос, не потому ли она привела в замок доктора, что Терентьев (а доктор не сомневался, что это был он) попросил о помощи. А раз так, отчего же она не уведомила спасителя, в чем заключается его роль и как ему следует действовать.
И тогда доктор задал вопрос, что за человек Терентьев, если его включило в число приглашенных. Услышав его, Наоми рассмеялась и сказала, что Ивана Георгиевича следовало считать пленником, потому что его фотокарточку отправили в столицу.
– Отправить-то письмо отправили, да только до почтальона оно не дошло, – усмехнулась девица, что и говорить, решимости ей было не занимать.
Её симпатия не вызывала одобрения доктора, считавшего, что капитан Терентьев годился в качестве предмета обожания хуже, чем любой другой. Погруженный в собственные думы, тот ни словом, ни жестом он не выражал радости от прихода Наоми, которая всячески потакала его капризам.
Тем более удивительно было доктору услышать от него вопрос, что он думает про Наоми.
– Несомненно, она сделает счастливым человека, который пробудит ее чувственность. А пока ее поведение беспечно, как у любой девушки, ищущей мужа, – ответил Пустовойт.
– Конечно, это вам не Миранда. Вы ведь привыкли, чтобы женщины падали вам в постель. Ладно, не сердитесь.
Доктор ответил, что не имеет обыкновения обсуждать женщин с посторонними, и сделал исключение лишь для Терентьева, поскольку считал его близким другом. Иван Георгиевич хлопнул его по спине. Мир между ними был восстановлен.
Вскоре поведение Терентьева получила объяснение. По косвенным признакам доктор узнал, что Терентьев затевает побег и вербовал себе сторонников. Однажды он сам сообщил об этом:
– Мне поручено передать вам предложение сражаться в добровольческих войсках сербов. Сами мы отсюда не выберемся. Сербы вытащат нас. Мы поддерживаем с ними связь через нашего товарища. Надо подождать удобный момент, когда они поднимут бунт, и уйти вместе с ними.
Доктор не успевал за стремительно летящий за мыслью Терентьева, но уже видел фатальные последствия:
– Разве это не погубит вас?
– Мы сохраним приготовления в тайне…
В палате у Терентьева доктор неоднократно заставал серба. Хотя Орехович прибыл с фронта и еще не оправился после ранения, он еще ни разу не обращался за медицинской помощью.
На осмотре у врача он старался скрыть слабость и сказывался пьяным. Спирт он не пил, хинджу не употреблял, но ему удавалось добывать вино в городке, где оно встречалось только в церкви, а туда Орехович не ходил.
Диалог с Агосто начинался одинаково. Какой бы он ни задавал вопрос, ответ был один:
– Не помню, был пьян.
– Опять бухал?
– Бухал.
– Последнее предупреждение, – следовала угроза, и Мирослав кивал в знак того, что понял.
Доктор отметил, что сегодня серб выглядел особенно усталым. Его образ жизни мало подходил для больного, выздоравливавшего после ранения. Когда Пустовойт попенял ему, то услышал:
– Сербы здесь, чтобы умереть, но государство еще не решило, какой вид казни им назначить.
Обитая в неотапливаемом помещении из тех соображений, что холод избавит его от инфекций, Орехович скоро слег с пневмонией, и без вмешательства доктора он бы не выкарабкался. Только к концу месяца он избавился от тяжелых хрипов и смог встать на ноги.
За время болезни они долго разговаривали. Сербу довелось немало постранствовать.
– В Австрии я частый гость. Сначала попал в концлагерь для военнопленных, там лютовали венгры, но к нам пришли на выручку русские. В составе Российского экспедиционного корпуса я отправился во Францию, но не дошел. Для меня нашлось занятие поважнее. Боюсь, дальше вам будет неинтересно. Вы не поймете, чем мы тут занимаемся.
– Будьте любезны, просветите меня, – попросил доктор.
Терентьев взял на себя этот труд.
– Это касается европейской политики, к которой вы, кажется, равнодушны, Николай Васильевич. Не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что незадолго до трагической гибели эрцгерцог Франц Фердинанд образовал собственную «канцелярию» в своей венской резиденции – Бельведерском дворце. Там он собрал советников: графа Чернина, генерала Конрада фон Гетцендорфа и других. Политики разных национальностей занимались разработкой планов реформирования империи.
– Оскар Слепович также относился к партии Бельведер, – добавил Орехович. – Он был другом эрцгерцога, из числа особо доверенных лиц. И что же? Его жена умерла при таинственных обстоятельствах, а потом и сам он погиб при взрыве заминированного дирижабля.
– К чему вы это клоните? – удивился Пустовойт.
– По словам начальника станции, вы беседовали со Слеповичем незадолго до смерти. И после всего этого вы удивляетесь, что секретные службы проявляют интерес к вашей особе?
Если раньше доктор предполагал, что Терентьев – параноик, теперь он был в этом уверен. С такими людьми следовало обращаться осторожно, ведь стоило только позволить намек, что в них сомневаешься, и прощай откровенность! Посему доктор позволил себе продолжить тему:
– А ведь герр Штейнбрехер видел, как я осматривал тело и срезал прядь волос. После этого он предложил отвезти меня в свой город и поселил у себя дома.
– Надеялся, что вы поделитесь своими сведениями, – кивнул Терентьев. – Значит, наш добрый дядюшка Иоганн тоже в деле. Я и не сомневался.
Паранойя оказалась вещью заразной. Доктор и сам задумывался, что со Слеповичем не все понятно, и даже взял с тела образцы для анализа. Впоследствии эти образцы не удалось отыскать, хотя доктор перерыл всю свою комнату. Ему казалось, что сестра Марта Пфайфер как-то особенно пристально за ним наблюдала.
После оказанного доверия доктор согласился присоединиться к побегу, и его пригласили познакомиться с людьми, о которых упоминал капитан Терентьев. Встреча состоялась в подземелье, куда посторонние не заглядывали. Лишь часовой поинтересовался, что доктор тут делает, и, даже распрощавшись с ним, доктор не мог отделаться от ощущения, что из темноты за ним кто-то наблюдает. В конце коридора горел свет, и он направился туда.
Он как раз стоял перед дверью, подсвечивая себе фонарем, как неожиданно его толкнули в бок, и шеи коснулось лезвие.
– Осторожнее повернитесь. Руки вверх. Что вы тут ищете? – раздался голос.
Доктор отметил характерный запах, который ему доводилось встречать. Он сопутствовал больным цингой.
– Не кричите, Шумилов. Я по делу. Отведи лучше меня к Терентьеву.
В это время в комнатушке собралось несколько человек, помимо капитана и Наоми, там находился силач Костя, который также явился по приглашению.
– А я все думаю, где же я вас видел, – они с Терентьевым держались, как старые приятели. – Наконец, вспомнил. На полигоне Офицерской стрелковой школы. Ораниенбаум, октябрь 1916 г.
– Вы там были? На испытании серийного бронеавтомобиля «Джеффери»? – обрадовался Иван Георгиевич.
– Ижорского завода. Кажется, нагрузка на переднюю ось оказалась велика – броневик застрял в грязи. Вы как раз выходили из кабины.
– Ошибаетесь, Костя. В кабине находился конструктор Поплавко.
– А я не думаю, что это Поплавко. Он носил усы и в общем не похож на этого персонажа, что был в кабине.
– Вас не проведешь!
Доктор только пожал плечами. И как эти господа из контрразведки всюду успевают!
– Мне передали, у вас состоялась беседа с Кюхле? О чем? – тут Терентьев обратился к доктору.
– Вернее, о ком. О Слеповиче.
– Я тоже сделал кое-какие такие выводы. Барончик лгал (из презрения капитан звал Агосто «барончиком»), когда называл Слеповича своим другом, между ними существовали серьезные разногласия. Перейду сразу к делу. Предмет спора заключался в ракете с небывалой дальностью поражения, которая должна была поступить на вооружение армии. Слепович приобрел у германцев документацию, которую хранил у надежного человека. Само изделие перевозили на пассажирском поезде в контейнерах с фальшивой маркировкой, но, когда венский состав обыскали, там не оказалось ни изделия, ни документов.
– Маркировка для отравляющих газов? – уточнил доктор.
Терентьев кивнул.
– Вопрос, где это находится, – изрек Рябов.
Вот как, он тоже в курсе!
– Все верно. Сановник передал документы инженеру Колю, – сказал Пустовойт. – Я сам видел саквояж, который тот приковал к руке цепью.
Воцарилось долгое молчание, которое прервал Терентьев:
– А теперь, доктор, признавайтесь, зачем вы сунулись в замок.
– Сюда направлялся инженер Коль, который скончался у меня на руках. После него остались бумаги, которые он должен был передать Слеповичу. Я решил доставить в замок его документы, полагая их особую ценность, но, столкнувшись со столькими смертями, переменил мнение.
С этими словами Пустовойт вытащил из кармана плотный сверток, обернутый полотном.
– А мы обыскали все гробы, – простодушно веселился Костя. – Нашли там кучу старых рецептов.
– Позвольте передать бумаги мне, – приказал капитан.
Возможно, на подчиненных такой тон подействовал бы, но доктор, человек с характером, привык самостоятельно принимать решения. В том, что следует выполнять приказ Терентьева, он был не уверен.
– Это целиком моя забота. Я не рассчитывал на вашу помощь, когда их брал.
– Вы вообще понятия не имели во что ввязываетесь. Вы же не инженер.
– Ваша правда. Я взрослый самостоятельный человек и сам отвечаю за свои поступки. А теперь принимайте лекарства и выздоравливайте. Вы мешаете мне работать.
– Отдайте бумаги Слеповича. За ними идет охота, – настаивал капитан.
– Лучше они останутся у меня. Огнестрельные и ножевые ранения дают основания полагать, что не менее десятка людей погибли из-за них, и это без учета сопутствующих жертв. Я тут лицо случайное и не вызову подозрений, тогда как вы, капитан, находились в замке, значит, лицо вовлеченное.
