Денис Александрович Артемьев
Партийный билет в нагрудном кармане
Глава 23
Просыпался я рано. Вставал в шесть утра, за час до завтрака. Раны от пуль затянулись, но по ночам всё ещё очень ныли. Больше всех беспокоил даже не живот, а плечо. Оно давало о себе знать внезапными прострелами с последующей тягучей, не затихающей ни на минуту, сосущей нервы, болью. Днём ещё ничего, а вот по ночам её громкость увеличивалась до звучания духового, отчаянного фальшивившего оркестра. А ещё я очень похудел.
Умывшись, я прошёлся по камере. Одиночка размером три на четыре. Унитаз, тумбочка, кровать, железный стол, куб сиденья, всё вмонтированное в пол и немного посуды вот и весь мой не хитрый скарб. В изоляторе я получил казённые штаны, куртку, нижнее бельё. В общем одели они меня в серые застиранные тряпки тюремной робы. Это называется прибрахлиться по тюремному; я сразу перестал походить на свободного модника. Того и гляди, не желая того, можно вылечиться от тяги к прекрасному. Что не удавалось мне, удастся им.
Раз в три дня меня выводили в закрытый тюремный дворик на прогулку. Там я мог встречаться с товарищами. Вил, Юрий Рубен, Карл Бир. С моей Лорой я не виделся с того самого дня, как нас схватили. Женщин держали отдельно в другом блоке. Если с парнями мы имели возможность перестукиваться через стены и батареи, то с девочками у меня имелась всего лишь тоненькая ниточка связи через посредника. Генрика лишилась части левой ноги: ступню ампутировали с куском голени. Протеза ей естественно не поставили; передвигалась она теперь на костылях. Нема Ваган, которая получила при штурме банка ранения обеих рук, тоже стала инвалидом – повреждённые связки сшили, но сжать руки в кулаки до конца она не могла. Слава богу, Лора чувствовала себя лучше других.
Вчера мы с товарищами договорились о совместных действиях, в знак протеста против нашего одиночного содержания. Оставалось предупредить женщин, тогда и начнём. Мне запретили читать, но разрешали писать. На месяц выдавали целую ученическую тетрадь – 18 листов и карандаш. Излагать мысли мне позволили не без умысла, мои записи регулярно проверяли, а вдруг я напишу то, о чём отказываюсь говорить. Глупо. Зато я мог себя занять, разбавив тягучие минуты ожидания неизбежного, писаниной.
Принесли завтрак. Пока я лежал в госпитале потерял пятнадцать кило. При моей отнюдь не атлетической комплекции я стал похож на узника Бухенвальда. После того, как меня перевели в тюремный изолятор пять килограммов я вернул себе обратно. Кормили очень хорошо – мясо, рыба, овощи, всё остальное. Продукты приличного качества. Но ни одной тарелки я не мог доесть до конца. Не лезла в меня еда. Не было аппетита и всё. Сегодня мне подали тушёную капусту, сосиски, два куска хлеба, большую кружку кофе, масло. Поковыряв вилкой капусту, я съел сосиску, хлеб, кофе выпил. Всё. Не доел больше половины порции. Через час опять придёт дознаватель; начнётся ежедневная обязательная допросная муть. Зарядка. Надо хоть немного взбодриться. Приседания, немного отжиманий. Отжиматься больше, чем семь-восемь раз за подход мне не удавалось. Плечо начинало нестерпимо жечь, тянуть. Колени в последнее время тоже стали отчего-то болеть. В первые две недели, я ещё практиковал прыжки на куб стула, но суставы взбунтовались скрипами, хриплыми рыданиями мокрых хрустов и от прыжков пришлось отказаться. Несколько подходов. Мне стало жарко. Сердце колотилось, тяжело дышалось, кружилась голова.
Я ошибся дознаватель сегодня не пришёл; меня самого повели в допросную. Такое, хоть и редко, но случалось. Мои ответные визиты к нему вносили разнообразие в жизнь заключённого. Унылое существование после настоящей жизни. Из белой камеры меня двое конвойных солдат вывели в белый коридор. Здесь всё встречало меня белым – стены, пол, двери, поручни. Тюрьма словно гнездо неизлечимых болезней, разделённое на одиночные клетки для буйно помешанных пациентов. Наверняка мы им такими и казались. Единственное цветное отличие коридора от камеры выражалось в тонкой оранжевой линии, шедшей по его серёдке, по которой меня и вели.
Прибыли. Я пожелал доброго дня, мне, как всегда, не ответили указав, вместо приветствия, на стул. Дознаватель вызывал во мне чувство органического отвращения. При его виде мне всегда приходило на ум, что он и я принадлежим к разным биологическим видам. На его узких плечах болталась большая голова – её лысину окаймляла полоска чёрных блестящих салом, всегда грязных волос. Она мне напоминала оголённую головку полового члена. Волосы – это закатанная в чёрную складку крайняя плоть, а розовая лысина – залупа. На макушке даже соответствующая складка имелась. По бокам головы болтались большие обвисшие уши и если продолжить сравнение, то их можно принять за сдувшиеся яйца, постепенно трансформирующиеся в крылышки. Получалась летающая головка пениса с лицом тролля. Крупный нос нависал круглым кончиком над тонкогубым нервным брезгливым, кривым ртом. Глаза прятались в мешках под глазами и верхних вечно опухших веках до той поры пока он не начинал орать, тогда они наливались кровушкой, вылезая из орбит шариками, непонятно какого цвета, подрагивающими в такт его лаю. Меня каждый раз передёргивало, когда я его видел.
Дознаватель что-то нудно начал мне, в сто первый раз, втолковывать. Я привык, пропускал его слова мимо ушей. Нам – мне и другим товарищам из первой пятёрки повезло, нас допрашивали, но не пытали, даже не били, как первых наших ребят, попавших в руки мясника Кнута. По непонятной для меня причине правительство приняло решение о допуске к нам журналистов, причём, на еженедельной основе. Наверняка они хотели показать общественности какие они добренькие и "цивилизованные". Кнут активно возражал, но на его мнение наплевали. Вполне в традициях системы, когда вышестоящие никогда не слушают подчинённых. Отличный стимул для тех, кто любит карабкаться по карьерной лестнице вверх на вершину властного Олимпа. Чем ты выше, тем меньше тебе приходиться проводить времени в ванной отмываясь от начальственных плевков. Кнут не желал огласки, он и дальше хотел выбивать из нас нужные показания, но наверху решили иначе; возможно они совершили очередную ошибку – очередную глупость так характерную для них.
Пускали к нам в основном журналистов по собачьи преданных режиму. Они приходили, неумело пробовали лезть в душевные раны своими немытыми руками стараясь препарировать непонятное им явление, не имея соответствующих знаний и фантазии – близнецы Вилки, того писаки, которого наши девочки ликвидировали в подъезде его собственного дома. Вши. Но было среди них одно выдающееся исключение – Эрнст Родопулус. Видеться с ним мне, с каждым разом, становилось всё тяжелее и тяжелее, а обходиться совсем без него было трудно. Наши встречи походили на возвращение человека, после долгого отсутствия, к себе домой. С одним дополнением – домом. Да, но в том случае, когда дом оборачивается давно остывшем пепелищем.
Эрнст мне казался наивным представителем родной планеты, которую я давно покинул ради холодной бездонности далёкого космоса. Он вызвался стать посредником между нами и властями и старался подойти к вопросу не предвзято: за что я ему был благодарен, хотя его голос ничего не решал, утопая в изрыгаемых тысячами глоток воплях проклятий, направленных в нашу сторону. Именно он служил мне связником с женским блоком. Я ему давал и получал от него записки к Лоре. Моя Лора не сдавалась, она бурлила энергией, фонтанировала идеями о продолжении борьбы. Её оптимистический энтузиазм сейчас я воспринимал с трудом. Нет, веры я не потерял, просто Лора оказалась сильнее меня, да и всех нас вместе взятых. Скоро ей представится возможность на деле доказать, насколько много желания в ней осталось в реальности. Я уже говорил, что мы с товарищами договорились об акции. Что-то мне подсказывало, что самым активным её участником станет Лора. Лишь бы с ней не случилось ничего плохого. Я так по ней соскучился; по её дикости, строптивости на людях и безоглядной нежности со мной наедине. Миф, пустое ожидание потерянного счастья.
Как же я устал. Покупаться бы сейчас в море, выпить красного вина, позагорать. Пройтись по вечерней набережной в белом костюме и ботинках из крокодиловой кожи. Но всё осталось далеко позади, как во сне, чудом не стёршемся из памяти после резкого пробуждения.
Мне что-то говорили. Этот летающий хрен даже привстал и подошёл, шевеля ушами, ко мне.
– Вы же понимаете, что всё кончилось. Вам предлагают рассказать обо всех известных вам пятёрках. Обещаю вам, что информация не будет афишироваться. Никто не узнает от кого мы её получили. Вы же понимаете: нам можно верить. Слушайте, не будьте ребёнком, вам же выгодно чтобы они остались в живых. Какая участь их ждёт? Знаете, без вас у них перестало получаться. Лишние жертвы не нужны никому, ни вам, ни нам. Что скажете?
Из дознавателя получился бы отличный дятел. Изо дня в день долбит в одну точку, ничуть не смущаясь отсутствием результата. Скучная работа, свихнуться можно.
– Неблагодарное это занятие дерьмо есть.
Дознаватель ничего мне не ответил, нажал на кнопку под столом. Вошли солдаты. Меня увели в камеру. Скоро обед.
Глава 24
Перед каждым визитом к кому-либо из содержащихся под стражей лучей, Родопулос должен был в обязательном порядке посещать кабинет генерала Кнута.
– Зачистили вы к нам, – Кнут сидел в кресле за письменным столом и вертел карточку пропуска в пальцах. Ставить подпись, он, как всегда, не спешил. – Книгу пишите?
– Вы лучше скажите, зачем вы их в одиночках держите? – Эрнст, сидел напротив генерала, жевал его глазами.
– Господин Родопулус, мы же с вами эту тему сто раз обсуждали, – Кнут объяснял ему, как маленькому. – Им повезло что, как террористов их содержат в нашем изоляторе. В любом другом месте, подконтрольном полиции, их бы в общие камеры посадили. А это, знаете ли, чревато. Народ бы их не понял.
– Народ, – слово "народ" в устах журналиста прозвучало выразительно, с изрядной долей неприкрытого ироничного недовольства. Он отлично понимал о каком «народе» шла речь.
– Да, народ – люди, хоть и совершившие преступления, но, по моему мнению, являющиеся более гражданами, чем ваши красные друзья. Так что я им жизнь спасаю. А у нас многоместных камер нет. Специфика, знаете ли.
– Ну а зачем вы их прогулок лишаете?
– Что же это вы такое говорите: выводят их дышать воздухом регулярно.
– Раз в три дня?
– Как по регламенту положено, так и выводят.
– Угу. Новая форма пытки? Дыбы и электрошока вам показалось мало.
– Какие ещё дыбы? А! Это вам Рубен всё наговаривает, не успокоился ещё, – Кнут, поджав губы, постучал пальцем по покрытой бархоткой поверхности стола. – Знаете, господин писатель, скажу откровенно, если бы я узнал, что кто-то из моих ребят превысив полномочия навалял этим соплякам, я бы не расстроился. Но пытки…
– Спасибо за откровенность. Они, как, впрочем, любые задержанные полицией имеют права.
– Они ничего не имеют. Своей деятельностью они поставили себя вне закона. И с такой оценкой, кстати, согласно большинство жителей Фаверленда.
– Отцы убивают детей. Им есть, что вам сказать.
– Никто их слушать не хочет. Всё, что могли, они уже сказали выстрелами, взрывами. Ничего себе детки! Страну на уши поставили. Сколько человек поубивали; в том числе простых, ни в чём не повинных, граждан.
– Лучи не убийцы, они наивные романтики, борющиеся за наше счастье. Вы сами это прекрасно знаете.
– За ваше счастье. У нас вам тут не Китай двадцатых годов. Гражданской войны развязать им не позволят. Лично я не позволю. Вашим товарищам лишь бы пострелять. Тир из Фаверленда устроили. У них никакой политической программы нет, одно насилие.
– Почему же? Есть у них программа.
– Знаю, читал их манифест, боевой листок, даже пухлый том, каких-то там комментариев, неизвестно кем написанный. Макулатура. Неприкрытый садизм отвергнутых обществом неудачников. Что они там пишут? Всех расстрелять, всё разрушить и тогда всё само собой, как-нибудь устроится. Бред, облачённый в красивые фантики слов.
– Вы не понимаете.
– Куда уж мне.
– Их ведёт высокое чувство социальной ответственности, они готовы пожертвовать своими жизнями за ЧЕ-ЛО-ВЕ-КА. Кто же виноват, что вы, что система не дала им такой возможности?
– Они готовы – мы не готовы. Пускай бы шли в армию служить, землю отцов защищать, толку бы больше было.
– Шла бы война, конечно, если бы на нас напали, а не наоборот, они бы пошли на фронт добровольцами, я уверен.
– Так значит мы для двух сотен психически ненормальных юнцов должны что-то там выдумывать. Ох, господин Родопулус, а вы не только правозащитник, вы ещё и фантазёр.
– Поймите, лучи лишь авангард, они первые кто осмелился высказаться прямо. Таких в нашей стране сотни тысяч. Им не нужно сытое тепло: этот хлев для жвачных. Им нужны не деньги, а творчество!
– Это вы так говорите, потому что сами человек творческий. Может быть, они действительно куда-то там, под действием гормонов, летят сломя голову, но нам-то, что прикажите делать, нам-то? Стать зрителями, позволить им дальше куролесить, мазать кровью мостовые городов? Это же не серьёзно.
– Достаточно будет их просто понять. А поняв, начать диалог.
– Зачем? Они сами заявляют о себе, как о непримиримых.
– Сделайте шаг навстречу первыми, прекратите давить левое движение. Постепенно разрушительная энергия станет созидательной.
– Вы заблуждаетесь. Для революционеров важна драка в принципе, а не её конечная цель. У них в крови бурлит вирус насилия. Нужен лишь повод для борьбы, а за что там стрелять, по большому счёту, значения не имеет, – Кнут откинулся на спинку кресла, он был удовлетворён, писатель проигрывал ему спор, аргументов не хватало. Чувствовать-то правоту лучей он чувствовал, а вот понять до конца в чём она заключается, в чём её костный мозг, не мог – не позволял возраст. Родопулус лет десять назад, как проскочил точку, когда все связи между событиями в мире были для него понятны, а любое явление объяснимо с помощью логики разума. Со временем всё изменилось, ослабли способности видеть и предвидеть, осталось одно душевное беспокойство вкупе с тягой к мечте.
– Вы мне пропуск подпишите?
– Да, конечно, – Генерал, спохватился, взял пропуск. Чиркнув на нём изящную загогулину подписи, отдал его в руки писателя. – Приятно было с вами увидеться. С умным человеком всегда интересно спорить, даже если он и ваш идеологический противник.
– Благодарю, – Эрнст благодарил за подпись, а не за комплимент.
Кнут, поднявшись, вышел из-за стола и предупредительно поддерживая писателя под локоток проводил его до дверей.
– Вы же сегодня, в первую очередь, к Эйху идёте. Повлияйте на него, пускай, ради бога, не усложняет. А то он там всякие заговоры составляет, нехорошо, в самом деле. На суде это будет отягчающим обстоятельством.
Родопулус, виду не подал, ничего не сказал, но про себя отметил, что генерал имел информацию о своих подопечных, а значит был и источник откуда о черпал данные о них.
С Эриком он встречался прямо у него в камере. На интервью отводился час.
– Здравствуй Эрик. Как здоровье? – Эрнста завели в камеру, дверь закрыли: он, пройдя к столу, присел на зафиксированный табурет. Эйх сидел на кровати.
– Ничего.
– Что у вас тут нового.
– Тоже ничего.
– А у меня есть новости. Ваш бывший товарищ Петер Сваар объявился у наци.
– Да? – брови Эйха поползли вверх. – Впрочем, я не сильно удивлён. Он всегда был юдофобом. Для него так лучше будет.
– Но это же предательство!
– Не надо Эрнст. Он никого не предавал. А идеи, ну что ж, во многом мы с ними сходимся.
– Признаюсь, удивительно от тебя такое слышать.
– Нет, ты не думай, они, конечно, враги и всё же наци другие, не планктон в общем. Народу гораздо больше нравится, когда его гладят по головке, а не, как мы, дубасят дубиной. У наци гораздо больше вероятность прийти к власти в ближайшие годы. Так что оставим Петера в покое. Расскажи лучше, как обстоят наши дела.
– Порадовать тебя нечем. УРА фактически свернула свою деятельность.
– Выходит… дознаватель не врал. Так, дальше. Что КПФ?
– Вас осуждают все партии левого толка и КПФ, к сожалению, тоже. Лай однозначно выражает позицию руководства по этому вопросу.
– Другого от них ожидать сейчас трудно. Понятно, испугались.
– Слушай скоро суд. Что говорит адвокат?
– А что он может сказать? По-моему, ему мы до лампочки. Сделал вялое предложение пройти на психиатрическое освидетельствование. Мы отказались. Доказательной базы хватает. Наши действия характеризуют, как терроризм, бандитизм, убийство. Пожизненное. Не знаю, что лучше – смерть или гнить за решёткой заживо до конца дней.
– Да, в Фаверленде, слава богу, нет смертной казни.
– Ты так думаешь? Ладно. Скажи лучше много ещё наших взяли.
– За последние две недели ни акций, ни арестов, не проводилось. Эрик, мне кажется, ты похудел.
– Вес прежний, но ненадолго.
– Что ты имеешь в виду? – Эрнст не понял.
– Не важно.
Эрик, поднялся и подойдя к Родопулусу, положил ладонь на стол. Вот теперь писатель догадался: он незаметно накрыл своей рукой ладонь Эйха. Передача записки состоялась.
– Ты сейчас к кому?
– У меня два стандартных посещения. После тебя загляну к женщинам.
– Лоре передай, что… Хотя, нет, это я ей сам скажу при встрече. Мои слова не для чужих ушей.
Эрик намекал на то, что их подслушивают. Писатель, после намёка Эйха, сразу кое-что вспомнил:
– Как твои записи? – Родопулус посмотрел на стол, где лежала тетрадь.
– Да. Пишу, чтобы мозги в форме держать.
– Можно взглянуть?
Эйх кивнул. В тюрьме он вернулся к юношескому увлечению стихами. На страницах в синюю клетку между строчками маленьких шатающихся букв, складывающихся в философские изречения заключённого, в промежутки между текстом, Эрик вставлял свои не мудрёные стихи. Родопулус, ещё раньше ознакомленный с творчеством руководителя УРА, считал его интересным. Полистав тетрадь, он остановился на последней заполненной странице. С одной стороны разворота тетради, на всю страницу, глядело в белый мир камеры стихотворение:
Солнце меркнет от хохота глупого
Наливаются желчью глаза
Я ненавижу своё бессилие
И силу своего врага
Нехорошее, пьяное, глупое
Беспокойное вороньё
Бьёт клювом меня по темени
Бьёт клювом меня давно
Пистолетные выстрелы мятные
Хорошо лёг на палец курок
Соблазнение выстрелить в голову
Подгоняет мой медленный срок
Не способность себя возвеличивать
Убивает в тебе вождя
А без этого посоха царского
Тебе не видать никогда
– Неплохо. Даже очень, – Эрнст взял в руки карандаш. – Если позволишь, я бы последнюю строчку немного подправил, – не дожидаясь разрешения Родопулус, склонившись над тетрадью, быстро что-то написал. – Вот так.
Эрику стало любопытно, он, взяв тетрадь в руки, прочёл на правом листе – "Ваши планы известны Кнуту". – Писатель предупреждал: он не знал, что затеяли ребята, но то, что что-то они готовили у него, не вызывало сомнений.
– Ум-м. Да, так, пожалуй, лучше – Эрик выдавил улыбку. – Сразу видно руку мастера.
– Мне пора. Хочу до обеда с товарищем Вайнхофф поговорить.
Писатель и революционер попрощались. Дверь камеры лязгнула, Эрик опять остался один.
Глава 25
Через два дня после посещения Родопулусом изолятора ПУ, лучи начали голодовку, одновременно, послужившую сигналом для пятёрки Гана к началу действий.
Пятёрка Гана состояла из ветерана Отто Фетке с прострелянным, тогда на первой, для всего УРА, акции, бицепсом; Курта Мана – молоденького максималиста, стриженого фанатика; и из пришедших в партию, одновременно с Маном, пары родственников – брата и сестры Арк. Эндрю Арк, двадцать семь лет, старший брат, смешной толстячок – круглолицый, круглоглазый, нос крючком, с недовольным ртом, отсутствием подбородка, только с виду был похож на мямлю, на самом деле он имел железный характер и упрямство камикадзе. По сути, и он, и его сестра Гера, поэтапно, на законных основаниях, дополняли фанатизм группы, изначально привнесённый в неё Куртом. Гера Арк, красивая, маленькая как тринадцатилетняя девочка, брюнетка с длинными сверкающими на солнце, синими искрами чёрной ночи, волосами. Чистое лицо ангела, обрамлённое антрацитовыми занавесками волос, дополняли большие синие глаза. Миниатюрный рот с нижней губой более пухлой и нежно изогнутой по сравнению с верхней тоненькой и по-детски розовой. Трудно представить, что в таком неземном существе одновременно могли уживаться любовь и ненависть, нежность и твёрдость, желание жизни и жажда смерти. Тем не менее она вместе с братом успела доказать свою состоятельность, как одна из самых жёстких, оставшихся на свободе, бойцов УРА.
Отто Фетке питал к Гере отнюдь не дружеские чувства. Любовь в его сердце вспыхнула на фоне исходящего от Красного Лета жара: впервые за двадцать один год его жизни, но он не мог себе позволить показывать чувства. Отто, оставаясь идейным девственником, считал себя недостаточно сильным, а значит и не достойным никаких серьёзных отношений с женщинами, тем более не достойным интимных отношений. По его мнению, лишь лучшие должны были давать потомство, иначе землю заполнят дегенераты – бесполые уроды. Признаки этого негативного явления наблюдались в сегодняшнем Фаверленде. В общем, страдал он по Гере молча. Все в группе, кроме Курта, по причине его молодости, догадывались о влюблённости Фетке. Знала и Гера, но она воспринимала Отто только, как надёжного боевого товарища. Ган не препятствовал цветению чувств одного из бойцов, он даже радовался – личная привязанность укрепляла пятёрку дополнительными связями.
Эндрю Арк работал уборщиком в столичном аэропорте. Собственно, на его возможностях строился весь расчёт. Ган, с остальными бойцами, решил захватить самолёт, а затем потребовать освобождения всех их товарищей, томящихся в тюрьмах и изоляторах ПУ. Последние десять дней Эндрю занимался весьма опасным делом. Он, прикрываясь служебным комбинезоном низшего рабочего, проносил в аэропорт оружие и прятал автоматы-пистолеты в тайнике. Служба безопасности таких, как он почти никогда не останавливала, не проверяла, но возможность такую имела.
Эндрю вёз тележку со швабрами, тряпками, шампунями, по зоне ожидания международных рейсов. Кеды хлопали по натёртому до блеска полу, висевшее сбоку тележки ведро слабо звякало. Он, вильнув направо, протиснувшись между креслами ждущих посадки пассажиров и стенкой, оказался перед входом в туалет. Достал табличку, повесил её на ручку. Дождавшись, когда последний посетитель покинет помещение туалета, принялся за уборку. Дверь для верности заблокировал, подперев шваброй. Достал, из шкафчика тележки, продолговатый, увесистый свёрток. Зашёл в крайнюю кабинку, забрался на унитазный бочок, отодвинул панельку навесного потолка, положил последний свёрток к остальному арсеналу. Комплект. Пять автоматов советского производства "Бизон-2", три пистолета, а ещё бомба – три килограмма взрывчатки плюс два шляпок гвоздей соток в комплекте с шариками от подшипников. Жуть, каждый раз, когда взгляд Эндрю падал на адскую машину, его передёргивало – нервная дрожь рябью пробегала по лопаткам оседая испариной, стекающей со лба на толстые щёки. Поэтому задерживаться, рассматривая секреты схрона, он не стал; вставил на место потолочный пазл, слез и снова взялся за швабру.
Рейс под номером 346 отправлялся в полёт утром – в девять тридцать, из Давинвиля в Нью-Йорк. Лучи выбрали именно этот рейс не случайно. Случайных людей в США не летало. Большую часть пассажиров составляли толстосумы, играючи позволяющие себе потратить полторы тысячи марок на один перелёт. В бизнес-класс билеты стоили ещё дороже. Самолёт был относительно небольшим, рассчитанным на сто пятьдесят посадочных мест, а значит защищать его легче, а, соответственно, мясникам решиться на штурм сложнее. Этот конкретный международный авиаперевозчик, осуществляющий рейсы за океан, считался премиальной компанией. Обслуживание по первому разряду; удобства, икра, шампанское, видеофильмы. Сотрудники компании делали все, чтобы клиенты остались довольны. Обаяние капиталистического строя в действии. Денежные мешки – хозяева жизни, услужливый обслуживающий персонал всем довольный, с застывшей заученной пластиковой улыбкой на губах. Дрессированные системой люди. Але ап! Большой дядя корпоративный плутократ приближается, помахивая главным, движущим вперёд всю западную цивилизацию, золотым органом – желанием финансового обогащения. Рабочую стойку принять – встали раком и улыбаемся. Улыбаемся! Главное, чтобы все казались довольными. Внешнее главнее внутреннего. Неужели не знали? Ну вы и лузеры.
За три часа до взлёта, как и положено сознательным пассажирам, лучи прибыли, по отдельности на двух такси, в аэропорт. Зарегистрировались, прошли через зону досмотра в зал ожидания. Народу в здании аэропорта скопилось уже предостаточно. 25 декабря. Рождество. Праздничная суета, кафе работают, пассажиры подкрепляются. Ёлки сверкают мишурой, электрическими огнями гирлянд. В стеклянных дверях на входе в аэропорт стоят пузатые розовощёкие Санта-Клаусы. Охранники в десятигранниках фуражек взирают на толпу пассажиров благосклонно.
У заветного места – общественного туалета, группу из четырёх лучей ждал пятый – Эндрю. На акцию он со всеми не шёл, хотя очень хотел. Лучи нуждались в стороннем наблюдателе, который мог бы своевременно сообщать им о действиях полиции. Для этой цели лучше всех подходил Эндрю Арк. Пассажиров могли из аэропорта эвакуировать, а вот персонал остался бы. По крайней мере на некоторое время.
Повторив трюк с табличкой об уборке, он впустил ребят внутрь. Оружие, рации, достали, распаковали, распределили за две минуты. Бомбу приняла на себя Гера. Пристегнула на ремнях к себе на живот, надёжно укрыв под полами джинсового полупальто. Она его специально подобрала на размер больше, чтобы под ним пакет с бомбой не выделялся.
Накануне вечером Ган собрал всех у себя на конспиративной явке. Долго говорить он не стал. Повторив, кто и что будет делать, Карис взял слово:
– Завтра мы идём за жизнями наших товарищей. Наш долг выручить их. Возможно, нас всех завтра убьёт, но мы не имеем права отступать. Простите ребята, но я обязан задать вам вопрос. Может быть кто-то не уверен в себе? Ничего страшного не случится, если откажитесь, лучше теперь, чем там. И здесь найдутся дела, – революционеры молчали. Решительность блестела в их глазах. Сомнения остались в прошлом. – Хорошо, выбор сделан.
Ребята, обнявшись, постояли немного в круге товарищей, ментально и через физический контакт заручаясь взаимной поддержкой. После собрания лучи разъехались по домам (на период перед акцией революционеры, для соблюдения режима секретности, жили поодиночке), чтобы встретиться на завтра уже в аэропорту. Они знали, что второй такой попытки им не предоставится. При удачном стечении обстоятельств они рассчитывали, вместе с освобождёнными из тюрем товарищами, улететь на восток и укрыться там в одной из арабских а-ля социалистические страны с харизматичным диктатором во главе. Под крылышком тирана отдохнуть, чтобы затем вернуться в страну отцов сильными, снова готовыми к продолжению борьбы. О поражении думать им не хотелось.
Объявили посадку. Оставалось пройти всего несколько метров и начнётся. И у самых храбрых представителей рода человеческого перед решающим боем сердца начинают отбивать тревожную чечётку. Сказать к чести четвёрки храбрых ребят, идущих на весьма вероятную смерть, никто из них не испытывал ни малейших сомнений в правильности предстоящего им дела.
Короткий стеклянный коридор перехода, гофрированная кишка между зданием и самолётом, улыбчивые, встречающие пассажиров, хорошенькие стюардессы в фиолетовых костюмах с шапочками на их прелестных головках, салон, кресла. Места лучей распределялись по всему салону первого класса (второго, а тем более эконом класса, на таких рейсах не предусматривалось). В первом и во втором салоне хватало свободных мест. И опять ожидание, пока последние, подгулявшие клиенты – два американца из бизнес-класса не совершат посадку на борт. Курт заволновался, задёргался. Увидев, что он готов сорваться, наделать глупостей, Ган чуть привстав с места дал ему знак вести себя тихо. Сам он, опустившись в кресло, закрыв глаза, попытался сосредоточиться.
Дверь в самолёте задраили. Самолёт вырулил на взлётную полосу. Старт.
Первым вскочил Ган. Он, выдернув из подмышки автомат, громко и отчётливо проговорил:
– Самолёт захвачен! Оставайтесь на месте, тогда никто не пострадает.
Пока он говорил остальные три члена группы, вооружившись, тоже встали. Курт подскочил к двум, выбежавшим на шум, стюардессам.
– Лежать! – Голос сорвался на крик. Курт, схватив одну из стюардесс за плечо, бросил её на пол: вторая легла сама.
После первого испытанного шока пассажиры загалдели. Некоторые повставали со своих мест. Ситуация грозила выйти из-под контроля.
– Мы из УРА. Кто не сядет, убью! – Ган, вынужденный обстоятельствами, звонко прикрикнул. Его палец плясал на курке, ему требовалось вся выдержка, чтобы не начать стрельбу.
Отто сориентировался первым. Увидев, что аббревиатура их партии, оказала на самых непонятливых пассажиров охлаждающие их горячие головы действие, и они замерли, подойдя к первому попавшемуся дяде, в уродливых роговых очках, отвесил ему смачную, звонко прозвучавшую в наступившей тишине, затрещину. Очки слетели и спланировав через головы двух соседей ударились об иллюминатор. Дядя сел, а за ним опустились все остальные. На подавление бунта ушло не больше десяти секунд. Дальше требовалось действовать ещё быстрее. Самолёт уже остановился.
Курт и Гера остались контролировать первый самый большой салон, а Ган и Отто побежали в нос самолёта, в салон бизнес-класса. Оттуда всех пассажиров погнали в хвост, чтобы обеспечить лучший контроль. Несколько американцев не пожелали покидать своих мест. Они, находясь под парами крепкого алкоголя, не совсем понимали, что вообще происходит.
– Встать! – Ган навис над краснорожим бугаем, не стесняющимся басом выражать своё недовольство. Американец, услышав обращённое к нему требование, и не подумал сдвинуться с места, он лишь глубже впечатав мощный зад в кресло злобно зафакал. – Дерьмо, – констатировал Карис, со всей силы въехав ему автоматом в зубы. Раздался глухой стук, губы сплющившись, разошлись красными стяжками, передние зубы уехали назад. Весело заструившаяся кровь по лицу их строптивого соотечественника охладила пыл заокеанских гостей. Они, встав, поддерживая раненного, перешли, туда, куда им указали.
Наведя некое подобие порядка в захваченном самолёте, согнав всех пассажиров и стюардесс в одно место, Карис и Отто пошли к лётчикам. Когда началась заварушка, они заглушили двигатели. Самолёт замер в начале заасфальтированной полосы для разбега. Ган постучал в запертую лётчиками дверь, ведущую в кабину самолёта, подтвердив своё требование следующими словами:
