Данил Олегович Ечевский
Бардо
Сидпа Бардо
«Добрый Дух, что родился одновременно с тобой, явится сейчас и сосчитает твои добрые поступки, отметив их белыми камешками, а Злой Дух, что родился одновременно с тобой, явится и сосчитает твои дурные поступки, отметив их черными камешками. Вслед за тем тебя охватят страх, трепет и ужас, и ты задрожишь, и попытаешься солгать, говоря: «Я не совершил никаких дурных поступков».
Тогда Владыка Смерти скажет: «Я сверюсь с Зеркалом Кармы».
Молвив так, он заглянет в Зеркало, где ярко отражаются все добрые и злые деяния. Лгать бесполезно.
Тогда один из старших помощников Властелина Смерти накинет тебе на шею аркан и потащит; он отрубит тебе голову, вытащит твое сердце, вытянет твои внутренности, вылижет твой мозг, выпьет твою кровь, пожрет твою плоть и обглодает твои кости; но ты не сможешь умереть. Хотя твое тело будет расчленено на куски, оно оживет снова. Повторное расчленение причинит сильнейшую боль и мучения».
«Твое тело – это тело ментальное, и оно не способно умереть, даже если от него отделили голову и рассекли его на четыре части. В действительности твое тело имеет природу пустоты, и тебе нет нужды бояться. Владыки Смерти суть твои собственные галлюцинации. Твое тело желания – это тело склонностей, и оно пусто. Пустота не может навредить пустоте; бескачественное не может повредить бескачественному.
В действительности не существует таких вещей, как Владыка Смерти, боги, демоны или Бычьеголовый Дух Смерти, – это твои собственные галлюцинации. Постарайся осознать это.
В это время постарайся осознать, что ты пребываешь в Бардо. Медитируй на Самадхи Великого Символа. Если же не умеешь медитировать, тогда просто постарайся понять истинную природу того, что тебя пугает. В действительности оно не имеет никакой формы, это Пустота, которая есть дхармакайя.
Сия Пустота не имеет природу пустоты ничего, но есть та самая Пустота, истинная природа которой вызывает в тебе священный трепет и которая заставляет твой разум сиять ясностью и чистотой: это состояние ума самбхогакайи.
В том состоянии, в котором ты сейчас пребываешь, ты с невыносимой силой испытываешь неразделимые Пустоту и Яркость – ибо Пустота ярка по своей природе, а Яркость по своей природе пуста – и это есть состояние первозданного или неизмененного ума, который есть адикайя. И сила его, сияние которой проникает повсюду беспрепятственно, заполнит все. Это нирманакайя».
Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.
Яма
секунды
брюхатели минуты
и рожали часы,
что насиловали дни
и тянулись неделями,
когда нельзя было медлить,
но оставалось лишь страдать,
вспоминая и думая о том,
как
рядом с ней
каждый час
коллапсировал в миг,
Роману ее не найти.
Но побудьте со мною глазами,
что едины во тьме и печали,
что ищут покоя ночами,
но ничего кроме ночи не знают. Что жмутся друг к другу, друг с другом, друг под другом. Переплетенные телами глаза. Только двое. Лишь двое. Они. Они укрылись в постели. Несчастные без одежды. Безнадежно, нежно, без надежды. Вера и он. Роман и Вера. Безответно. Но кто он для нее? Что он для нее такое? Безответно. Он не знает. Руки Романа не знают, но чувствуют, ощупывают ее теплое тело. Согрето сердце, что укрылось в постели. Счастливое без надежды.
– Я хочу целовать тебя вечно.
– И я тебя. Я тоже тебя.
Она тоже его, тоже его. Тоже что? Кожа к коже. Тело к телу. Без света. Без ответа. Роман ласкает ее в настоящем без прошлого. На миг отринув, оставив все прошлое без настоящего – она его тоже. В настоящем их объятия целуют себя, целуют друг друга в настоящем без будущего.
На миг позабыто все прошлое,
но только на миг.
этот миг,
в котором они,
потные, нежные, гладкие, безбрежные,
вспотели и слепились.
смешаны беспробудно,
без света,
без ответа,
но ответа нет.
лишь с одной целью:
забыть себя.
он в ней, а она в нем
полностью,
всем телом
и душой,
бесповоротно.
но ведь забыть
это цель Веры,
а его – просто люб.
и
вот наступает новый миг, и в нем Роман в ней. Он полностью в ней растворен, а она в нем уже нет. Мешает прошлое. Подмешивается во все и в Димин кофе. Так вам что? Латтé, латту́ или, может быть, латтó? Роман размешает, размещает в себе всю ее, пока она себе не разрешает и не допускает к себе внутрь всю его любовь. Латте, картой, сахара не надо. Только тело, только тело в тело, но не душу в душу, не любовь.
– Скажи, ты меня любишь?
– Ром…
– Скажи.
Молчание.
– Вер, я не могу так. Тогда ответь, что не любишь. Но если ты не любишь меня, то что я для тебя? Кто я такой?
– Ром, нет, ты же знаешь… Я. Пустота.
Пустота и Яма,
Роман не в кровати,
а в Яме,
в которой секунды
брюхатят минуты,
рожают часы,
что насилуют дни
и длятся неделями,
когда нельзя никак медлить,
ее нигде нет,
остается страдать,
вспоминая,
и думать о том,
как
рядом с ней
каждый час
коллапсировал
в миг,
Роману ее не найти.
Как не ищи, Роман любит ее больше, чем когда-либо. Мрачнеются монстро-бездны теней. Облаком видений закошмарились глаза. В них плюют туманом кисло-сладкие цвета. От нежности красок не осталось и следа. Все жестче, острее и беспощаднее, чем когда-либо. Мазки избегают тонов. Только вода, черная, как ворон. Как под ночной водой, в водоеме, в ночном озере с распахнутыми, как грудная клетка кита, глазами. Прокуренное видение. Невнятные люди. Неизвестные речи. Придушенный тьмой недосвет. Перед глазами стена-яма, стена из мяса, в которую все проваливается. Музыка. Где колонка? Откуда это?
– Что со мной?
– Да все путем, братан, не парься! Ты ж, че, первый раз, да?
– А? Я его не чувствую. У меня, кажется, язык онемел. Не могу…
– Да эт нормально, не парься. Ща привыкнешь и приколешься.
– Где мы?
– Э, как где? Ты не пугай меня. Ты че это? Расслабься! Ща еще как бледного словишь. Пойдешь вон, приседать!-ха-ха. Расслабься, понял? Нормально все! Ты ж хотел тусы? Ну и… А вон он! Лёх! Лё-ха!
Неизвестный оборачивается вокруг своей орбиты и направляется к ним. Ноги плетутся вдогонку груди. Нездоровое месиво из опьянения и гнева. Лёха произносит:
– Че надо?
– Лёх, здарова! Как жизнь? Мы тут это, сидим с этим. Как тя, не помню?
– Роман.
– Во, да! Роман, Ромка… В общем, Лёх, знакомься, это Рома, дружбан мой.
Презрительная краска глаз обливает Романа от головы до пят.
– Опять ты какого-то обсоса ко мне припер?
– Лёх, ну ты чё? Где ты здесь обсоса увидел-то? Это ж Рома, ёпт… Я за него впрягаюсь, есль чё!
– Так мож те сразу рожу разукрасить, если ты впрягаешься? Это моя хата, я ее снял, и дурь моя! На кой хер мне твой обсос нужен, а?
Тот пытается прервать агрессию каким-то своим объяснением. Что ему, конечно же, не удается, так неловко, Боже.
– Погодь, погодь! Вы че, уже уделались, а? Моей дурью? На моей хате? Да ты охерел, а, дерьма кус?
Лёха хватает собеседника. Романовы мысли не понимают ни черта, но пугаются. Романовы чувства настолько расплавлены и растащены. Они выпучены, растопырены, выпотрошены, четвертованы, порваны на части. Романова кожа чувствует даже, как дым, погуляв немного, нежно оседает на лежак его кед. Чувства – кинжалы, что режут каждый миллиметр тела.
– Я те ща покажу, педик сраный, как ся вести следует!
Необратимость дышит всем в спины. И если бы не еще одна примесь. Второй неизвестный говорит:
– Лёх, Лёх! Ты че, Лёх? Остынь! Мы ж тут это, ну, отдыхаем, ну! Тёма – нормальный пацан. И эт, о-у, там Ленка пришла, тя ждет!
Раствор Лёхиного лица взбалтывается и меняется. Урок химии. Рома не сдал. Лёха бросает Артема обратно в диван.
– Живи пока.
После этих слов всё. Роман и Артем вновь одни. Сил нет. Цветет дым. Взгляд плывет. Роману очень плохо. Все ниже и ниже. Подвал. Музыка колонится приглушенно колонками. Пропитывает салфетки воздуха. Поверх музыки оседает болтовня. Нарко-гул нарко-пчел. Бред шепчет на ушко, укладывает в сон. Кто он? Как попал сюда? Кто такой Лёха, Тёма… Заплеванный потолок. Страшный ковер. Шелуха от семечек на нем. На полу растут бычки. Местами пепел, местами ничего. Падать. Он падает. Романово тело поедает вонючий диван. Пережевывает спину, почмокивает Романовыми страхами. Не дышать. Как дышать? Кажется, диван вот-вот. Исчезнет. И Роман упадет прямо на пол, в бычок. Полной грудью стены задышали. Повываливали животы. Кишки просятся наружу и молятся брюху. Беременные стены дышат тьмой и кричат какой-то радугой. Странной. Ничего не поделать, только сказать:
– Что это было?
– Ты о чем?
– Ну этот Лёха твой…
– А, Лёха! Да ничё, бывает, не парься.
Болтовней запачкано прозрачное одеяло. Все меняется. Комната та же, но уже не то все… Не комната это. Это что-то в ней. Кто эти люди? Странное чувство. Ноги. Что с ними? Что такое ноги? Как они живут? Что с ними происходит? Кто я? Дым побывал в легких. Дым вошел в их дверь, но не ушел. Пить. Горло прилипло. Слова говорят:
– Да нет, он какой-то неадекватный.
– Слышь че, нормально, я его знаю. Херня всё. Ща успокоится и. Это просто. Там отойдет чутка. Ща Ленка его успокоит.
Ленка? Все начинается от пальцев ног. Щекоткой. И насильственно ползет. Наверх. К нёбу. Пяткам как-то странно. Не бывало. Не бывает ничего. Ощущение ползет по коже. Как холодные гвозди, которые:
– Слушай.
– Че?
– Попить есть что-нибудь?
– Да, сушняк, ща. Как кошки в рот нассали? Эт бывает.
Его рука уходит куда-то. Ключи оставляет. Тянется, тянется, спагетти, развратница, из-под дивана, под диван, через край, хватает вечность и всю эту вечность, но вечность быстро заканчивается.
– На, попей пивка.
Полулитровая бутылка в руках Романа. Пальцы ползают по ней, как тараканы. Дышат в лобовое стекло крабу, застрявшему в банке. Океан. Зачем он живет там? А аренду платит? Руки хотят обнять ее, забрать щекой холод сквозь воду. Какие на пляже озера? Но Роман хватает ее зубами и пьет. Газы выдышались наружу и сбежали за границу. Теплое.
– Фу, что это за моча? Убери ее от меня. Еще больше пить хочется.
– Слышь, ты че такой…, а? Одни напряги, ряльно. То тебе не так, это. Расслабься уже. А? Не парься и других не напрягай. Нормальное пиво, че? Че? Че? Че?
И снова. Что? Вернее, кто? Кто это? Мальчик, ты умрешь под забором. Долгая, тошнотворная пауза все ползет и ползет по штанине, как черная толстобрюхая широкорожая крыса. Направо во двор. Вот здесь поверните, да. Все пропахло духами дыма. Эта пауза вошла в квартиру и уставилась на диван, как гнида. Да это терпеть невозможно! Из года в год одно и то же! Даже легкие вспотели и воняют, как дым. Вы понимаете, что это просто невозможно?
Потный дым ссыт в глаза и уши. Две красные раны на лице. С белыми зрачками. Лицо, продырявленное глазами. Глаза поедены белками. Она не знает, кто ее парень. Фиолетовый свет все вздыхает. Он, как этот, ну вы помните, в начале этой басни? Цвет молодости. Все всегда повторяется. Но повторяется по-другому. Жизнь – это хождение по кругу, но каждый раз по новому.
Свет пугает его. Гает-его. Это слишком… глубоко. Клыбоко. Лезет кто-то в окно. Или в душу. Ли-душим. Окна сошли бы с ума, если б знали. Окна и сошли с ума, и не знали. В Романов разум, в его душу смерть льется жирным руслом.
Тихим воем воет музыка. Кто воет? А кто тебя просит? Если бы я сделал это, ты бы осталась со мной? Что мне сделать? Болтовня полнит собой все. Свинцовые испарения воздуха. Да кто тебя просит?! Я сама могу! Сама-магум!
Разговоры шумят. Все разговоры на свете лишь об одном. Шум опошлен. Э-э-э-эй! Сделай музыку погромче! Че! Да кто тебя просит? Да кому вообще нужна твоя помощь? Оставь меня в покое! Я сама-ма-ма-гум! Сама-мама-гум.
Поцелуи целуются друг с другом. Приставания пристают. На ноге ноготь. А если бы так не получилось с Димой, ты была бы другой? Бы-ла-был-но-гой. Стал-пере-гной.
Стены заигрывают с людьми. Ее не найти, как не ищи. Вера сама-мама-гум. Ты не была такой. Ты изменилась. Что произошло? Што-прои-зошлот. Это именно стены, как кашалот, тяжелые. Это именно из-за них Роману так трудно дышать! Останься.
Они давят на него всей своей массой. Сверхмассивные звезды разевают свои рты от оргазма. Я в ужасе от того, какая ты. Стены такие прямые, такие толстые, стройные! Такие квадратные, диванные, слишком квадратные, слишком диванные. Просто не делай, когда не просят.
А что я делаю? Я же хочу помочь. Я знаю, все это с семьей. И Димой. Какие же эти стены скотины… Я знаю, как это все тяжело. Тяже-лох. Не надо. Ни-ннада. Ты не знаешь, каково это. Ка-ша-лот-эта. Да, прости, но я же. Но-ад-же. Но ведь я же здесь, ад-же-есть, с тобой-бой, я-с-тобой-бой, и я люблю тебя, убьют-тебя. Среди всех слов есть лишь одно: люблю. Лыш-однот-лублу. Я знаю. Мне жаль. Ле-жаль. Это ничего не меняет, че-гори-меняе. И все же, мне жаль, бе-жаль. Забавно. За-бамбу. Забавно? Как это? Если тебя нет, я.
Тебе всегда было мало – сегдар-бл-малот – того, что я мог тебе дать. Магур-тибя-дар. А я отдал все. Дал-сё. И то было меньшим из всего, что я могу ради тебя. Немного времени, немного передышки, немного тишины, немного я и много ты, ты, ты. Много ты, много мы, много нас – это все, чего хочу. Где ты? Вернись, пожалуйста. Пожарастар. Я в себе, как в клетке. Я за клеткой, как не в себе. Я в тебе, как в поцелуе. Я без тебя не существую.
Стены бунтуют. Она может мне всё что угодно…, а я – улыбнусь лишь, всего лишь, и всё, прощена. Пространства не ма. Стены пожрали его. А если взять ипотеку? Тогда мы сможем купить себе квартиру или еще что. Более того, эти вонючки выдышали и весь воздух. Теперь стоят, как ни в чем не бывало. Мы, мол, стены – с нас довольно! Нет, нет, нет! Так не пойдет! Так совсем не пойдет! Нужно найти нормальную работу, а не это дерьмо. И что, всю жизнь нищенствовать? Вот так? А что ты можешь мне дать? А что я могу? Сама-мама-гум.
Стены режут себе вены. Нет здесь никакой Веры. Черная кровь течет по черной коже в черном доме. Ее нет. Вера верит, бритва была изобретена, чтобы резать тело. Диван рыгает смертью. Тебя там не было. Никого нигде не было. Никогда и ничего нет. Только неВерие. И асфальтный диван. И Роман-туман в легких. Вдыхай. Мы всегда будем вместе. Много-премного. Это как тот случай. Роман сидит за столом. Пишет роман о Романе в романе. Кто этот парень? А, этот? Мы даже не женаты. Вера подходит к Роману сзади. Поет на ушко. У меня нет парня. Мой парень мертв. Обхватывает руками. Это как в той песне, в которой поется Роман. Иначе умру. Что ты можешь мне дать? Сама-мама-гум.
Впусти меня, пожарастар. Хотя бы скажи, что не так? На улице холодно. В груди лежит труп. Я без тебя не могу. Сама-мама-гум. Мне страш-ш-шно. Гигантский паук. А если куплю? С крохотной головой ребенка. Без ипотеки, а просто. С даунской улыбкой бреда. Тогда вернешься? Стены в легких. А если купить квартиру или еще что-то? Сеть коридоров. Вы не видели всего. Я видал котят. Она умерла? Вы не видели достаточно, чтобы понять. А ты всегда такой или когда пьяный? Я не понимаю, зачем ты так. Валентина Вячеславна. Она пропала. Я дьявол стонал меня съел диван. Страшный ковер-ш-ш-ш. Цветы живы, пока сын мертв. Останься, прошу. А что ты можешь мне дать? А если умру? Сама-мама-гум.
Нужно что-то делать. Срочно что-то делать. Тревога заработала себе грыжу на работе. Она подошла к Роману на неприлично близкое расстояние. Обнаженное, я бы даже сказал. Кто сказал? И стоит, наблюдает, как у Романа сознание подтекает. Протекает. Сейчас выльется в выхлопную трубу газели. Тебя там не было! Не было! Там не было никого, кроме мамы!
Глаза закрываются. Из жара, да в холод. Из холода в пожар. Почему это происходит так? Лихорадит. Кожа приучена чувствовать, но чувствует многое, слишком. Будто кожу щупает мир словами и бритвами. Зачем вообще писать эту книжку? Все поры забиты душностью воздуха. Роман окунулся в сонливую мглу. Там, вдалеке. Лучше бы пошел на работу. Не проспи утром. Там, куда смотрят глаза, когда веки закрыты. Сама-мама-гум ждет, пока ты проснешься. Там поры свободны, под одеялом, в постели. Теплая темень. Глаза засыпают. Как хорошо все же дома, Вера…
– Ром… Рома. – Крадется тихий шепот. – Ты спишь?
– А? Что такое?
– Мне страшно.
– Что?
– Мне страшно.
– Как страшно?
– Не знаю… Обними меня.
– А? Конечно, иди сюда. Только пододвинься, не нахожу тебя. Ты опять все одеяло забрала?
Молчание сказало слова.
– Где же ты спряталась, а? Я так совсем проснусь.
Вставать завтра рано. Не проспи молчание. Роман ворочается, вытаскивает одеяло и простынь из-под ее ленивого тела. Чувствует, как она налегает.
– Ты специально? Я проснулся, конец тебе.
Романова сила побеждает. Ноге удается пролезть под покров. Он нашел ее нежную ножку. Ножка хватает и обвивает его. Так тепло.
– Ну иди.
Мягкою хваткой властная ножка пододвигает его. Тепло. Романова голова опадает набок. Холод. Роман просыпается. Веки непонимающе хлопают и слипаются. В них, они видят… Кто-то подергивается, как рыба в сухой канаве. В блаженстве. Оргазмируя музыкой. Но это блаженство страшное. Оно судорожное. Роман хватается за него и трясет. Да что же это с ней? Эпилепсия, наверное. Куда вы ее? Останься. Эпилепсия – это дьявол. Парень, только ты не бросай ее. Да нет, я…
– Вера! Вера!
– А? Что такое?
– Мне страшно.
– Что?
– Мне страшно.
– Как страшно?
– Не знаю. Мне надо на воздух. Где здесь балкон? Я не могу больше!
– Че? Не… На балкон нельзя, братан. В таком состоянии на балкон не ходят. Опасно, мля… Я ж не знаю, вдруг ты спрыгнешь на хер.
– Спрыгну? Я что, ненормальный?
Этот вопрос пугает Романа еще больше. А если спрыгну? Какая тебе разница? Я ненормальный, да. Ненормальный. У меня поехала крыша. Точно. Я не могу больше.
Роман порывается встать. Артем не дает, хватая за руку.
– Воу-воу, полегче, расслабься!
– Где здесь балкон? Я хочу уйти. Хватит.
– Не, братан, а ну, сядь назад!
Артем жмет на какой-то рычаг. Или, может, это кнопка какая. Но Романово тело вновь всовывается в диван. Челюсти Ямы смыкаются. Скажи, зачем ты это? Зачем ты так со мной поступаешь? У меня глаза тают, как пластмасса. Я тебя не бросала. Ты сам. И вдруг. Ты что, плачешь? Сначала тихонько. Затем все отчетливее. Звуки кричащей и плачущей комнаты. Будто комнате порезали горло. Вынули трахею на солнце. И она хрипит, как свисток, с забитыми кровью легкими. Кто это? Что происходит?
– Что за херь?
– Ты о чем?
Роману кажется, что он сходит с ума. Роману не кажется или толпа гигантских стонов. Огромных. Сбегает из стен соседней комнаты.
– Кто-то стонет. Что происходит? Ты что, их не слышишь? Что это за дерьмо?
– Че? Да успокойся… Да, стоны, и че? Я тоже их слышу. И че ты? Не парься. Побелел как.
Но, поначалу худая, как глист, эмоция вырастает в носорога, выворачивающего кишки своим гигантским зубом из Романовых чувств.
– Что это? Как это? Кто вообще может здесь стонать?
– Мля, Рома! Ну отвали, а? По-братски? Это Ленка небось с Лёхой кувыркаются. Все ок!
– Ленка – это кто?
– Ну, как тебе сказать… У меня глаза тают, как пластмасса.
Зачем ты так со мной поступаешь? Мама-китиха умирает. Папа-кит захлебывается алкоголем. И остается только один Рома-китенок. Плывет-плывет и находит девчонку, которая только и может, что. Вера, где ты? С кем ты? Кто с тобой? Слышь, Ромка, да че ты можешь? Поменьше пафоса. Я люблю тебя, Вера, только не оборачивайся, у тебя за спиной Он хочет есть твою кровь глазами собачки. Вера, не надо со мной так, пожалуйста.
Кроваво-красно-красная-кровь Бога на штанине. И она же на ладонях. Или показалось? Кто стонет? Бог это ты. Дай мне выйти отсюда. Я так не могу. Сама-мама-гум.
Он сделал умным небо и повесился на нем. Он сделал грустным дождь и утопился в нем. Он сделал дорогу, чтобы ты потерялся. Лежали без надежды на стонущей кровати. Вера, кто это за тобой? Не оборачивайся.
Он создал встречу, чтобы ты расставался. Раз за разом. Он налил тебе пива и сдолбил с тобой косяк. Нарик в худи целует подружку. Он отдал тебе девку, чтобы ты дунул. Вера? Кто это тут? Сама-мама-гум.
Он не даст выйти на воздух. Бог забегает в приемное отделение скорой помощи. Даже если отпустит, не даст мне сброситься. Бежит вдоль коридора. Ты здесь одна? Ищет ее по палатам. Где же она? Лежащая без сознания. Девочка. Бог хочет помочь Роману. Вера в реанимации. Бог роняет кишки на пол. Миазмы марают мрамор. Я бы сказала тебе то самое слово, которое знает каждый, но не могу. Я тебя люб. Сама-мама-гум.
Он где-то здесь, но не участвует. На диване сидит вместе с нариками. Он вдыхает слова и ест глазами. Невидимый, бесцветный, безвкусный и сильный. Он стонет ушами и съел Романа уже полчаса как. Теперь Роман – это Его давалка. Пьет китовую кровь и думает слезами. Думаешь, это закончится? Никогда. Можно я тебя обниму? Ром, обними меня, мне страшно. Дима сказал, я тупая. Я не могу. Я молчу. Сама-мама-гум.
А вдруг Вера умрет? Прости меня, мне нужно на балкон. Я хочу хотя бы сказать ей на прощание два слова, те самые. Только не помню, как их. Их два. Дай зажигалку. Или даже одно. Мне надо… Не парься, она все равно уйдет.
Слышь, дай попить. Там кто-то стонет. Ты че, прикалываешься? Он сделал тебя свободным, чтобы ты умер от боли. Стоны порвут воздух и съедят нас обоих. Они лезут в рот и оттуда стонут. Ты можешь открыть форточку? Я не могу. А что ты вообще можешь? Пространство и время претерпевают изменения. Да кто такая эта Ленка? Ее нигде нет. У нее эпилепсия. Судорога хватает Романово тело. Вера. Я люблю тебя.
Блустил меял дамойл. Я лублул тебяр. Пожарастар, впусти меня. Запястье запястья режет запястье. Мои мысли о тебе всмятку. Вставай давай. Приходи завтракать. Вера. Там Он. Не оборачивайся. Разве ты не видишь? У меня глаза тают, как пластмасса. Пожарастар. Ни с кем нельзя так поступать. Как ты со мной поступаешь.
Мне пусто. После работы Он идет за продуктами. Покупает целую кучу. Яйца. Сосиски. А есть еще пиво? Он заходит в квартиру. Садится в диван. И кричит Роману в глаза. Обними меня. Мне страшно. Кто это позади тебя? Роман оборачивается.
Почему ты ушла? Затылок сидит на диване. Смотрит впритык в затылок Романа. Однажды. Не отвлекайся на диван. Слушай внимательно. Пожарастар выросла и пошла в садик. У затылка есть глаза. Роман глядит в них глазами. Пожарастар плакала, когда ее ударил мальчик. Пожарастар много плакала, пока не пошла в школу. Что происходит? В школе Пожарастар плакала еще больше. Зачем ты так поступаешь со мной? Как-то раз Пожарастар встала с дивана и пошла на первый урок. Куда ты? Затылок пытался остановить ее, но Пожарастар не остановилась. Вернись. Пожарастар пошла домой, когда последний урок закончился. Пожалуйста, вернись. Диван остался сиротой.
Потому что Пожарастар схватил взрослый дядя, изнасиловал, перерезал Пожарастар горло и бросил умирать среди мусора на помойке, где Пожарастар жрали крысы, черви, бычки, нарколыги и всякое такое, а когда тело маленькой Пожарастар дожрали стоны, Роман закричал Вере в лицо. Зачем ты делаешь это? Скажи, для чего все это, если не для того, чтобы. Чтобы я. Так просто сделай это. Трахни меня. Трахни. Трахни. ТРАХНИ МЕНЯ. Ты же этого хочешь? Издеваешься, чтобы потом трахаться. Так ты поступаешь? Это слишком много для меня, прости меня, пожалуйста, хватит.
– Вера!
– А?
Артем вытряхивает из ушей звон.
– Мля, я так оглохну нахер с тобой!
– Где она?
– Кого… Кто?
Артем собирает из кусков мяса и памяти назад свою голову. Голова почему-то решает услышать ушами слова:
– Вера. Она где-то здесь. Я слышал, как она.
– Какая Вера? Ты че, Ром? Ну я не знаю, можт…
– Скажи мне, где. Я должен найти ее.
– Мля, да нет тут Веры никакой. Ты че, тронулся? Можт, там кто, я не знаю…
Пьяным пальцем он водит по воздуху. Показывает Роману соседний диван по соседству с дверью соседки. С отростками в виде подростков. Сидят в дыму, растут друг из друга. Откуда?
– Там, можт, а так…
– Ты что, не слышал их?
– Кого?
– Стоны.
– А, так это Ленка с Лёхой!
– Что?
– Ну, Ленка с Лёхой… Вот это – то что?
Прислушиваясь, Артем показывает свой палец воздуху. Стоны облизывают палец поочередно. Роман почему-то решает спросить:
– Ленка – это кто?
– Ну, как тебе сказать… Ленка… Приходила вот только.
– Что за Ленка? Куда приходила?
– К Лёхе, ну! Помнишь Лёху? С тобой, мля, все путем?
– Да, наверно… Что за Ленка?
– Ну, Ленка… Ну, она не девка ему, не. Ну типа того. Временно.
– Как понять временно?
– Ну она задолжала ему, так скажем. Вот и расплачивается, наверно, а-ха-х. А ваще, я те так скажу, Ленка – девка нормальная. Из блатной семьи, все дела, но… Не везет ей. Почему? Хер знает.
– А как она ему задолжала?
– Ну точно я те не скажу, в детали не вдавался, но Ленка! С родаками в контрах или типа того. Так что бабки ни-ни. Не дают ей, понял? Не, она вообще девка хорошая. Не шалава, ничё такого, не подумай! Просто у них с Лёхой там свои мутки.
Стоны по-прежнему шевелятся за стенами. Шевелятся громче. Как трупные черви в стухшей груди, кричащего: Помоги! По-мо-ги! Кто здесь? Тот, кого не называют Богом. Не называют. Но он Бог. Бог того, что страшнее всего. Страшнее смерти. Он и есть. Но что страшнее смерти? – Продолжение. Продолжение мучений человека за бесконечными стенами. В метрах, километрах, световых годах от Романа. В соседней комнате.
Стоны ходят по коже. Крысиными ртами выедают белки из Романовых глаз. Как мороженое из стаканчика. Они танцуют вокруг вместо воздуха. Они нарисованы на пьяных лицах и высокоэтажных грязных картинах. Лица нарисованы на пьяных бутылках. Романовы чувства там же, где трупы бычков. Похоронены в агонии.
В какой-то момент стоны рождаются, пеленают себя, вырастают, ведут себя в школу за ручку через дорогу, впервые курят и живут своей собственной жизнью. Роман не может помочь им. Ему надо услышать больше. Слышать больше. Слышь, дай больше. Страшно больно. И вдруг, и труп, и миг. Минута тонет. Роману кажется, что это он стонет. Его глотка.
– Нет, постой. О каких мутках идет речь?
– Слышь, ну че ты… Че ты докопался? Не знаю я.
– Знаешь.
Артем воображает себя отвечающим на вопрос. Его не существует. Он только копия от копии копии чего-нибудь другого. Он думает, что смотрит на Романа осуждающе, выражает недовольство. Но это все чушь собачья, только страдания реальны, а не вот эти все выражения лица чужих лиц.
– Кайфануть девка любит, сечешь? А дурь попробуй достать где, так чтоб тя. Ну во, и… Тарится она у Лёхи, а шнурки просекли всю тему и бабки не дают. Ну и во, сам видишь… Расплачивается как может. А вообще, Ленка девка хорошая, просто. Все, видать, разом. Свалилось, сечешь?
– Как как может? Это как?
– Сракой, как?
– В смысле?
– Ну натурой, ёпт. Очко подставляет, че еще? Тупишь ты чет.
– Я не туплю, я.
Время утекает, как вода, парфюмированная для утюгов. Зайдешь за продуктами, когда пойдешь домой? Кайфанешь. Хорошо. Только отправь мне список. Где что? Это все невыносимо. Как ты поступаешь со мной. Не понимаю, чем я заслужил. А где-то там, на периферии крохотного мира. А где ключ? Тень-глюч. Ты что, оставил дома? Оставил-дом-я. Да, я бездомный. Стоны. Роман не дышит и не слышит запахи, не видит ничего, он целиком и полностью под хирургическим ножом.
– А она не может как-то по-другому? Я не знаю, заплатить потом или послать его?
– Слышь, Ром, ты че, не сечешь? Жизнь – штука непростая. Это че, для тя новость? Я те так скажу, Лёха – чел непростой. У него все: бабки, связи, че еще? Кидануть Лёху? Такое. Нервный он, на стреме, в опаске постоянно, сечешь? Выкинуть че-нибудь. Тут, как бы, уже надо решать. Те че важнее: бабки или жизнь? Или целка в случае с Ленкой. Тут как бы, хоч не хоч, а долг есть долг.
– Долг.
– Долг – это яма, братан. Хоч не хоч, платить надо, сечешь?
Стоны вырождаются в плач. Внутриродовые слезы лезут из Романовой кожи вместо пота. Все меняется. Ребенок хнычет. За стеной. Хватается за пуповину, хочет обратно в живот, родиться заново. Дитя хватает все звуки ртом и собирает их в крик, один: отчаянный, звериный, невыносимый не-крик: “Не трогай меня! Не тро! По-жа-луй-хна-хна-хна!”
Комната схлопывается, коллапсирует в себя. Ничего нет. Лишь крик. На руках Романовых рук ее кровь. А в глазах его слезы и сострадание. Но тело не хочет, не дает, не подчиняется, оно во власти дивана, диван во власти кого-то еще, кто-то во власти чего-то, у всех оправдания, и даже у дивана есть свое оправдание, поэтому все люди на свете УБЛЮДКИ. И пока мультик не отмучился, глаза вынуждены смотреть его. Но быть прохожим. Зачем быть, если ты прошел? Кто? Даже смерть надеется на жизнь. Смерть – это убийца зла, и ей стыдно за нас. Бог надеется на человека. На человека, а не на людей. Тот, кто знает человека, видит, – это Бог. Ведь все вещи сидят в нем, как коровы в хлеву. Роман встает. Артем хватает руку.
– Э-э-э, эй! Стой! Ты куда? Я ж ска.
– Послушай, я так не могу… Это неправильно.
– Погодь,
– Повсюду! Они повсюду! Пауки! Пау-сни-ми! Сни-ми-те-с-мен-я-я-я-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!
Длинный глист вьется на полу и рвется на волю из бледной кожи. Худая змея в черной толстовке. Хватает воздух, режет ногтями. В припадке упавший парень. Артем отвлекся. Рука свободна. Запах, свет, стены, люди, окурки, ублюдки, дыхание, дым, пол, все оживает и живет. Девушка, нужно помочь девушке. А нужна ли ей помощь? Да кто тебя просит? Кому вообще нужна твоя помощь? Что ты можешь мне дать? Я сама-мама-гум. А ты. Нет, надо помочь девчонке. Роман оживает. Артем вновь хватает Романа.
– Слышь, братан, сядь, пожалста. Слышь, ты че делать-то собрался?
– Я это остановлю.
– Что остановишь?
– То, что он там с ней делает.
Роман рвется, но Артему вновь удается. Зубы зубятся, червятся на коже. Нет, это волосы, ручные волоски, что клубятся ростками, цветами, мечтами, ножами, ушами. Они подслушивают, что Роман скажет. А он скажет:
– Нет, я так не могу.
– Слушь сюда, подумай, че ты делаешь. Те че, проблемы нужны, а? Ты их получишь, сто пудов! На кой хер те это? Те жить надоело? Да и ваще, это лчн дело каждого. Сядь, а? Ну сядь, а!
Роман сгибается в полуобруч, поближе, насколько возможно фатально, к лицу, и яростно смотрит в Артема. Тихим тоном Роман глаголет:
– Думаешь, меня можно запугать? Думаешь, я боюсь? За свою жизнь или вроде того? Думаешь, ты знаешь, кто я такой? – Артем молча глотает молчание. – Ты понятия не имеешь, кто я такой. Понятия не имеешь, с кем говоришь. Мне нечего терять. Я ничего не боюсь, понял? А теперь, отпусти, пожалуйста, мою руку или я сломаю тебе твою.
Отпускает, нехотя, но отпускает. Не передать, что не могут передать его слова. Только зрачки похудели и стухли в точки.
– Ром, ну ты че это? Ты че, брат?
– Какой брат? Какой я тебе брат, а? Ты поможешь мне или как?
– Ром, ты че, я.
Внутриродовое бессилие переходит в родовое насилие. Комната орет всеми своими ртами в одном: Не-е-е-ет-не-надо-по-жа-луй-ста! И плачет. Роман ни минуты не ждет. Кто он? Где? Шаг зашагивает в никуда. Что это? Вибрирующий черный коридор. Проплывают стены, люстра, вещи, растворенные в темноте. Мимо пустот и полнот. Пол растоплен в черное молоко. Пол похищает его. Молоко пьет Романовы ноги. Но это только на миг позабытый мир. Слегка оступился. Забылся.. Крики коверкают тишину. Роман злится, и всё уже ползет к нему на поклон, обратно, вместе с силами и мозгом. Да, Господин, мы твои. Нервы распределенны. Ручка двери.