Данил Олегович Ечевский
Бардо
Последнее Мгновение
«К востоку от этого Круга появится и воссияет божество, называемое Земной Обладатель Знания, цветом белое, с лучезарной улыбкой на лике, в объятиях Белой Дакини, Божественной Матери, держа серповидный нож и череп, наполненный кровью, танцуя и сотворяя мудру очарования пальцами правой руки, поднятой вверх.»
«Пусть не привлечет тебя тусклый голубой свет мира животных; не будь слабым. Если он привлечет тебя, тебя унесет в мир животных, где царит глупость, и ты испытаешь безграничные муки рабства, тупости и глупости. И пройдет долгий срок, прежде чем ты сможешь выйти оттуда. Не испытывай влечения к тусклому голубому свету. Доверься яркому, ослепительному пятицветному сиянию. Сосредоточившись, направь свой ум на божества, Завоевателей, Обладающих Знанием. Думай, сосредоточившись, так: «Эти Обладающие Знанием Божества, Герои и Дакини явились из священных райских сфер, чтобы принять меня; я молю их всех: до сего дня, хотя Пять Семей Будд Трех Времен являли лучи своей милости и сострадания, тем не менее я не был ими спасен. Увы мне! Пусть Обладающие Знанием Божества не позволят мне опуститься вниз еще дальше, но удержат меня крюком своего сострадания и приведут в священные райские сферы».
Бардо Тхёдол. Тибетская Книга Мертвых.
Глоток пива. Роман обессилил и склонил голову. Рука вновь тянется к сигарете. Одна за одной. Мини-огнепад и трезвый табак скрашивают молчание неба. Жадно поедая дым, Роман таращится во тьму двора.
Рукоять пистолета давит на руку, сильно жмущую ее. Давит на выбор. Металлическая мысль. Железное решение тяготит карман. Тяжелый и холодный выбор в Романовых руках. Зачем ее искать? Хочет ли она быть найденной?
Выбор, что еще никогда не был столь тяжелым и холодным. Не прилегал так близко к теплым ребрам. Вечный выбор, перед которым был и будет поставлен каждый, кто выбирал и выбирает. Лишь надавить немного на курок, и нет курка, и выбора не стало. Одно мгновение, последнее, и нет мгновения. Не вынесший себя вынесет выбор. Я больше не могу. Хва.
Все напряглось. Каждая клетка, каждая мысль, как скотч на губах того, кто кричит. Дыхание. Дыхание. Дыхание. Время тянется и липнет, как жвачка или расплавленная пластмасса, буйная и встревоженная, все медленнее, уверенность крепнет и рукоять, сжимаемая все сильнее. Пальцы дрожат. Ноздри. Воздух. Еще мгновение: одно, последнее, и…
– Молодой человек! – очёсывает спину чей-то голос.
Романа передергивает всего, как затвор. Кажется, кара решила наказать Романа.
– Молодой человек!
Он оборачивается. Перед ним еле стоит пожилой мужик. Весь в лохмотьях, старых, страшных. Полуседые локоны нарисованы на картине лица. Вместе с грубыми, истерзанными жизнью морщино-мазками. Бомж? Что? Не было же никого?
– Молодой человек, простите, что я вас беспокою, но не могли бы вы одолжить мне сигаретку?
Бомж немного паузит, затем добавляет:
– Пожалуйста.
– Да, конечно, да, сейчас.
Да где же пачка, пальцы выпадают из Романовых рук, нет, не пальцы, сигареты, чуть ствол не выронил, да что же это все не получается-то? Долго ли, коротко ли над собой поиздевавшись и всеми правдами и неправдами наконец достав табачную лакомку, Роман протягивает ее бомжу. Тот рад, конечно, всему этому, да, естественно.
– Спасибо. А подпалить можете?
Такая же спешная и нелепая операция проводится Романовыми пальцами с зажигалкой. Успешно, несмотря на все преграды. Бомж делает глубокую, как океан, затяжку. Его зрачки довольно сидят в белках, как на диванах перед комедией на экране. Но тут вдруг морщины хмурятся на добром лбу. Делаются непонятно задумчивыми. А смотровые башни старых глаз пристально обозревают Романа, чуть ли не тыча в него автоматами.
– Чего вы так смотрите?
Но бомжатский громкоговоритель в ротовой полости еще только громкоговоритель потенциальный, то есть молчащий и только собирающийся что-то сказать. А, нет, уже не потенциальный.
– Дело в том, сударь. Вернее, нельзя не заметить, что ваш взгляд полон презрения. Вы, наверно, смотрите на меня и думаете: «Чего привязался этот бомж?» – Роман давай отнекиваться всем телом, – Нет-нет, вы думаете, ну, думаете же! Чего же нам тайну из этого делать! Вы как бы заранее, да, именно так, превентивно отнимаете у меня право на то, чтобы называться человеком. А ведь я имею на это право! Имею же?
– Имеете, конечно. Я и не…
– Нет, еще прежде, чем узнать меня, вы думаете, что имеете точное понимание того, кто я такой. Не просто полное, нет, абсолютное! И кто же я, по-вашему? А никто! Грязь! Фу! Бомж! Как унизительно все это звучит, не находите?
– Согласен, но я…
– Да. Унизительно. А я человек, человек, такой же, прошу заметить, как и вы! Притом довольно неглупый. Да, пусть я по уши в дерьме, но так и вы тоже! Вот…
Бомж снова задумывается, перебирая свои словечки. Что же выпалить следом?
– Знаете, что я вам скажу… Я наблюдаю за вами уже битый час. Да, не удивляйтесь так, я долго уже за вами наблюдаю, и я могу точно сказать, глаз у меня острый дальше некуда, острее ножа. Я могу с полной уверенностью сказать, что вы несчастный человек, несчастнейший! Вам дурно от себя. Но некуда себя сплавить, некуда себя засунуть! Вы с величайшим облегчением избавились бы от себя. Да-да, я вижу, вижу, что я прав, не отнекивайтесь. Однако, чтобы избавиться от себя, при этом не умирая, нужен другой человек, собеседник. Нужен диалог, понимаете? Можно мы перейдем на ты? Мне так удобнее, не возражаешь? А то все выкать и выкать! Как тебя зовут?
– Роман.
– Хорошо, Роман. Хорошее имя. Меня зовут Михаил, будем знакомы. Так вот, Роман, тебе дурно от себя. Но то еще полбеды! И другим от тебя дурно. А без других никак! Вот ну никак, ни-ни! Не обижайся, такой уж ты человек, я же все понимаю. В тебе просто-напросто накопилось слишком много говна. Такого.. несовместимого с жизнью говнеца, можно даже сказать.. говнища.
Бомж замирает в ожидании. Роман лишь вздыхает на всю эту тираду.
– Ну что ты, ну что? Неужели я не прав?
– Правы. Вы проницательны.
– А то как же! Называй меня на ты, я настаиваю.
– Нет, я так не могу. Вы же старше, я…
– Ой, ой! Ладно! Выкай сколько хочешь, прощаю! Ну так вот, Роман, в тебе много кала, слишком много, будем честны. Кажется, сейчас не выдержишь и обосрешься прям! Не обижайся, но вот есть гнойник, а есть дерьмовик. С дерьмом внутри, то есть. Вот это как раз ты. И вот… Судьба дарит тебе кого? Собеседника, правильно. То есть меня. А ты, глянь, ты же сам, как кал себя ведешь! Нет, чтобы быть приветливее, а? Где вежливость? Я понимаю, да, я кал, но ведь и ты такой же! Нас тут много таких: вся страна, весь мир говна! Та вот, блин, все время ухожу в сторону. Ничего не могу с этим поделать. Чего я… Ответь, тебе есть, о чем со мной поговорить? Что я спрашиваю! Есть, разумеется. Ну, разумеется, есть! Можно я присяду?
– Да, конечно. Хотите чего-нибудь? У меня есть… Пицца, сосиски, пиво.
– Ну! Вот это уже совсем другой разговор, Роман. Не откажусь, не от-ка-жусь!
– Что вам?
– А чем угощаешь?
Романовы руки награждают руки бомжа куском пиццы и банкой вишневого пива.
– Спасибо, сударь, спа-си-бо. Ну что, причастимся?
Как клоун. Северо-столичный Петро-клоун. Роману не по себе и в то же время хорошо. Иисус наших дней наблюдает за мудрым бомжом. Старец торжественно заносит банку вишневого пива над своим ликом. Ноздри изучают аромат. Уста его пьют пивную кровь и едят итальянскую плоть. Роману не по себе. Ведь так и пал Ром. Ром слишком много пил с христианским бомжом. И размяк под конец. Ром был слишком добр. Ром убили чувства. Ром похоронила любовь. Бомж из табакерки делает последний жадный глоток, издает блаженное: “А-а-х-х-х-х” и говорит:
– Ладно, а теперь серьезно. В чем дело? Что случилось? Чем занимаешься вообще? Работаешь, учишься?
– Работаю. Хотя теперь уже не знаю…
– Че, уволили?
– Не знаю.
– А так вообще, чем еще занимаешься?
– Пишу.
– А, ты пишешь! Ну, конечно… А что пишешь? Стихи, проза, что-нибудь научное?
– Роман пишу и стихи иногда.
– Ну замечательно! Стихи понятно, у всех все одно и то же: “Я люблю ее, она меня не любит – вот в чем все дерьмо, что меня уж заеб…!” А-ха, хотя ладно, оставим мою лирику. Будем выражаться литературно. А то – кто что подумает! Да, в общем, стихи и тому подобное, все ясно! А вот романы – это уже вопрос посерьезнее. Сюжет – да, ла-ла-ла, тоже ясно, но вот подача! В подаче все мастерство. Знаешь, что я ненавижу больше всего в романах?
– Что?
– Когда мне ничего не подают! Сплошной кал: бесконечные события, сюжетные повороты, какие-то там что-то, то-сё, а за ними, сука, ничего, ну ничего нет, понимаешь?
– Да.
– Ну вот скажи мне, на хер такие романы нужны? На тонну листов ни капли смысла, ни черта. Никаких заморочек и людям нравится. Ну дерьмо же, а? Первосортное дерьмо второсортного говна, а люди хавают. Головожопые, одним словом. Такая нынче пошла литература. Ох, да все нынче схеровилось! Или вот еще, того хуже: какая-нибудь потаскуха хитровыеба.., ну, того этого, хитросделанная настрочит что-нибудь, испражнится другим словом: какое-нибудь пособие по завоеванию богатых пузиков. Даже через литературу папиков себе ищут. Вот, затем сдобрит все это дерьмецо купленными рецензиями. И вуаля, кал уже в списке бестселлеров. Не смотри на меня так, ты что же думал, если я старый, если я бомж, то я обязательно придурок какой-то?
– Да нет-нет, просто.
– То-то же! Я слушаю людей. Что кто говорит. В этом смысле я не кал, я разбираюсь. Прогрессивный бомж, так сказать! – Его мини-пузико похохатывает и улыбается, – Ну скажи, ты ж такой херней не страдаешь? Нормальные вещи пишешь?
– Да.
– Какие, например?
– Ну-у-у.
– Ладно, не хочешь, не рассказывай. Ну так, в общих чертах: весело, грустно?
– Грустно.
– Ага, это не очень хорошо. Но ты все равно пиши, пиши. Это хорошее занятие. Я понимаю, я тоже человек искусства, как-никак… Чего ты? Не смотри так. Я, вообще-то, раньше выступал на сцене, да-а-а. И я был хорош, даже очень хорош, понял? Не какой-то там актеришка, нет, я был личностью!
Бомж остановился и погрустнел.
– Дай мне еще сигаретку. Ты знаешь, искусство само по себе ценно.
– Да, только никому оно не нужно.
– Это неправда! Неправда, не говори так. Искусство всегда нужно. В первую очередь его создателю.
– Ну не знаю.
– То есть ты хочешь сказать, тебя не радует то, что ты делаешь?
– А для чего оно мне?
– Э-э-э, нет. Ты сам знаешь. Ты знаешь это сам и не притворяйся, будто это не так. Искусство само по себе ценно. А если оно не делает тебя счастливым, значит… Может быть, просто может, это и не твое?
– Может.
– Вот чего ты хочешь?
– В каком смысле?
– Ну чего ты хочешь от жизни? Вообще вот?
– Не знаю, ничего конкретного. Я просто..
Романовы слова вдруг иссякли, как воздух в гробу. Иссяк и воздух.
– Я.. Я просто..
– Чего ты? Что? Ты подавился чем-то? Пиццей что ли?
Слова с трудом вылазят наружу из губ, как фарш из мясорубки:
– Не могу.
– Чего ты не можешь? Что такое?
Бездомный клонится вместе с Романовой спиной. Поддерживает грудь с обеих сторон. Романово лицо красное, как ломоть сырой говядины. Губы, как под прессом сжаты. Тело начинает свой танец: порывами и содроганиями. А изо рта, как пар из чайника, под напором вылетают слова:
– Я. Просто. Просто. Не хочу быть.
Зрачки узятся. Воспоминания ерзают под кожей. Лето. Летний вечер. Вера.
– Я не хочу быть один. Просто не хочу быть один.
Романово тело дергается, как под напряжением. А из глаз льется дождь.
– Ну чего ты? Чего?
Бездомный жмет к себе Романово горе.
– Ну поди сюда, сынок, поди. Все наладится. Ты не один. У тебя есть я. Все наладится как-нибудь.
Романов порыв противится. Потом подчиняется. По толстовке бездомного расплывается толстое море. Они обнимаются.
– Простите… Простите меня… Мне так стыдно.
– Не неси чушь. Все хорошо, успокойся.
Бездомная рука поглаживает кудри Романа. Как бездомного пса. Горе постепенно штилится, стихает. Романовы очи вопросительно проникают в колодцы бомжа.
– Тебе нечего стыдиться. Я все понимаю.
Добрых людей достаточно поблагодарить глазами. Они знают, слова могут лгать, но не глаза. Это столь малое значит столь многое. Это значит. Всё.
Хосподь Бох
«Однако, хоть европеец и сумеет легко отделаться от этих божеств, сделав их отображениями, ему никак не удастся в то же время утвердить отдельную их реальность. Бардо Тодол может это сделать, потому что в некоторых своих главных метафизических посылках эта книга ставит просвещенного и непросвещенного европейца в очень неловкое положение. Таково всегда присущее Бардо Тодол, хотя и не высказанное прямо, допущение того, что все метафизические истины по природе своей противоречивы, а также идея качественного различия уровней сознания и связанных с ними метафизических реальностей. Основа этой книги не скудное европейское «или-или», а великолепное утверждающее «оба-и».
Это явление может показаться спорным западному философу, поскольку Запад любит ясность и недвусмысленность. Последовательно один философ прилепляется к утверждению: «Бог Есть!» В то время как другой с тем же рвением к противоположному: «Бога Нет!» Что эти враждующие братья будут делать с утверждением вроде следующего: «…Сообразив, что Опорожненная Чистота твоего разума и составляет высшую Просветленность, и понимая в то же время, что это – по-прежнему твое собственное сознание – ты пребудешь и удержишься в состоянии божественного разума Будды».
Такое утверждение, я боюсь, столько же неприемлемо для нашей Западной философии, как и для нашей теологии. Бардо Тодол в высшей степени психологична в своих наблюдениях. А у нас философия и теология еще средневековые, на допсихологической пребывают ступени, где выслушиваются, объясняются, защищаются, критикуются и оспариваются только истины. В то время как авторитеты, сочинившие эти истины, по общему согласию, помещаются в стороне от предмета и обсуждению не подлежат.»
Карл Густав Юнг. Психологический комментарий к Тибетской Книге Мертвых.
– Ну ладно, не будем! Лучше скажи, сейчас пишешь что-нибудь?
– Да, я же говорю, роман.
– Ага, а про что?
– Не знаю. Это сложно вот так сказать…
Романов указательный палец виновато протирает глаза. Бездомные очи вопрошающе смотрят.
– Про себя, свои страхи, про нее.
Надлом. Плач вновь выливается. Но Романовы плечи поддерживаются бездомной рукой. Выливается горе, что Романова душа в себе волокла, волокла и выволокла из себя.
– Тише, тише. Ну чего ты, чего? Про кого про нее? Про девчонку какую-то?
– Да, про девчонку.
– Ну и чего ты? А что с ней такого?
Романова ладонь просит его умолкнуть.
– Ладно, не будем. Проехали, так сказать. Ехали, ехали.. Скажи, а я там буду?
– Где?
– Ну где-где? В романе твоем!
– Да, наверно. Наверное, да, теперь будете.
– Хорошо! А почитать принесешь?
– Прине.. принесу.
– Вот и славно. Приноси, почитаем. Всем двором почитаем, раз такое дело! – Бездомный бездонно хохочет, – Э-э-э, и люби себя, па-рень! Люби себя. Жизни разными бывают, да. Но это все равно самое главное: любить себя. Это тоже своего рода искусство, ты знаешь? Да-да, настоящее, сложнейшее, требующее каждодневной работы над собой. Как и любое другое, да, но это особенно сложное. Это, как я видел, мол,
задание на сегодня:
делать себя счастливым.
задание на каждый день:
каждый день делать себя счастливым.
Понял? Это искусство, па-рень! Как дятел каждый день в одно дупло долбишь: хочу быть счастливым и все. Чего? Да не смотри так на меня, ей-Богу. Мне тоже не нравится, когда какие-то придурки хором орут, что жизнь – это театр, а ты, мол, актер сраный. Да я-то актер, а дальше? Развелись Шекспиры. Играть, мол, нужно красиво, тогда все будет хорошо. Ага, умно. Знаешь, что я тебе скажу? Жизнь – это помойка, а ты в ней – дерьма кусок, обоссанный дождем. Но радоваться все равно надо, понимаешь? Ты понимаешь?
Романово сердце послушно кивает. Они обнимаются. Двое бездомных. Вдвоем в ночи, черной, как рабочий день металлурга.
– Ну вот и хорошо, хорошо. Пиши, пиши и не думай ни о чем. А бабы эти… Ну их.
Он бросает руку в кусты.
– Да, это так, конечно, но как тогда любить себя, когда тебя не любят?
– Как-как, да вот так! Скоро закаркаю с тобой. Все же просто на самом деле, ну! Люби себя и тебя полюбят. Вот в чем все дело.
– Да, но почему так отвратительно?
– Что именно?
– Ну вот это все. Я… Не знаю, как правильно сказать. Это. Слова не вяжутся.
– Ну ты попробуй как-нибудь. А там, видать, и получится.
Роман выдыхает из себя все прочее помимо воздуха.
– П-ф-ф-ф, ну вот… Вот вокруг чего все вертится?
– В смысле? Ну, вокруг солнца. А там дальше я не знаю, вокруг чего это солнце…
Устремленный вверх палец бомжа кружится у бездомного виска.
– Да нет, я не про то. Я имею в виду… Вокруг любви или секса? Вернее, не знаю, как сказать. С одной стороны, есть те, кто продается ради денег.
– Проститутки?
– Да, проститутки, но. Но не только. А вообще, теперь есть еще и содержанки.
– Кто-кто?
– Содержанки. А все-таки вы не все знаете, да?
– Помилуй, я же и не говорю, что все знаю. Разве я говорил такое? Рассказывай, кто такие.
– Ну, они живут за деньги. Очевидно. На содержании. Все. Не знаю, что еще…
– А-а-а! Понял, принял! Не расслышал просто… Проститутки продолжительного действия, ты имеешь в виду?
– Ага, ну да, пролонгированного-ха-ха-ха.
Романовы глаза смеются, а в них смеются глаза бездомного.
– Ну, так, и что с ними?
– Я все хочу сказать, что… кто-то покупает секс.
– Так.
– Кто-то продает… Это так мерзко. И вообще, сам секс мерзкий. Но ведь без него любви не бывает.
– Ну ты сказал, не бывает! А как же материнская?
– Ну разве что материнская, но это совсем другая любовь. Но вообще, вот ты любишь человека,…
– Угу.
– Живешь с ним…
– Ага.
– И тебе хочется с ним спать…
– И чего?
– Оно и понятно. Да ты и не против, но. Каждый раз после секса так гадко. Не знаю почему… Как будто что-то внутри тебя сопротивляется, и тебе становится отвратительно, что вы – как какие-то грязные животные. Вот что это? Шопенгауэр как-то сказал: «После соития раздается смех дьявола».
– Прям-таки? Смех?
Романо-бездомные рты сливаются воедино в радости.
– А чего он смеется?
– Кто?
– Ну, дьявол твой.
– Не знаю.
– Кркх, ну и пошел он нахер.
Бездомный обиженно сплевывает слюну. И вновь смеются Роман с бомжом. Смеются вдвоем.
– Ой… кхы-кхы, ну-у, так, и что дальше?
– Да, вот… Но ведь это и есть любовь, понимаете? И вот почему, почему она такая?
– Н-да-а-а, я понял. Я понимаю… Знаешь, как я говорю?
– Как?
– Есть бабы для траха, а есть для романа. Для тебя, то есть. Понял, да? Весело получается, вот. Так и со всем. Во всем. Ничего не поделаешь. Приходится терпеть. Жизнь не дает особо выбрать и подумать. Суй сюда, мол, и все. Оно твое. А почему, зачем? – Так надо. Хер его знает! А природа все: суй да суй. А ты такой: Что, туда прям? Прям туда совать? Да мы ж оттуда.. это! Ты сопротивляешься, у меня на жизнь на эту не стоит, мол. Скажите лучше, где купить веревку? Обязательно ли мыло или так сойдет? Да, такой у разума в запасе есть прием. Да, сердечные вопросы. А потом все равно суешь. Хочешь не хочешь, такая любовь.
Бомж разводит ручки в стороны. Та-да-а-ам. Шапито.
– Да, но есть ведь еще и другая?
– Что другая?
– Другая любовь. Бестелесная, как бы.
– И?
– Ну, вы же сами сказали про мать. И что получается?
– Что получается?
– Получается, есть две любви. Одна телесная, другая душевная, и они противоречат одна другой. Да и та любовь, духовная, ничего в ней хорошего. Она тоже приводит к страданиям.
– Да понятно, ну чего!
– Ну и как с этим жить? Почему так?
– Малец, ты у меня спрашиваешь? Я не знаю, Бог так захотел!
– А вы верите в Бога?
– Верю, конечно. Да все верят по-своему. Знаешь, в моем-то возрас..
– Только Он в нас не верит.
– Что?
– Бог в нас не верит.
– В смысле?
– Не знаю. Ну, мы такой народ. Богоносец. Мы-то верим, но счастья нет.
– А-а-а, ну это да. Знаешь, как я говорю?
– Как?
– Русские Бога любят, только Бог их не любит. Такая вот у нас трагедия. Понял?
– И что же, Бог-русофоб, получается?
– Э-э-э, да, мы-то верим, а Бог, видать, в нас не верит, так и живем мы. Так и живем.
– Да. Но, может, в том и проявляется Его любовь. Какая-то садистская, ну.
Русские любят это дело. Обсуждать Бога. И вот, неожиданно. Устами бомжа задается вопрос:
– Ну а ты сам-то в Бога веришь или как?
– Нет, но. Я не то что верю, я Его понимаю.
Между бомжом и Романом станцевало недолгое молчание, пока не засмеялось и чуть щеки себе не порвало.
– Что? Кого ты понимаешь? Бога?!-ха-хо-хо
– Ну, не в прямом смысле Бога… Вообще-то, я ни во что не верю. Имею в виду загробное. Но в Бога я верю. Как вы и сказали, по-своему. Я считаю, не важно, есть Он или нет. Я считаю, никто не создавал вселенную, но. Вот есть люди, говорят: «А что, если Бога нет?» П-ф-ф-ф, дурацкий вопрос. А что, если Бог есть? – Вот это хороший вопрос. И для меня это вопрос чего-то другого.
– Чего другого?
– Ну, не просто: есть, нет. И я не могу прям так взять и объяснить, чего именно. То есть. Никто не создавал вселенную, никто не управляет ей, но Бог все-таки есть. В метафоричном смысле, понимаете? Не важно, что значит мир сам по себе. Я думаю, сам по себе мир ничего не значит. Важно, что все это значит именно для человека.
– И что он, по-твоему, значит, не пойму?
– Мне самому кажется, что я несу какую-то чушь. Мысли не клеятся как-то. В голове каша. Но. Я думаю, Бог не где-то там во вселенной, нет. Я думаю, Бог в человеке, в каждом. Мне очень близка мысль христианских философов, что Бог в сердце каждого из нас. Он не управляет ничем, не может ничего, Он просто часть человека, человек.
– Часть, ага, так. А есть еще какая-то другая?
– Ну, конечно. Дьявол. Душа принадлежит Богу, а тело дьяволу. Так говорят.
– Не пойму, так если Бог ничего не может, мир тогда кто создал?
– Никто не создавал. Он сам. Но мне интересно не то, кто создал все, а почему. Я имею в виду, если бы Бог был, то зачем тогда Ему создавать мир?
– Ну и зачем же?
– Я думаю, вопрос о сотворении мира не метафизический, а моральный.
– В смысле?
– Ну, в смысле, важно не то, как мир появился на самом деле, а то, как тот или иной человек думает, что мир появился.
– И что? Ну, думает он. Почему это важно?
– Потому что те или иные мысли… вообще о чем бы то ни было – это чувства, стоящие за мыслями. Так я думаю. Сами мысли пусты. Но вот от того, как себя ощущает человек, как он чувствует мир и все остальное, зависит то, что он думает о сотворении и смысле всего вообще. Смысл чувствуют, а не знают. И на самом деле на вопрос о появлении вселенной отвечают чувствами, а не какими-то там аргументами, доводами, словами. А на вопрос этот нужно отвечать, хочется или нет, потому что невозможно осознавать смысл своего существования без понимания того, как вселенная появилась.
– И как она появилась?
– Да я не знаю!
Роман сгорел, потух и сгорбился.
– Ты смотри, кричит! На старшего кричит! Чего это? А уважение где? Чего злишься-то? Распоясался. На, выпей еще пива.
– Простите, я не на вас. Спасибо.
Романова рука принимает банку.
– Просто понимаете, это все так сложно. Какое-то постоянное хождение по кругу. И все. И на хрена? Если даже мысли отказываются появляться, то зачем? Не знаешь, как выразить.
– Ну, ничего страшного. Мы никуда не спешим, говори.
– Ладно. Ладно. Так вот, я думаю, вопрос о сотворении мира – это вопрос морального выбора. А именно того, кто на него отвечает. И каждый отвечает за себя. Или если человек ничего не понимает и живет неосознанно, то тогда это вопрос влечения. Вопрос чувств и восприятия всего. Чувства решают, как был создан мир, что он такое и для чего жить.
– А какого выбора-то? Ты прости, но что выбрать-то нужно из чего?
– Ну, как бы смешно это ни звучало, вопрос в том, на чьей ты стороне. В себе. Внутри. В сердце. На стороне Бога или дьявола, на стороне тела или разума. И от этого выбора зависит все: и сотворение, и цели, и смысл. Это индукция. В прямом смысле. Какой человек, такой и мир. Но выбрать не получается. Одного без другого не бывает. И все противоречиво. Мир противоречив. Каждая вещь. В каждом человеке есть неразрешимое противоречие. Что выбрать? Как поступить? А правильного выбора нет. Часть тебя всегда будет против другой, что бы ты ни выбрал. Одна половина все равно будет жрать вторую половину. А это уже дедукция. Какой мир, такой и человек. Если вселенная противоречива, то и человек. А почему она противоречива? Не ясно.
– Да уж. Но погоди, вот ты говоришь: сама.
– Что сама?
– Вселенная появилась.
– И?
– Ну и как это, сама? Как все было?
– Слушайте, ну вы вот… Вам все расскажи, да?
– Да, мне все расскажи, я такой.
Гордо надувает свою грудь бомж.
– Ладно. И что мне говорить? Это смотря с какой точки зрения…
– Ну, ты начни с какой-нибудь, а там увидим.
– Хорошо.