Данил Олегович Ечевский
Бардо
Роман режет член пальцем. Подводит черту острием ногтя. Но не ставит последнюю точку. Роман продолжает с нового абзаца.
Сознание. Мудр тот, кто много страдал.
Член. Мудр тот, кто многих ебал.
Рука (продолжает). Ну а что мне еще осталось?
Слезы. Это все ужасно.
Сознание. Ускорься!
Оргазм. Да-да, еще чуть-чуть и все. Вот уже.
Член. Да! Все!
Оргазм. Да! Да! Да! Все!
Сознание. Да. Все.
Слезы. Все.
Сознание. Это все. И сердце кровью обли… Пш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш…
Унитаз (смывает все улики, режущие сердце). Пш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш!
Улики (остаются, смываясь, не смываются из памяти). Ты можешь нас смывать сколько влезет, но ты-то останешься. А ты все равно знаешь, что мы есть.
Сознание. Когда же это закончится?
Член. Мы всегда будем вместе.
Роман. Я человек.
Роман больше не может,
не вынесет больше.
он не может,
не смог быть мужчиной.
ребенок насилия,
дитя изнасилования,
бедный мальчишка,
что искал свою маму,
но мамочку он не нашел,
а нашел наш мальчишка
лишь мир этот жуткий
без матерей,
что доверху полон Отцом.
Ромка не знает наверняка,
но он слышал, как все говорили,
что папаша-то Ромы
полюбил его мамку насильственно,
мол, так и родился Роман.
ну что?
теперь вы понимаете,
что здесь на самом деле происходит?
все сцеплено, все переплетено,
все влюблено одно в другое:
Бог, дьявол, отец, мать, Вера.
зачем же Боль создал этот мир?
лучше бы Его не было.
Читатель. Что за чушь?
Автор. Сейчас поясню.
Для самых тупых объясню на пальцах. Предположим, вам их отрезали. Поочередно. Медленно. Будет ли вам больно? Вот и Роману тоже. Разве что у каждого свои пальцы и боль.
Роман еще не дожил до того, чтобы алчно стискивать жадными толстыми пальцами, беспардонной пошлой лапой, мясистые шлюховастые дряблые бедра любого удовольствия. И уже не доживет.
Роман не стал настоящим мужчиной, рот которого предназначен для какого угодно говна, язык которого жаждет слизывать удовольствийце даже с пола в публичном доме.
Не стал и не станет эгоистичной бочкой похотливого жира, которой наплевать, куда совать свой прелый окурок.
Не станет тем, кому совести осталось на две затяжки и честности на два животных оргазма.
Совести на дыру, главное, чтобы она могла дать им необходимое трение.
Не будет, как те, для кого не существует ничего приятней запаха протухшей рыбы, что зловонной дымкой испарений окутывает их призрачное: «Я есть? Ну, конечно же, есть».
Последнее, что хочет увидеть настоящий мужчина перед смертью – это, разумеется, не Париж и не внуки, а две сточные канавы, черные дыры, выгребные ямы, приятно воняющие меж мясных булок.
Мужчины, у которых последняя пошлость пенится слюной на дряхлом стертом языке. Смысл жизни – это мусоропровод-канал, по которому они связываются с вечностью, черный туннель, в конце которого их, по-видимому, ожидает божественный свет. Все горе можно отсосать через прибор для выведения мочи из организма, это любовь.
А что, женщины лучше?
Нет.
Они-то, конечно, расскажут что-нибудь о чем-нибудь, если их спросят. Но превыше всего все же клитерально-вагинально-цервикально-маммилярно-перионально-анально-сквиртовый-мульти-супер-пупер-убер-гипер-оргазм. АХ, АХ, ДА-А-А-А-А-А-А!
Не бухчи, лучше раздвинь пошире булки, хочу разглядеть, что там у тебя внутри, в твоей душонке, поглубже красивых слов. Знает каждый настоящий мужчина, что ближайший путь к женской душе лежит через клитор.
Роману не стать толстобрюхим увесистым важным глистом при грязном бабле, за которое он покупает себе чистоту. Роман плачет, потому что хочет, чтобы окровавленный ломоть его сердца попал в чистые руки, равно как и хочет, чтобы его руки оставались достаточно чистыми для крови чужого сердца, а не чтобы они воняли задроченным между сиюминутными слабостями членом.
Роман не стал мужчиной, и никем он не станет, потому что нет ничего больнее и отвратительнее, чем быть человеком. Человек – это постоянное предательство себя. Лучше сойти с ума и стать животным, чем. А миру все равно. Мир – это всё вместе: и наслаждение от страдания, и страдание от наслаждения.
И вот со всеми этими мыслями, что как множество смертей убивают его одну-единственную немногочисленную жизнь, Роман стоит и подергивается в такт наслаждения. Нежеланного, блевотного, но необходимого, для того чтобы свернуть шею монстру в себе. Ведь Роман, как и каждый человек, не только Бог, но еще и дьявол, не только ангел, но еще и монстр, не только человек, но еще и животное. Каждый дерг – это новый конец,
как и конец пятиминутке дополнительных «чтобы уж точно» объяснений.
Роман (падает на пол и рыдает). Ненавижу. Прости меня, пожалуйста.
Разум. Выйди из тела, обрети безмерность.
Рассудок. Заткнись.
Рука (ищет, за что бы ухватиться, чтобы пережить все это и натыкается на телефон в правом кармане). Вера. Где она? Ты должен посмотреть. Ты должен знать, вдруг она…
Сердце Романа. Я хочу знать. Я хочу к ней.
Пальцы Романа (в тряске открывают приложение для определения геолокации, конечно же, ни на что не надеясь).
Сознание (тоже знает, что все это без толку, но позволяет сердцу посмотреть). Ладно. Мы сделаем это.
Приложение открывается, прогружается, грузится, грузит, грустит.
Приложение. Ну что ж, смотри… не подохни.
Глаза Романа (разрезаны светом, залиты кровью. Вгляд-загляд-заглядывают). В смысле? Что это?
Сознание. Что там? Что вы видите?
Глаза. Мы не понимаем, здесь что-то странное.
Сознание. Что там?
Глаза. Точка.
Сознание. Что «точка»?
Глаза. Она движется.
Сознание. Как это движется?
Глаза. Не знаем.
Сознание. Вера что, жива, вы хотите сказать?
Глаза. Мы ничего не утверждаем, но, видимо, ад. В смысле, да.
Сознание. Не может быть.
Глаза. Мы же просто глаза. Мы говорим, что видим.
Сознание. И где эта точка? Куда она направляется?
Глаза. Ты не поверишь, но, похоже, сюда.
Сознание. Как это сюда?
Глаза. И она уже недалеко. Точка движется быстро. Она все ближе, и ближе, и ближе, и ближе.
Сознание. И она идет сюда?
Глаза. Да.
Сознание.
Еще миг Роман сидит. Его высокими чувствами к Вере заляпана штанина. А теперь и она сама… Ноги Романа подрываются с пола. Романовы руки срывают дверь с пути, едва не с петель. Роман вбегает в комнату.
Роман. Лена! Лен! Мне нужно на улицу! Срочно! Слушай, где клю…?
Роман не может двигаться.
Сознание. Что происходит?
Белое покрывало промокло еще горячей кровью. На нем повсюду пятна и следы от брызг. Посветлее у краев и мертвенно черное посередине.
Глаза. Это кровь. Кровь. Повсюду.
Взгляд Романа скользит и натыкается на руку, распаханную вдоль. Вплоть до кости. Два ломтя мяса вывернуты наизнанку. Громадный порез, напоминающий глубокий воспаленный мясной каньон, залитый кровью. Будто акулья пасть. Разинулась, чтобы кусать. А некого. Себя лишь.
Сознание. Нет.
Романовый взгляд идет дальше возможного и видит ножницы, измазавшие свои острые губы красной помадой. Они спокойно и мирно лежат на белом покрывале. Расслабленные и блаженные, как на лежаке на трупном пляже под китовым солнцем, они отдыхают после проделанной работы. Ножницы, спешно вспоровшие, на всякий случай, несколько раз плоть от локтя до запястья и показавшие сперма-свету китовое мясо с костью в глубине, сделали это так легко, будто письмо вскрывали. А вот и слова, которыми Он то письмо исписал:
Сознание. Нет, нет.
Крово-тело крово-Елены. Да.
Ноги Романа (подбегают к кровати, словно к скале, и карабкаются на нее). Что сделать? Что?
Руки Романа (тянутся к ней, хватают Лену за щеки, поддерживая подбородок). Ну как же ты это? Зачем ты так?
Мысли Романа. Лена, лен, очнись, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста,
Романовы пальцы впиваются в ее остывающе-мягкие щеки.
Роман.
Руки (трясут ее голову, та безжизненно мотыляется туда-сюда). Пожалуйста.
Роман обнимает Елену, прижимая сильно-сильно к своей груди, обвивает, стискивает ее холодное тело в своем горячем. Она уже остыла и не согреется никогда. Никогда никогда никогда никогда никогда никогда
Роман. Ннет, нну ччто жже ты такк, ччто жже тты, ннет, я ллюблю ттебя, ллюблю, ллюблю ттебя ттоже, ллюблю, ссслышишь? Я ллюбллю, я обниму тебя, обннимму, ттолько очнись.
Романовы слезы рвутся наружу, падают на ее кожу, стекают по плечам, остывшим и съежившимся соскам, по животу, по спине и на мертвенно-бледную простыню, залитую черной кровью. Как быть? Ад – это невозможность любви.
Швы (шуршат и шепчут Роману). Ш-ш-ш-ш, мы рвемся. Мы скоро порве-е-емся. Это все.
Сердце. Это все.
Сердце Елены.
Рассудок. Посмотри, что там с рукой, может, ее еще можно спасти.
Роман смотрит на руку. Берет ее руку в свою. Его рука намокает ее рукой, ее соком.
Кровь Елены (хлещет из ран). Ю-ху-у-у-у! Мы умираем!
Ножницы (ржавые, лежат и молчат).
Порезы. Спасибо вам, друзья! Что бы мы делали без вас?
Ножницы. Да мы-то что? Мы просто режим что нам дают. В этом смысл нашей жизни. Рады служить. Пустяки.
Роман пытается сжать Еленину руку, соединить два пореза, влюбить два куска мяса, чтобы они впились друг в друга поцелуями, чтобы она снова жила. Он пытается сдвинуть пасти пореза пальцами. Измазавшись, Романовы пальцы скользят и не подчиняются, по уши в красном соку. Тогда он целует. Он целует порез, безумный, как тот, кто целует своего ребенка, когда тот случайно поранился на прогулке.
Роман. Нет. Нет. Все будет хорошо. Нет. Все будет хорошо. Нет. Все будет хорошо.
Сознание. Нет.
Роман (смотрит на льющуюся кровь). Остановись.
Рассудок. Покрывало! Затяни! Перевяжи, идиот!
Романовы руки хватают мокрое покрывало пытаются оторвать кусок безуспешно не вышло не вышло но руки все рвут и рвут безуспешно ткань трещит но не поддается руки сдаются тянут покрывало к себе и обматывают вокруг предплечья пытаются сжимать все напрасно напрасно напрасно.
Рассудок. Так, соберись, приведи чувства в чувства, животное, приведи мысли в мысли, чувства в чувства, животное, порядок в порядок и действуй, сделай что-нибудь, она умирает!
Роман (слушает рассудок, но).
Сознание. Она умерла.
Роман молчит и молча, не-стиснув зубы, не-издает дикий нечеловеческий не-крик. Не-вгрызается пальцами в свои волосы. Не-качается качелькой неваляшкой. Роман что-то не-кричит и в его не-крике нет ни единого слова, только сам не-крик и боль. Романовый взгляд разбит лежит мертвый на постели рвется рвется разрывается сердцем сердце разбейся разбейся РАЗБЕЙСЯ Роман уже много минут сидит на месте и не шевелится, и ничего не чувствует. Лишь равнодушно смотрит на ее лицо. Это не ее лицо, это, оно не настоящее, это не кожа, ее лицо не реальное, оно марципановое, или резиновое или… пластилиновое и постепенно синеющее, синее, нет, это не она, это… Носик. Глазки. Ушки. Ротик. На ее губах все еще тают его губы. А на его – тают ее поцелуи.
Губы Романа (тише всего во вселенной). Прости меня.
Мысли Романа. Простите меня.
Слезы Романа (медленно сползая). Простите его.
Разум. Я виноват.
Сердце. Я хочу умереть.
Сознание. У тебя есть пистолет.
Сердце. У меня же есть пистолет. Да. Где он?
Пистолет (валяется на полу в куртке). Я здесь.
Руки Романа (медленно достают пистолет и отстраненно кладут дуло в Романов рот). Готово.
Пистолет. Убей себя.
Роман (легонько просовывает дуло поглубже в себя). Убей меня.
Рот (обмяк и не сопротивляется).
Слезы (успокоились и засыхают).
Палец готов нажать на курок.
Рассудок. Нет, стой, как это, а как же Вера, посмотри, где она, стой!
Пистолет. Убей себя!
Стук в дверь. Тук-тук.