Антон Юртовой
Подкова на счастье
В нагорье, в ночи́
Гётевский мотив
Отстранённою дрёмой объяты
вершины, распадки и склоны.
К небу спрямились пути;
и замирают свечения
по-над остылой уставшею мглой.
В мире как будто провисли
и не обро́нятся больше
тревоги, предчувствия и ожидания.
Сердце в смущенье:
покоя ему не узнать,
но оно его ждёт.
Октябрь
На неровном,
уставшем,
остылом
ветру
на яру
всё дрожит непрестанно
полотно
пожелтевших
берёз.
Рой надежд обронив
и окутав себя
пеленой
отсырелою,
тускло-
туманной,
раззадумался
плёс…
«Тишиной не удержанный…»
Тишиной не удержанный
звук…
Ночь на исходе…
Стрелка вращеньем
вновь замыкает
исписанный временем
круг.
Мысли в бессменном походе.
Ждут воплощенья!
Петля в песках
Укажу себе цель и пойду,
и дойду до пределов своих…
Над чертой окоёма,
у края, где в мареве знойного полудня
плавились гребни
усталых
чешуйчатых дюн,
я слепую удачу настиг —
в силуэтах
цветущих садов неземных.
Где-то там, наверху, я б хотел,
забытью подчиняясь,
узнать про другого себя.
Я горел бы и знал,
как легко
до конца
догореть.
Там надежда меня
под блаженный прохладный уют
зазывала —
опять и опять!
Но взойти мне туда уже было тогда —
не успеть.
В том ничьей не бывает вины,
если скрытой —
не нашею – ложью
украсится явь.
Мне предчувствие горечи
жгло
отлетавшие к зорям
лукавые сны;
я, —
не принявший чьи-то следы
впереди —
за свои, —
оказался неправ.
«Заблудший, спито́й, косой…»
Заблудший, спито́й, косой,
опорожнённый дух
уйми, придави хотя бы ногой;
к чужому – останься глух.
Попробуй – застынь на шаге;
представь его – изваянием.
Боль, сама по себе, – от страха.
Страх же – плод прозябания.
Томит предчувствие штиля;
концовкой оно опасно:
в бурливых милях, подраненный,
ты плыл и тонул всечасно.
Материком, океаном, космосом
будучи в эру втащены,
движемся вроде как очень просто:
с глупостью каждый частною.
Лишь миг, и – швартовы сброшены,
не к берегу, —
к целой огромной и сокрушительной
суше.
Кому-то легко —
в исхоженном.
Большего ждать —
не лучше.
Нельзя суетой пренебречь,
уйдя, взлетевши, отплывши.
Время не в силах туда протечь,
откуда пространство вышло.
Ополосни желания
в истоках призрачной цели.
До полного до умирания
смерть неуместна в теле.
Тонешь или плывёшь, —
в том тебе – что за разница?
В жизни, как через дождь,
видно лишь то, что кажется.
Наш круг
То слово как пламя взвихрилось меж нами;
мы знаем его; и оно – так прекрасно.
Не нужно секунд и усилий напрасных.
Так скажем его, и оно – не обманет.
Уж звуки восторга у сердца таятся;
блаженно томленье; забыты сомненья.
В замке наши руки – залог единенья.
А в душах так сладко, и сил нет расстаться.
Желаниям тесно в пространствах просторных,
и вздохи значением близости полны.
Так буйные в море рождаются волны.
Так в миге вмещаются счастья аккорды.
Разбиты тревоги – пусть так всё и будет!
И радость торопится с негою слиться.
Экстаз предстоящего светится в лицах.
Замкнулся наш круг – нам не выйти отсюда!
И в трепете помыслов мы уж готовы
вдвоём оказаться на чудном пороге.
Секунды даруют так много, так много.
Не станем же медлить и – скажем то слово!
«Оденься в камень»
Оденься в камень.
Приляг на дно.
И жди обмана —
в бистро, в кино.
Хотенья мене,
чем больше круча.
Уснувший гений —
оно и лучше.
«Серые туманы…»
Серые туманы
родины моей.
По-над океаном
небо – голубей.
Звёздочка упала.
Звёзд – ещё немало.
Звёзды притуманенные
пляшут
словно пьяные.
Двое
Звёзды меркнут рой за роем,
в водах измочив лучи.
Океан опять – спокоен;
он,
усталый грозный воин,
мирозданью подневолен,
утоливший жажду боем,
раззадумался в ночи.
Океаном успокоен,
мирозданьем обусловлен,
ты,
стихосложений воин,
над своей судьбою строишь
купол, залитый зарёю,
в чувствах – будто перекроен,
держишь рифму наготове
и – в рассеянье —
молчишь.
«Я помню, что звонить тебе хотел…»
Я помню, что звонить тебе хотел;
но было что-то очень много дел.
И, знаешь ли, когда тебя я вспоминаю,
непременно
ра́д я:
ведь ты, наверно, —
та́к же
гладишь
осторожно
га́джет
и от меня и от него
с тревогой и тоской чего-то вот уж
сколько
ждёшь,
надеясь,
и его
всё бе́режней
несёшь,
куда ни повернёшься,
к чему ни подойдёшь.
Навстречу или следом то и дело
кто-то
с га́джетом у уха
идёт, спеша иль медленно,
забыв про всё вокруг;
то вскрикнет вдруг
или прошепчет глухо,
на миг лишь на́ сторону взглядом поведя,
а больше – глядя, кажется, в себя,
как вроде бы не доверяя
собственному
слуху…
И больно и тревожно мне:
твоя кручина
на сердце у тебя проделывает
тот же
горький след,
терзая
время.
Твоя весна ускоренно проходит мимо.
Из га́джета – молчанье непрерывное и —
ежедневное.
Ты веришь ли ему? Зачем? Зачем же?
Он, как и мы с тобой, обескуражен тем же…
В своём я вижу на лице твоём негордое,
размытое
смущенье…
Хочу звонить, а время, как и прежде —
лишь искрит.
Нет и весны уж для меня;
во мне как будто всё —
в теснинах
озарений…
Как и с тобой, со мной давно никто
не говорит.
Но час пробьёт, нас не минуют сроки.
Забыть бы их, и пусть их не прибавится —
обид.
Мы знаем, почему мы так жестоко,
долго,
жутко
одиноки
и почему звезда с звездой
так торопливо,
ясно,
страстно
говорит…
Поздняя осень
Воздух иззяб
в ожиданье.
Тоскою подкрашена, вдаль синева отступила.
Мечутся взад и вперёд в безрассудном,
бесчувственном беге,
как дым, облака.
Солнце
прищурило веки
в бессилье.
Ручей безымянный
утих.
Лишь голые ветки тревожно гудят на ветру
да листья сухие с травою поникшею
голосом странным
жалобный стих —
песню прощанья —
поют.
«Наверху, на отвесной скале…»
Наверху, на отвесной скале, перед бездной
чугунно
стоишь.
Край вселенной там кажется найденным.
Тьма и тишь. Никого. Если прямо, то – вниз.
И как будто б яснее – про главное.
Шаг вперёд – лишь мгновенья ещё отстрадать.
Мало. Страшно до жути. Однако – прекрасно же!
Отойдя, обмануться, как трус, будешь рад.
Сам роняя себя без конца в униженьях,
утешишься:
так —
безопаснее…
«Месяц сегодня в ущербе»
Месяц сегодня в ущербе.
Месяц в тумане.
Снится ему полнолуние.
Снится ему что-то раннее…
Волны притихли, уснули.
Звуков не стало.
В блеске рассеянном, синем
плавают скалы.
«В какую сторону ни устремлюсь…»
В какую сторону ни устремлюсь
продавленной душою,
там лишь бесчувствие,
замшелое,
немое,
как залежалый камень,
само
себя хранит.
Куда ни поспешу
за сглаженной мечтою, —
лишь эхо трудное,
обросшее бедою
в надземных миражах
тоскливо
провисит.
«Тьма богатеев…»
Тьма богатеев
чиновников,
зэков,
бандитов,
бомжей,
проституток,
попов,
ребятни,
стариков,
работяг,
беспризорных
и нищих
двоякое обозначает классно:
является каждый
между людьми
чем дальше,
тем, собственно,
более лишним,
и, собственно, каждому —
страшно.
Очищение грозой
Нащупав на́скоро не свой, забытый,
предыдущий,
каменистый,
пересохший,
след,
ликуя, трепеща, всшумит в овраге
свежий,
необученный,
отчаянный ручей;
не отягчат его воспоминания о только что
утихших
своевольных,
мощных,
урагане и дожде…
Как весело ему в объятиях
заманчивых,
ещё не до конца рассеянных
угроз!
Просветятся упругие бока
на торопливо
уходящих
в даль
обидчивых,
угрюмых,
тёмных,
страшных,
разъярённых
тучах,
и всё опять покажется свежее, утончённей,
привлекательнее,
лучше, —
до новых,
ожидаемых смущённою душою
гроз,
тревожных, мрачных и тяжёлых
мыслей,
робких, лёгких и неясных чувств,
несдержанных,
раскованных
признаний и страстей…
Предснежье
Стёкла окна запотели;
на них провисает
извилистых струй
бахрома —
в далёкую грусть уходящие
тонкие стебли
раздумий-корней…
Расплющены,
медленно,
нехотя
катятся
капли-слезинки…
А под окном,
одинокий,
обиженный сыростью тополь,
раскинув
холодные
руки,
скорбит об утраченных
листьях.
Горбятся крыши,
цепляясь
за низкое
небо, —
оно уж наполнено
снегом.
«Мир полон превращений…»
Мир полон превращений неизбежных:
как ясный день идёт на смену ночи,
так разум наш с годами всё яснее
черты времён минувших освещает,
без сожаленья юность укрывая.
Но горький эпилог своих стремлений
не каждому из нас дано осмыслить.
Глядь: а на смену дню уж ночь приходит.
Какой укор разумному началу!
Как мужество в пути навстречу жизни
нас прежде каждый день сопровождало,
так в новый срок, со счётом невеликим,
себе мы на уме – герои и мужчины —
и смело с обречённостью толкуем.
Мы по десятку узких троп легко проходим,
становимся счастливыми иль злыми,
а рядом нас зовут любимыми, друзьями,
ждут, завистью гнобят, плетут на нас интриги.
Но даже на виду у ежедневной скуки
ещё есть право каждого искать дорогу,
ту, на которой честь ронять некстати.
Когда же в суете косноязычной
себя хоть раз ты упрекнул в упрямстве,
в остатках юной дерзости и пыла,
то знай, что от такого отреченья
ты пострадаешь сам, притом немало.
Ты будешь скромно жить затворником унылым,
для вида раздавая обещанья
в делах, которых делать уж не хочешь,
и с этим жить уже не перестанешь;
но ненадолго так тебя достанет…
«Завидую тебе, художник…»
Завидую тебе, художник даровитый,
собрат моих обманчивых стремлений;
в порыве чувств и воли, вместе слитых,
ты предо мною – несомненный гений.
Я примечал: усталый, на пределе,
тянулся к кисти ты
в волнении поспешном;
мазок-другой – и чьё-то оживало тело,
и трепетало красотой нездешней.
Всё дышит в мастерской твоим прикосновением.
Готов очередной эскиз, —
в нём движется, искрясь,
поток высоких дум.
К единой цели – всё; ко благу – вдохновенье.
Я с осветлённою душой тебя благодарю.
«Звенит, поёт ночная тишина!»
Звенит, поёт ночная тишина!
Кружатся звуки в несдержанных порывах.
Едва приблизившись, уйдут опять назад,
взлетят куда-то вверх, опустятся с обрыва.
Аккордов череда и мягкие октавы
в рулады просятся жемчужные сойтись,
поверить в то, что заполняет жизнь,
и слиться с ней торопятся заставить.
И серебристый смех, и тайный шёпот,
и истомлённый вздох, и отдалённый топот…
Кому-то звучный перебор соткёт любую нить.
Мы только двое знаем тайну нашу.
Уймётся тишина, что так сердца палит,
и снова к нам другая, поровней, приляжет…
Реквием
Всё, что ещё от меня осталось, —
то – что есть; – не такая уж малость!
Немотный и твёрдый, в пространствах пустых
я странствую, вечностью меряя их.
Чтоб уцелеть на путях неизведанных,
служу лишь себе, терпеливо и преданно.
Только и дела всего у меня, что грановка
моей ипостаси: грановка-обновка.
Лечу или падаю, всё мне едино.
Лучшая грань – от толчка в середину.
Не остаётся сомнений: удар что надо.
Ещё не разбит я! и то – мне наградой.
Хоть гранями всё моё тело изрыто,
я не ропщу; – они мне – прикрытье.
Новые сшибки – раны на ранах;
ими шлифуются прежние грани.
Сбитой, отшлифованный, я и внутрях
твёрд и спокоен будто бы маг.
Тем и довольствуюсь в ровном движении.
В радость мне встречи, желанны сближения.
Нету в них умыслов; только судьба
их преподносит, блуждая впотьмах.
В том её действенность и непреложность:
редко в пустом возникает возможность.
Рядом ли дальше чей путь проискрится,
это всего лишь намёков частицы…
Выгоды есть и в бесцельном движении:
вызреет случай войти в столкновение…
Всё, в чём я сущ и одарен судьбою,
то всё – во мне; – и – прервётся со мною.
Этюды о культуре
Песня вне простора
Вновь воротиться пора песне на лад путевой.
Рутилий Намациан
I
Сколько бы нас ни убеждали в том, что в настоящее время происходит будто бы необычайный расцвет песенного искусства, мы упорно не очень доверяем этому. Одобрительно воспринимается расцвет; мы его хотим; но, к сожалению, всё получается не так уж ярко, не таким радостным и желанным.
Более вычурного обращения с песней, чем сейчас, не бывало и не могло быть во всей мировой истории. Технические средства позволяют передавать её нам без певца или певицы. Вызревшее здесь мощное отстранение получило новый стимул с организацией жизни общества на принципах неумеренного потребительства. Спросом на песню, который в условиях провозглашённой личной свободы закономерно поднят из-за её способности быстро аккумулировать и разносить индивидуальное чувственное, во многом изменён облик исполнителя. Приобретаемые им богатство и слава превращены в атрибутику иерархичности, общественного положения. Исполняющие, а вместе с ними и творцы песенного репертуара, сколотились в ячейки и корпорации, предпочитая, чтобы в этой суженной нише протекала и вся их бытовая жизнь. Таким образом они отгородились от народа. Они держат песню на поводке. Народ, которому раньше здесь принадлежало всё, остался ни с чем.
Нет-нет да откуда-нибудь придёт сообщение о каком-то одиноком барде или небольшой группе, распевающих на площадях, в парках или в подземных переходах. Их роднит одно: они исполняют за деньги. Нам, нынешним, ещё никто не рассказал хоть об каком случае, когда такие любители пели бы иначе. Это стало будто бы невозможным. Иногда удивляют профессиональные певцы, устраивая бесплатные концерты. Но чему тут удивляться, если исполнителям, по их возможностям, это, как правило, ничего не стоит, а представления проходят в недоступных залах. Хорошо известна и корыстная тяга певцов за границу, где больше платят.
Самое из этого неприятное в том, что в обществе откультивировалось почтение и даже любовь к такой певческой братии. Восхищённые взоры обращены сплошь и рядом на исполнителя, представляющего иерархию, порой вопреки тому, что он поёт или спел. Эта ущербная традиция как-то, может, и говорит о ценности каждой творческой личности, но она же способна увести поклонение в абсурд. Мы его уже давно видим, особенно там, где пение получает оценку у фанатствующей молодежи. Как-то Макаревич, эстрадник, заметил, что «Beatles», как великолепная жанровая оригинальность, это, собственно, то, что ливерпульские ребята взяли как обычное и лишь на чуток его приподняли. Не более того. Кажется, в таком восприятии в немалой части присутствует истина. Яркое, свежее, свободное – неоспоримо; однако нужно ли стараться приподнимать его ещё выше уже искусственно, через процесс одобрения? А именно этим занята многочисленная армия любителей. Песни знаменитой группы используются как безусловный факт современности, как флаг, не так уж редко флаг шумливой толпы, мало заботящейся о деликатном обращения с плодами творчества музыкантов. Отсюда энергия перемещается ещё дальше. Сейчас вроде как поспокойнее и на свой лад можно трактовать то или иное произведение песенной эстрады и бардовского творчества на разного рода диспутах и в тусовках. А ещё недалеко ушло время, когда имевшего своё встречное и необщее мнение об этих предметах могли выставить белой вороной; в подростковой среде подозрение к несогласному с позицией большинства могло выражаться и более строгой метой, а то и физическим воздействием, что наблюдалось не однажды.
Шумливые шабаши на пространствах исполнения и разрастания песни, стремление молодёжи задавать моду непременно под свои вкусы и пристрастия приводят к печальным переменам в назначении песенного искусства.
Что такое, собственно, есть песня?
Шовинистический угар, долго бушевавший в умах нашей империи, не давал возможности присмотреться к этому предмету основательно и детально. Общество, бывало, от души потешалось своим неприятием такого, например, очень простого выражения культуры, как пение в дороге не по-нашему. Наш-то, если уж поёт, то непременно мчится на тройке, у него или отчаянная любовь, или гробовая тоска, или он, одетый в дорогу по-зимнему, а ещё и в тулупе, ни с того ни с сего замерзает в степи рядом с ничего не подозревающим сопутником. Нам нравилось этакое кочевряженье и барина, и ямщика, и мы же постарались его романтизировать, к месту и не к месту разглагольствуя о непревзойдённых высотах своей изморённой чувственности, о загадочной русской душе и прочих подобных пустяках. Когда же речь шла о поющем чужом, где-то, скажем, в казахстанской степи, то мы привыкали рассуждать об этом по меньшей мере бестактно и бестолково. Ну, что, дескать, может там спеть этот самый чужой? И что его слушать? А между тем он всё-таки пел, пел много веков, продолжает петь поныне – едучи на верблюде, лошади или даже в машине. Нас, его не желающих понимать, он не послушался, поёт и всё, ввиду чего он для нас ещё более странен. Мы дошли до того, что осмеяли не только его пение, голосовое монотонное однообразие, но и столь же монотонное, по нашим представлениям, совершенно скучное речевое изложение песни. И, разумеется, мы только пали ниже в этой своей имперской спеси. Из соображений выброшено то, что о жизни, о едущем и о тех, к кому едет степняк, и голосом, и словом излагается, импровизируется, может быть, даже лучше нашего. Лучше в том смысле, что – без кочевряженья, без водочного угара, без пошлого симулирования самих себя пошлой, напускной мистикой.
Строя своё централизованное государство, Россия шла в направлении, по которому народное песенное искусство должно было вырастать в искусство профессиональное. Это, конечно, иная, более высокая ступень. Плохо только то, что после появления уже профессионального ряда почти резко было сброшено в пустоту оберегавшееся народом. Русские песни, особенно те, что появлялись на пространствах европейского юга страны, в огромном большинстве сходные по мысли и по интонированию с напевами степняков, теперь забыты и, может быть, забыты навсегда, навеки. Если все их напечатать вместе, набралась бы великолепная антология о множестве мощных томов.
Нам только кажется, что в этом огромном источнике мы уже хорошо разобрались. Историки совершенно не обращали пока внимания на тот факт, что в нашем прошлом уже имел место стиль исполнения, сходный с профессиональным. Это – эпические, былинные и боянные распевы. Им, по насыщению поистине могучим, как и всему народному, простора не хватало. Высокая лирическая настроенность, преобладавшая над житейской драмой, перехлёстывала за края, часто разливаясь и в обычной устной речи, и уже очень заметно – в знакомых нам текстах прозы. Лучший из них – «Слово о полку Игореве», где документальное повествование о событиях неотделимо от поэтического изящества. Откуда сей феномен? Комментаторы немало успели наговорить о таких вещах как осознание автором беды перед лицом врага, о стремлении к единству, к единой государственности. Но они совершенно не хотели замечать в этом и в других лучших древних текстах их особенности, исходившей от свободы, той ипостаси, в которой пребывали далёкие предки. Понятие боевых княжеских дружин, действительно, хорошо воспринимается в связи с какими-то их яркими подвигами и даже с поражениями. Но, как единицы, они формировались не развёрсткой, а по доброй воле. При суровой необходимости, но всё-таки – без принуждения, свободно. Была такая свобода ещё, как правило, дикой, порою близкой к анархии, к бесшабашной буслаевской вольнице. Но это вовсе не значит, что в расстановке исторических акцентов её можно сбрасывать со счёта.
Песенная культура Киевской Руси гибла вместе с тогдашним сообществом. Однако после того, как было покончено с Золотой Ордой, свобода, сходная с прежней, вновь заблистала на тех же пространствах и территориях. Крестьянина помещик на работы звал, а не тянул за шею. Если кто не соглашался, мог в наём не идти или же пойти куда-то в другое место. И перемещение также было свободным. Позже по образцу Польши произошло закрепощение бедняков крестьян. И с этого-то времени русская народная песня начинала истекать мелодикой трагизма и бедовой душевной подавленности. Они хорошо распознаются по сей день. Ничто не мило человеку. Всё не так. Скверно всем. Хуже всего – молодым. Невесту норовят выдать замуж не за того. У парня такая же проблема, а позже ещё и военная каторга длиною чуть ли не во всю жизнь. Песня об этом проста и, как правило, без длиннот, понятна и доступна для исполнения каждому, легко ложится на сердце, утихомиривает ярость от нескончаемой безысходности, от тоски, от огорчений, от неподвижности.
Когда народная песня повергалась профессиональностью, то были ещё иногда очень удачные попытки удержать её в жизни, уже, разумеется, в изящных профессиональных рамках. Вы только вслушайтесь в искрящиеся переливы импровизаций и вариаций, созданных для семиструнной гитары Сихрой. Его современники поторопились отвернуться от другого, чудовищно одарённого гитариста, самоучки Высотского, развивавшего вариации до невероятного разнообразия и поразившего ими самого Лермонтова. Они брали за основу мелодийный резерв обычных, по преимуществу даже просто бытовых песен, и, разрабатывая вариации, восходили с ними к высотам, недосягаемым во многом до настоящей поры. Таковы, без преувеличения, разработки песен «Из-за леса-лесочка», «Взвейся выше, понесися», «Получил от девушки письмецо сейчас», «Люблю грушу садовую», «Уж как пал туман», «Возле речки, возле моста», «Ах ты, матушка, голова болит» и десятки других. Эти мелодии восходят к той поре, когда тема, окунаясь в купель народного духа, вбирала в себя всю возможную гамму человеческой искренности и этнической тонировки.
В их содержании не могло быть высокомерия, случайного удальства, нападок и переложений вины на кого-нибудь, даже чрезмерных жалоб. Также не было в них выспренней патриотичности, уверений кого-то в любви к родине, неумеренного повтора названий своей государственной общности и всего такого подобного, что в излишествах присутствует в песнях нынешней современности, сочинённых и исполняемых на заказ. Устойчивое, ровное, почти что тихое выражение эмоций и душевных состояний. И этого было вполне достаточно, чтобы вызывать ответные глубинные выплески эмоционального и близкого в любом, кто слушал, а также и в самих исполнителях. Песни суровой крепостной эпохи, почти сплошь безымянные, и сейчас рождают благоговейный трепет искреннего сочувствия, в котором нуждались люди порабощённые, но сохранявшие свободной свою духовность; верится, тем их отличием они будут покорять нас и в дальнейшем.
Странное дело: когда вариации сочинялись уже «от» песен профессиональных, авторских, то нередко они получались, конечно, яркими и хорошо сработанными. Но в них уже отсутствует то, что было присуще напевам иных времён. Если говорить о профессиональном обогащении только современных русских мелодий, то оно происходит уже в ином измерении, где, кажется, не осталось ничего национального. Оно размыто и скрыто. Великолепное произведение, каким я считаю, например, вариации на тему песни «Подмосковные вечера», воспринимается как-то почти фигурно, будто изваяние. Чувственность при его слушании движется скорее от осознания завидной мудрости поколения, сумевшего принять достойно взрощенную мелодику без корней. Нельзя, конечно, не восхититься и этим направлением в искусстве. Не найдётся, наверное, человека, будь он даже трижды модерновым, кому не нравилась бы простенькая и запутанная в своих же словах песня «На заре ты её не буди». Виртуозу Иванову-Крамскому в его вариациях удалось придать ей такое устойчивое многомерное очарование, какого, на мой взгляд, лишены даже многие симфонические пассажи. Но примеров таких безусловных удач не столь уж и много.
Временные разделы в развитии песни – это в наши дни предмет, остающийся за семью печатями. Непонимание и безразличие проявляют здесь и композиторы, и теоретики песенного искусства, и исполнители. Тому есть объективные причины. Всю гигантскую, необъятную сферу песенного творчества за пределами непосредственного создания авторской песни и её ларькового исполнения укрыл собою тяжёлый утупляющий академизм. Он претендует ни много ни мало как на роль ведущего в определении всей текущей судьбы песенного искусства, не давая себе труда помнить о том роде творчества, где оно не может быть иным, кроме как свободным.
Те разновидности государственных, научных, общественных и даже неформальных объединений, куда сегодня входят люди, занятые культурой песни, они ведь как бы по праву распоряжаются теперь и наработками прошлого, и анализом свежего песенного багажа. В их удушливых объятиях песенное творчество чем далее, тем больше приобретает черты ненародные, черты искусства для искусства, да к тому же не в меру настоенного на административных пристрастиях. Чуть ли не в высший пилотаж возведено при этом сочинение гимнов, патриотических, местечковых, корпоративных, подростковых и прочих распевов, чему следовало бы по-настоящему устыдиться в первую очередь сочинителям.
По всей видимости, пропаганда песни заведена сейчас в такой отдалённый тупик, где уже можно, не церемонясь, валить в одну кучу всё, что только поётся в пределах жанра, – от примитивных поделок для детворы до усложнений мертвящего академического толка. Неясны цели, неубедительны приёмы, нет, бывает, элементарных понятий о назначении и об истоках бытования песни.
Одной из причин этого слепого процесса надо, видимо, считать то, что песенное творчество в его традиционном, народном, национальном виде довольно уже давно преобразовано в другую, непохожую ступень. Это становилось заметным ещё на этапе возрастания профессиональных начал. Но суть вопроса находится, конечно, глубже. Может ли сохраниться традиционное, проявлявшееся в гуще полноценного этноса, тогда как сам этнический элемент изменился, можно сказать, принципиально? Как бы кто ни хотел продолжить развитие мелодийного стиля той же, скажем, нашей крепостной эпохи, этот стиль так и останется уже на том месте, где он больше не смог развиваться. Новые поколения образовали уклад, совершенно отличный от прежнего, тем самым создана и другая моторность общественной культуры. Если хотите, нет больше прежнего русского народа, как бы много сегодня мы ни приносили ему признательностей и возвышенных умилений. От прошлых высот пока сохраняются лишь отрывочные остатки, подобно тому как продолжают ещё жить речевые особенности и интонации в языковых диалектах отдельных провинций или их частей. Городская сфера, беспощадная к старине, полностью растворяет в себе эти выдержки. На либеральном и патриотическом флангах искусства их уже легко переводят в низменные перетолки авангардизма, а то и в насмешку. Порой не знает, что с ними делать, искусствоведческая наука, от которой ворохами сыплются увещевания приумножать всё, что она сама предложила занести в арсеналы народного и национального. Ради чего к этому надо стремиться, пока не смог объяснить никто.
