Юрий Никишов
Любовные истории, пережитые и придуманные Пушкиным

Пушкин идет даже на это, но своего чувства не предает, ничем его не омрачает.

Поэт ищет альтернативу любви – в поэзии, в дружбе, в покое; поиск оказывается безуспешным. Но ведь юная муза Пушкина уже проигрывала доопытный вариант: клин вышибается клином… Выясняется: мальчик Пушкин страдания себе напророчил; идиллическая концовка конфликта легко получалась в эпическом варианте («Блаженство») и совсем не получалась в варианте лирическом («Измены»). Трудно сказать, учитывал ли Пушкин этот свой литературный опыт, но остается фактом: в элегическом цикле (редкие эротические мотивы идут параллельно и к нему не относятся) нет даже намеков, что можно дождаться другой любви: сама тема такого разговора начисто исключена. Пушкин не слеп, вокруг себя он видит (и принимает) разное; Горчакова напутствует: «Измены друг и ветреный любовник, / Будь верен всем – пленяйся и пленяй». Но чужой опыт тоже запределен. Для себя поэт решает однозначно: эта любовь, какой бы она ни была, с мимолетной радостью и неисчислимыми страданиями – единственная, длиною в жизнь. Не будем задним числом, зная всю пушкинскую биографию, уличать поэта в непоследовательности, в прямом нарушении принятого решения, ибо пока сама любовь Пушкина – факт не столько биографический, сколько литературный. Но именно этим он и интересен: если юношеский максимализм столь высоко подымает нравственную планку, это не проходит бесследно, даже если выдвинутый литературно жизненный принцип не реализуется (не «чисто» реализуется) в бытовой практике. Качественно значимы нравственные ориентиры: они питают идеал художника, его святая святых.

Крушение первой, юношеской любви поэта нетрудно прогнозировать изнутри. Нeобыкновенного изящества и тонкой отделки выстроена яхта, но в ней безнадежно пускаться в плавание по бурному житейскому морю. Роковое противоречие заложено изначально: любовь – вершинная ценность, а в ней так мало радости и так много страданий…

Движение поэтической мысли в элегическом цикле можно уподобить колебанию большого маятника, ход которого отсчитывает не просто бытовое время, но время жизни. Движется маятник, теряя скорость, к верхней точке – и кажется, силы иссякают; еще чуть-чуть – и маятник сломается, пресечется жизнь. В песне поэта начинают звучать жалобы.

 
Счастлив, кто в страсти сам себе
Без ужаса признаться смеет…
 

Страшно слышать такие слова из уст влюбленного, который сам не может воспринимать свою страсть «без ужаса». А как не ужасаться, если «цвет жизни сохнет от мучений!» Вот и другая возможность объяснить это состояние (ср. версию Ю. Н. Тынянова): источник ужаса не внешний (недосягаемость объекта любви), а внутренний, поскольку неутоленная страсть воспринимается разрушительной. И тогда возникает надежда уже не на счастье – хотя бы на то, чтобы «в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный» («Элегия» – «Я думал, что любовь погасла навсегда…»). Надежда несбыточна, и в резерве остается только упование на смерть-избавление.

Но маятник начинает обратное движение, набирается скорость – и сквозь жалобы прорывается ликование:

 
Мне дорого любви моей мученье –
Пускай умру, но пусть умру любя!
 

Желание

Потому и пришла ассоциация с маятником, что в элегическом цикле колебания между восторгами и отчаянием ритмичны и повторяются многократно. Но восторги призрачны, а отчаяние реально. Наблюдения над прожитой жизнью, размышления над ее перспективами безотрадны.

 
В неволе скучной увядает
Едва развитый жизни цвет,
Украдкой младость отлетает,
И след ее – печали след.
С минут бесчувственных рожденья
До нежных юношества лет
Я всё не знаю наслажденья,
И счастья в томном сердце нет.
 

Наслажденье

Накапливаясь, в послании «Князю А. М. Горчакову» отчаяние разряжается серией предельно заостренных вопросов:

 
Ужель моя пройдет пустынно младость?
Иль мне чужда счастливая любовь?
Ужель умру, не ведая, что радость?
Зачем же жизнь дана мне от богов?
 

Согласимся: такие вопросы какое-то время можно носить в сердце, но беспредельно – нельзя. Слишком они жгучи. Тут действительно выбор всего лишь из двух: или сердце разорвется от перенапряжения, либо вопросы надо решить.

Пушкин решил вопросы. Ему помогла в этом сама жизнь.

4

Пушкин преодолел кризис. Теперь можно определить временные рамки кризисного состояния и сделать это вполне решительно: от стихотворения «Осеннее утро» до послания «Князю А. М. Горчакову». В первом случае можно воспользоваться отсылкой названия, во втором – хронологической пометой текста: «Встречаюсь я с осьмнадцатой весной». Итак, отрезок поболее полугода, с осени 1816 до конца весны 1817 года, составляет относительно самостоятельное звено творческой биографии Пушкина. (Кстати, отмечу парадоксальное интуитивное пророчество Пушкина: в «Осеннем утре» он прощался с блаженством «до сладостной весны»; весна не получилась сладостной, детали вовсе не угаданы; и все-таки нареченный срок оказался угаданным.)

Преодоление кризиса, как и его возникновение, произошло не на путях творческого поиска, а на путях биографической жизни. Пока поэт ломал голову над сложнейшими вопросами, умозрительно решить которые было бы чрезвычайно трудно, вплотную приблизились два тесно взаимосвязанные события: заканчивался срок обучения в Лицее и открывалась перспектива самостоятельной жизни. Приближение выпуска, предстоящее расставание с лицейскими товарищами вывело Пушкина из состояния психологического шока. Восстановление отвергнутых (или далеко отодвинутых) духовных ценностей и есть признак преодоления кризиса.

Послание «Князю А. М. Горчакову» воистину рубежное. По нагнетению мрачных переживаний и предчувствий это еще никак не развязка, но кульминация драмы; по содержанию послание вполне вписывается в ряд кризисных стихотворений. Выделяет из них это послание концовка: она не является логическим обобщением сказанному, но, как раз в споре с последним, как бы разрывает путы очевидного и возрождает утраченные жизненные опоры.

 
Но что?.. Стыжусь!.. Нет, ропот – униженье.
Нет, праведно богов определенье!
Ужель лишь мне не ведать ясных дней?
Нет! и в слезах сокрыто наслажденье,
И в жизни сей мне будет утешенье
Мой скромный дар и счастие друзей.
 

Смятенья мыслей и чувств еще полно и в этом небольшом фрагменте. На гордое (очень пушкинское) «ропот – униженье» следует жалостное роптание: «Нет! и в слезах сокрыто наслажденье…» А было время убедиться, что слезы дают разве что кратковременное утешение; и «наслаждение» возникает разве что от упрямства элегического певца. Но кроме этой призрачной опоры возникают опоры действительные: «Мой скромный дар и счастие друзей». Нельзя не заметить: обе посылки выступали альтернативой с самого начала – с «Разлуки», но тогда обе отводились, и в последующем отрицание нарастало. Выходит, время лечит раны.

Пушкин удивительно точен. Счастие друзей… В этой формуле – еще не полное восстановление дружеской общности. Возрождая духовную ценность счастья друзей, поэт еще не видит возможности счастья для себя, не разделяет сам счастья друзей, но для него оно – утешенье. Тут есть развитие уже найденной формулы («И вашей радости беспечной / Сквозь слезы улыбнуся я»), именно развитие, поскольку «те» слезы уже высохли, прибавилось радости – в такой степени, что это помогает преодолеть собственные невзгоды.

Послания к друзьям – основной жанр последних лицейских произведений. И сколько сердечного тепла в этих дружеских признаниях!

 
…но с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключен;
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О милый, вечен он!
 

В альбом Пущину

 
Прости! где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
На мирных ли брегах родимого ручья,
Святому братству верен я.
И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),
Пусть будут счастливы все, все твои друзья!
 

Разлука^[13]

Клятвенно звучат эти строки. Дружбе возвращаются первые места в иерархии духовных ценностей. Пушкину еще придется вносить определенные корректировки в оценку дружбы как нравственной категории в связи с конкретными ситуациями и поступками реальных лиц, но лицейское «святое братство» будет выделено и войдет в число неизменных ценностей, на которые надежно будет опереться в трудные минуты жизни.

В послании «Князю А. М. Горчакову», наряду с законами дружбы, восстанавливается поставленный было под сомнение «мой скромный дар». Дело не доходило до фактической реализации сомнения, но Пушкин настойчиво повторял, что его слабый дар исчез, как легкий дым. И вот сомнения преодолеваются, к Пушкину возвращается вера в свой дар. На повороте от безверия к вере дар еще именуется «скромным», но вскоре и эта церемонность будет отброшена.

Выделим послание «В альбом Илличевскому».

 
Мой друг! неславный я поэт,
Хоть христианин православный.
Душа бессмертна, слова нет…
 

Тут прямым заявлением обозначается причастность к вероисповеданию (правда, с попутным словесным каламбуром, с возможностью иронического чтения: неславный – право славный) и признается основной догмат религии в воззрениях на человека (утверждение бессмертия души). Но и это признание делается холодно, принужденно: тут отношение к официально утверждаемой истине, с которой надобно считаться, но которая не определяет линию поведения. Пушкину в сравнительном плане понадобилось сослаться на нечто бесспорное (или признаваемое бесспорным, что поэт и принимает, не задаваясь надобностью проверки на истинность). У Пушкина забота поважнее.

 
Душа бессмертна, слова нет,
Моим стихам удел неравный –
И песни музы своенравной,
Забавы резвых, юных лет,
Погибнут смертию забавной,
И нас не тронет здешний свет!
 

Судьба стихов – вот забота Пушкина. Мысль, начинающая стихотворение, родственна утверждению послания «Князю А. М. Горчакову», где дар назван «скромным». Каков дар, таков и результат; с ним трудно рассчитывать на бессмертие. Однако лукавая ирония пронизывает весь фрагмент, смирение поэта немного наиграно. И вот – кульминационный всплеск:

 
Ах! ведает мой добрый гений,
Что предпочел бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие своих творений.
 

Пушкин не судит с той же категоричностью, что в «Городке» («Не весь я предан тленью…»); не утверждение, но надежда движет его пером. Но какова надежда! Поэзия возвращается на высшую ступень в иерархии духовных ценностей. Попутно отметим: официальная вера хотя и стала предметом поэтических медитаций, но не заняла подобающего ей места в системе мировоззренческих ценностей. Предпочтение бессмертия души чему-то иному в глазах истинно верующего просто святотатственно. Но святыни превыше религиозных Пушкин обозначил твердо и ясно (что не умаляет духовности его позиции).

Мечта о бессмертии творений заявлена без кичливой заносчивости, но и без нарочитого смирения, с полной выверенностью чувства и слова. Но слишком интимные, заповедные переживания вырвались наружу, и Пушкин пытается переменить разговор: в арсенале его духовных ценностей есть заново обретенная – дружба: ей и отдается последняя здравица стихотворения:

 
Но пусть напрасен будет труд,
Твоею дружбой оживленный –
Мои стихи пускай умрут –
Глас сердца, чувства неизменны
Наверно их переживут!
 

Дружба как ценность жизни поставлена выше стихов как ценности литературной; хотя альтернатива, если разобраться, не очень четкая: «глас сердца» и звучит посредством стихов, – и не очень корректная: «живая» память не выходит за пределы жизни поколения, тогда как читательская память беспредельно переходит из поколения в поколение; но для Пушкина так характерно понижать прозвеневший высокий пафос, часто даже понижать иронически.

Роль послания «В альбом Илличевскому» в возрождении поэзии как дела всей жизни поэта и залога его бессмертия очень велика. Будет еще немало сомнений и поисков касательно целей и форм художественного творчества, но кумир самой Поэзии выстоит в самых суровых испытаниях.

Возрождение духовных ценностей в виде святынь поэзии и дружбы дает Пушкину возможность окрепнуть душой. Когда есть духовные опоры, уже можно прочно ощущать себя в жизни. Возрождается шутка, поэт ощущает себя своим среди дружеской компании, может подтрунивать и над товарищами, и над собой. Таков пафос послания «Товарищам». Поэт подсмеивается над теми, кому захочется делать карьеру, военную или чиновную. Большой фрагмент стихотворения отведен и автопортрету;

 
Лишь я, судьбе во всем послушный,
Счастливой лени верный сын,
Душой беспечный, равнодушный,
Я тихо задремал один…
Равны мне писари, уланы,
Равны законы, кивера,
Не рвусь я грудью в капитаны
И не ползу в асессора;
Друзья! немного снисхожденья –
Оставьте красный мне колпак,
Пока его за прегрешенья
Не променял я на шишак,
Пока ленивому возможно,
Не опасаясь громких бед,
Еще рукой неосторожной
В июле распахнуть жилет.
 

Заново встретились когда-то привычные формулы вроде «счастливой лени верный сын»! В самом деле, кончилось временное oцeпенение души, и зазвучали прежние интонации. Что тоже замечательно: наступает пробуждение души – и тянет к озорству, к вольнодумству.

Дружеское общение с братьями на выпуске из Лицея позволяет провести под кризисом окончательную черту.

Однако кризис нельзя понимать как спад, лишь замедливший творческое развитие поэта, который теперь всего лишь возвращается на оставленные позиции. Духовная стойкость и нравственное здоровье Пушкина находят свое выражение в том, что поэт даже из выпавших на его долю невзгод и страданий умел извлекать позитивный опыт. Из кризиса поэт выходит возмужавшим и умудренным. Даже горькая (выдуманная) любовь одарила поэта образом незабвенной и умением прощать, а не мстить за страдания. Широко образованный поэт будет знать, что такое «английский сплин», но что такое «русская хандра», он будет знать не из книг – по собственному опыту. Психологизм – тоже явление литературное, но ему проще проникать в литературу, когда поэт ведает, что сердце умеет жить только одной страстью, зато в ней одной различать бездну тонов и оттенков.

На духовное развитие поэта кризис оказал не только позитивное воздействие: скажутся и его отрицательные следствия. Но об этом – на новом материале – убедительнее можно будет сказать позже.

Восемнадцатилетний Пушкин выходил «на свободу». Позади оставались всего лишь годы учения, впереди – вся активная жизнь. Насколько же отличается от этой простенькой биографической раскладки исключительная насыщенность четырехлетней творческой жизни поэта! Быстрое перо Пушкина, обгоняя реальный опыт, сумело опробовать столько тонов, провело за собой поэта не только через обретения, но и через горечь утрат. Бурных чувствований, подаренных Пушкину музой в эти четыре года, большинству людей с избытком хватило бы на целую жизнь.

Значения краткого, в полгода, духовного кризиса Пушкина, первого в его жизни, никак нельзя преуменьшать. След его оказался глубок, и настроения, которые, казалось бы, преодолены окончательно, возобновляются в стихах конца 1817 года и даже в 1818 году.

В послании «Тургеневу» (1817) очень показательны штрихи к портрету пушкинской музы. Вначале она предстает (как это и было совсем недавно) сосредоточенной на единственном мотиве:

 
К чему смеяться надо мною,
Когда я слабою рукою
На лире с трепетом брожу
И лишь изнеженные звуки
Любви, сей милой сердцу муки,
В струнах незвонких нахожу?
 

В конце же послания, возвращаясь к мотиву музы, поэт возрождает пережитое намерение оставить творчество:

 
Не вызывай меня ты боле
К навек оставленным трудам,
Ни к поэтической неволе,
Ни к обработанным стихам.
 

Всецело инерцией кризисных переживаний наводнено послание «К * * *» (1817). Это проявляется и в частных деталях, когда поэт рисует себя даже «среди забав» омраченным «унылой думой», и в горьких афоризмах («Кто раз любил, уж не полюбит вновь…»), и в суровом финальном обобщении:

 
Кто счастье знал, уж не узнает счастья.
На краткий миг блаженство нам дано:
От юности, от нег и сладострастья
Останется уныние одно…
 

Стихотворение «Мечтателю» (1818) включает полемический мотив. С явной иронией передаются наивные мечты неопытного юноши, находящего приятность в томной грусти.

 
Ты в страсти горестной находишь наслажденье;
Тебе приятно слезы лить,
Напрасным пламенем томить воображенье
И в сердце тихое уныние таить.
 

Поэт распознает в таких мечтах игру; поэту ведомо «страшное безумие любви», «яд», «бешенство бесплодного желанья», от чего он и остерегает «неопытного мечтателя».

И еще раз голос безумного чувства отзовется в «отрывке» 1818 года:

 
Оно мучительно, жестоко,
Оно всю душу в нас мертвит,
Коль язвы тяжкой и глубокой
Елей надежды не живит…
Вот страсть, которой я сгораю!..
Я вяну, гибну в цвете лет,
Но исцелиться не желаю…
 

Представим себе: приведенные фрагменты попались бы нам на глаза при перелистывании тома пушкинской лирики петербургского периода. В таком случае было бы трудно понять и настроение, и смысл стихов. Другое дело, если мы, как и должно, воспримем стихи в контексте духовных поисков поэта. Теперь становятся вполне ясными и надрывная мрачность этих стихов, и неотвязность их. Становятся понятнее и последующие строки:

 
Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило…
 

«Погасло дневное светило…», 1820

Отголоски кризисных мотивов в стихах 1817–1818 годов подтверждают правду этого переживания. Старые, зажившие раны ноют в непогоду…

Была недолгой полоса жизни, когда мотив мучительной, не реализованной иначе, как в слове, любви был почти единственным, сильно потеснившим на время все остальное. Этот мотив не исчез при перемене образа жизни, что доказывает: в основе мотива подлинная страсть, не литературная игра как дань популярному элегическому жанру. Сказанное не отменяет литературной формы переживаний поэта: надо точно определить характер литературности. Это ни в коей мере не графоманская дань моде, в основе переживания – неподдельный сердечный импульс. Но разработка мотива переводится в литературный план, и это важнее всего. Крайне трудно, практически невозможно идентифицировать поэтическое переживание с реально-биографическим, установить адресатов пушкинских стихов. Такие попытки активно предпринимаются, версий много: каждую невозможно бесспорно доказать, равно как невозможно со всей решительностью отвергнуть. Достоверного мало, все зыбко, неопределенно. Думается, ценность призрачных биографических фактов теряется окончательно: они сгорают в топке творческого воображения. Зато поэтический факт остается нетленным. Поверим поэту: реальным любовным отношениям предшествовал этап духовной драмы, всеохватывающей и мучительной, подготовившей сердце поэта к возможности пережить тончайшие оттенки эмоций. Эта драма воспитала мужчину, крепкого духом, способного устоять на краю бездны, исполненного великодушием, повелевающим тяжесть испытаний брать на себя.

Отголоски кризисных мотивов в новом периоде творчества вполне закономерно оттесняются на периферию, уступают первый план новым впечатлениям. Более существенно, что они сохраняются в стихах 1817–1818 годов, а как воспоминание – даже в стихотворении 1820 года.

Впрочем, мы имеем дело с лирикой, искусством динамичным: здесь самые броские формулы фиксируют лишь краткий миг, летучее состояние. Ситуативные формулы нельзя растягивать, придавая им универсальный характер. Очень важно, что сердце помнит свои раны, но раны лечатся, иначе неизбежен летальный исход.

Динамизмом настроений (в рамках самого текста) отличается стихотворение 1817 года «К ней».

 
В печальной праздности я лиру забывал,
Воображение в мечтах не разгоралось,
С дарами юности мой гений отлетал,
И сердце медленно хладело, закрывалось.
 

Начало вполне отвечает тональности кризисных стихотворений. Далее поэт призывает на помощь воспоминания счастливых дней, на которые откликалась его муза: усилия тщетны.

 
Напрасно! Я влачил постыдной лени груз,
В дремоту хладную невольно погружался,
Бежал от радостей, бежал от милых муз
И – слезы на глазах – со славою прощался!
 

Стихотворение прямо строится по схеме элегий кризисного периода, но здесь происходит резкий, немотивированный перелом настроения:

 
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость,
Душа проснулась, ожила,
Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.
‹…›
Хвала любви, хвала богам!
Вновь лиры сладостной раздался голос юный,
И с звонким трепетом воскреснувшие струны
Несу к твоим ногам!..
 

И если подвижное пушкинское настроение совершает столь крутые повороты даже в рамках отдельного стихотворения, то что же говорить о широком по диапазону пушкинском творчестве в целом.

О своей драме Пушкин будет помнить: это главное. Но он преодолел ее – и выходит в самостоятельную жизнь. С одной стороны, он не по годам умудрен, с другой – он распахнут жизни, он «искатель новых впечатлений».