Юрий Никишов
Любовные истории, пережитые и придуманные Пушкиным

Часть первая. Убежденный холостяк (1813–1826)

Глава 1. «Меж Вакха и Амура» (1813–1816)

1

Первые дошедшие до нас произведения Пушкина датируются 1813 годом. Это любовное послание, эпиграмма и незавершенная поэма. Юному поэту 14 лет. Образ жизни замкнутый, казарменный. Возникает и нелегкая исследовательская задача: как тут разглядеть подлинного Пушкина, человека с формирующимся характером, и поэта, ищущего свой путь?

Начальный период творчества – ученический? Это само собою разумеется. Только ученик этот более чем своеобразен. Кто его учитель? А все корифеи-современники: Батюшков, Жуковский, Денис Давыдов, Вяземский. Не только корифеи русской литературы: он же с детства владеет французским языком как вторым родным (тут Вольтер, Парни и др.).

Юного поэта влекут не только корифеи. Задумал писать поэму в народном стиле – примеривает: «Петь я тоже вознамерился, / Но сравняюсь ли с Радищевым?» При этом Пушкин никогда не был эпигоном; он Батюшкову осмелился заявить: «Бреду своим путем: / Будь всякий при своем».

В 14 лет начинать рассказывать любовные истории – не рановато ли? Иными словами: как соотнести реальный опыт, весьма мизерный, и опыт творческий, весьма разнообразный?

Но – на виду регламентированная жизнь подростка. А что там, в глубинах сознания? В общем-то виде ситуация понятная; вот только расшифровке и конкретизации она не поддается. Можем только судить о ее важности. Предположительно 1830-м годом датируют «Первую программу записок» Пушкина. В ней значится (правда – вычеркнутое): «Ранняя любовь». Предполагают, что запись связана с Сонечкой Сушковой: с этой девочкой Пушкин-мальчик общался на танцевальных вечерах танцмейстера Йогеля еще в долицейские годы. Образ этой девочки нам встретится в стихах поэта.

Юный поэт проводит зрелое детство в Царском Селе в Лицее, который размещался во флигеле, переходами соединенном с Екатерининским дворцом. Лицеистам туда входа нет, но и секретов о том, что там происходит, не существует. Юношей из хороших семейств готовят к государственной деятельности, сопровождающие ее привилегии наглядны, притягательны, подразумеваемы.

В лицейские годы преобладание духовных (умозрительных) переживаний перед фактическими действиями особенно очевидно. И объективно существует противоречие между ограниченными, порой стесненными физическими возможностями человека – и безграничными возможностями его мысли, его духа. Условия проявления творческих возможностей духа бесконечно разнообразны – от благоприятных до кажущихся противопоказанными. Мысль человека способна взорвать и опрокинуть стоящие перед ней преграды. Мысль, дух – наивысшее проявление свободы человека, дарованной ему природой. Мысль человека проникает в микро- и макромир, в реальное и ирреальное. Ей не нужна внешняя энергия, чтобы в мгновение ока перенестись в отдаленнейшие пространства Вселенной. Мысль человека кровоточит, ударяясь об острые углы мироздания, – и лечит себя, ибо только мысль способна осуществить вечное стремление к гармонии, чего никак не удается достигнуть общественной практике. Мысль человека создает идеал.

Лицей с его достоинствами и недостатками – фактор объективный. Но на выходе из Лицея Пушкин был бы другим, если бы не стал поэтом. Лицейский регламент – это общее. Но подчиняясь с охотой одному и с неохотой другому, Пушкин параллельно прожил вторую жизнь – и был счастлив, был свободен. В студенческую келью явилась муза – и келья «вдруг озарилась»! Как оно прекрасно, это озарение! Выполняя с охотой и неохотой заведенный ритуал, поэт рядом выстроил свой мир, в котором был полный хозяин. Рушились рамки времени и пространства. Вместе с четырьмя годами биографической жизни (из шести лицейских) поэт примерил на себя множество человеческих жизней, поставил себя в разнообразнейшие обстоятельства. В этой литературной игре поэт крепил себя сам – едва ли не эффективнее, чем это делали усваиваемые в большей или меньшей степени лицейские премудрости.

Пушкина формирует эпоха патриотического единения нации, эпоха ожидания прогрессивных перемен, к которым поэт и его сверстники чувствуют личную причастность. Жизнь окажется сложнее первоначальных о ней представлений, многие ожидания будут обмануты, но все равно тяжкие невзгоды падут уже на окрепшие плечи. Испитый вовремя глоток гармонии сохранит свою целительность на долгие годы.

Многоголосие лицейской музы Пушкина служит подтверждением, что поэтические упражнения составили счастье юного певца. Приходит осознание преимуществ, которые дает человеку его поэтический дар. Перо оказывается всесильным, может творить любые чудеса, и тогда прорывается голос восторга:

 
Фантазия, тобою
Одной я награжден…
Что было бы со мною,
Богиня, без тебя?
 

К сестре

Благодарное чувство к поэзии за внутреннюю свободу, за могущество созидания в Пушкине остается прочным и устойчивым. Замкнутый (особенно вначале), келейный (тут не очень много и прифантазировано) быт рушился, поэт обрел и потом лелеял внутреннюю свободу. Может быть, на этом опыте рождается восхитившая Блока пушкинская формула «тайная свобода».

Несоответствие того, что было в жизни, тому, что видим в стихах, в лицейский период особенно разительно. Это не значит, что в стихи не проникало то, что было в жизни. Но, попадая в стихи, реальное преобразовывалось до полной неузнаваемости. Был случай, когда группа лицеистов (с участием Пушкина) попробовала приготовить и продегустировать гогель-могель. Деяние получило огласку, был превеликий скандал. В стихах подростка Пушкина вино льется рекой. Был случай, когда в лицейских переходах Пушкин, желая поцеловать горничную, поцеловал фрейлину: опять громкая огласка, о происшествии докладывалось царю. Потом пришла первая платоническая влюбленность. Вот все «любовные» истории начального периода. А каков их набор в стихах?

Однако эти и подобные факты говорят лишь о том, что скромный, ограниченный жизненный опыт совсем юного поэта удесятеряется его поэтическими фантазиями. Задача исследования состоит вовсе не в том, чтобы отсортировать этот материал, вычленяя крупицы реального опыта. Подобный путь бесперспективен и ведет только к скромной констатации контраста реального и вымышленного – с выводами о слабом развитии биографического начала в лицейской лирике.

Наш угол зрения (через призму идеала) выгоден тем, что позволяет рассмотреть самые безудержные поэтические фантазии на равных с достоверными биографическими переживаниями. Для нас нет разницы, что было или чего не было в жизни: все (по-своему) было, отличие только в форме – непосредственного переживания (все равно преображаемого в процессе творческого пересоздания) или полностью духовного поэтического воображения. Слово характеризует поэта вне обстоятельства, реализовано желание или нет (в акте творчества оно реализовано).

Родным и близким разрешалось посещать лицеистов; каникулы воспитанникам не полагались. В послании «К сестре» Пушкин рисует свой визит к любимой им Ольге. Почвы реальности он не покидает:

 
Тайком взошед в диванну,
Хоть помощью пера,
О, как тебя застану,
Любезная сестра?
 

А далее подробно (на выбор) описывается обычный и Пушкину хорошо знакомый круг занятий сестры. Так был ли визит лицеиста Пушкина к сестре? Фактического – не было, а воображаемый (неторопливый, обстоятельный) – был! И реальное переживание надо еще уметь выразить; для поэта повод (впечатление, воспоминание, желание) оказывается вторичным; эмоциональную атмосферу создает поэтическое переживание.

В литературных играх лицеиста Пушкина удачно пересекаются два самостоятельных процесса: мальчик торопит и мысленно предвосхищает практически еще не доступный ему опыт взрослых («Все любовники желают / И того, чего не знают…» – «К Наталье»), – юный поэт осваивает поэтическую школу старших (ему нужен и старик Державин, живой памятник своим уже в прошлом написанным шедеврам, и старшие современники Жуковский, Батюшков, Вяземский, Давыдов). Литературное поприще оказалось для того и для другого наилучшим полигоном. Может быть, как раз потому, что поэзия способствовала определению жизненной позиции, Пушкин так быстро нашел свое лицо.

Достоверно пережитое и вымышленное не порознь существуют в стихах Пушкина, а плотно переплетаются. В «Городке» чрезвычайно выразительно охарактеризован круг чтения юного Пушкина: этот материал обладает всеми достоинствами документа. А наряду с этим – чистые фантазии: «Я нанял светлый дом…» Не покидал Пушкин своего 14-го нумера, не полагалось это лицеистам, не по карману это было бы ему. «Городок» – пушкинский вариант батюшковских «Моих пенатов» (кстати, и пенаты Батюшкова – плод воображения).

Литературные игры юного Пушкина – это через расклад утверждаемых и отрицаемых духовных ценностей способ определения жизненной позиции. Совсем не важно, что непосредственный жизненный опыт еще беден; книжный опыт становится формой его расширения, и обогащения, и даже предвосхищения. Поэтические фантазии Пушкина потребностями жизни рождены и, жизнь объясняя, в нее же возвращаются.

И еще. Мальчик-поэт уже проницательно угадал, что искусство и не должно копировать жизнь: оно развивается по своим законам. Подтверждает это дневниковая запись 1815 года «Мои мысли о Шаховском»: «Шaховской никогда не хотел учиться своему искусству и стал посредственный стихотворец. Шаховской не имеет большого вкуса, он худой писатель – что ж он такой? – Неглупый человек, который, замечая всё смешное или замысловатое в обществах, пришед домой, всё записывает и потом как ни попало вклеивает в свои комедии». Пушкин снисходительно одобряет наблюдательность Шаховского, но для серьезной работы считает это явно недостаточным. Детская муза Пушкина развивается как раз обратным путем. Непосредственного жизненного опыта у юного поэта немного, зато он упорно учится своему искусству и совершенствует вкус: результат значительный. Но это означает, что уже на лицейской скамье Пушкин проделывает то, что ему не раз придется повторить: поэт обретает силу даже объективные трудности, преодолевая их, повернуть себе на пользу.

Маловато личного опыта? Зато у жанра опыт обширный и прочный. В сущности, что такое жанр? Это установленная канва, по которой – в оговоренном диапазоне – выполняется индивидуальный рисунок. Читатель обычно не доискивается, что пережито, а что придумано.

Но и в определении жизненной позиции надобно видеть диалектику индивидуального и общего. Человеку всегда есть из чего выбирать. Расшифровка философской системы, которой юный поэт отдает предпочтение, излишня, система называется по имени в самих стихах.

 
Дай бог любви, чтоб ты свой век
Питомцем нежным Эпикура
Провел меж Вакха и Амура!
 

Князю А. М. Горчакову

 
Апостол неги и прохлад,
Мой добрый Галич, vale!
Ты Эпикуров младший брат,
Душа твоя в бокале.
 

Пирующие студенты

«Меж Вакха и Амура» – имена богов фиксируют самые важные опоры, на которых зиждутся поэтические ценности, утверждаемые лицейской музой Пушкина: совокупно и порознь они варьируются на множество ладов.

Жизнь не ощущается краткой: ее достаточно, чтобы насладиться всеми радостями жизни. Вот почему вполне естественно (вне данного контекста воспринимаемое по крайней мере спорным) утверждение:

 
Нам жизни дни златые
Не страшно расточать.
 

Послание к Галичу

Не страшно, если расточительство дней и воспринимается смыслом жизни.

При таком отношении к жизни нет драмы в смерти – она осознается естественной и в конце даже желанной, как сон для усталого человека. Пожалуй, единственный раз, в стихотворении «Опытность», жизнь и смерть сталкиваются в оксюморонно-несоединимом сочетании. Поэт пытается уклониться от «проказливого» Эрота, понимает тщету усилий и принимает его власть над собой. «Веселиться – мой закон», – провозглашает поэт, но непрошенно и зловеще врывается в обретенную идиллию мрачная сила:

 
Смерть откроет гроб ужасный,
Потемнеют взоры ясны.
И не стукнется Эрот
У могильных уж ворот.
 

Гроб воспринимается ужасным, поскольку открывает зев до срока: человек еще не насладился земными удовольствиями, не потерял к ним интереса.

Совсем иначе то же самое смотрится тогда, когда становится закономерным звеном естественной цепочки бытия:

 
И тих мой будет поздний час;
И смерти добрый гений
Шепнет, у двери постучась:
«Пора в жилище теней!..»
Так в зимний вечер сладкий сон
Приходит в мирны сени,
Венчанный маком и склонен
На посох томной лени…
 

Мечтатель

В сравнении с «Опытностью» тут перемены демонстративны. Там благо, когда постучится Эрот, страшно, когда уже не постучится; а тут стучится другой визитер (именно он был нежелателен в первом случае) – и ничего, теперь он именуется «добрым гением». Для отношения к смерти в лицейской лирике вариант «Опытности» – исключение, вариант «Мечтателя» – норма.

Исповедуемая поэтом философия эпикурейства объективно чужда канонам религии и подпитывает религиозную холодность юного Пушкина. «Эротика по литературной традиции являлась сатирическим средством, особенно в антицерковной поэзии, как бы в противовес аскетическим идеалам церкви»^[8]. Сама направленность на земную жизнь противоречит вере в загробную жизнь души как главную форму существования человека.

Практически с самого начала в сознании Пушкина складывается представление о цикличности жизни: несколько ее этапов сменяют друг друга с неумолимой последовательностью. Каждому этапу приличествуют свои заботы и свои радости; неразумно цепляться за то, что уходит безвозвратно.

Наиболее четко в лицейский период мысль о цикличности жизни выражена в «философической оде» «Усы». Вещает «мудрец с обритой головою»:

 
Гордись, гусар! Но помни вечно,
Что все на свете скоротечно –
Летят губительны часы,
Румяны щеки пожелтеют,
И черны кудри поседеют,
И старость выщиплет усы.
 

Закон жизни выводится на чрезвычайно широком материале: жизнь человека уподобляется жизни государств, то и другое одинаково подвластно движению времени; перед рекой времен в равной степени бессильны все.

Проблема поставлена со всей остротой. Возможны два пути ее разрешения: тщиться хотя бы частично обмануть время – или, считаясь с неумолимым ходом времени, дорожить тем, что успевает дать жизнь. Пушкин обдумывает оба варианта. Поэту не хочется расставаться с юностью, самым интенсивным на впечатления периодом жизни, он платит дань желанию сделать юность вечной. Но склад ума поэта в большой степени рационалистичен и не позволяет, по крайней мере надолго, уходить в мир иллюзий, поэтому последовательнее Пушкин выбирает второй путь.

В написанных по-французски «Стансах» (цитируются в переводе) сопоставляется судьба расцветшей розы и прекрасной девушки; цветение розы недолговечно, и неизбежно увядание; но неизбежно увядание и женской красоты – что же делать?

 
Евдокия! Любите! Время не терпит;
Пользуйтесь вашими счастливыми днями!
В хладной ли старости
Дано нам ведать пыл любви?
 

Аналогичные ассоциации скрепляют послание «К Наташе» природной параллелью: «Вянет, вянет лето красно; / Улетают ясны дни…» – «Скоро, скоро холод зимний / Рощу, поле посетит…» Пейзажные зарисовки аккомпанируют элегическим чувствам поэта, разлученного с милой.

Исключения из правила запредельны для опыта человека:

 
Богиня красоты прекрасна будет ввек,
Седого времени не страшна ей обида:
Она – не смертный человек…
Лаиса Венере, посвящая ей свое зеркало
 

Сознание человека протестует против неумолимо линейного хода жизни, но порывы желаний бессильны перед реальностью.

Еще более сложным предстает ход размышлений поэта в стихотворении «Гроб Анакреона». Через головы веков фантазией поэта оживляется могильный памятник «мудреца сладострастия». Это дает возможность восстановить заветы старца, они созвучны философии юного русского поэта: ловить резвое счастье, успеть насладиться жизнью.

В дополнение к этим становящимися характерными и типичными размышлениям здесь добавляется картина последних минут великого сладострастника. Но ведет себя старец никак не подобающим возрасту способом: он остается по привычкам юношей.

 
Здесь готовится природе
Долг последний заплатить:
Старец пляшет в хороводе,
Жажду просит утолить.
Вкруг любовника седого
Девы скачут и поют;
Он у времени скупого
Крадет несколько минут.
 

Так возникает новый поворот темы. Существенно, что она отрабатывается, пробуется на эпическом материале, на образе, нарочито отстраненном от образа автора, это «чужой» пример. Альтернатива не беспредельна, ибо не может отменить смертность человека, но пытается хотя бы раздвинуть желанные пределы, «украсть» у вечности хоть что-то. Но пуще всего это, так сказать, «кража» внутреннего характера, перераспределение этапов своей жизни: не просто нежелание расстаться с наслаждениями жизни, но нежелание даже в старости расстаться с юными забавами. Пушкин, беседуя с Анакреоном, проигрывает и этот вариант. Покамест поэт не иронизирует над ним и даже поэтизирует его, но рядом идет и другой вариант – благородной сдержанности. Окончательный вывод не сделан (Пушкин и не будет торопиться его делать), относительный выбор склоняется в пользу сдержанности.

Ключевое понятие, которое в сущности предопределяет направление всех остальных поисков, представляет собой цель эпикурейства, – счастье. Слово «счастье» включается в активный словарь лицейской лирики (понятно, что сохраняется в нем и дальше). У Пушкина нет философски емкой формулы счастья: есть указания на состояние человека (со знаками плюс и минус), есть отсылки к источникам, объясняющим причину того и другого состояния; дорог к счастью оказывается много. Определение понятия не входит в творческую задачу поэта; Пушкину хватает интуитивного представления о том, что такое счастье. Нам без определений и обобщений не обойтись.

Что значит счастье в обиходе лицейской лирики? Оно включает такой оттенок: удовлетворение достижением поставленной цели. Еще реальное слагаемое (вполне в духе эпикурейства): высокая степень наслажденья. Но любопытно: подобными представлениями о счастье поэт наделяет не себя, а адресатов и персонажей лирики: «Панкратий жил счастлив в уединенье…» («Монах»); пастух следует совету Сатира: «И в объятиях Дориды / Снова счастьем насладись!» («Блаженство»); Батюшков, по представлениям Пушкина, счастлив и как поэт – «парнасский счастливый ленивец», и как любовник: «Слезами счастья грудь прекрасной, / Счастливец милый, орошай» («К Батюшкову»); «Ты счастлив, друг сердечный: / В спокойствии златом / Течет твой век беспечный…» («К Пущину ‹4 мая›»); счастлив «философ благодарный» в дружеском общении, «когда минуты мчатся / Веселья на крылах…» («Послание к Галичу»); завет Анакреона – «Счастье резвое лови» («Гроб Анакреона»). Но подобные представления о счастье отданы «я» поэта лишь при нарочитом несовпадении биографического и условно-литературного опыта. Так, в «Монахе» возникает замечание в скобках: «я молод, не пострижен / И счастием нимало не обижен». Но реальному автору – всего четырнадцать лет, и счастьем, на которое намекает и которым якобы «не обижен», он еще просто-напросто не наделен!

В чем же дело? В системе эпикурейства краеугольное основание – любовь. В «днях любви и счастья» одно и другое нераздельно. Эту отправную посылку юному поэту трудно склонить к своему опыту. О каком блаженстве в любви вести речь, если любви еще нет, если томление ожидания больше мучительно, чем отрадно, если упоение фантазией кончается горечью пробуждения? Даже единственный реальный эпизод жизни сердца в Лицее, увлечение Бакуниной, дает жестокую раскладку: 18 часов мучительного ожидания – и счастье встречи на 5 минут. Как темпераментному поэту с таким раскладом мириться?

Личное признание в счастье безоговорочно делается только в случае, когда счастливое мгновение остановлено навечно – если живописец выполнит, как надо, заказ:

 
Рукой любовника счастливой
Внизу я имя подпишу.
 

К живописцу

В иных же случаях неизбежны оговорки: «Увы! я счастлив был во сне…» («Послание к Юдину»). И даже больше: любовь и счастье, так естественно соединяемые применительно к чужому опыту, в личном сознании Пушкина предстают как альтернативы. Собственно, с этого и начинается.

 
Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь – и я влюблен!
Пролетело счастья время,
Как, любви не зная бремя,
Я живал да попевал…
 

К Наталье

Поэт принимает решение, которое, оказывается, выполнить невозможно, но сам порыв представляет интерес:

 
«Добрый путь! Прости, любовь!
За богинею слепою,
Не за Хлоей, полечу,
Счастье, счастье ухвачу!»
 

Опытность

Поэт вынужден задать вопрос: почто «любовию младой / Напрасно пламенею?» («Городок»).

Юный Пушкин проявляет высокую принципиальность. Он не завистлив и позволяет своим героям искать и находить счастье в любви. «Чужой» опыт очень нужен ему самому, ибо опережающим образом проигрывается модель поведения, вырабатывается его кодекс чести. Но поэт сам не предстает счастливчиком, а если и бывает счастлив, то не скрывает – лишь в мечтах.

Вот почему слагаемые счастья – удовлетворение достигнутой целью и высокая степень наслажденья – воплощаются как опыт героев, но не как личный опыт (с одной оговоркой: Пушкин получает безусловное удовлетворение как поэт). Под этим углом зрения находит объяснение странное восклицание:

 
Блажен, кто в низкий свой шалаш
В мольбах не просит Счастья!
 

Мечтатель

Но все логично, если понимать счастье как наслажденье.

Если же счастье воспринимается не как синоним любви, но альтернатива ей, то возникает и иное содержательное наполнение этого понятия – не как удовлетворение и наслаждение. Теперь счастье понимается как внутреннее состояние души человека, его лад с самим собой и с миром. В этом случае счастье даже стесняется себя и находит синоним – покой, тоже употребительное слово в творчестве Пушкина: «Блажен, кто веселится / В покое, без забот…» («Городок»); «Где ты, ленивец мой? / Любовник наслажденья! / Ужель уединенья / Не мил тебе покой?» («Послание к Галичу»); «Люблю я праздность и покой, / И мне досуг совсем не бремя…» («Моему Аристарху»); «Теперь, когда в покое лень…» («Послание к Юдину»); «Приди, о лень! приди в мою пустыню. / Тебя зовут прохлада и покой…» («Сон»); «Спешите же под сельский мирный кров. / Там можно жить и праздно и беспечно. / Там прямо рай…» (там же).

Слагаемых умиротворенного состояния человеческого духа выявляется много, а их дополняют и ценности переменные, настроенческие, временные. Набор переменных ценностей, которые то утверждаются, то иронически понижаются, широк: заслуживает внимания всё, на что откликается пушкинская душа. Другой вопрос, что степень категоричности утверждения тех или иных ценностей тоже необходимо учитывать.

Можно ли говорить о системе, если она так сложна и противоречива? Можно. А если она сложна и противоречива, то это всего лишь ее объективные свойства. И, видимо, правильнее говорить не о противоречиях системы, но о том, что эта система представляет собой комплекс оппозиций: уединение/свет, село/город, одиночество/дружество, тишина/шум, покой/суета, безвестность/слава. Выделим и еще некоторые.

Пушкин настойчиво утверждает приоритет веселья (веселости): «Веселье! будь до гроба / Сопутник верный наш…» («К Пущину (4 мая)»). Однако даже этому столь непререкаемо утверждаемому принципу находится оппозиция.

 
Страдать – есть смертного удел.
Воспоминания в Царском Селе
Но всё ли, милый друг,
Быть счастья в упоенье?
И в грусти томный дух
Находит наслажденье…
 

Городок

Веселью противостоят грусть, страдание, утраты – и насколько это раздвигает мир Пушкина, где возникают и контрастные краски, и полутона! Это – живая жизнь, вдыхаемая полной грудью.

Нормально, что эмоциональные знаки, с которыми в лицейскую лирику входят понятия страдания, грусти, утрат, весьма различны: все зависит от угла зрения. Они, как в приведенных примерах, утверждаются, включаются в число эстетических ценностей. Но с позиций «веселья» они воспринимаются помехой и вызывают досаду. В оппозиции грусть/веселье грусть не надо призывать, обстоятельства способствуют ее самозарождению, тогда как побудительный источник веселья порою не надежен, вроде «крылатого сна»:

 
Исчезнет обольститель,
И в сердце грусть-мучитель.
 

Городок

Грусть-наслажденье и грусть-мучитель – таков диапазон значений одного понятия в зависимости от контекста, от того, входит ли оно чужеродным явлением в иную систему ценностей или само системообразующее.

И еще об одной оппозиции, которой принадлежит существенное перспективное значение: мечты/реальность.

Мечты (мечтательность) прославляются с полной закономерностью как естественное следствие литературной игры, которую ведет юный поэт: его жизненные желания и реализуются чаще всего с помощью фантазии, мечты.

 
Певца сопутник милый,
Мечтанье легкокрыло!
О, будь же ты со мной…
‹…›
Мечта! в волшебной сени
Мне милую яви…
 

Городок

Опять-таки знаменательно, что отношение к мечте тоже неоднозначное. Мечта утверждается как высшая ценность, как замена реальности, превосходящая последнюю, как «младых певцов удел» («Послание к Юдину»).

 
Гоните мрачную печаль,
Пленяйте ум… обманом,
И милой жизни светлу даль
Кажите за туманом.
 

Мечтатель

 
Питомец муз и вдохновенья,
Стремясь фантазии вослед,
Находит в сердце наслажденья
И на пути грозящих бед.
Минуты счастья золотые
Пускай мне Клофо не совьет:
В мечтах все радости земные!
Судьбы всемощнее поэт.
 

Послание к Юдину

Но что совершенно замечательно – мечте находится оппозиция в виде реальности. Вторжение реальности в мир мечты вызывает разное отношение: досаду на нежелательную помеху, мужественное признание приоритета реальности, даже и эстетическое превосходство реальности над мечтой. Борьба мечты и реальности – не благоприобретенный опыт, она обозначается буквально сразу.

 
Я желал бы… да ногою
Моря не перешагнуть…
 

К Наталье

 
Но это лишь мечтанье!
Увы, в монастыре,
При бледном свеч сиянье,
Один пишу к сестре.
 

К сестре

 
Но что! мечтанья отлетели!
Увы! я счастлив был во сне…
 

Послание к Юдину

 
И я мечту младой любви вкусил.
И где ж она? Восторгами родилась,
И в тот же миг восторгом истребилась.
 

Сон (отрывок)

Постоянное противоборство мечты и реальности ведется с переменным ycпexoм – и все-таки с известным предпочтением реальности перед мечтой. Эмоции (а они разные) поэт оставляет при себе и смиряется перед необходимостью. Эроту, полагает он, «хоть не рад, но дверь отворишь…»; намерения перечить судьбе возникают «в гордости безумной» («Опытность»). Признание необходимости – ранний залог грядущего перехода Пушкина на позицию «поэта действительности». В силу преимущественно озорного типа лицейской лирики шутливо излагаются и мысли, которым впоследствии суждено развиться в новаторские программы реалистического искусства.

 
Блажен, кто шумную Москву
Для хижинки не покидает…
И не во сне, а наяву
Свою любовницу ласкает!..
 

Из письма к кн. П. А. Вяземскому

Почти наугад в шутливом стихотворении «Лаиса Венере, посвящая ей свое зеркало» произносится:

 
Но я, покорствуя судьбине,
Не в силах зреть себя в прозрачности стекла,
Ни той, которой я была,
Ни той, которой ныне.
 

Еще невероятно далеко до чеканных строк: «И сам, покорный общему закону, / Переменился я…» Между тем фундаментальные основы зрелой пушкинской позиции опробованы шуткой лицейской поры.

Преобладающий эпикуреизм позиции юного Пушкина не дает оснований говорить об индивидуализме или эгоистической замкнутости мира поэта. Да, в центре внимания культ земных наслаждений в любви и дружеских застольях, но уже последнее таит определенное противоречие: это занятие предполагает дружеское общение, стало быть, распахнутость в мир. Решающее же обстоятельство – перед нами не просто живущий весело человек, но поэт-философ, общающийся, как позже будет сказано, с «оракулами веков». О превосходстве личных интересов над общественными можно говорить очень условно: личное открыто общественному.

2

Добрая половина всех стихов рассматриваемого периода пишется во славу Эрота. Реальный опыт запределен: возраст и «казарменный» образ жизни нарастанию его не способствовали. Эротические стихи опережали опыт. Это вид литературной игры, когда всесильное перо давало возможность мечтой заменить реальность. Для формирования же морально-эстетического кодекса не представляет существенной разницы, реальным или воображаемым было переживание.

Первые же из сохранившихся стихов Пушкина развивают мотивы прикрытой эротики. Стихи подхватывают традицию анакреонтики, однако опираются и на совсем близкую литературную базу – традицию французской легкой поэзии как ветви классицизма, активно утверждавшуюся в русской поэзии Батюшковым (Батюшков – адресат пушкинских стихов). Б. П. Городецкий (опираясь на наблюдения З. Венгеровой) определяет, что традиции французской эротической поэзии заключаются «в искусстве “дать все понять, ничего не называя, прикрывая грубость сюжетов поэтичностью образов, юмором положений, игрой полунамеков”…»^[9]. Принцип намекнуть, ничего прямо не называя, привлекателен для Пушкина: ему приятно остановиться в опасной близости к пикантным моментам (в «Монахе»: «И он… но нет; не смею продолжать»). О фигуре умолчания четко сказал сам поэт:

 
В молчанье пред тобой сижу.
Напрасно чувствую мученье,
Напрасно на тебя гляжу:
Того уж верно не скажу,
Что говорит воображенье.
 

Экспромт на Огареву

Игра на острых ощущениях возводится в принцип. Пушкин и как читатель ценит «в резвости куплета / Игриву остроту» («Городок»). Совсем юный, «неопытный» поэт прозорливо угадывает, что недоговоренность сильнее действует на воображение, оставляя ему простор для самостоятельного движения.

«К Наталье» (стихотворение, открывающее собрание сочинений Пушкина) выговаривает очень важный для юного поэта принцип:

 
Все любовники желают
И того, чего не знают…
 

Желание и утоляется фантазиями на заданную тему.

Стихотворение основано на парадоксе. Финальное признание («Знай, Наталья! – я… монах!»), в сущности, отменяет, делает ненужными, неуместными «греховные» любовные излияния, в которых и заключена соль стихотворения:

 
Вижу, в легком одеянье
Будто милая со мной;
Робко, сладостно дыханье,
Белой груди колебанье,
Снег затмившей белизной,
И полуотверсты очи,
Скромный мрак безмолвной ночи –
Дух в восторг приводят мой!..
 

Но финал дает объяснение тому балансированию на самом краю пропасти, которое на деле оказывается лишь мнимо опасным.

 
Я слабею всякий час.
Всё к чему-то ум стремится…
А к чему? – никто из нас
Дамам вслух того не скажет…
 

Оказывается, находится путь сказать и дамам, хоть бы и вслух, не всё, но достаточно, чтобы быть понятым, не оскорбляя при этом чувства изящного.

Пикантен самый сюжет поэмы «Монах», где дьявол искушает старца Панкратия. Герой поэмы тверд и соблазнам не поддается, но повествование ведет автор, далекий от образа мыслей героя, что и вносит остроту в рассказ. Было бы чрезмерным сказать, что автор солидарен с дьяволом в искушениях Панкратия, но что автор расставляет соблазны перед читателем – это точно.