Юрий Никишов
Любовные истории, пережитые и придуманные Пушкиным

Отказ Пушкина от публикации очень значительного во многих отношениях «Послания к Юдину» вряд ли может быть сведен к факту, что на фоне «Первого снега» поблек один из мотивов стихотворения: наверняка дело обстояло сложнее; но как одно из слагаемых, повлиявших на решение, отмеченный аргумент отнюдь не исключается. Пушкин великодушно уступает Вяземскому приоритет в разработке поэтического мотива.

Портрет воображаемой возлюбленной не слишком отходит от стереотипа прелестницы, героини плотской любви. Но надо подчеркнуть и зарождение новой важной тенденции. Воображаемый роман с Сушковой значителен в этом отношении: в героине привлекает поэта «любви стыдливый цвет».

Среди произведений 1815 года есть одно особое. Хотя оно и печатается в томах пушкинской лирики, оно извлечено из дневниковой записи, датированной 29 ноября. Это произведение уникально – как первый прототип «биографической» пушкинской лирики, первая попытка зафиксировать поэтическим словом непосредственное переживание.

 
Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался,
Отрадой тихою, восторгом упивался…
И где веселья быстрый день?
Промчался лётом сновиденья,
Увяла прелесть наслажденья,
И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!..
 

Стихи не смогли угнаться за стремительной сменой настроений, полетом чувства. На помощь идут более быстрое прозаическое перо и стихи Жуковского, опытного старшего друга. Если брать содержание записи в целом, то видно, что внимание поэта распределено неравномерно. И в стихах веселье быстролетно, а «угрюмой скуки тень» неповоротлива. И в дневниковой записи томление ожидания описано сравнительно подробно, потом лаконично: «Но я не видел ее 18 часов – ах! какое положенье, какая мука! – » «Ho я был счастлив 5 минут –».

Только догадываться можно, в чем состояла сладость краткой встречи, что составило счастье пяти минут. Не ясно, чем мила была «милая Бакунина»; в первом биографическом документе мало материала для уточнений наших представлений о пушкинском идеале. Человеческая позиция Пушкина оказывается родственной его поэтической позиции (ср. «Послание к Юдину», «К живописцу» и др.); для бурных волнений достаточно внешнего обаяния героини («Как она мила была! как черное платье пристало к милой Бакуниной!»).

И тут можно подтвердить прежние наблюдения о преобладании мужского начала в лицейский период творчества Пушкина; еще лишь набираемый литературный опыт нуждался в более прочувствованном взгляде изнутри. Но этот факт известным образом корректирует наш активный тезис об эпическом характере лицейской лирики: нарочито отстраненные от личности поэта, его герои все-таки согреты тем же взглядом изнутри, что в особенности позволяет им быть носителями граней авторского идеала.

Перед нами прошло дебютное, протяженностью в три с половиной года, творчество юного поэта, взятое только в пределах одной тематической группы, – а уже можно четко видеть характерное пушкинское: непременную широту его позиции. Пушкин поначалу эпикуреец? Да, без всякого сомнения. Эпикурейские мотивы преобладают количественно, они разнообразны по формам воплощения. Опять же лирика предполагает воспевающее ответвление. Но Пушкин изначально не позволяет себе быть ослепленным. Еще только предвкушая, что любовные отношения таят неизъяснимые наслаждения, он уже угадывает, что они сопровождаются серьезными отпугивающими накладками. Так – уже в первом стихотворении (которым ныне открываются собрания его сочинений):

 
Пролетело счастья время,
Как, любви не зная бремя,
Я живал да попевал…
 

К Наталье

Любовь воспринимается бременем? Да, это не оговорка:

 
Кто с минуту переможет
Хладным разумом любовь,
Бремя тягостных оков
Ей на крылья не возложит…
 

Опытность

Тут надо отметить: иерархия ценностей меняется с ходом времени и даже ситуативно. В послании «К Наталье» ностальгически вспоминается былое, безлюбовное:

 
Как в театре и на балах,
На гуляньях иль воксалах
Легким зефиром летал…
 

То же ощущение дублируется в «Послании к Юдину»:

 
Доселе в резвости беспечной
Брели по розам дни мои;
В невинной ясности сердечной
Не знал мучений я любви,
Но быстро день за днем умчался;
Где ж детства ранние следы?
Прелестный возраст миновался,
Увяли первые цветы!
 

И еще. Я отмечал, что гармонировать интересы поэт чаще позволяет своим воображаемым героям; применительно к своей судьбе он мужественно предпочитает преломить драматический вариант обстоятельств.

 
Иль юности златой
Вотще даны мне розы,
И лишь навеки слезы
В юдоли, где расцвел
Мой горестный удел?..
 

Городок

Прямо сказать: какие-то нехарактерные для поэта-эпикурейца размышления! Для Пушкина это очень серьезно. Такое состояние явно мало констатировать, в нем надо основательно разобраться.

Глава 2. «Цвет жизни сохнет от мучений» (осень 1816 – весна 1817)

1

То обстоятельство, что «романы» Пушкина лицейской поры преимущественно воображаемы, делает употребительным мотив разлуки. Этот мотив так естествен: поэт реально без любимой, но просто немыслимо объяснять этот факт реальностью – поэт слишком юн, по условиям его жизни у него просто нет партнерш. И они придумываются, и одиночество мотивируется разлукой.

Поэт, случается, обходится без внешней мотивировки своего одиночества или называет истинную его причину. Так, в маленькой балладе «Окно» в экспозиции рисуется дева, ожидающая и дождавшаяся милого. Концовка переводит изложение в личный план:

 
«Счастливец! – молвил я с тоскою, –
Тебя веселье ждет одно.
Когда ж вечернею порою
И мне откроется окно?»
 

В «отрывке» «Сон» вырывается искреннее признание:

 
И я мечту младой любви вкусил.
И где ж она? Восторгами родилась,
И в тот же миг восторгом истребилась.
 

Одиночество поэта чаще лишь констатируется, отсутствие милой не мотивируется.

1815 год открывается стихотворением «К Наташе». Причину разлуки с «другом сердца» установить невозможно: соответствующие вопросы задаются в тексте, адресуются подруге, но при ее отсутствии на них некому ответить, и они остаются риторическими. Стихи передают томление поэта; его переживаниям аккомпанирует эмоциональный тон изображения осенней увядающей природы.

Дата написания стихотворения «К ней» достоверно не известна, но в собраниях сочинений оно помещается в заключение публикаций 1815 года, и в редакционном решении есть определенный художественный смысл: возникает своеобразное композиционное кольцо – «К ней» варьирует настроение послания «К Наташе».

На фоне фрагмента о Сушковой в «Послании к Юдину» и послания «К живописцу» хорошо видно, что мотив эпикурейских наслаждений, мотив плотских наслаждений еще далеко не исчерпан и не оставлен Пушкиным. Тем не менее мотив меланхолических настроений начинает звучать все отчетливее.

 
Прелестный возраст миновался,
Увяли первые цветы! –
 

читаем в «Послании к Юдину». «Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон…» – вторит послание «К ней». Причина меланхолии поясняется:

 
Эльвина! почему в часы глубокой ночи
Я не могу тебя с восторгом обнимать,
На милую стремить томленья полны очи
И страстью трепетать.
 

(Заметим: вопрос «почему» на данном этапе для поэта самый трудный и остается без ответа).

Мотив подхватывается «отрывком» «Сон»:

 
Мне страшен свет, проходит век мой темный
В безвестности, заглохшею тропой.
 

Если вдуматься, констатация страшная. И это не вскользь промелькнувшее настроение; оно тут же подтверждается и усиливается:

 
Мне не дает покоя Цитерея,
Счастливых дней амуры мне не вьют.
 

Начальный постулат значим: он усложняет смысл стихотворения. «Отрывок» не выпадает из цикла эпикурейских устремлений поэта, воспевающего необходимое и приятное состояние человека. Но стихотворение отразило и конфликтное противостояние яви/мечты.

Тому, что назревало постепенно и нарастало, было суждено прорваться. Начало нового этапа творческого развития поэта можно определить уверенно: рубеж перейден стихотворением «Осеннее утро» (1816).

Если руководствоваться отсылкой названия (подтверждаемой и деталью идущего следом стихотворения «Разлука»: «Взойдет ли ночь с осеннею луною…»), осенью 1816 года в человеческом и творческом сознании Пушкина произошли большие перемены. Сравнительно широкий диапазон творческих поисков, лирических мотивов внезапно сузился, сконцентрировался (что прогнозируется настроениями «Послания к Юдину», «К ней», «Сна») на одном, доминантном мотиве – муках неутоленной жажды любви. Правда, резкое сужение поля зрения не означает полного отказа поэта от многих прежних устремлений: просто они теряют автономию и становятся производными, попутными слагаемыми при разработке основного мотива; Пушкин пишет гуще, внутренний мир поэта предстает более объемным и богатым в рамках даже отдельного малого по форме лирического стихотворения; значительно обогащается психологизм изображения. Сдвигаются берега, зато поток набирает глубину, интереснее взаимодействуют слагающие его струи.

Было бы опрометчиво связывать произошедшие перемены с биографическим фактором. Да, Царское Село покинула проводившая там лето 1816 года Екатерина Бакунина – адекватная ли это поэтическим переживаниям Пушкина потеря? Зато в том же году, в связи с приходом на директорский пост Энгельгардта, лицейский быт стал разнообразнее и свободнее; Пушкин сближается с гусарами, возвратившимися в Царское Село после победы над Наполеоном, с Кавериным и Чаадаевым. Биографические связи давали как раз возможность расширить тематический диапазон творчества. Имена Каверина и Чаадаева войдут в пушкинские стихи, но за рамками Лицея; пока никаких поэтических следов нового общения нет.

Поэзия Пушкина не становится менее литературной, чем была только что. Не зазорно устанавливать ее жизненные истоки, но главное все-таки в ее объективном содержании: Пушкин преобразует жизнь, как того велит его идеал. Для нас из биографических факторов достаточно одного: Пушкин стал старше еще на один год, ему семнадцать лет. Наступает пора юношества – происходит переоценка жизненной позиции.

В импульсивном, эмоционально взрывчатом Пушкине этот вполне естественный общий процесс, который чаще протекает в спокойных, эволюционных формах, принял бурный характер. Поэтому все основания говорить не просто о переменах, обновлении в его творчестве^[10], но о глубоком духовном кризисе, первом, но далеко не последнем. Внутреннее, духовное здоровье Пушкина было крепким и всегда позволяло ему выходить из кризиса обновленным, позволяло делать широкий шаг вперед и ввысь. Это не лишало состояние кризисов мучительного накала страстей, психологических терзаний.

Пушкин переживал именно кризис, убедительнее всего это доказывает откровенный скептицизм в отношении к тем ценностям, которые он утверждал совсем недавно. Особенно показательно, что кризис проникает в святая святых, распространяясь на отношение к творчеству. Это тем неожиданнее, что поэт, казалось, сделал свой выбор раз и навсегда, уже связал с ним надежду духовно преодолеть неизбежное для смертных тление. Насколько же глубок и серьезен кризис, если он затронул заповедную область!

Болезненный симптом обозначился тотчас же. Стихотворение «Разлука» (оно в самых истоках кризисного этапа), рисующее смятенное состояние поэта в связи с пережитой разлукой с любимой, еще уповает, что мука преодолима; в качестве духовной опоры прямо называется поэзия: «Мою печаль усладой муза встретит…» Лире поэта посвящена концовка стихотворения:

 
И ты со мной, о лира, приуныла,
Наперсница души моей больной!
Твоей струны печален звон глухой,
И лишь любви ты голос не забыла!..
О верная, грусти, грусти со мной,
Пускай твои небрежные напевы
Изобразят уныние мое,
И, слушая бряцание твое,
Пускай вздохнут задумчивые девы.
 

Перемены назревают постепенно. Поначалу просто меняют тон лира и облик муза, но поэт не теряет надежды на отраду творчества (выговориться – значит облегчить страдание); надеется он и на благосклонный (сочувственный) отклик.

Следующий шаг – стихотворение «Певец». Музыкальна pитмичность его построения: в трех строфах слегка варьируется первая строка и неизменна строка вторая: она дает новую маску поэта. Мы видели: в дебютный период Пушкин демонстративно и неутомимо варьировал их. Теперь содержание поэзии концентрируется на одном состоянии, и маска как будто застыла: певец любви, певец своей печали. Впрочем, на этот раз маска близка к живому лицу.

 
Вздохнули ль вы, внимая тихий глас
Пeвцa любви, певца своей печали?
Когда в лесах вы юношу видали,
Встречая взор его потухших глаз,
Вздохнули ль вы?
 

Я привел третью, заключительную строфу: поэту еще необходимо человеческое сочувствие (и гласу певца, и взору его глаз). Но робкие надежды оказываются тщетными: все неумолимо идет к катастрофе. И она обрушивается горным обвалом – первый раз в стихотворении «Любовь одна – веселье жизни хладной…»

Этой элегии принадлежит особое место как среди произведений рассматриваемого цикла (драматизм предыдущих стихотворений здесь обретает трагическое звучание), так и в общей эволюции поэта: Пушкин переходит от способности творчески осваивать опыт учителей к способности, «бредя своим путем», находить оригинальные, новаторские художественные решения. Это очень важно: стихи не просто фиксируют психологическое состояние – они получают собственную жизнь, собственную плоть, свою структуру.

Новонайденный тип композиции уместно определить как разомкнутую композицию. Она возникает на базе антитезы (или параллелизма). Эти чрезвычайно продуктивные в поэзии структуры дразнят воображение читателя, направляя его ожидание по привычному пути – с тем, чтобы предложить нечто новое, непредсказуемое.

Ход мысли поэта в элегии «Любовь одна…» построен сложно, на резких контрастах. Динамично начало. Любовь показана двуликой: она – единственное «веселье жизни хладной», она же – «мучение сердец». Любви могли бы не жертвовать собою «чувствами свободные певцы», но они тоже люди.

 
Слепой Амур, жестокий и пристрастный,
Вам тернии и мирты раздавал;
С пермесскими царицами согласный,
Иным из вас на радость указал;
Других навек печалями связал
И в дар послал огонь любви несчастной.
 

Поэт напутствует счастливых:

 
Стихи любви тихонько воздыхайте!..
Завидовать уже не смею вам.
 

Отраду, пусть горькую, поэт видит даже в судьбе певцов, которым не выпало в жизни счастья любви:

 
Но, не нашед блаженства ваших дней,
Вы встретили по крайней мере славу,
И мукою бессмертны вы своей!
 

Кажется, мысль поэта полностью прояснилась, не приходится гадать, какой вариант выпадает на долю автора. Но концовка оказывается непредсказуемой: «Не тот удел судьбою мне назначен». Душевные страдания не в силах разрешиться поэтическим излиянием.

 
Прервется ли души холодный сон,
Поэзии зажжется ль упоенье, –
Родится жар, и тихо стынет он:
Бесплодное проходит вдохновенье.
 

Рукой подать, как поэт видел отраду в том, что бряцанию унылой лиры («Разлука»), унылым и простым звукам свирели («Певец») будут со вздохом внимать задумчивые девы или хотя бы случайные прохожие, встречающие «в лесах» одиноко тоскующего юношу. Но даже и сейчас перед взором поэта пример певцов, бессмертных своей мукой. Однако – разверзлась бездна под ногами. Если бы внимала «она»! Нет не просто главного, но единственного адресата – и стихи умирают, не родившись.

 
К чему мне петь? под кленом полевым
Оставил я пустынному зефиру
Уж навсегда покинутую лиру,
И слабый дар как легкий скрылся дым.
 

Вот она – катастрофа. Это действительно смертельно для поэзии – потерять возможность быть средством общения. Звуки, замкнутые в груди певца, умирают. Но мало печали по нерожденным стихам: само состояние певца становится опасным. Возникает скепсис по отношению к своему таланту. Только новый парадокс! Ужасаясь угасанию таланта, Пушкин реализует новый его взлет: трудное психологическое состояние выговаривается в художественно совершенных стихах, осваивающих новаторский тип композиции. По схеме антитезы было бы достаточно, если бы поэт присоединил себя к певцам, обделенным счастливой любовью и воспевающим свои муки; найдено неожиданное третье, весьма выразительное решение. Пушкин, юный, «неопытный» поэт, обнаруживает способность достигнуть решений уровня зрелого пера.

Пушкинские элегии конца 1816 года не существуют порознь: они представляют собой страницы единого воображаемого романа. Итог элегии «Любовь одна…» – «И слабый дар как легкий скрылся дым» – не отдельное восклицание отчаяния: на определенное время оно становится ключевой формулой.

А ведь, казалось бы, так легко найти выход из положения. Ну не получается одна, пусть самая важная песня. Тогда надо найти на лире другой лад, и проще всего – привычный, прежний. Пробуется и такой эксперимент.

 
Весельем позванный в толпу друзей моих,
Хотел на прежний лад настроить резву лиру,
Хотел еще воспеть прелестниц молодых,
Веселье, Вакха и Дельфиру.
 
 
Напрасно!.. я молчал; усталая рука
Лежала, томная, на лире непослушной,
Я всё еще горел – и в грусти равнодушной
На игры младости взирал издалека.
 

Элегия («Я думал, что любовь погасла навсегда…»)

В другой раз друзья идут поэту навстречу – результат тот же, и поэт заранее предвидит его:

 
Чтоб удалить угрюмые страданья,
Напрасно вы несете лиру мне,
Минувших дней погаснули мечтанья,
И умер глас в бесчувственной струне.
 

Элегия («Опять я ваш, о юные друзья!»)

То, что постепенно накапливается, нарастая, приводит к настоящему взрыву – двум манифестам-отречениям.

 
Уснув меж розами, на тернах я проснулся,
Увидел, что еще не гения печать –
Охота смертная на рифмах лепетать,
Сравнив стихи твои с моими, улыбнулся:
И полно мне писать.
 

Шишкову

 
Но где же вы, минуты упоенья,
Неизъяснимый сердца жар,
Одушевленный труд и слезы вдохновенья!
Как дым исчез мой легкий дар.
 

Дельвигу

Каковы же причины столь острого разочарования? Неужели, судя по посланию «Шишкову», просто боязнь соперничества? Но Пушкин ничуть не робел перед признанными знаменитостями – Державиным, Батюшковым, Жуковским… Соперничество поэтов на лицейской скамье не вызывало ревности. И в цитируемом здесь послании «Дельвигу» говорится с полным великодушием: «Но, может быть, вздохну в восторге молчаливом, / Внимая звуку струн твоих». Слава соперника ничуть не мешает, если «брести своим путем». В послании «Шишкову» Пушкин оставляет констатацию без объяснения причины.

Потеря поэтического дара – не просто большая утрата, это бедствие, катастрофа. Поэт защищен, укрыт «от забот и бед» (утверждалось и такое: «Судьбы всемощнее поэт»). Утратившемy дар нечем оборониться от зависти и злобной клеветы; причина и следствие здесь как бы перетекают одно в другое. В этом сгустке, когда причина и следствие теряют очертания, становятся близнецами, и заключено, по-видимому, объяснение, почему Пушкин усомнился даже в своем поэтическом даре. Первооснова переживаемой Пушкиным драмы – муки неутоленной жажды любви. Но страдания подтачивают силы – и тогда уже все неладно. Сомнения разрастаются настолько, что и все сделанное в поэзии представляется невинной игрушкой для веселья (а сейчас совсем не до веселья), а свой дар – легким, стало быть, исчезающим, как дым.

Трудно сказать, в какой степени сознание поэта замечало парадокс: зарекаясь писать стихи, Пушкин упрямо пишет стихи о том, что не пишутся стихи, а вместе с тем выговаривает свое очень нелегкое состояние стихами, исключительно стихами – и поэзия исцеляет душевные раны. В послании «К другу стихотворцу», благодаря диалогическому построению стихотворения, замечалось противоречие целевой установки и формы (отговорить друга писать стихи поэт пытался стихами же); при душевном спокойствии такие вещи фиксируются. Но до того ли было Пушкину осенью 1816 года, когда с треском рушился весь казавшийся стройным миропорядок? По крайней мере, интуитивно целительный характер поэзии угадывался: писания стихов Пушкин не оставил. Но отметим любопытную деталь: подавляющее большинство «кризисных» стихотворений Пушкина, уже активно печатавшегося в журналах, при жизни поэта не было опубликовано. Наверняка тут не одна причина, а комплекс причин и обстоятельств. Так или иначе, но этот факт невольно реализует пророчество, что о любви поэта никто не узнает – ни «она», ни близкие; стихи пишутся как диалог с самим собой, и это только увеличивает их исповедальную силу. Перед лицом самим для себя придуманных страданий Пушкин строго ревизует всю накопленную систему ценностей.

2

Коль скоро Пушкин поставил под сомнение даже свой поэтический талант, не может того быть, чтобы остались незыблемыми кумиры былых его стихов: яд сомнений – вещество агрессивное. Собственно, Пушкин провозглашает сам: «Минувших дней погаснули мечтанья…» («Элегия» – «Опять я ваш, о юные друзья!»).

Если посмотреть на содержание новых духовных поисков на фоне творчества предыдущего периода, нужно отметить полное исчезновение стихов, условно говоря, гражданской тематики (типа «Воспоминаний в Царском Селе»): буря в сердце поглощает все творческие силы поэта, ему – сейчас – не до общественных проблем. Эту связь кризиса интимного и апатии общественной возьмем на заметку: пригодится для понимания изображения героя в «Евгении Онегине». Все остальные лирические мотивы дублируются вновь; но тоже существенно: меняется либо их удельный вес, либо содержательное наполнение.

Ранняя лирика развертывалась в пространстве «меж Вакха и Амура». Но обильный «вакхический» поток ослабевает: мотив представлен всего двумя стихотворениями («Истина», «Заздравный кубок»). Оба лишены колорита бездумного веселья и отчетливо включены в орбиту философских исканий.

Решительно по-новому предстает совсем недавно безоблачная активная тема дружества. Поворот намечает стихотворение «Разлука». Рисуя горестное прощание с любимой, поэт пытается сохранить твердость, опираясь на другие устои, дружество – в их числе.

 
«…Утешусь я – и дружбы тихий взгляд
Души моей холодный мрак осветит».
 

Но далее следует восклицание: «Как мало я любовь и сердце знал!» Выясняется: в сердечных терзаниях дружество не помощник.

 
Рассеянный сижу между друзьями,
Невнятен мне их шумный разговор,
Гляжу на них недвижными глазами,
Не узнает уж их мой хладный взор!
 

Это настроение подхватывала и развивала первоначальная редакция стихотворения «Друзьям»:

 
К чему, веселые друзья,
Мое тревожить вам молчанье?
Запев последнее преданье,
Уж муза смолкнула моя;
Напрасно лиру брал я в руки
Бряцать веселье на пирах
И на ослабленных струнах
Искал потерянные звуки…
 

В собрание стихотворений 1826 года Пушкин включил только исправленную концовку в объеме двух четверостиший:

 
Богами вам еще даны
Златые дни, златые ночи,
И томных дев устремлены
На вас внимательные очи.
Играйте, пойте, о друзья!
Утратьте вечер скоротечный;
И вашей радости беспечной
Сквозь слезы улыбнуся я.
 

Белинский восхищался произведенной переменой: «из безобразного куска мрамора вышла прелестная статуэтка…»^[11] Метафора критика сама по себе изящна; стихотворение все же более значительно, обладая достоинствами не только формы, но и содержания.

Итоговый текст стал очень пушкинским по своей «лелеющей душу гуманности», но одна деталь превратилась в неясную: почему радости друзей надо улыбаться «сквозь слезы»? Это – как «последняя туча рассеянной бури»; зато первоначальная редакция стихотворения ситуацию делала прозрачно ясной.

В послании «Друзьям» Пушкин как бы делает над собой усилие, преодолевая возникающее между собой и друзьями отчуждение, и шлет им свой братский привет. И «Элегия» («Опять я ваш, о юные друзья!») начинается порывом к дружескому единению, но порыв гаснет, преодолеть в своей душе отчуждение не удается.

 
Опять я ваш, о юные друзья!
Туманные сокрылись дни разлуки:
И брату вновь простерлись ваши руки,
Ваш резвый круг увидел снова я.
Всё те же вы, но сердце уж не то же:
Уже не вы ему всего дороже,
Уж я не тот…
 

Далее подробно рисуется смятенное состояние поэта под гнетом обрушившихся невзгод; дружеское участие развеять печаль поэта неспособно. Концовка безнадежна:

 
О дружество! предай меня забвенью;
В безмолвии покорствую судьбам,
Оставь меня сердечному мученью,
Оставь меня пустыням и слезам.
 

«Элегия» – низшая точка кризиса в рамках данной темы; за нею начнется медленное и постепенное возвращение на утраченные позиции. Дружество как духовная ценность не теряет позитивного знака и сейчас: друзья «все те же», им не адресуется ни слова упрека, они стремятся протянуть руку дружеской поддержки. Конфликта нет, но наступает рознь интересов. Соответственно вносятся поправки в иерархию ценностей. Было время – дружество стояло едва ли не на верхней ступени. Теперь над ним вознеслась другая и более властная сила. Все относительно: друзья остаются жить в прежней системе ценностей; но для поэта система изменилась – не навсегдa, для данной жизненной ситуации. Нет разочарования в дружбе и друзьях, но ситуативно ореол дружества в значительной степени бледнеет.

В ранней лирике, независимо от формы выражения «я» или «мы», не было вычленения личной позиции: она в той же мере личная, сколько единая для дружеского братства. Теперь, когда узы братства ослабели, когда поэт чувствует одиночество, происходит двойная раскладка. Поэт не отрицает и не порицает духовных ценностей, которые продолжают исповедовать его товарищи, тем самым как бы удостоверяя объективную значимость этих ценностей, но он не может принять их для себя, ситуативно эти ценности переходят в серию утрат.

Отголоски кризиса еще будут звучать и в последующих стихотворениях. Так, в «Стансах (Из Вольтера)» поэт уповает на дружбу как отраду в теряющей радости жизни, но делает это с очень сложным чувством.

 
Тогда на голос мой унылый
Мне дружба руку подала,
Она любви подобна милой
В одной лишь нежности была.
Я ей принес увядши розы
Веселых юношества дней,
И вслед пошел, но лил я слезы,
Что мог идти вослед лишь ей!
 

Поэт подтверждает духовную ценность дружбы как наследия веселых дней юношества, но приоритетного места ей не возвращается; чувствуется усилие принуждения: голос «за» подан в условиях отсутствия альтернативного (и более предпочтительного!) выбора.

Решительно изгоняется карнавальное балагурство в трактовке темы смерти. Никакого ерничества, спокойно отрешенный, усталый взгляд много страдавшего человека.

 
Я видел смерть; она в молчанье села
У мирного порогу моего;
Я видел гроб; открылась дверь его;
Душа, померкнув, охладела…
Покину скоро я друзей,
И жизни горестной моей
Никто следов уж не приметит;
Последний взор моих очей
Луча бессмертия не встретит,
И погасающий светильник юных дней
Ничтожества спокойный мрак осветит.
 

Элегия («Я видел смерть, она в молчанье села…»)

Перед лицом неизбежного, которое не пугает, поэт шлет последнее «прости» миру. Попутно заметим, что какие-либо упования на бессмертие или инобытие поэт исключает. Понятие «ничтожество», обозначившее состояние после смерти, уже в Лицее вошло в словарь Пушкина – и приживется в нем.

Обозначается отношение к смерти как к избавлению от мук невознагражденной любви:

 
Прости! минуло всё… Уж гаснет пламень мой,
Схожу я в хладную могилу,
И смерти призрак роковой
С мученьями любви покроет жизнь унылу.
 

Но приход смерти воспринимается естественным, не возникает намерений торопить смерть-избавление – несмотря на то, что жизнь, утратившая радости, становится томительной; последнее подчеркивается часто: «Цвет жизни сохнет от мучений!» («Элегия» – «Счастлив, кто в страсти сам себе…»; «О жизни час! лети, не жаль тебя…» («Желание»); «жизни скоротечной / Луч утренний бледнеет надо мной» («Элегия» – «Опять я ваш, о юные друзья!»); «И вяну я на темном утре дней» (Там же). Даже в воспринимаемых невыносимыми условиях жизни Пушкин обращает взоры к жизни, а не к смерти; может быть, поэтому если смерть изредка и попадает в поле зрения, то воспринимается спокойно, внимание на ней не акцентируется.

 
Душа полна невольной, грустной думой;
Мне кажется: на жизненном пиру
Один с тоской явлюсь я, гость угрюмый,
Явлюсь на час – и одинок умру.
 

Князю А. М. Горчакову, 1817

Новым содержанием наполняется привычная для Пушкина оппозиция мечты/реальность, мечты воспринимаются средством преодоления душевных терзаний: «в мечтах потонет мука» («Разлука»).

Сразу же происходит броская внешняя трансформация мотива: мечты уподобляются сновидениям («Осеннее утро», «Разлука», «К Морфею»).

Многократные призывы к снам всегда изображаются успешными; удивительно, что повелевать мыслями в процессе бодрствования оказывается невозможным. Вот итоговая строфа послания «К Морфею»:

 
Когда ж умчится ночи мгла
И ты мои покинешь очи,
О, если бы душа могла
Забыть любовь до новой ночи!
 

Устойчивое противопоставление снов яви (с предпочтением снов) достигает кульминации в стихотворении «Пробуждение».

 
Мечты, мечты,
Где ваша сладость?
Где ты, где ты,
Ночная радость?
Исчезнул он,
Веселый сон,
И одинокий
Во тьме глубокой
Я пробужден.
 

И получается так: поскольку сны – это все-таки реальность (духовной жизни человека), поскольку реальная жизнь лишена радостей, сны и воспоминания о них становятся достоянием и бодрствования.

 
Еще полна
Душа желанья
И ловит сна
Воспоминанья.
 

Поскольку сны воспринимаются единственным источником отрадных впечатлений, сны объявляются синонимом самой жизни:

 
Любовь, любовь,
Внемли моленья:
Пошли мне вновь
Свои виденья,
И поутру,
Вновь упоенный,
Пускай умру
Непробужденный.
 

Да, предстает фактом, что на этапе кризиса соотношение мечты и реальности смещается в сторону мечты. Но и тоскующий Пушкин не может полностью исключить императива реальности. Другой вопрос, какое эмоциональное отношение сопровождает подобное альтернативное решение. В «Стансах (Из Вольтера)» поэт сетует на утрату любви, мечтаний «первых дней» – как усладу печали «минутной младости моей»: утрата воспринимается катастрофически тяжкой.

 
Нам должно дважды умирать:
Проститься с сладостным мечтаньем –
Вот смерть ужасная страданьем!
Что значит после не дышать?
На сумрачном моем закате,
Среди вечерней темноты,
Так сожалел я об утрате
Обманов сладостной мечты.
 

Эмоциональная оценка здесь предельно экспрессивна: мечты – сладостные, прощание с ними равносильно прощанию с самой жизнью, но у Пушкина не дрогнет голос назвать зов мечты «обманами». (См. также в послании «Князю А. М. Горчакову» (1817): «Увы! нельзя мне вечным жить обманом…») Это делает выбор предрешенным: как ни тяжелы «утраты», о которых приходится «сожалеть», но жить «обманами» все же нельзя. Пушкин делает уступки столь естественным слабостям, но не перестает быть мужественным человеком.

Широкая переоценка духовных ценностей на этапе кризиса приводит к смещению их по ценностной шкале. Умозрительно они остаются ценностями, но для поэта они утрачены. Своеобразный идеал жизни, основанный на прежних ее опорах в ранней лирике, наиболее развернут в послании «Князю А. М. Горчакову»; естественно, теперь все это адресовано товарищу и начисто отсекается от личного опыта: