Яна Вальд
Амулет Островов
– Теор не в себе. Уж поверь мне, это так, и виноват не он один. Если встретишь его, силой все равно не одолеешь, и не пытайся. Понимаю, о чем прошу тебя, брат, но – попытайся образумить его, уговорить и привести сюда, – знал, что Глор не сможет. Теор отродясь никого не слушал, названого брата разве что в лучшие времена. Глор, который охотно задушил бы предателя, слов не найдет и подавно. Ухмыльнулся, вдруг сообразив: – Если Теор попадется тебе, просто скажи, где меня искать.
К вечеру Глор стоял перед Наэвом, с луком Теора и не встретив самого Теора, – наверное, к счастью.
– Что нам теперь делать? – спросил он с отчаянием в голосе и явно, ожидая указаний.
Наэв все поверить не мог, что кто-то столь серьезно относится к его словам. Ему пришлось говорить уверенней, чем когда-либо в жизни:
– Я отлежусь еще день-другой, и хватит. Надо добраться до Островов.
– Как, если от кораблей остались горелые щепки?
– Ветер попутный, течения несут на юг. Где ходят корабли, там пройдет и лодка.
– Лодка? – тупо повторил Глор.
– В Ланде достаточно деревень на берегу, а в деревнях есть рыбаки.
– Но сколько же это дней в открытом Море?
Наэв улыбнулся:
– Ландские крестьяне уже запасли нам хлеб, и зелень, и вяленое мясо на дорогу. Только сами об этом еще не знают.
– Их скорлупки у берега на плаву держатся только потому, что смешат Алтимара! Если начнется шторм…
– Не начнется, – пообещал Наэв, словно это от него зависело. – Поверь, Господин Морской знает, что мне обязательно нужно вернуться.
Пару дней спустя рыбаки крошечной деревушки благодарили Господа, что за грехи им посланные разбойники забрали все, что могли, но не перебили мужчин и на женщин не позарились.
Дом
Берег Чаек накрыло пыльное лето, время жары и орущих цикад. Месяцами небо оставалось прозрачно-голубым, а земля морщинисто-желтой, как древняя старуха. К вечеру Море становилось перегретой рыбной похлебкой и благоухало дохлятиной. На суше гнило все, что не засохло. Общий скот Берега Чаек унавоживал общее поле. В каждом доме островитянки потрошили улов. Замученные жарой собаки лежали на линии прибоя, а потом обтряхивали все вокруг волнами мокрой псины. Мята Ане уже не помогала.
Ее беременность была не видана, но очевидна любой понимающей женщине, поэтому скрывать Ана перестала. В отличие от Дельфины, она носила тяжело. В хорошие дни Ана в оцепенение сидела за веретеном, в плохие – лежала ничком, помирая от дурноты. И страха – но об этом никто не догадывался. Плохих дней было больше. Не удивительно, решил весь Берег Чаек. Ана слишком стара носить первенца – никак не меньше двадцати лет. Авмита и Авнора, Меда и даже Дэлада с вечно поджатыми губами вились вокруг нее, оберегали и помогали. За нее кормили птиц, носили воду из реки, готовили еду, которую Ана пыталась в себя впихнуть, прибирали, когда она не успевала к ведру и опорожняла желудок, где стояла. Каждая соседка отдавала ей часть того, что удалось поймать. Во дворе вялилось на солнце, может быть, больше рыбешек, чем обычно, хотя Ана тем летом ни разу не ступала на лодку.
– Что-то в Море, – указала она рукой, присматриваясь сквозь солнце. Люди на берегу явно что-то заметили и тоже вглядывались в горизонт. – Но это не корабль.
День был из тех, когда она почти не вставала. Стоило за порог шагнуть – марево набросилось на нее, как на разбитое яйца, которое зажаривается на камне. И без того измученная рубаха взмокла насквозь. Авмита – скорее всего она, Ана их путала – разжигала во дворе ее дома очаг, замешивала тесто. Возня наверняка закончится медовыми лепешками, на которые сбежится детвора, и о которых беременной лучше не думать. Авнора мигом оказалась позади нее, как часовой, пожурила хромоножку:
– Ты зачем вышла? Тебе только хуже от жары.
– Скучно выворачиваться в одиночестве, – пожала плечами Ана. Прижалась к горячей стене дома, стараясь глубоко дышать и сглатывать. – Я там будто черепашка в панцире.
Со стрельбища ей замахали руками Меда, Ора, Санда. Рыжая Унда – старенькая сорокапятилетняя матушка Аны и Меды – поклялась натягивать лук, пока ее держат ноги, и теперь поучала внучат. Оставшиеся дома тэру регулярно тренировались, даже те, кто давно не ходил в Море. За их спинами синел простор, полный рыбацких лодок, сливающийся где-то там с горизонтом. Их ноги ласкал горячий песок, так же, как босые стопы Аны обвивала мелкая сухая пыль пополам с куриным пометом. И – словно ров неприступной крепости – приторно-мерзкий мед, сохнущие во дворе рыбьи трупы, жара отделяли Ану от Моря, тэру, дружеского соревнования в меткости, которое она бы выиграла. Без нее самой меткой была Меда – с двухсот шагов. Лук Аны два месяца скучал без тетивы так же, как хозяйка скучала без корабля под ногами и регинского побережья на горизонте.
Никогда прежде она не проводила столько времени в доме – островитяне (да и регинцы) привыкли под крышей лишь ночевать и укрываться от непогоды. Никогда с ней так не возились всей деревней, хотя родители, сестры, друзья с рождения порывались беречь хромоножку. Ана принимала помощь – а раньше ее ненавидела. С красавицы Аны будто личину сорвали – вместе с дурманящей прелестью, с украшениями, вместе с кожей. Она выходила на улицу неприбранной, если вообще выходила, в кои-то веки не ощущала себя манящим факелом, которому мужчины смотрят вслед. Без Дельфины ей не с кем было поделиться, некому признаться: безумно страшно. Впервые в жизни, по-настоящему. На враждебном берегу Ана легко отдавала себя во власть Инве и Неры-Пряхи и не задумывалась, будет ли жива завтра или через месяц, а теперь боялась. Потерять ребенка. Или мужа. Или Теора – друга, который был ей очень дорог. Или умереть при родах – тогда уж точно потеряет всех. Ана принесла в жертву Маре петуха на другой день после отплытия кораблей. Может, надо было в тот же день? Может, ее злость раздразнила Мару? Она с тревогой ждала дня, когда вернется “Ураган”, и не все отплывшие сойдут на берег. Или дня, когда он не вернется, – ведь и такое бывает. Иные корабли исчезают, и однажды их перестают ждать на суше. Регинцы по ту сторону Моря – конные, вооруженные, наступающие – были привычной стихией, которая Ану не пугала никогда. Они удивились бы, что женщина Островов скучает по врагам.
– Там лодка слишком далеко для рыбаков, – прибежала Меда к забору. – Ничего не понятно. Кого-то в Море унесло? Но ведь штиль, – перевела взгляд на Ану – ту накрыл очередной позыв, жалостливо улыбнулась: – Бедная моя сестра. Нехорошо тебе?
Ана невозмутимо улыбнулась в ответ:
– Хорошо.., – наклонилась, и ее стошнило на землю, забрызгав подол рубахи. – Теперь еще лучше, – провела рукой перед лицом, словно отгоняя туман: – Ой…
Ану подхватили сзади:
– Только не падай. Не надо было выходить.
Одна из двойняшек побежала с Медой на берег, другая осталась с Аной. В лодке уже четко рассмотрели машущие руками силуэты, еще немного ближе – и их узнают. Люди стали звать друг друга и сбегаться, Берег Чаек предчувствовал беду. Ана в это время ощущала себя переполненной бочкой на качающейся палубе – как говорили женщины, верный признак, что дитя в ней живо и растет. Ее как-то довели до кровати, она десять раз повторила, что все хорошо, только голова очень кружится. Потом Ана себя обнаружила уже рядом с кроватью, на коленях перед ведром. Ее обмахивали упавшим с головы платком, обтирали водой. Все уже знали, что хромоножке ничего не помогает, только ждать, пока внутренности перестанут кувыркаться. Другие женщины рожали каждый год, едва замечая беременность. Недаром шептались, что ее утроба проклята. Ана замучено подняла голову на ту из сестер, что осталась с ней:
– Ты Авмита или Авнора?
Та подмигнула старой шутке:
– Не скажу!
– Наэв как-то ухитряется вас различать…
– Нас и мужья обычно не путают, – засмеялась двойняшка. Скорее всего, Авнора. К своим годам двадцати пяти она родила восьмерых, знала, как это бывает: – Давай все наружу, и легче станет. Вот так. Вот, хорошо. Еще месяц или два осталось потерпеть, и пройдет.
Ана только родителям позволяла себя жалеть. Когда смогла говорить, повторила:
– Еще месяц или два, и не надо будет со мной нянчиться. А потом буду год делать всю работу по дому за тебя.
– Уже много раз делала и еще будешь.
Так и было. Когда лодку с сыном Авмиты унесло в Море; когда сухая трава во дворе вспыхнула и едва не спалила дом двойняшек – разумеется, Ана приходила на помощь им и любому тэру. По-другому на Островах и быть не могло.
Авмита и Меда в это время уже бежали с криками назад. Ану маленькими глотками напоили водой, прежде, чем она услышала и забыла обо всем на свете:
– “Шторм” и “Ураган” – только два человека вернулись!
Наэв увидел жену на пороге дома. Простоволосая и растрепанная, она выбежала, как стояла. За семь дней под палящим солнцем черные волосы Наэва чуть выгорели, изжаренное лицо потемнело вдвое больше обычного и покрылось колкой щетиной. А одежда намертво задубела от соли и пота. Но могло быть много хуже – лодочка, отобранная у дрожащего рыбака, послужила им верой-правдой. Воздушные Братья их сберегли, запасенной воды в обрез, но хватило. Чудом они были дома, и Глор мог благодарить Господина Морского. Для Наэва же начиналось самое страшное.
Единственные три слова, которые Глор произнес – “Никого не осталось” – охватят Острова быстрей лесного пожара. Он обнимал жену, Наэва крепко сжали Авмита и Авнора. Сбежалась толпа, но тишина была похоронной. Все они на Острове Леса усвоили, что нет толку от причитаний. Незачем на улице расспрашивать о мертвых, это уже не поможет. Вдовы завидовали, должно быть, Ане.
Наэв мягко отстранил руки жены, а людям вокруг сказал:
– Завтра вы и Совет все узнаете. Сегодня, прошу, позвольте обо всем забыть.
О предательстве Глор впрочем уже заговорил, Берег Чаек уже наполняла ярость.
В доме, наедине с ней, Наэв неловко остановился посреди единственной комнаты, словно чужой здесь. С не зажившей до конца раной, он не торопился сесть на скамью. Хромоножка смотрела расширенными глазами и больше не решалась к нему прикоснуться. Лишь одно окно, закрытое промасленной тканью, пропускало в дом солнечные лучи, поэтому внутри всегда было полу-темно и прохладно. Спохватившись, Ана оглянулась в поисках еды. Ее выворачивало от одной мысли об ячменной похлебке, сыре или маслинах, поэтому в доме не нашлось почти ничего. Корзина водорослей, что показались ей склизкими зелеными червями. Миска кислых ягод – только из-за них она еще не умерла с голоду. Ана выбежала на улицу, вернулась с горячей лепешкой Авмиты, но он только головой покачал, хотя последние три дня питался сырой рыбой. Нежно-карие глаза жены умоляли, его, совсем черные, были заперты на замок. Она прошептала:
– Неужели ты до сих пор на меня злишься?
Она не понимала.
Наэв снял с шее амулет Инве, с которым много лет не расставался, прошептал: “Незачем…”. Обернулся и, наконец, заговорил:
– Еще решишь, надо ли меня обнимать.
Она выслушала, ни разу не перебив. Медленно опустилась на сундук, вцепились руками намертво, словно сундук мог провалиться под землю сквозь земляной пол. Слабые ноги похоже впервые взяли вверх над волей и подкосились. Наэв сел на мешок сена, служивший вместо табурета, от жены подальше:
– Завтра я то же самое расскажу Совету. Ты можешь вернуться к родителям. Если попросишь, Совет разрешит тебе быть свободной.
Нежно-карие глаза теперь были устремлены прочь, видели что-то далекое. Резню? Ссору? Семь десятков и семь убитых – Ана знала каждого. Она словно не сразу услышала. Выплыла из своих мыслей, обернулась невидящим взглядом:
– Что…?
– Ты свободна. Ты действительно выбрала не того.
Ана думала о другом, ответила будто сквозь сон:
– Я не выбирала, я всегда знала. Как ты выбрался из Бухты, когда там повсюду были люди Герцога…?
Наэв рассказал – ему это и важным не казалось.
– А потом – как ты выжил со стрелой…?
Он начал было рассказывать, и вдруг понял, что Ана уже не слышит. Совершенно побелев и цепляясь за сундук, она медленно клонилась к полу. Наэв подхватил ее, и Ана полностью обмякла на его руках. Обе раны на теле – от стрелы и меча – даже на легкий вес Аны отозвались болью. Наэв не заметил. Перенес ее на кровать. Знал, что обморок проходит сам, поэтому просто застыл рядом. Теперь только рассмотрел, как изменил ее прошедший месяц. Она еще не начало округляться, наоборот, стала похожа на землю летом – желтоватая и высохшая, с опухшим лицом в каких-то темных точках. Без сознания она и вовсе выглядела нелепо и странно с откинутой головой и закатившимися глазами – словно кто-то жестоко высмеивал ее красоту. Рубаха не подпоясана, пшеничные волосы отросли, как у регинок, и были, как у регинок, слишком давно не мыты. Ана, чаровница и кокетка, никогда прежде не показывалась так людям. Наэв, кажется, не мог возненавидеть себя еще больше. Сразу должен был понять, что ей хуже, чем месяц назад! И вот он в отчаяние говорил себе, что надо было ее пожалеть хотя бы сегодня. И с еще большим отчаянием говорил – завтра ничего не изменится. Он стоял и смотрел на свою – или не свою уже – Ану, как в Бухте смотрел на горящие корабли.
Она резко открыла глаза и села. И Наэв не успел сказать, что ей надо отдыхать и поговорят они завтра. Потому что Ана вцепилась в него, рыдая, целуя и благодаря всех богов.
– …я бы даже не узнала…, – вздрагивала Ана, с трудом выговаривая слова. – Ты мог быть уже мертв…
И вот он целовал ее, уговаривая “Я же здесь, любимая, живой” – и был, словно в самом странном сне. Он ведь рассказал все – его проклинать должны, а не оплакивать. Никогда Наэв не видел Ану такой, даже представить не мог. Свою бесстрашную Ану, разучившуюся плакать еще на Острове Леса, как и все они. Она затихла и с горящими глазами приложила его руку к совершенно плоскому животу:
– Мы ведь даже порадоваться не успели… Наш сын…
Наэв изобразил удивление, лишь бы только она отвлеклась и успокоилась:
– Сын? Точно знаешь?
– Он выталкивает назад все, что я ем. Конечно, там мальчик.
– Бедная моя красавица.
Ана замотала головой:
– Нет, я счастлива. Он здоровый и сильный, и растет, – вцепившись в руку Наэва она заговорила очень быстро, словно боясь сказать не все: – Я же так долго ждала… Его будут звать, как тебя. Он будет похож на тебя. Не на меня, только не на меня! Не калека! Он будет, как ты. Будет опорой другим, не опустит руки даже, когда все потеряно, – улыбнулась: – Красавицей называешь! Да сейчас я понравилась бы только теням регинцев, которых прикончила.
– Знаешь же, что…
– Не знаю! – всхлипнула Ана. – От тебя, дорогой мой, любимый мой, всю жизнь слышу, что нужна – вот такая. И наслушаться не могу! – вдруг вздрогнула, вспомнила: – Твоя рана…
– Уже зажила, – заверил ее Наэв. – Могу тебя подхватить и кружить, как на свадьбе.
Она поморщилась:
– Только не кружить!
Он обнял настолько крепко, насколько решался сжимать ее измученное тело. Руки его дрожали.
– Хотя бы тебя у меня никто не отнимет. Никогда.
Ана горячо зашептала:
– Никогда, никогда… Что завтра скажет Совет?
А Наэв неожиданно для себя рассмеялся:
– Да какая разница?
Она тоже рассмеялась слишком громко и надрывно. И без всякого перехода вновь забилась в истерике:
– ..лодка могла перевернуться… Я бы только дождалась, пока ребенок родится, я бы без тебя жить не стала…
Наэв гладил ее спутанные волосы, обнимал и уже ничего не говорил, давая ей выплакаться. Наконец, Ана смогла выпить воды и уснула в его объятьях. Он сидел, не смея пошевелиться, глядя на серые каменные стены, и, вопреки всему, смеялся. В основном, над собой. Почему не понимал? В чем сомневался? Лепешка, от которой он отказался, недосягаемая лежала на сундуке. А ему отчаянно хотелось есть, спать, умыться – все, что он делал после Рогатой Бухты словно по привычке. Его начинало трясти от воспоминаний, хотя недавно был спокоен. Глора в лодке убеждал держаться и верить в лучшее. Выдержка его и стойкость, словно дозорные после бессменной вахты, рухнули и заснули. Впервые после Рогатой Бухты Наэв сознавал, что жив. А то, что он видел только что, в первый и наверняка в последний раз свою Ану в слезах, – это день его похорон. Ничто не может сломить его хромоножку. Но в день, когда он не вернется из рейда, Ана перестанет существовать. А ее пустая оболочка, наверное, бросится с Птичьего Обрыва. Если, конечно, будут еще в его жизни рейды… Хотя бы до утра Наэву было действительно все равно, что сделает с ним Совет.
Он смотрел на серые стены, смеясь сквозь слезы.
Валуны
Наверное, никогда Дельфина не найдет в памяти момента, когда их история началась, но после бойни в Рогатой Бухте стал неотвратимым ее финал. Еще во время рейда в Сургурию Дельфина предчувствовала свое нынешнее отчаяние. Приговор Теору вынесли еще тогда, и любой из тэру обязан был свершить этот приговор, если Теор ему попадется. Убить его. И Дельфина тоже – разве она посмела бы ослушаться Совета? Если в руках у нее будет лук, ей придется спустить тетиву. Если б она знала брата чуть хуже, успокаивала бы себя: мир большой, Теору лишь надо держаться подальше от мстителей с Островов. Но Дельфина слишком хорошо его знала.
Дельфина много думала, в первый раз ли такое на Островах. Ее воображение буксовало – братья предавать не могут! Но она знала теперь, что это ложь, и, как лошадку, стегала воображение хлыстом. Конечно, бывает в Общине измена и вражда. Иначе не внушали бы им так настойчиво мысль о единстве. Предателей, отступников вычеркивали из памяти, не упоминали даже в назидание. Братство не могло позволить себе и тени сомнения в том, что оно незыблемо.
Иногда корабли в чужих землях встречались друг с другом, передавая новости с Островов. Дельфина узнала обо всем задолго до того, как увидела Наэва. Совет выслушал его и постановил, что решение должно быть принято с согласия всех тэру осенью на Большом Совете. А до тех пор Берег Чаек жил в заговоре молчания. Не проследить нитей, кто кому рассказал (Наэв сестрам, те – мужьям, они – своей родне), но люди знали, что он сделал. И не говорили вслух, что осенью – вряд ли его казнят, но изгнать могут. Не говорила и Ана, лишь раз произнесла без сомнений: “Что бы ни случилось – будем вместе. Всегда”. А пока Море жалобно и растеряно билось о борт “Змеи”, о плодородную землю Сургурию, ласкалось к ногам Дельфины: “Я не виновато, я предупреждало, я сделало все, что могу…” Дельфине хотелось погладить волны, прижать к себе, утешая – но как обнимешь воду?
“Что с ним сейчас, Господин Морской?”
Море ласкало ее молча.
“Он жив?”
“Жив”.
“Тогда ты, бог, должен ответить мне, где он. Все воды подвластны тебе, а вода повсюду”.
“Я отвечу тебе, Дельфина: он близ воды”.
“Я еще увижу его?”
“Ты должна будешь убить его, если увидишь…”
Сургурия не уберегла от разбойников своих богатств. Войско самого сеньора проиграло стычку и бежало, поджав хвост. Одна за другой деревни доставались победителям, и крестьяне запомнили этот год надолго. Нера-Пряха пряла удачу, словно извиняясь за Рогатую Бухту. Или это дух Хоны хранил островитян с особым рвением.
Дельфине хотелось напиться до бесчувствия. Мироздание металось в агонии: ее вера в Острова, ее привязанность к обоим братьям. Знать, что один предал другого, а другой предал всех, было так же больно, как самой в себя вонзить меч. Зимой она обнаружит, что боль можно не утопить, но заморозить в ледяной воде. А пока ее, как и Море, никто не утешал. Всю жизнь и тогда тоже Дельфина говорила себе, что не ей хуже всех, – значит, нечего и жаловаться.
Девочка Нела быстро признала Дельфину матерью и не отходила от нее. О своей настоящей матери малышка не спрашивала, успела надежно забыть регинский язык и прежнюю жизнь. У Нелы были особенности, что останутся с ней навсегда: она могла бесконечно есть и боялась Моря. Она легко освоилась на корабле, без единого шлепка усвоила, что перегибаться через борт запрещено, и уплетала за обе щеки, сколько бы Море ни качало. Видно, успела наголодаться за свои два-три года жизни. Но на берегу малышка шарахалась от прибоя, как от своры собак, в ужасе жалась к Дельфине. Это было что-то большее, чем страх утонуть. Взращенный поколениями, внушенный матерью инстинкт: Море – обитель зла. Ее деревушку от воды отделяла сотня шагов, наверняка, ее отец и дед промышляли рыбной ловлей. Но никогда не шли в волны доверчиво. “Это то, что защищает нас от регинцев, – думала Дельфина. – Их страх”.
Люди Побережья едва ориентируются в открытом Море и не знают путей к дальним землям, многие не умеют плавать, не переносят качку. Их легенды полны россказней о змеях из глубин, чудовищных спрутах и прочих слугах Алтимара. Их корабли жмутся к берегу, как слепые щенки к суке. Дельфину не удивляло, что Море жестоко к непривычному, удивляло другое – за века регинцы так и не помирились с ним. Даже те, что возят грузы на слабых судах, – они покоряют водный простор, словно врага, иногда проигрывают, иногда побеждают. Не почитают, не понимают, не любят Море. Жрица представляла, как матушка Нелы вбивала в ее детскую головку: держаться подальше от воды, чтобы не утащила ведьма Арида.
Дельфина не принуждала девочку силой, шла в волны сама, гладила пену, словно пушистых зверят.
– Видишь, – говорила она Неле, – вода рада мне. Тебе рассказывали, что Море полно зла, а оно подобно человеку: не хорошее, и не плохое, великодушное и ласковое, и способное на ужасные поступки. Если разыграется шторм, оно может меня убить. Разве стану я его за это ненавидеть?
Мокрой рукой Дельфина терла лицо, и по нему вместо слез катились соленые капли. Может быть ей слишком легко судить? Не то, что родственникам погибших. Ей даже родные братья не были так близки, как Теор, и она только малышке могла признаться:
– Я должна буду убить его, если встречу. Я перестану быть дочерью Островов, если откажусь это сделать. Я никогда не возненавижу его, не перестану по нему тосковать, даже, если убью…
Сегодня Теор посмеивался, когда сказал ей:
– Все еще веришь в сказки, бывшая сестра, все хочешь быть доброй. Но даже ты не сможешь меня простить.
Ей пришлось кивнуть:
– Не смогу…
В споре, как в сражении, Теор ее победил – а, значит, проиграл.
Минули пресловутые пару месяцев и больше. Ану стало выворачивать два раза в день, а не двадцать. Когда “Змея” вместе с Дельфиной вернулась на Острова, тощая, как жердь Ана, казалась спрятавшейся за свой живот. Дэльфа получила в подарок от матери сестренку Нелу и не удивилась. На Острове Леса девочке внушали правильный образ мыслей и уже объяснили: нет разницы между сестрами, с которыми она растет, и теми, кого родит ее матушка. А братья названые от кровных отличаются лишь одним – за последних она, когда вырастет, не сможет выйти замуж.
Одна мысль не давала Дельфине покоя. Сомнение мешалось с любопытством, подозрение со страхом узнать. Наконец, она пошла за ответами к Аквину – то есть совершила то, на что решалась крайне редко. Удивительно, но ей всегда было трудно говорить со своими добрыми и благосклонными родителями. Куда проще призывать незримого Алтимара!
– Судьбу Наэва определит Большой Совет, – сказала она. – Перед всеми. Почему… такое в первый раз?
Дельфине упорно казалось, что за всю историю мироздания Большой Совет впервые кого-то судит. Она понимала, что история мира длиннее, чем ее память, но даже ее двадцать лет – срок достаточный.
– Аквин, как обычно Совет поступает с виновными? Я не верю, что прежде никто не нарушал законы!
Аквин сидел в тени на поваленном бревне, любуясь на возню внучат. В трех шагах от него Дэльфа сосредоточенно колотила Алтима. Малышка Нела – загорелая, умытая, покруглевшая после сытого лета – нежно мучила котенка и держалась от всех в стороне. Отец жестом указал Дельфине место рядом с собой, и Нела сразу вскарабкалась ей на руки.
– Два корабля погибли, – произнес Аквин. – Такое невозможно скрыть…
– Скрыть?!!! – в душе она вскрикнула, на самом деле лишь прошептала это слово. Шепот потонул в детском визге, в ритмичном стуке кузницы – теперь там хозяйничал Акв.
Аквин попытался объяснить:
– Конечно, тэру не безгрешны. Если б ты заснула в дозоре или… утаила часть добычи – что б ты сделала потом?
У Дельфине язык не повернулся повторить “если б я утаила…”:
– Рассказала бы тебе.
– Да, конечно. Я бы велел тебе отдавать Совету всю свою долю несколько рейдов подряд, но знали бы об этом только ты, я и Старейшины. Так обычно и бывает. Люди ошибаются, но Совет не видит пользы в публичном позоре.
Это Дельфине было ясно. Маргара тоже не порола воспитанников на глазах у всех. Мысль молодой тэру устремилась дальше, к неумолимым выводам.
– Аквин, если я увижу, что один из братьев совершил что-то по-настоящему дурное и не спешит признаваться – я ведь тоже расскажу тебе. А ты – Совету. Его накажут. А если вина его велика, он внезапно умрет, или утонет, или сорвется со скалы. Ведь так обычно бывает?
Нет, на памяти Дельфины никто таинственно не исчезал. Или же…? Года четыре назад Элькрин из ее деревни не проснулся утром, хотя был молод и казался здоров. Тело Флосы нашли на берегу, когда Дельфина была еще маленькой. Говорили, что она споткнулась и ударилась головой о камень. А сколько лодок уносит в Море? Сколько людей гибнет в рейдах – всегда ли от рук регинцев? У Дельфины все похолодело внутри. Вправду ли ее сестру когда-то укусил скорпион? В гроте Мары есть яд, который вызывает похожую смерть. Как часто Совет прибегает к крайностям? Должна ли она теперь за каждым несчастным случаем угадывать чью-то волю? Дельфина видела, что отцу очень тяжело объяснять ей, и жалела его. Нелегко разбивать иллюзии.
– Ты умная девочка, – сказал он. – Об иных делах следует молчать – так всем будет лучше.
Может, только она, дурочка наивная, удивляется тому, о чем другие давно знают? Забытые мифы под охраной Мудрых, негласные приговоры, нерушимое братство… Представила, как Отцы-Старейшины бесстрастно отдают приказ: избавиться от такого-то. Или не бесстрастно – какая разница? Какие же они после этого Отцы?!
Дэлада – как всегда, усталая, сердитая, беременная – прошла мимо, разняла дерущихся детей, наградила Алтима затрещиной. Дельфина запретила ей бить свою дочь – хватит и матушек-наставниц – поэтому Дэлада подчеркнуто не замечала племянницу. Через пару дней дети вернутся на Остров Леса, в свою настоящую семью – Общину. Они ведь в первую очередь часть целого.
Дельфина передала спящую Нелу Аквину и пошла на берег. Нужно было остаться в одиночестве, чтобы прошептать: “На Острове Леса нас обманули”. Она почувствовала вкус этих слов, проглотила их яд. Ее взгляд перехватил Старик-из-Холма, развел руками: “Что поделаешь?” Никто не виноват, наставники сами верят тому, что внушают детям. Аквину, быть может, доводилось вершить тайные приговоры, и он уверен, что поступал правильно. И Дельфина – разве она не верит больше??? Она действительно скорее руку себе отрежет, чем утаит добычу или нарушит приказ, и таких, как она, много. Значит, братство – вовсе не ложь. Просто Острова сложнее, чем ей казалось в детстве, – Дельфина приняла эту истину, как когда-то удары плетки.
Накануне Бычьего Праздника Наэв повторил свой рассказ перед толпой тэру. Советы проходили на Холме Каэ посреди Острова Совета, что издревле был символом свободы и закона. Каэ и – конечно же! – брат его Алтимар, два великих бога, взирали на происходящее с высоты своего немалого роста. Три громадных обтесанных валуна по одну сторону Холма, на них восседают Отцы-Старейшины, напротив – пять Старших Жриц на таких же каменных тронах. И посередине, на месте говорящего, Наэв.
– Слышит Алтимар и слышат мои братья: Теору я угрожал, но Выбранному Главарю сказал правду.
Разумеется, Большой Совет не прошел без Аны. Вместе с Дельфиной она стояла в первых рядах. Знала, что на нее все смотрят, и по одной штуке отправляла в рот виноградины. Знала, что все посмеиваются, но прощают прихоть беременной – есть во время Совета. Да еще виноград, который никто не ест, из него только вино давят. Подвески из красных ягод оттеняли ее платок и пояс. Рубаху она выбрала идеально выбеленную золой и солнцем, а тунику – крашенную отваром трав в нежно-зеленый. Ана смотрелась ягодкой на лужайке. Не бледная, потому что натерла щеки соком тех же ягоды. Только соседи с Берега Чаек, видевшие ее каждый день, знали, что ее мутит даже на девятом месяце, что ей тяжело дышать, что рубаха до земли скрывает оттекшие ноги. Стоило Ане пожелать, чтоб ей снова восхищались, – и она выглядела восхитительно. И никто не заметит, чего это ей стоит. А Дельфина думала: вот она, искорка-изюминка, которая делает ее сестру красавицей, – стальная воля.
Самое главное чудо Больших Советов – это тишина. Холм опоясывала многотысячная толпа, и Дельфина каждый раз заново изумлялась: тысячи глоток дружно умолкли, стоило только подняться одному из Старейшин. Эхо от скал разносило голоса, а специально расставленные люди громко пересказывали задним рядам речи наверху.
Кто-то задал Наэву вопрос – убил бы он Теора в лесу, если б сумел? Наэв ответил:
– Не знаю…
Он первым схватился за меч, то есть, был виновен в том, чем грозил Теору, – в нападение на своего. Но в схватке ему же, Наэву, и досталось, а предателя Островам было не жаль. Дали говорить Глору – тот был всецело на стороне Наэва. Повторял, что без него бы не выбрался. Говорили люди с Берега Чаек – напомнили, что Милитар видел в Наэве своего ученика и приемника. А что творил Теор, и напоминать не надо было. Говорили Мудрые и Старейшины. Дельфина заметила, что Ана время от времени замирает на пару мгновений со слишком уж безмятежным лицом. Незаметно приобняла ее, позволяя на себя опереться. Так благодарно кивнула.
Совет рассудил, что сказать – не сделать, и нельзя, как за поступок, карать за слова, произнесенные в гневе. Наэва приговорили три года оставаться без своей доли добычи.
– Да будет эта история уроком всем нам, братья, – изрек Терий. – Теор поплатится за то, что совершил. Ты же, сын Авы и Сагитта, этот день всю жизнь не забудешь. Будь сам себе судьей. Пусть тот из вас, братья, кто считает приговор несправедливым, выйдет из толпы и коснется рукой Каэ в знак своего несогласия.
Теперь, много лет спустя, Дельфина понимала прозорливость Терия. Люди вроде Наэва, раз оступившись, искупают вину до конца дней. Старейшины понимали, как полезна Островам беззаветная преданность прощенного.
Косяки лодок возвращались на Берег Чаек, огибая Больший с западной стороны. Аквин и Циана с сыном, невесткой и внуками, Авмита и Авнора с детишками и мужьями, Меда и Кэв – люди переговаривались, махали друг другу, обгоняли и отставали. Все за Наэва были рады, даже родственники погибших не винили его – ненависть досталась Теору. Тина слова не сказала в его защиту, Наэва не упрекнула. Аквин и Циана отреклись от мальчика, которого вырастили, а за Наэва сегодня вступились. А Дельфина – ведь и она сказала себе: “Я не смогу винить его сильнее, чем он сам себя”. Но это были слова, а не чувства. В лодке Ана сразу уснула и теперь беспокойно ерзала во сне, ища удобную позу. Дельфина поглядывала на ее напрягающийся под одеждой живот и думала, что в крайнем случае они пристанут к западному берегу и постучаться в любой дом. Но пока не было необходимости. Она ощупывала Ану накануне. Если ее руки не врут, первое, что покажет миру младенец, – это ножки. Должны быть, потому что мать всю беременность тревожилась, чтоб малыш не оказался хромым.