Якубов Олег Александрович
Кабак
Посчитав свою миссию перед народом на этот день выполненной, Борис Николаевич убылис. На следующий день собрал большое совещание – тогда это называлось неповоротливым, как телега, словом «совхозпартактив», без репетиций и не выговоришь. Так вот, на этом самом активе Ельцин с партийной прямотой и принципиальностью заклеймил того самого инвалидафронтовика из хлебной палатки на крохотном рынке. Выходило, что во всех недостатках и преступлениях, что творились в отечественной торговле, только этот рыночный «упырь» и виноват. Ни Министерство торговли, ни прочие государственные и партийные организации упомянуты в качестве виновных на том совещании не были.
Когда Борис Николаевич вынужден был оставить свой высокий партийный пост, его стали преследовать какието невероятные истории. То он падал с моста в реку, где любой иной расшибся бы непременно, то на него покушались какието злоумышленники. Народ, понятное дело, всегда за страдальцев, Ельцину сочувствовали. К тому моменту, когда он взбирался на баррикады, потом разогнал верховный совет, он уже приобрел популярность, массы были на его стороне. Изменив конституцию, гимн и флаг, новый рулевой повел страну по рельсам, которые прокладывал сам.
Называя свою паству им же изобретенным неологизмом «россияне» (это слово он всегда произносил с душевным подъемом), президент с невиданным энтузиазмом разорял страну.
При этом призвал подключиться к этому интересному процессу любого желающего. Не очень задумываясь над словами и последствиями своего призыва, произнес буквально следующее: «Вы возьмите ту долю власти, которую сумеете проглотить». Это где же, интересно, он видывал таких скромников, что от горячего пирога отламывают лишь скромный кусочек, оставляя самые сочные и сытные куски сотоварищам? Не у себя ли в КПСС? Аппетит, как известно, приходит во время еды, особенно, когда еда – на дармовщинку. Так что власть проголодавшиеся наши сограждане глотают по сей день, да все никак не наглотаются.
Ближайшее окружение самого Бориса Николаевича, где члены семьи имели далеко не последний голос и не самый плохой аппетит, в этом «папе» старательно помогали. Когдато про комсомольских функционеров ходила байка, дескать, от обычных людей их отличает то, что они работают как дети, а пьют как взрослые. Разом отрезвев и повзрослев, бывшие лидеры коммунистического союза молодежи, теперь составляли чуть ли не основу нового класса нуворишей. Они скупали заводы и целые отрасли промышленности, открывали банки, выкорчевывали лесные массивы, чтобы построить на их месте элитные виллы и коттеджи, фешенебельные гостиницы и места увеселений. А у простых людей отняли все, что наживалось годами. Кучка разбойников безнаказанно повергла в нищету огромную страну.
На улицах появились зарубежные лимузины с дочерна затонированными стеклами, среди них преобладали джипы. Из окон автомобилей, так же как и на улицах, постреливали. Сводки новостей напоминали краткие изложения гангстерских боевиков. Перемежались они ежеминутной назойливой рекламой, из которой мы узнавали, чем одни женские прокладки выгодно отличаются от других и как вести себя представительницам прекрасного пола, чтобы в белых брючках безбоязненно ходить в критические дни. Реклама сообщала, какое именно зарубежное снадобье избавит от грибка ногтей и излечит геморрой, что сникерс и бутылка кокаколы прибавят энергии, а марокканские мандарины вкупе с особо прочными презервативами привнесут мир и покой в семейную жизнь.
Изменилась и мода. Мужчины щеголяли в малиновых пиджаках, парни помоложе предпочитали кожаные куртки, преимущественно черного цвета, а также расцветки павлиньего хвоста спортивные костюмы, в которых могли с одинаковым успехом валяться с девчонкой на лужайке и пойти в Большой театр, если, конечно, столь дикая мысль пришла бы им в голову.
В обиход вошли непонятные и невесть откуда взявшиеся словечки, целые фразы. Народился, сразу взрослым, а потому пьющим, курящим и матерящим всех и каждого, целый социальный класс – новые русские. Их опасались, ненавидели и уважали – одновременно, что получило свое отражение в многочисленных анекдотах. Старый еврей подходит к новому русскому и говорит: «Папа, дай денег». Или вот еще шедевр народного творчества: «К священнику приходит новый русский и говорит, что у него умер брат. Настаивает, чтобы во время отпевания батюшка назвал покойного святым. Батюшка отнекивается – никак невозможно, кощунство это. Новый русский сует ему пачку денег – «котлету» и грозит: либо святым назовешь, либо на ремни порежем. Идет служба. Священник произносит: «Братья и сестры. Мы провожаем в последний путь такогото. Покойный был страшным человеком, насиловал, грабил, убивал, руки его были не по локоть, по плечи в крови. Но он был святым, по сравнению с тем упырем, что стоит сейчас за моей спиной».
В магазинах изменились не только товары, но и ценники. Теперь после каждой цифры стояло лаконичное, но многозначительное «У.Е.» Эти самые «У.Е.» уе…али всю страну, превратив наши рублишки в никчемную труху.
В России шел бесконечный перфоманс под названьем «созидание страны». Под наши патетические кантаты Запад с удовольствием приветствовал это шоу. В преддверии объединения Европы лучшего подарка трудно было и желать. Американские режиссеры скромно пожинали плоды своего разрушительного сценария.
*
Я не люблю вспоминать те годы. Кому охота признаваться, что ты превратился в ничтожество. Свою лепту в мое падение внесла и Ольга.
После триумфальной премьеры «Границы», внезапного и неожиданного присвоения звания заслуженного артиста, наша группа еще какоето время грелась в лучах славы. Ездили с творческими отчетами по союзным республикам, выступали перед зрителями. Бурные события, происходящие в стране, оттеснили кино даже не на второй план, а на задворки. О театре и говорить не приходится.
В тот день, когда я узнал, что наш драмтеатр не в состоянии больше выплачивать актерам зарплату, мне позвонила жена. Как всегда увидеться со мной ей нужно было безотлагательно. Сидя в вонючем вагоне поезда, я пытался представить, какую очередную каверзу приготовила мне моя отнюдь не благоверная. С того дня, когда она прикатила на погранзаставу, чтобы убедить меня эмигрировать, больше разговоров на эту тему не было. До меня доходили смутные слухи о ее романе с одним очень известным и уже весьма преклонного возраста режиссером. Правда, поговаривали, что его больше интересуют молодые смазливые актеры, нежели хорошенькие актрисы, так что я не знал, чему верить.
Мы встретились в какомто новомодном кафе неподалеку от Белорусского вокзала. Ольга выглядела, как всегда, ослепительно. На нее обращали внимание, узнавали. Несколько человек подошли с просьбой дать автограф. Она расписывалась с обаятельной улыбкой. Все это длилось довольно долго.
– Почему нельзя было встретиться дома? – спросил я с раздражением, когда наконец закончился этот парад поклонников. Ольга ответила, что у Славика сегодня одноклассники, они вместе готовятся к какомуто экзамену.
– Портвейна для подготовки достаточно закупили?
– Пошляк и циник, – остро отреагировала Ольга, после чего немедленно заявила, что так дальше жить нельзя.
После этого последовали стандартные тексты, где превалировали не естественные для нормальных людей слова, типа «мужлан», «ты меня не понимаешь», «я тонкая натура, а ты не замечаешь этого». Я вслушивался плохо. Меня не покидало ощущение, что она играет какуюто роль со скверно прописанными монологами. Выступать в этой пьесе в роли статиста, подающего реплики, мне претило. Но и долго отмалчиваться я тоже не мог. Мне надоело выслушивать подробности и утомительные детали моего эгоистического характера, равнодушия и толстокожести, я невежливо перебил ее, не дослушав очередного обвинения в свой адрес:
– Надо полагать, ты уже все решила за нас обоих. Так что зачитывай протокол общего собрания нашей семьи. Я тебе доверяю.
– Надеюсь, чтото благородного в тебе осталось, и ты не станешь настаивать на размене квартиры. По крайней мере – пока, – это самое «пока» прозвучало из ее уст весьма многозначительно, хотя и с некоторыми сомнениями в интонации. – Светослав уже большой, он сам решит, видеться ли ему с отцом, а если видеться, то как часто. Что же касается алиментов, то я полагаюсь на твою порядочность или ее подобие.
– Не волнуйся, лишнего я с тебя не возьму, – в этой шутке у меня, с сегодняшнего дня безработного, горечи было больше, чем юмора.
Но Ольге было не до нюансов. Всем своим видом демонстрируя оскорбленную добродетель, она оставила меня в одиночестве, полагая свою миссию завершенной. Не знаю, что испытывают брошенные женами мужчины, я в этот момент думал не о своей будущей жизни и даже не о предстоящем разводе, а о том, сколько у меня останется денег после оплаты счета в этом гнусном кафе, где цены наверняка космические.
Не зная точно, куда направиться, я брел по любимому городу и не узнавал его. На улице Горького по тротуарам пройти было невозможно. Их заполонили торговцы. Они сидели на раскладных туристических стульчиках, на кирпичах, просто на асфальте, подстелив газетку. Здесь продавалось все – наимоднейшие одежда и обувь, подержанные, а то и откровенно изношенные вещи, продукты и бытовая техника. Повсюду шныряли юркие людишки и доверительно шептали в ухо: «Чем интересуетесь?»
Думаю, если бы я сказал, что интересуюсь переносным атомным реактором, мне бы его тотчас нашли. Скорее всего, это был бы поломанный пылесос или швейная машинка, но меня бы уверяли до хрипоты, что именно это и есть всамделишный реактор, глядя мне в глаза таким открытым взглядом, на какой не способен даже кристально честный человек.
Но сейчас меня интересовала моя жизнь, а здесь такой товар не котировался. Впрочем, если я все же задал бы подобный вопрос, мне наверняка, за хорошую оплату, дали пару дельных незаменимых советов.
К вечеру я все же напился. До собственного изумления. То есть изумлялся, как мне удалось на оставшуюся в карманах мелочь нализаться до такой степени. Я как бы наблюдаю со стороны за фантасмагоричным спектаклем, где в главной роли – я сам.
Акт первый. Детская площадка, визгливые мамаши требуют, чтобы пьяная скотина убирался отсюда немедленно.
Акт второй. Пивная, пиво водянистое и безвкусное, какойто добросердечный мужик доливает в мою кружку «чернила» – жуткого цвета плодовоягодное вино. На авансцену – «карета подана» – выезжает чудный автомобиль, где в кузове, по нелепой прихоти создателей, зарешеченное окошко. Незнакомые мужчины, среди них даже одна дама, ведут непринужденную беседу, высказывая соображения по поводу маршрута, которым нас везут.
Дивная мизансцена, просто авторская находка. Я стою в одних трусах перед мильтонами и довольно молодой дамой в белом медицинском халате. Не вынимая изо рта дымящейся сигареты, она требует, чтобы я изобразил «позу Ромберга», то есть вытянул вперед руки, а потом поочередно пальцами дотронулся до кончика носа. Доктор мне нравится. Произношу цинично:
– Стоит ли отвлекаться на пустяки, – и, многозначительно оттягиваю резинку трусов, – до решающего шага нам осталось так немного.
Слова мои довольно разборчивы, потому что под колени меня бьют дубинкой и я падаю на дощатый пол, вдыхая аромат мочи.
Акт третий. Меня запирают в камеру (здесь это называется палатой), где еще два десятка таких же, как и я, пьянчуг, храпят, травят анекдоты, опорожняются прямо в углу.
Финал спектакля. Не забыв пнуть под то самое место, где спина теряет свое благородное название, меня вышвыривают из этого гостеприимного заведения. Безработному, без гроша в кармане, мне не место даже в вытрезвителе. Свою порцию унижений я уже получил, а взять с меня решительно нечего.
*
Я жил, стараясь ни о чем не думать. И поступки совершал бессмысленные. Во всяком случае, по прошествии времени, я и сам не мог объяснить, для чего я, допустим, вернулся в город, где служил в театре. Какоето время за мной сохранялась комната в актерском общежитии. Даже не столько сохранялась, сколько некому было меня оттуда вытурить.
Потом общагу продали, как продавали в то время все. Я еще с недельку пробирался, как стемнеет, туда тайком и ночевал, постелив на пол старые афиши. Но както утром меня разбудил рычащий звук экскаватора и первый удар чугунной болванки о стену сотряс ветхое здание. Выскочив в окно, я смотрел, как рушится приют моих былых надежд. Наверное, надо сказать, что на глаза мне навернулась скупая мужская слеза. Но слезы не было. И вообще никаких эмоций не испытывал. Так у стоматолога, после укола, не ощущаешь захолодевшую от анестезии десну. В городе, который я так и не полюбил, делать больше было нечего.
*
Вернувшись в Москву, докучал приятелям, даже малознакомым людям, под благовидными предлогами, а то и без них, оставаясь ночевать. Конечно, я бы мог прийти в отчий дом, но в маленьком, покосившимся от времени и окончательно одряхлевшем нашем домишке, теперь – семеро по лавкам. Вместе с родителями жила моя замужняя сестра с сыномшкольником и двумя орущими младенцамиблизняшками. Ели и спали, что называется, на головах друг у друга. Они бы, конечно, потеснились, без слов приняли блудного, в полном смысле этого слова, сына, но нелепая гордость мешала мне. Сначала я навещал их изредка, врал вдохновенно, что у меня все в порядке. Потом понял, что в обман скоро верить перестанут – мой жалкий вид раскрыл бы эту ложь без всяких слов. Сочинив, что уезжаю в экспедицию на съемки нового фильма, я покинул родительский дом до лучших, как я надеялся, времен.
Вот тут и выяснилось, что для бездомных в Москве мест хоть отбавляй. Недостроенные, полуразрушенные дома были прекрасны для приюта. От бомжей меня отличало только то, что я не шарил по помойкам и мусорным ящикам, не побирушничал на вокзалах и рынках, а каждый день находил хоть какуюнибудь работу. Перебирал овощи в магазине, с бригадой шабашников рыл ямы для посадки деревьев, летом так и вовсе устроился на «блатную» работенку билетера при аттракционах в парке «Сокольники». Жульничал я нахально и безбоязненно. Половину желающих развлечься на аттракционах пропускал без билетов, деньги без зазрения совести оставлял себе. Купил сменное белье, коекакую еще достаточно крепкую одежонку, ботинки для будущей зимы, которые, дабы не сперли товарищи по несчастью, тут же и напялил. Снова пристрастился к общественным баням. Понятно, что не в Сандуны ходил, выбирал, что попроще. Да и не направлялся теперь вальяжной походкой в парную, а спешил в душ. Без всякой брезгливости (какие нежности при нашей бедности?) пользовался брошенными обмылками, а если находил оставленный кемто шампунь, испытывал удовольствие, как некогда от хорошего парфюма.
Возвращаясь поздним вечером в очередную ночлежку, валился спать сразу. Сны мне не снились. И вообще, это был уже не я, а некая тень, призрак, подобие того человека, который увлекался философией Иммануила Канта, блистал остроумием на конкурсе капитанов КВН, достойно и скромно поправлял галстукбабочку на торжественной церемонии по поводу присвоения звания заслуженного артиста.
Не забывал о киностудии, одно время ходил туда регулярно, как на работу. Безработные коллеги ходили стадами. На предложение сняться в массовке откликались немедленно. Один раз знакомый режиссер, пробегая мимо, хлопнул меня по плечу и, изобразив баранье блеянье, видимо, означавшее смех, на ходу бросил:
– Ну, тебято, Юдин, звать не смею, грех использовать в массовке талант заслуженного.
Я все же не терял надежды. В небольшом кафе, их теперь на студии было множество, поставили телевизор. Брал чашку кофе и сидел часами, благо пожилая буфетчица меня почемуто не прогоняла. Часами смотрел новые сериалы, поражаясь увиденному. Чудовищные съемки, невнятные, лишенные всякой логической связи тексты. Убогие декорации. О сюжетах и говорить не приходится – все как один криминальные, стрельба, кровь, предательство. Если смотреть не с начала, трудно понять, где менты, где бандиты. Женские роли усиливали отвращение. У ментов жены либо подруги были такими стервозными, что их следовало сажать в тюрьму только за характер. «Накладок» столько, что я только диву давался. Герой выезжал из дому в сером костюме с однотонным галстуком, а в офис приезжал в совершенно иной одежде. Подполковники носили майорские погоны. Двадцатилетние сыкушки играли почтенных матрон и – наоборот. В конце концов мне и это занятие надоело. С грезами о возвращении в мир кино пришлось расстаться.
*
Только через три года я выгнал себя из этого сомнамбулического состояния. Зайдя во Дворец культуры трансформаторного завода (билеты здесь были не в пример дешевле, чем в современных кинотеатрах), где шел новый фильм с участием Ольги в главной роли, познакомился с миловидной и молодящейся буфетчицей Ниночкой. После окончания сеанса пошел провожать, ощущая на локте ее цепкую лапку, явно державшую меня с намерением не отпускать. Через несколько дней был принят на работу руководителем театральной студии. Директора достославного ДК Юрия Борисовича Гершина, как человека не чуждого искусству, прельстило мое звание и непосредственная причастность к волшебному и дивному миру кино. В подробности своей жизни за минувшие несколько лет у меня хватило ума его не посвящать.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Российского лидера британцы наградили престижной медалью – за развитие малого и среднего бизнеса. Я сначала подумал, что они ошиблись, не того лидера наградили. Потом услышал комментарий – наградили авансом, в расчете, что теперьто в России малый бизнес зацветет пышным цветом. Вручали медаль с пышными почестями. Здоровенная такая золотая бляха на собачьей, хотя и тоже золотой, цепи. Лидер улыбался, делал бровки «домиком», признавал, что награда попала по назначению, так и должно быть. Красиво, и в общем правильно, говорил о том, что еще ни в одной стране не удавалось поднять экономику без развития малого и среднего бизнеса. И мы тоже не исключение, все у нас будет, как у всех. Малому бизнесу теперь – зеленую столбовую дорогу, а кто посягнет, тому – укорот. Лидер любит сильные выражения.
Эту речь транслировали все телеканалы, видно, такое было распоряжение. Телевизор висел в нашем ресторанном зале прямо над тем столом, где мне вот уже несколько часов «выкручивали руки» и «промывали мозги» очередные проверяющие. Кивнул на экран и говорю им:
– Может, хватит. Всетаки главный сказал.
Инквизиторы дружно рассмеялись, пахло от них водкой (тото, проверяя бар, они подозрительно надолго там задержались, видно, в качестве напитков сомневались, вот и продегустировали), сказали, что слова к протоколу не пришьешь, вот когда будет соответствующая инструкция, тогда посмотрим.
– А инструкции, дорогой Игорь Аркадьевич, так составлены, дай Бог здоровья нашим начальникам, что мы без куска хлеба никогда не останемся. Нус, продолжим наши игры. Так где вы, говорите, у вас хранятся люминесцентные лампы? Ах, вы не знаете. Да не надо электрика звать, я, если хотите, сам вам могу показать, вы их в пожарном шкафу держите. Как и в любом другом заведении, они просто никуда больше не помещаются, – сказал явно старший из них, улыбчивый такой балагур.
– Стоп, ребята, я все понял. Не надо никаких санкций, обойдемся без лишних формальностей, – я многозначительно полез в карман.
– Э, нет, совсем без санкций нельзя. О родном государстве мы тоже забывать не имеем права. Минимальный штраф, малюсенький такой, почти незаметный, мы вам всетаки оформим. Самый минимальный, чтобы вас не ущемлять.
Маясь от общества этих пираний, главному из них задал мучавший меня вопрос.
– А вот, к примеру, раздобудем мы эти ваши инструкции, изучим их и все сделаем, как положено, и что тогда?
Собеседник сначала рассмеялся, потом стал серьезным и сказал строго:
– Невозможно. Но уж раз вы заговорили на эту тему, поясню. Исключительно для того, чтобы вы больше этим вопросом себе голову не забивали и лишними иллюзиями не отягощали свою душу. Возьмем, к примеру, те же самые лампы дневного света. Их положено хранить в специальном контейнере. Предприятий, которые эти контейнеры изготавливают на всю Москву – два. Стоят они немерено, очередь за ними на пару лет. Допустим, вам некуда деньги девать, вы нашли ходы и вам эти контейнеры сделали вне очереди. Ну, и на здоровье. Тогда мы просто подсчитаем количество ваших столов и стульев, потом пересчитаем обычные электрические лампочки. И как дважды два докажем, что либо у вас лампочек на количество посадочных мест не хватает, либо их излишек. Если не хватает, значит, вы умышленно портите зрение ваших посетителей, если же излишек – сжигаете кислород и опятьтаки наносите вред здоровью граждан. В итоге что? Правильно – опять штраф.
– Но ведь это!.. – я чуть не захлебнулся от возмущения.
– Стоп, не надо поспешных выводов, и тем более не надо произносить вслух то, что вы думаете, иначе нам впоследствии трудно будет находить общий язык.
Как излагает, подлец. Видно, их там не только инструкциям учат, но еще и психологию преподают.
*
Вообщето мне уже давно пора было угомониться. В этих бюрократических «боях без правил» я не выиграл ни одного раунда. И, похоже, не выиграю. Любой ресторан становится немедленной добычей для различного рода проверяющих.
С одним из них мы както крепко попили водки. Он оказался ярым поклонником Мельпомены, мое актерское прошлое расположило его ко мне. Взятку он, конечно, взял, но был со мной откровенен, нашел, так сказать, родственную душу. Поднимая рюмку, всякий раз заплетающимся языком приговаривал:
– Нам не надо девятьсот, налейте два по двести и пятьсот.
Так вот, он велел принести ему калькулятор, туманный взгляд снова стал осмысленным, голос трезвым:
– Гляди, артист. У нас в стране проверять предприятия общественного питания имеют право двадцать девять организаций. Умножаем на четыре – это районная управа, округ, город и федералы. Поскольку по одному мы ходить не имеем права, реже вдвоем, чаще втроем, то умножаем еще на три. Получается 348. В году 365 дней, по выходным не приходим, запрещено. В итоге проверяющих больше, чем рабочих дней в году. Усек? А ты – один. Справишься? Да никогда, даже не мечтай! Поэтому веди себя, как в том женском анекдоте: расслабься и получай удовольствие.
– Ну да, неземное удовольствие, отдавать вам заработанное…
– А посидеть, поговорить, вот так, как сейчас, душевно пообщаться…
Он и впрямь, видно, полагал, что пьянствовать с ним доставляет мне неземное удовольствие. Но устрашающую цифру «348» я крепко запомнил. Да нам и не давали забывать. Приходили, проверяли, обирали как липку. Самые скромные (не по характеру, по должности) удовлетворялись бесплатным обедом и выпивкой, те, кто покруче, напротив – за стол никогда не садились. Зачем им наши напитки? Они попьют во время проверки кровушки, понаматывают нервы твои на кулак, возьмут соответствующий рангу конверт и – до следующего раза.
…Один только единственный раз обошлось без подношений. За несколько дней до новогодних праздников вечером в ресторан ввалилась целая группа людей в милицейских бушлатах. У нас как раз накрывались столы под банкет, Новый год собиралась отмечать крупная фирма, человек шестьдесят. Менты, оставляя на только что надраенном полу грязные лужи растаявшего снега, ринулись прямиком на кухню, у поваров отняли паспорта, вывели их на улицу, запихали в микроавтобус, потребовали на переговоры начальство. И тут я психанул. Бросив на ходу администратору: «Скажите, что ищете меня, потяните время», – запрыгнул в машину и помчался к их районному начальству. С полковником к тому времени я уже был хотя и шапочно, но знаком. Начальник меня выслушал хмуро, пробурчал себе под нос чтото вроде «развели самодеятельность», попросил обождать в приемной. Через стенку я слышал отрывки разговора, властный голос полковника. Потом пытался всучить ему коробку с новогодним подарком. Он остановил меня властным жестом, строго сказал:
– Не меряйте всех одним мерилом, у нас тоже порядочные люди работают.
Когда я вернулся в ресторан, повара на кухне продолжали жарить и шкварить, резать салаты.
*
Но этот случай потому мне и запомнился, что был чуть ли не единственным. А однажды, когда я в самом начале своей ресторанной деятельности проявил «непонимание», нас попросту закрыли. Вот так спокойно, даже без злорадства и без лишних слов.
Эти трое, вопреки обыкновению, заявились в субботу. Я, было, начал бормотать, что по выходным не положено, но меня остановили властногрозным: «Поссориться желаете?» Не проявляя никаких эмоций, выслушали объяснения, что сегодня, в выходной, офис закрыт, уставные документы показать не можем, и вообще, по субботам же проверки не проводятся, вот мы и не готовы. Видно, подивились моему тупому непониманию всего здесь происходящего. Долго пили кофе, заглядывая мне в глаза буравящими взглядами, говорили, что я произвожу впечатление умного человека, а их понять не хочу.
Меня же заклинило. С прямолинейным упрямством повторял, как заведенный: приходите в понедельник. В конце концов им это все надоело. Пошли на кухню, опечатали холодильники, потом на электрощите вырубили и тоже опечатали рубильник. На просьбу разрешить хотя бы вынести из холодильников продукты, лишь усмехнулись. В понедельник по их требованию отвезли документы. В строгом учреждении, где пропуска выписывают, тщательно сверяя паспортные данные, нас продержали часа четыре. В коридоре. Потом позвали в кабинет. Один из давешних проверяющих, наголо обритый, в кожаном костюме, сказал, что сейчас ему некогда, он уезжает на срочную проверку. Когда освободится, посмотрит наши документы. С напутствием «звоните» протянул бумажку со своим телефоном. На наши звонки он не отвечал. Ресторан был закрыт… сорок дней. Люди слонялись без дела, каждое утро приходили узнать, нет ли каких новостей. Новостей не было.
Через сорок дней явились совсем другие люди, сказали что пришли по поручению того самого, в кожаном костюме. С места в карьер заявил, что готов «решать вопрос». Они для виду покрутились еще немного, потом один из них многозначительно прошептал мне на ухо:
– Завтра приеду к вам один, до начала рабочего дня.
Приехал, долго вздыхал, качал головой, чесал затылок с таким остервенением, словно давно не мылся. Часа два, явно с ненавистью двигая авторучкой, заполнял какието бланки – чтобы нас прихлопнуть, его коллегам понадобилось значительно меньше времени. Протянутый мной конверт не открывал, только пощупал, определяя плотность. Протянул мне на прощание крепкую ладонь единоборца, произнес определенно с двойным смыслом:
– Можете работать, впредь не нарушайте.
Своим вниманием нас не обделяли, те самые триста сорок восемь работали без устали. Както раз, дело было в обед, сидела за столиком неподалеку от барной стойки довольно странная компания из трех человек, двое мужчин и дама. Дама пила водку, один из мужиков – пиво, третий ограничился минералкой. Они уже как бы уходили, когда тот, непьющий, подошел к бармену и попросил продать ему бутылку водки. Пояснил, что сильно торопятся и в магазин заезжать некогда. Протянул деньги, бармен направился в кассу – оплатить. Мужик остановил его нетерпеливым жестом.
– Ты что, не понял, мы торопимся, давай водку, а деньги в кассу потом отнесешь.
Взял бутылку. Потом достал красные «корочки», громко и даже торжественно объявил:
– Всем оставаться на местах!
Интересно, кого он имел в виду.
В этот момент я был в зале. Поинтересовался: а что, собственно, произошло? Бармен взял ту самую сумму, что обозначена в меню, где криминал?
В ответ услышал:
– В соответствии с вашей лицензией вы имеете право на реализацию алкогольных напитков с распитием на месте. Закрытую бутылку вы даже на стол ставить не имеете права, не то что на вынос продавать. Тянет на уголовное дело.
– Но вы же сами его спровоцировали! – чуть не заорал я от возмущения.
– Совершенно неверная трактовка. Будучи представителем контролирующей организации, я устроил вашему сотруднику проверку, он ее не прошел, – и провокатор кивнул на своих спутников, – вот и понятые могут подтвердить.
Вздохнул так, словно все происходящее было неприятно ему самому.
– Пока что опечатаем кассу, – прозрачно намекая, добавил: – Потом посмотрим.
В оттенках этих интонаций я уже разбираться научился, отреагировал сразу:
– А сейчас нельзя?
– Сейчас нельзя. Вот провожу своих спутников, позвоню вам, встретимся.
Встретились. Он достал из кармана телефон. Написал несколько цифр, показал мне, написанное стер. Взглянул вопрошающе. Что оставалось делать? Я кивнул.
*
Этим проверкам не было числа. Иногда в день бывало по нескольку проверок. Ну точно как у Высоцкого: «В дом приходишь все равно как в кабак, а приглядишься: каждый третий – враг». В стране выходили всякие обнадеживающие приказы, указы, постановления, устанавливались регламенты для контролирующих пиявок. Ничего не менялось. Хотя нет, суммы поменялись, стали больше – теперь накидывали еще и за риск, на инфляцию, на грядущие и уже наступившие кризисы. Ничего странного, жизньто дорожала.
*
Проверки будоражили, мешали работать, выбивали из колеи. И все же мы работали. Более того. Я осознанно понял, что мне все это нравится. Нравится мой, снова осмысленный, день, нравится спешить в свой кабак. Мне по душе этот людской гул в зале, который, словно волна морская, не раздражает, а успокаивает. Нравится нескончаемая суета на кухне. Все реже и реже вспоминаю я свою прошлую жизнь – новая поглотила меня целиком и полностью, не оставляя времени ни на воспоминания, ни на самокопание, чем раньше увлекался, порой – безмерно.
Все вечера проводил теперь в ресторане. Устраивался за угловым столиком, внимательно наблюдая, что происходит вокруг. Я, как мне кажется, уже начинал понимать, что ресторан – это не супы и салаты, не повара и официанты, даже не просто экономика или бизнес. Это нечто гораздо большее. Такая, если хотите, микромодель нашего бытия.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Мы жили по соседству. Они были младше меня, кто лет на пять, а кто и побольше. С высоты своего «солидного» возраста я на них внимания почти не обращал. В детстве, ранней юности эта разница в возрасте кажется гигантской. Хотя жизненные приобретения и утраты возраст впоследствии нивелируют. К сожалению. Или всетаки к счастью?
Наше Огоньково было типичным подмосковным поселком того времени, но для нас, мальчишек, лучшим местом на земле. Поселок рос, потом стал центром Огоньковского района Москвы. Росли и мы. Однажды, уже возвращаясь домой после занятий в театральном училище, я увидел стайку както враз вытянувшихся подростков, в которых не без труда узнал бывшую соседскую мелюзгу.
