Якубов Олег Александрович
Кабак
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В Шереметьево Сергея Михеева встречали несколько друзей и невесть откуда пронюхавшие о его возвращении телевизионщики популярного канала. Того самого, который накануне оповестил всю страну о том, что суд приговорил Михеева к восьми годам тюрьмы. Эксклюзивное интервью им обломилось, да оно и ни к чему было – что ни скажи, все равно наврут. Сергей издали показал репортерам поднятые над головой указательный и средний пальцы правой руки, в виде латинской буквы «V» – виктория, победа!
…Утром я едва разлепил глаза. Болела голова, отчегото ныло все тело. Долго озирался, но так и не сообразил, где нахожусь. Выглянул в окно, увидел тихий заснеженный лес. Обессиленный этим непосильным действием, снова рухнул. Огляделся. Комната была светлой, уютной, постель просто шикарной, соседняя подушка – не смятой. На тумбочке возле кровати – поднос, накрытый салфеткой. Приподнял салфетку и ахнул: вот это сервис! Стакан апельсинового сока, нарзан, бутылка пива, несколько гренок и даже блистер цитрамона. К спальне примыкала ванная комната.
Стоя под тугими струями горячей воды, пытался восстановить картину вчерашнего вечера. Из аэропорта мы приехали в какойто ресторан, где было полно народу – родственники, друзья Сергея. Восторженные восклицания, объятия, суматоха первых минут. С кемто меня знакомили, ктото сам узнавал, восклицал с восторгом: «О, Игореха, привет! Да ты что, меня не узнаешь, я же Сашка из параллельного класса», ну и тому подобное. Меня тискали, хлопали по плечам, по спине. Может, от этого ноет теперь все тело.
За столом оказался рядом с женщиной, смутно мне когото напоминавшей. Пялился на нее долго до неприличия. Она засмеялась:
– Юдин, расслабься, я же Таня, сестра Сережи.
– Ах, да, извини, не узнал сразу. Ну, давай выпьем за встречу.
– А может тебе уже хватит, ты бы поел чтонибудь…
На этом эпизоде пленка моих воспоминаний обрывалась. Посвежевший после душа, вышел из спальни. На кухне хлопотал девушка. Улыбнулась мне ничего не значащей дежурной улыбкой:
– Завтракать будете?
– Спасибо, я в спальне позавтракал.
– Если желаете поехать в город, машина вас ждет.
Я пожелал. Вот только вопрос: куда ехать? Решил отправиться во Дворец культуры, так сказать, по месту работы, если я там еще работаю… Долго стоял перед дверью, не понимая, что изменилось. Потом сообразил: вывеска исчезла. Да и дверь оказалась закрытой. Недоумевая, обошел здание, вошел через служебный вход. И остолбенел. Вокруг царил хаос – валялись поломанные стулья, перевернутые столы. Из двери, словно привидение, показался Сеняалкаш, непризнанный гений кисти и холста Семен Ильич Гольдштейн, в заляпанном, как всегда, синем халате.
– Что здесь происходит?
– Продали, – односложно ответил художник.
– Что продали?
– Все. Клуб продали, трансформаторный завод тоже продали.
– А Юрий Борисович где?
– Эва, спохватился. Наш Альхен уже в Израиле, а может, в Америке, кто знает…
– А ты чего не едешь, семитская рожа?
– На себя посмотри, – беззлобно огрызнулся Сеня и, не без горького юмора, уныло добавил: – Вот бутылки сдам и тоже поеду, – потом оживился. – Слушай, Игорь, у тебя деньги есть? Может, отметим встречу.
Деньги у меня были. Накануне вечером, это я помнил, Виктор позаботился, чуть не силой засунул мне в карман несколько купюр:
– Бери, бери, не стесняйся, ты же, наверное, совсем без денег.
Но только с Сеней пить у меня не было никакого желания – мы никогда друг другу не симпатизировали.
На улице я с удивлением увидел, что машина меня все еще ждет.
– А вы можете меня еще в одно место отвезти? – спросил водителя.
– Я на сутках, так что в вашем полном распоряжении. Имею такое указание от Сергея Антоновича. Куда едем?
А действительно, куда едем? Напротив увидел магазин «Цветы». Взял два букета – для мамы и для сестры, заехал в супермаркет, накупил там всякой вкусной всячины, прихватил бутылку коньяка, шампанское и отправился к родителям, в Огоньково. Поспел к обеду. Вся семья была дома, даже Гена. Удивился, чего это дети не в школе, а Светка не на работе. Выяснилось, что сегодня воскресенье, а я уж счет дням за всеми бурными событиями потерял.
Как мне было с ними хорошо! Даже боялся, что расплачусь. Мама от меня не отходила, за столом села не рядом с отцом, как обычно, а устроилась возле меня. Постоянно вскакивала, чтото подкладывала мне на тарелку. Даже бутылку с коньяком у Гены отняла, сама мне подливала в рюмку. Просидел допоздна и, несмотря на уговоры остаться, все же ушел – сердце мое больше не выдерживало такой безграничной заботы и теплоты родных людей. Отвык я от этого.
*
Ночью очутился в какомто баре, навязался в чужую компанию. Ухаживал за девушкой. Получил от ее жениха по морде. Хотел швырнуть в него пепельницей, но полетели окурки, а пепельница осталась у меня в руке. Жениху было обидно, мне – смешно. От наших эмоций перевернулся стол, разбилась посуда. Ночевал в «обезьяннике», жених оказался рядом. До утра мучил меня вопросом, как зовут его невесту. Сошлись на имени «Галя». Утром мне вернули паспорт, сержант, отводя взгляд, уверял, что денег у меня при себе не было. Видимо, от огорчения я впал в забытье. Очнулся через несколько месяцев. В Израиле.
Все, что я до этого делал, было действиями механическими, неосмысленными. Скитался, искал работу, снова побывал на киностудии, сначала на одной, потом на другой – их теперь по Москве было прудпруди, этих маленьких частных студий. Растоптав остатки профессиональной гордости (а были они?), согласился сниматься в рекламных роликах. Режиссер успокоил меня быстро:
– И не такие, как ты, знаменитости снимаются. По подбору актеров в рекламных съемках – «Война и мир» отдыхает.
Предпочитал рекламу продуктов – можно было сэкономить деньги на еду. В перерывах там же, на студиях, подрабатывал то грузчиком, то помощником осветителя, и вообще не пренебрегал никакой работой. Неожиданно встретил на одной из студий Сенюалкаша, он теперь расписывал здесь декорации. Одет был опрятно. Пил попрежнему, но вино переливал в поллитровую фляжку и носил ее во внутреннем кармане модного твидового пиджака. Семен Ильич дал мне телефон Юрия Борисовича Гершина, нашего бывшего директора. Где он его раздобыл, не рассказывал, загадочно улыбался. Сказал только:
– Позвони, он рад будет.
Судя по коду страны, Юрий Борисович обитал теперь в Израиле, видно, до Америки так и не добрался. Оказавшись в одном из кабинетов студии возле телефона, я, воровато оглядываясь, набрал международный номер. Альхен ответил после первого же гудка. Слышимость была такой, словно он рядом находился. Поначалу явно обрадовался. Потом, видимо, вспомнив про свой имидж, заговорил деловым тоном. Предложил прислать вызов, обещал содействие, если я приеду. А куда присылатьто? У меня не то что постоянного жилья, у меня даже адреса собственного не было. Но тут мне пришла в голову шальная мысль, которая в тот момент показалась мне настолько простой и ясной, что могла разом решить все мои жизненные проблемы, избавить от невзгод, вернуть былое счастье. В тот момент мне подумалось и уже так хотелось в это верить: а вдруг Ольга поедет со мной, она же хотела вырваться за бугор. Положа руку на сердце, все эти годы я надеялся, что она вернется. Рисовал в своем воображении сцены настолько же радужные, насколько и несбыточные, то есть абсолютно нереальные. Мое небогатое воображение создавало всякий раз одну и ту же картину. Приходит Ольга и со слезами говорит:
– Игорь, я была неправа. Давай все забудем и начнем сначала. Ты – самый лучший из всех, кого я встречала. И тут, поговорив с Юрием Борисовичем, я в какомто диком восторге решил: «Вот теперь все получится». Попросил его выслать мне вызов на Центральный телеграф до востребования. Недолго раздумывая, из этого же кабинета на киностудии позвонил бывшей жене – уж чточто, а телефон ее у меня всегда был при себе. В ответ – длинные бездушные гудки.
Дозвонился дня через три, Ольга пояснила, что обычно не отвечает на незнакомые звонки, тут же довольно равнодушно поинтересовалась:
– У тебя чтото случилось?
Встретиться отказалась, сославшись на занятость. Тогда я брякнул сразу:
– Оля, я уезжаю в Израиль. Поедем вместе, ты же хотела…
– Дурак, – ответила она без раздумий, видно, диагноз был поставлен ею давно и окончательно. В трубке мерзко запищали короткие гудки.
«Ах, так! Ну, мы еще посмотрим», – злорадно подумал я, не дав себе труда домыслить, что именно мы «посмотрим». И стал ежедневно наведываться на Центральный телеграф. Вызов пришел через несколько недель.
*
Документы мне оформили довольно легко. Дипломат в израильском посольстве сказал, что «мы рады решению такого талантливого человека, как вы, поехать на Землю обетованную». Уверенности и радости в его голосе я не почувствовал. Мне вручили бесплатный билет, памятку для отъезжающих и тощенький русскоивритский разговорник, разрисованный детскими картинками. Вероятно, картинки, по мнению изготовителей разговорника, соответствовали уровню умственного развития отъезжающих. Нашел в разговорнике свое любимое блюдо – огурец. Выяснил, что на иврите это звучит «мэлафэфон». С тоской подумал, что такого мне не выговорить никогда. А вот случайно попавшееся в этой же брошюрке слово «прокуратура» мне понравилось. Звучало – «проклитут», лучше и не скажешь.
В посольстве сказали, что также бесплатно могут отправить мой багаж – один контейнерный ящик. Поблагодарив, отказался. Что мне было отправлять в багаже? Мысли, что ли? Так у меня и их не осталось.
Прощание с сыном было спокойным, мне кажется, он даже толком не вникал, куда я еду. Мама плакала, отец явно сдерживался. Только в аэропорту не выдержал, обнял меня и заплакал у меня на плече, так, чтобы никто не видел.
– Я знаю, мы больше не увидимся, – сказал отец. Будь счастлив и храни тебя Бог.
Вот уж не подозревал, что папа верит в Бога.
В тельавивском аэропорту имени БенГуриона новых жителей страны израилевой встретили невероятная жара и нарядно одетые ребятишки. Каждому вручили по маленькой корзинке с мандаринами и конфетами.
В прохладном зале, где служащие в одинаковой форме заполняли на компьютерах документы вновь прибывших, нас угостили кофе, чаем и очень вкусными бутербродами. Потом вручили документы, разноцветные непривычные деньги и банковский чек, который надо было вложить в банк. Узнав, что я один и родственников у меня здесь нет, предложили поселиться в гостинице для репатриантов. Пояснили, что за такси платить не надо – тоже подарок в честь прибытия. В дороге я задремал. Изредка открывая глаза, видел голубое спокойное, как на картинке, море. Через приоткрытое окно машины вдыхал стойкий мандариновый запах. Все это мало походило на реальность.
*
Сказка закончилась, как только я вошел в гостиницу «Марина», этакий Ноев ковчег для репатриантов. Пахло чемто тошнотворно кислым и жареной на прогорклом масле рыбой. Даже на кухнях коммуналок советских времен запахи были поприличнее. Повсюду сновали неопрятные женщины с тазами и кастрюлями, несколько малышей с дикими криками восторга раскатывали по просторному вестибюлю на велосипедах, гдето рядом надрывался воплем младенец. Распорядитель, вполне сносно изъяснявшийся на русском языке, проводил меня в комнату на восьмом этаже, открывая, сказал, что пожить пока придется вдвоем, гостиница переполнена, и, вздохнув, добавил:
– А вы все едете и едете.
Сосед по комнате встретил меня довольно радушно, представился как «Михаэль», оказался просто Мишкой из Черновиц. Охотно вызвался сопровождать меня по инстанциям. Побывали в местном отделении абсорбции, открыли счет в банке, что сразу повысило меня в собственных глазах. Потом отправились записываться на курсы по изучению иврита – ульпан. Ошалев от бесконечных хождений и несносной жары, я предложил Михаэлю куданибудь зайти, перекусить. Он сразу оживился, сказал, что знает неподалеку одно «дивное местечко», где кондиционер пашет так, что замерзнуть можно. Стеснительно посоветовал:
– Только водку надо взять в магазине, так дешевле.
В магазине, уже без всякого стеснения, буркнул решительно:
– Бери две, чтоб потом не бегать, – забрал у меня из рук деньги, в которых я все не мог разобраться, заплатил. Деньги положил себе в карман: – Отдам потом, когда за обед расплатимся, а то ты в них все равно ни черта пока не понимаешь.
Он явно вошел в роль старшего по положению.
В кафе действительно было прохладно. Михаэль велел мне заказать шницель. Один.
– А как я ему объясню? – засомневался я.
– Чудак, шницель и есть шницель, что порусски, что поеврейски, а один на пальцах покажешь.
Со своей задачей справился. Михаэль тем временем приволок такую гору салатов, маринадов и печеных овощей, будто к нам должны были присоединиться с десяток голодных друзей.
– Салаты здесь бесплатные, пояснил он. – А шницеля нам и одного на двоих хватит.
Шницель и вправду был огромным, вылезал за края тарелки. Бутылку он водрузил на стол, а когда к нам приблизился явно недовольный нашим самоуправством хозяин, чтото стал ему заносчиво объяснять. Хозяин молча кивнул и удалился.
– Что ты ему сказал? – мне было любопытно.
– Сказал, что мы пьем только такую водку, а у него такой нет.
– А откуда ты знаешь?
– Да мы с тобой самую дешевую взяли, здесь ни в одном кафе такой не держат.
– Если сообразит, специально для таких, как мы, купит, – предположил я.
Михаэль сурово погрозил мне пальцем:
– Гляди, не накаркай.
На третий день, это была пятница, утром, направляясь в ульпан, нос к носу столкнулся на улице с Юрием Борисовичем. В сланцах, потертых джинсовых шортах и пестрой майкебезрукавке, Альхен выглядел настолько непривычно, что я его сразу и не узнал.
– О, артист, приехал всетаки. Ну, молодец. Когда прибыл?
– Да дня три.
– А чего не ко мне?
– Так у меня же адреса нет…
– А телефоном ты пользоваться не умеешь? Надо было прямо из аэропорта позвонить, там специально для приезжих бесплатный телефон установлен.
– Да я както не догадался.
– Ладно, ладно. Это здорово, что мы вот так встретились. Израиль – страна маленькая, здесь рано или поздно все встречаются, в любом случае не промахнулись бы, – и без всякого перехода доверительно поведал, – слушай, я тут вчера малость перебрал, пойдем грузинского пивка выпьем. Я приглашаю.
– Какого пивка? – не понял я.
– Грузинского, – снисходительно повторил Юрий Борисович и пояснил. – Здесь грузинские евреи великолепное пиво варят, в сто раз лучше, чем обычное, которое в магазинах продают.
– Так мне же в ульпан надо…
– Да на кой он тебе сдался, этот ульпан. Язык на улице схватишь. Тебе не учиться, тебе работать надо. Ладно, пойдем, обсудим, как жить дальше.
– Но, Юрий Борисович…
– Никаких Борисовичей, – остановил он меня. – Запомни, отчеств здесь не существует, обращение на «вы» – только к нескольким людям, даже к президенту страны и то на «ты» обращаются. Слово «вы» существует исключительно в письменном обращении, но ты, я надеюсь, писем мне писать не собираешься. Так что привыкай сразу говорить всем «ты», так сказать, невзирая на лица.
За пивом, действительно очень вкусным, он рассказал о себе. Работает на самой крупной, всемирно известной фирме по производству продуктов питания, заведует складом. Жена – главный кассир банка. Дочь учится в школе. Так что у него попрежнему все лучше, чем у всех. Впоследствии, правда, выяснилось, что Юра свои успехи малость преувеличил. Уж очень ему хотелось выглядеть в моих глазах успешным и уже вполне бывалым израильтянином. Но, как сказано великим, ложь без корысти – это не вранье, а поэзия. Хотя в истине данного постулата лично я чтото сомневаюсь. А бывает ли она, ложь, полностью бескорыстной?
Так что мой любезный Альхен на самом деле работал на складе не заведующим, а грузчиком, жена, закончив курсы кассиров, пока безуспешно пыталась устроиться в банк. Вот дочь, та действительно училась в школе. Впрочем, для меня все это было неважным. Мой бывший директор, похоже, и впрямь был мне рад. Предложил остаться у него, вместе отметить субботу – шабат, главный, как он со значением сказал, еврейский праздник, который нарушать нельзя. В шабат все должны есть, пить, вселиться и обязательно, если Бог пошлет, вместе с гостями.
В этот день шабата Бог послал Альхену меня. За ужином Юра убеждал, что из гостиницы нужно уносить ноги как можно скорее.
– Это же болото, завязнешь там. К тому же непременно какаянибудь сволочь охмурит. Ты же телок. А там бабы, в основном материодноночки, так и ищут, к кому присосаться и на шею влезть. Нет, брат, из гостиницы уходи. Устроишься на работу, снимешь себе комнату, и живи в свое удовольствие. Вот погоди, завтра кое с кем встретимся, устроим тебя. На работе и язык быстрее выучишь…
*
Третий день я работаю на заводе. Громко сказано. Весь завод – один цех. Рабочих немного, но вкалывают не разгибая спины. Перерыв на обед – пятнадцать минут. Перекуры не запрещаются, но и не одобряются. Изготавливают однуединственную деталь, для «фольксвагена». Так что я теперь – еврейштамповщик. Ну, если строго, то полуеврей, да и штамповщик из меня как из собачьего хвоста сито. Из гостиницы переехал, живу отдельно. В магазине. Вернее, в бывшей овощной лавке. Хозяин собрался лавку продавать, но потом передумал, убрал прилавки, поставил в углу душ и унитаз, огородив гипсокартонной перегородкой, и получилось прекрасное жилье для одного бездомного. Хотя и без окна, только под потолком амбразура зияет. Денег, правда, дерет, гад такой, как за однокомнатную квартиру. Но выбирать не приходится. Репатрианты так и прут, жилье в дефиците, соответственно и цены растут. Так что мне еще повезло.
*
Скромно отметил новоселье. Пришел Юра. С женой. Принесли в подарок коврик для душевой и пакет с фруктами. Юра был чемто подавлен. Может, просто устал. Таскать мешки с мукой и тяжеленные коробки – дело нелегкое, особенно для человека, никогда физического труда не знавшего.
Потом он исчез. Я не видел его несколько месяцев. Както вечером примчалась его жена, заплаканная, сообщила, что «Юрка пошел вешаться». Оставил ей записку, просил прощения. Мы пошли в полицию. Нас выслушали довольно равнодушно. Сказали, что вешаться в Израиле накладно, надо ходить по магазинам, веревку искать. Проще утопиться, море вот оно, рядом. Одним словом, трагедии не усматривали.
Куда идти, не знали. Пошли вдоль берега моря. Довольно скоро увидели Юру. Спал на песке. Даже храпел, гад такой. Рядом валялась пустая водочная бутылка, недоеденная закуска. Верный себе, даже думая о суициде, закусь накупил классную. На отсутствие аппетита он никогда не жаловался.
*
У меня появился покровитель. Даже ангелхранитель. Утром, в шабат, я еще в постели валялся, раздался стук в дверь. Открыл, вижу на пороге мужчина, огромного роста, аж свет затмил.
– Вот узнал, что здесь «оле хадаш» (я уже знаю, что в переводе с иврита это значит – новый репатриант) поселился. Решил навестить, познакомиться, праздничный подарочек привез. – И он поставил на пол довольно внушительную коробку, источавшую запахи жареного мяса. – Приглашаю вечером к себе в гости. Если ты не имеешь другого приглашения, заеду за тобой в семь часов.
У Нахума прекрасная машина, «субару», просторная и мощная. Очень уютная квартира, живут вдвоем с женой. Бывший фронтовик, летчик, в самом конце войны был сбит, оказался в плену. Потом – в советском лагере. Обломков его самолета не нашли, поскольку не искали. Нахума Гольдберга обвинили в том, что самолет он сам угнал к фашистам. Какимто чудом в конце пятидесятых вырвался в Израиль. Здесь работал в государственной электрической компании. Теперь пенсионер. На общественных началах заведует клубом инвалидов Второй мировой войны. В Израиле это весьма почтенная организация, пользуется государственной поддержкой.
На другой день взял меня с собой в клуб. Старички накрыли шикарный стол, каждый принес из дому чего повкуснее. Играла музыка, пели фронтовые песни. Я тоже для них спел – в клубе нашлась гитара. Давно я не имел такого успеха, отпускать не хотели. После обеда Нахум отвез меня домой. По дороге задал ему мучивший меня вопрос: на кой ляд ему надо нянчиться со мной? Он укоризненно покачал головой:
– Ктото же должен о тебе позаботиться, раз ты один. Так почему не я?
Славная причина, все вполне логично. Хотя и непривычно.
*
С завода меня все же выперли. Хотя и вежливо. Выяснилось, что все детали из моего штампа выходили исключительно бракованные. Да я и сам это видел, просто надеялся, что в общей массе затеряются, никто не поймет, чей брак. Поняли. Правда, чек все же выписали. Сумма, на удивление, была приличной – хозяин проявил сострадание к безрукому репатрианту. Вручая мне чек, сказал печально:
– Не огорчайся, этот завод не для тебя, а ты – не для завода.
Выручил Нахум. Принес мне объявление о наборе на курсы страховщиков. Предпочтение – претендентам со знанием русского языка, сам отправился со мной в страховую компанию. Вместо экзаменов было тестирование. Мне предложили такой тест: страховая компания оплачивает банкет в ресторане. Сколько гостей я бы пригласил на этот банкет? Хитрость вопроса была коротенькой, как тени в полдень. Поморщив для блезиру лоб, будто решая сложную задачу, спросил, придав голосу неуверенность:
– А пятьсот человек можно?
– У вас столько знакомых? – удивился экзаменатор. – Вы же в Израиле совсем недавно…
– Просто я очень контактный человек, – ответил ему «скромно».
Меня приняли. Нахум был на седьмом небе от счастья, уверял, что от клиентов отбоя не будет. Все члены его клуба, а также члены их семей страховаться отныне будут только у страхового агента Игоря Юдина. В своих радужных прогнозах мой добрый бескорыстный друг зашел так далеко, что стал на полном серьезе обсуждать, какую машину мне следует купить.
В страховом бизнесе я тоже не преуспел. Потенциальные клиенты, коих прочил мне Нахум, уже давно были застрахованы в других компаниях, менять шило на мыло не спешили, а кто и изъявлял неискреннее, и от того вежливое согласие, то при этом непременно ссылался на то, что должен сначала истечь срок уже действующей страховки. Больше всего мне претило, что я должен быть со всеми одинаково любезен, заискивающе настойчив. Сиди тут, уговаривай всякое быдло. Он пузо, а то и задницу беззастенчиво почесывает, пиво потягивает, а ты тут соловьем заливайся. Хочется ему это пиво за пазуху вылить, ан нет – улыбайся, выдумывай всякие комплименты, чтобы расположить к себе. Короче, гордыня мешала мне добросовестно исполнять свои обязанности. Я забыл о том, что бедность и гордость – это падчерица и мачеха, жить должны отдельно, иначе глотки друг другу перегрызут. Тем не менее какието гроши я все же умудрялся зарабатывать. На жизнь, в общем, хватало. К тому же особых претензий к этой самой жизни у меня давно уже не было.
Питался из магазина. Кассирши в супермаркетах, все сплошь русские (это у себя в Союзе они были евреями, а здесь стали русскими), мне сочувствовали, советовали, что взять на обед или на ужин. Это облегчало общение с ними. Но и осложняло тоже. С замужними я принципиально никаких связей иметь не хотел, незамужние немедленно предлагали жить вместе. По понятиям этих невзыскательных женщин, я был вполне подходящим субъектом для совместного проживания – работал, пил умеренно, рук не распускал. Зато «распускал» ноги. В том смысле, что бежал со всех ног, как только слышал очередное предложение «свить семейное гнездышко». Поэтому супермаркеты мне приходилось менять довольно часто.
В выходные с какойнибудь компанией выезжал к морю, где на зеленых лужайках мы беззастенчиво, презрев еврейские традиции и запреты на употребление «нечистого животного», жарили свиные ребрышки. Либо отправлялся в клуб к Нахуму. В клубе всегда было шумно, весело. Самые именитые советские актеры, эмигрировавшие в Израиль, приезжали сюда «с шефскими», как они их по старой привычке называли, концертами. Конечно, я с ними со всеми был знаком. На пятьдесят процентов. В том смысле, что я их знал, а они меня – нет. Даже Миша Конаков, блестящий актер и режиссер, но сноб невероятный, и тот не чурался приезжать сюда, а потом с удовольствием уплетал варенички с вишнями, целуя пухлые руки старенькой тете Мане.
Бывшая фронтовая радистка и переводчица с немецкого, тетя Маня позвякивала своими фронтовыми наградами, и млела от счастья. Автор любимого всеми фильма «Никитские ворота» вставал во весь свой почти двухметровый рост и специально для тети Мани читал стихи Симонова. С ветеранами Михаил был подчеркнуто вежлив и любезен, с остальными – надменен. Никто не смел забывать о его величии.
Однажды вместе с другими актерами в клуб приехала находящаяся на гастролях в Израиле Клара Старикова. Ее блестящие эстрадные монологи «тети Сони» заставляли смеяться всю страну. Мы с Кларой были знакомы издавна. Когда она переодевалась в маленькой комнатке перед выступлением в клубе, я деликатно отвернулся. В этот момент без стука вошел Конаков.
– Выйди вон, не видишь, здесь женщина переодевается, – без всякого раздражения бросила Клара, не поворачивая головы.
– Почему это Игорю можно, а мне нельзя? – обиделся Михаил.
– Что можно льву, нельзя собаке, – оскорбила его Старикова.
Конаков вспыхнул, выскочил вон. В большой комнате, где собирались все ветераны и гости, храня на лице выражение оскорбленного достоинства, надел свою куртку и… присел к столу. В этот вечер он ел вареники, не снимая верхней одежды. Выпив коньяку, пригорюнился, потом начал хаять Россию, говорил о загубленной большевиками культуре, хотя к тому времени, как известно, демократы уже большевиков поперли. Потом рассказывал о том, как славно работается ему в тельавивском драматическом театре, как легко и непринужденно освоил иврит и теперь зрители даже отличить не могут его произношения от говора коренных артистов.
Несколько лет спустя, когда он вернулся в Россию, то точно так же ругал израильскую культуру, вернее полное ее отсутствие, дав следующую характеристику: еврейский театр – это три жида в два ряда. Даже родная мишина жена Таня порой тяготилась его присутствием. Однажды мы отдыхали в одной компании. Ктото поинтересовался, будет ли Миша. Таня с раздражением спросила:
– Вам нужен испорченный репродуктор, который выключить нельзя, а выбросить жалко?
Зато я легко и непринужденно сдружился с братьями Чижевскими. Леонид когдато в знаменитом сериале исполнил роль майора Демина, и с тех пор его настоящую фамилию не вспоминали. Старший, Александр, был писателемсатириком, в свое время писал интермедии для самого Аркадия Райкина, в Израиле создал популярный среди русских репатриантов юмористический журнал. Эпиграф к первому номеру журнала я запомнил: «Израиль – это большое зеркало. Какую рожу ты перед ним скорчишь, такую и увидишь». Примерил эпиграф к себе, с огорчением вздохнул: видно, рожа у меня была если и не кривая, то уж кислая – точно.
С братьями мы обычно встречались в гостинице Хилтон, плавали в бассейне, потом пили пиво. Ездили в Иерусалим, в гости к хлебосольному Игорю Куперману, Гарику, как его все называли. При Советах он написал такие строчки:
Не стесняйся, пьяница, носа своего.
Он ведь с красным знаменем цвета одного.
Всего две строчки, а потянули на целых шестнадцать лет лагерей. Освободившись из заключения, Гарик немедленно репатриировался в Израиль. Знаменитые «гарики» лились изпод пера Купермана безудержно, издавались отдельными сборниками. Вышло несколько книг прозы. Я прочитал с любопытством. Вроде действительно проза. Но все равно – стихи.
Игоря стали приглашать с концертами в Москву, другие города России. В Иерусалиме он теперь бывал все реже и реже. И в стихах, и на сцене безудержно матерился. Над его матом хохотали даже пуритане. Один из них прислал ему во время концерта записку. Игорь прочитал ее вслух: «Куперман, почему вы так беззастенчиво материтесь, ведь в зале же женщины», Гарик немного подумал, развел руками: «А хули ж…»
*
В самом центре ТельАвива есть очень красивая площадь – Дизенгоф. Вокруг фонтана полно маленьких уютных кафе. В субботнее утро здесь местечко найти непросто. И причиной тому не только отменный кофе, что здесь подают. Наши собираются здесь пообщаться, обменяться последними новостями, сплетнями. Если вы когото давно не видели, а встретить хотите, приезжайте на Дизенгоф.
Был чудесный весенний день, тягучая израильская жара еще не наступила. Опьяняюще пахнет цветами, названия которых не могу, хоть тресни, запомнить. Гдето рядом пристроилась невидимая птичка. Крохотная такая, с длиннющим клювом. Называется «майна». Поетзаливается так, что любой оркестр перекроет. Одним словом – благодать. Пьем с приятелем кофе, треп – ни о чем, отвечаю вяло, да и говорить не хочется, так мне хорошо. Вдруг приятель всплеснул руками и, глядя поверх моей головы, воскликнул:
– О! Вот и Оленька к нам пожаловала.
Оглянулся и, как принято говорить в таких случаях, потерял дар речи. Прямо на меня смотрела Ольга. С афиши. Крупными яркими буквами надпись: «Народная артистка Ольга Смолина». Ниже, чуть помельче – концерты из цикла «Любимые актеры». Гастроли начнутся через неделю.
Мне казалось, эта неделя никогда не закончится. Не мог на месте усидеть, начал приводить в порядок свою комнату. Без конца ее драил, приобрел новую посуду, какието ненужные вазочки. Себе купил коечто из одежды. Бриться мне давно уже было лень, и я в Израиле ходил с безобразно рыжей бородой и еврейскими (чтобы не говорить «жидкими») усиками. А тут побрился, вернув себе прежний облик. Мысленно составил меню торжественного вечера и накануне концерта отправился в самый престижный и дорогой район города – в магазин деликатесов.
Что я себе напридумывал? И сам теперь не пойму. Почемуто был уверен, что она непременно захочет прийти ко мне в гости. И не просто прийти… Внушил идиотскую мысль: Ольга устроила эти гастроли специально, чтобы увидеться со мной. Бред, конечно, но ослепленные чувством мужчины в бредовые идеи обычно верят куда крепче, чем в реальную жизнь.
Отправляясь на концерт, купил огромный букет знаменитых израильских роз. Уселся в третьем ряду. Обзор великолепный, да и меня с таким букетом не заметить было невозможно. Аплодировал так оглушительно, что соседи рядом вздрагивали. Едва прозвучал последний музыкальный аккорд, первым ринулся на сцену. На ступеньках споткнулся и чуть не грохнулся, опрокинув усилитель. Пока я приводил себя в порядок, к Ольге уже выстроилась небольшая очередь поклонников, все с цветами.
Наконец прорвался. С глупой улыбкой протянул букет, она в этот момент подписывала очередному поклоннику ее таланта свою фотографию. На меня взглянула мельком. Я продолжал топтаться на сцене. И! Вот! Наши! Глаза! Встретились! Она одарила меня благосклонной улыбкой, ничуть не отличающейся от той, какими только что одаривала всех иных, доселе ей незнакомых зрителей.
