Якубов Олег Александрович
Кабак
*
…Несколько лет спустя в зале проводился большой праздничный банкет. Петю с Клавой уволокли в подсобку. Нерадивый работник бросил их на пол. На следующий день после банкета случился в ресторане небольшой пожар, наделавший большой шум. В вытяжке, которую давно не чистили, скопился и вспыхнул осевший на фильтрах жир. Ктото из поваров черпнул из крана воды и пламя без труда загасил. Но дым повалил густой и черный. Жильцы соседнего дома позвонили «01». Приехала, ревя сиреной, пожарная машина. Надев противогаз, один из пожарных ринулся на разведку. В подсобке споткнулся о манекены. Выскочил, как ошпаренный, на улицу. Достал рацию и забубнил: «Первый, первый, я шестой. Как слышишь? У нас два двухсотых», – что, как известно, означает трупы. Через несколько минут возле ресторана стояли с пяток пожарных машин, почемуто не две, а три «скорых помощи». Когда ошибка обнаружилась, пожарные от досады и боязни получить нагоняй от начальства сначала гнусно матерились, а потом принялись строчить беспощадный акт, грозящий ресторану закрытием.
Любопытные, собравшиеся вокруг, обсуждали подробности трагической смерти влюбленной пары, которая на свою беду зашли пообедать «в этот вертеп». «Решив вопрос» старым российским методом, я получил от пожарных отпущение грехов и благосклонное заключение о ложном вызове. После их отъезда мы обнаружили на складе несколько пустых полок. Надо полагать, что полки с бутылками они опустошили, дабы не подвергать ресторан дополнительному риску воспламенения от огнеопасного крепкого алкоголя.
*
Пришел солидный пятидесятилетний мужчина. Поинтересовался, не нужны ли нам повара. Оказался поваром высшего разряда, работал в самых престижных ресторанах Москвы, последние годы – в «Княжеской охоте», на Рублевке. Я полюбопытствовал у Сан Саныча (пугающее сходство, мне только второго алкоголика не хватало!), что его привело в наше более чем скромное заведение.
– Поменял квартиру, живу в трех минутах пешего хода отсюда. Устал от этих дорог, вечных пробок. Просто мечтаю работать возле дома, – с проникновенной и вызывающей доверие откровенностью признался он, и предложил испытать его в деле.
Заинтригованный, я пошел на кухню, посмотреть, как работает мастер. Сан Саныч извлек из солидного портфеля белоснежные куртку и колпак, несколько ножей и принялся священнодействовать. Его манипуляции скорее напоминали номер иллюзиониста. Ножи сверкали, продукты мелькали в воздухе. Он успевал одновременно нарезать овощи, разделывать мясо, готовить какойто неведомый авторский соус и еще много чего другого. Его отточенные движения были быстры и неуловимы. Болгарский перец он легко превращал в живописную розу, зелень с помидором и морковкой преображались в цветущую поляну, а булькающий в кастрюльке соус источал неземной аромат. Мое восхищение охладила директор. Наталья Николаевна шепнула мне на ухо: «А вы представляете, какую зарплату запросит этот кудесник?» Но кудесник, утирая с распаренного лица пот, легко согласился на нашу обычную поварскую ставку, чем насторожил меня еще больше.
В первый же день работы Сан Саныч поразил всех. Случился небольшой, но очень ответственный банкет. Нас предупредили, что надо постараться и сделать все возможное во избежание недовольства именитых гостей, еще лучше – невозможное. Сан Саныч выслушал пожелание и сказал, что ему надо сходить в магазин. Взяв под отчет деньги, вернулся через полчаса и принес… три буханки обычного хлеба. Скрупулезно, до единой копейки, вернул сдачу. Попросил его не отвлекать. Вооружившись ножом и обычной столовой ложкой, долго стоял в задумчивости, потом принялся за дело. В итоге вынес в зал изготовленную из хлеба фигурку медведя. В вытянутых вперед лапах разместил по икорнице с красной и черной икрой. Поставил это произведение поварского искусства на стол. Достал телефон и сфотографировал собственное произведение, пояснив, что сделал такое чудо впервые, экспромтом, и хочет сохранить в памяти. Мы были поражены. Гости – в восторге. Сан Саныч с достоинством выслушивал комплименты.
Не проработав и месяца, попросил расчет. Честно сообщил, что начинается запой, длиться будет недели три. Потом, возможно, вернется. Выразил нам свою благодарность. Месяца через два заглянул. Сказал, что готов на компромиссный вариант: если понадобится нам для проведения ответственных банкетов, может выполнить любой сложности заказ. Разумеется, за соответствующую оплату. Пару раз мы его действительно приглашали. Потом он перестал отвечать на телефонные звонки.
Для себя я твердо решил: если еще раз явится к нам устраиваться на работу повар по имени Сан Саныч, отказывать решительно и сразу.
*
Раз в месяц, в ночь на каждое первое число, директор, кладовщик, повара снимают остатки. Считают продукты, алкоголь, чтото еще, что для меня до сих пор тайна за семью печатями.
После очередного снятия остатков застал Наталью Николаевну в чрезвычайном унынии. Сначала у нас оказалось десять тонн (!) излишков огурцов. Ошибку нашли довольно легко – Снежана не в том месте поставила в компьютере запятую. Остальные итоги были куда плачевнее этой курьезной ошибки. Не хватало изрядного количества сыра, сливочного масла и «слабосоленой семужки», как ласково было обозначено это блюдо в меню. Кроме того невесть куда исчезло такое количество хлеба, которым можно было накормить население небольшого микрорайона. К вечеру, после нескольких задушевных бесед, мне нашептали: Валька гуляет. Валька была нашей новой поварихой. Во время отпуска Наташи она временно замещала шефповара.
Маленькая, сухонькая, неопределенного возраста – ей можно было дать от тридцати до шестидесяти, она была очень проворной. Попросила ввести в меню два новых блюда – царскую уху и уже означенную слабосоленую семужку. И то и другое готовила действительно превосходно. К нам, например, приходил теперь постоянно живущий рядом мужчина, который заказывал исключительно только эти два блюда, причем повторяя их многократно. К семужке он непременно просил подать белое охлажденное вино, под уху требовал ледяной водочки.
…Начав работать, новая повариха первым делом отправилась знакомиться с сотрудниками. Протягивала свою сухонькую ладошку и повторяла всем – и молодым, и тем, кто постарше: «Валька». Так ее и стали называть все, кроме директора. По утрам, приходя в ресторан, Валька являлась в ее кабинет, открывала сумочку и показывала бутылку водки, приобретенную в магазине. «Покупаю на свои, из заведения – нини», – поясняла она.
– Валентина, а без этого никак нельзя? – интересовалась интеллигентная Наталья Николаевна.
– Без этого, Николавна, нельзя никак, – сурово отвечала повар. – Попробуй без этого постой весь день у плиты, – и, считая дискуссию законченной, отправлялась на кухню.
Позвали Вальку, спросили, куда девается масло, сыр, семга, хлеб.
– Ну, не ворую же я продукты и не ем сама, – высокомерно заявила она.
– Так куда же они исчезают?
И тут Валька расплакалась. Вытирая кулачками глаза, она сквозь непритворные слезы, сморкание и всхлипывания, воскликнула:
– Да мне, едрена матрена, детишек жалко. Не могу смотреть, как детишки голодают!
Мы были ошеломлены этим признанием. Мое богатое воображение рисовало собравшуюся у служебного входа толпу голодных оборванных детей, которых Валька кормит с рук. Но все оказалось проще, прозаичнее и уж совсем не так трогательно.
Два раза в день мы кормили наших сотрудников горячими обедами и ужинами, простыми, но сытными, не без основания полагая, что в ресторане голодным никто не останется. Ситуация в эпизоде, блестяще сыгранном Людмилой Гурченко в фильме «Вокзал для двоих», и в нашем ресторане работала безотказно. Брезгливо пренебрегая объедками («мы ж не свиньи»), официанты считали, что несъеденное, а если повезет, то и невыпитое, является их законной добычей. Разнообразя свое меню, официанты из зала европейской кухни предпочитали японские блюда, «японцы», наоборот, отдавали предпочтение «европейке».
Как выяснилось, Валькино сердце разрывалось на части, глядя, как «дети» (они же все мне как дети! – восклицала она) жрут эти макароны, гречку, сосиски, куриные окорочка. Вот она их и подкармливала. От души. Да еще и после смены каждого снабжала заботливо завернутым свертком с бутербродами. Вот такая матькормилица. За чужой, понятно, счет. Ну, а раз чужой, значит, не в счет.
*
…В 1948 году, когда был создан Израиль, первый премьерминистр нового государства БенГурион выступал в ООН. Рассказав о политических, экономических и прочих глобальных целях своей страны, этот небольшого роста, с несоразмерно огромной лысой головой человек, неожиданно поразил всех присутствующих. Он заявил, что мечтает, как в его стране будут воры и проститутки, казнокрады, мошенники, ну и прочая нечисть. Свою мысль БенГурион пояснил тем, что криминал присущ и даже неизбежен для любого развитого государства. Надо, конечно, с этим, бороться, но деваться от этого некуда. И уж коли Израиль теперь стал суверенным государством, то и там все должно быть как у всех.
Если экстраполировать мысль БенГуриона на наш ресторан, то мы достигли такого уровня развития, когда у нас все было, как в любом развитом государстве. Читай вышеперечисленное израильским премьером.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
У Довлатова в «Зоне» есть ссылка на Набокова: «Случайность – логика фортуны». Набокова я читал давно, высказывания этого либо не помню, либо пропустил по юношескому недомыслию. Но Довлатову верю, даже если он эту фразу придумал сам. Тем более что в ее фатальной справедливости мне и самому приходилось не раз убеждаться.
Во время очередного приезда в Москву я маялся от безделья. Славик хворал, меня к нему ревнивая теща не подпустила. Ольга была гдето в Крыму, на съемках нового фильма. Сделав пару телефонных звонков, договорился с одним знакомым оператором «Мосфильма» о встрече в ресторане Дома кино. Не успели мы занять свободный столик, послышался задорный голос:
– Игореха, сколько лет, сколько зим! Шагай к нам.
В шумной компании гулял мой давний сокурсник, который после двух семестров в нашем училище сбежал во ВГИК, закончил режиссерский факультет, и его фамилия теперь то и дело мелькала в титрах. Мы в те годы встречались довольно часто, он даже был моим свидетелем в ЗАГСе на регистрации с Ольгой.
Как выяснилось, Александр Шумский, для друзей попрежнему просто Алик, обмывал свою новую работу. Картина, которую он снял уже в качестве режиссерапостановщика, получила первую категорию. Так что было чему радоваться.
За несколько лет, что мы не виделись, Алик изменился разительно. Из некогда молчаливого и порой даже угрюмого студента он превратился в шумного и говорливого вальяжного мэтра. Как ни странно, его это ничуть не портило. Шумский освободил для меня место рядом с собой, принялся расспрашивать о работе, о семейной жизни. С восторгом отозвался об Ольге, поинтересовавшись, как я переношу жизнь с кинозвездой. Подошел официант, предложил заказывать горячее. Я взял из его рук меню и извлек из кармана очки.
– Эгей, старичок, это что же, «мартышка к старости слаба глазами стала», – со смехом хлопнул меня по плечу Шумский.
– Да уж, брат, – задребезжал я старческим тенорком. – Руки уже не те, глаза уже не те, – и мы от души расхохотались удачно припомненной фразе из старого театрального анекдота.
– Погодика, погоди, – вдруг, враз став серьезным, сказал Алик. – Не снимай свои окуляры. Повернись так, встань, пройдись, присядь. А теперь сними очки, покажи, как ты их держишь. Ого, как ты щуришься, точно, как надо.
– Кому надо, кому? – не понимая, что происходит, спросил я его.
– Мне надо, старик, мне. Но давай об этом – завтра. Сегодня мы веселимся. А у меня принцип: «ерш» из водки с работой на пользу не идет.
На следующее утро, маясь головной болью, я собирался в свой Мухосранск. Выгреб из кармана деньги, ключи, футляр с очками. Из футляра торчал краешек какойто бумажки. Это оказался ресторанный счет. Недоумевая, как он ко мне попал, я уже было хотел выбросить ненужный листок, как вдруг заметил на обороте написанный карандашом номер телефона, под которым было начертано «А. Шумский». Позвонить, что ли? Но, глянув на часы, заторопился на вокзал, решив, что позвоню в другой раз.
Едва переступил порог служебного входа в театр, наша неизменно сердитая вахтерша, состарившаяся на ролях «кушать подано» несостоявшаяся актриса, сообщила, что ее уже «прямотаки истерзал своими звонками до мигрэни» некто чрезвычайно нахальный Шумский и велел, чтобы я перезвонил ему немедленно. Прямо с вахты набрал записанный телефон. Шумский попенял мне, хотя и не очень сердито, за то, что я ему не позвонил, как договаривались, и не терпящим возражений тоном велел немедленно возвращаться в Москву.
– Ты мне нужен не позже завтрашнего утра, – заявил Алик. – Конечно, лучше бы сегодня вечером, но завтра утром – крайний срок. Если приедешь завтра, то подруливай сразу к пятой проходной «Мосфильма», пропуск тебе будет заказан. И учти, старик, нас ждут великие дела, – интригующе произнес он и повесил трубку.
*
Чтото невнятное наврав «главнюку» – главному режиссеру, я снова помчался на вокзал. А утром уже входил в один из павильонов знаменитой киностудии «Мосфильм», где декораторы и художники способны воссоздать неотличимую от действительной картину любой эпохи. Где страсти, предусмотренные сценарием, неотличимы от трагедий, драм, комедий и фарса, происходящих в среде актеров, режиссеров и прочего киношного люда. Без чего немыслимо создание ни одной кинокартины.
Увидев, как я пробираюсь через свалку неустановленных декораций, Шумский прокричал в мегафон: «Перерыв пятнадцать минут» и поманил меня в сторону.
– Времени нет ни грамма, – без предисловий начал он. – Коротко, история такая. Через месяц запускаемся. Рабочее название фильма «Граница на замке». Фильм, как понимаешь, о пограничниках. Натуру будем снимать на советскоафганской заставе. Уже есть договоренность с погранцами. Сценарий одобрен и в Госкино, и в Главном управлении погранвойск. Мне нужен актер на роль замполита. Это – ты. Я когда читал сценарий, то все думал, кого же внешне этот тип напоминает. А тебя увидел и понял – ну вылитый Игореха Юдин. По замыслу автора сценария, замполит чуть подслеповат. Носит очки, но страшно этого стесняется – он же офицер. А вообще он ужасно принципиальный мужик и, между нами говоря, скотина порядочная, стукач, карьерист и службист. Но – партия превыше всего и порочить звание советского политрука нельзя. Понял, да? Так что он у нас герой положительный. Сегодня у тебя пробы. Имей в виду, от желающих на эту роль у меня отбоя нет, кинопробы уже несколько актеров прошли. Но мне нужен ты, и никто другой. А значит, снимать я буду тебя, и пусть мне попробует ктонибудь возразить! – с апломбом завершил он тираду. Как будто против моей кандидатуры возражала вся коллегия Госкино СССР во главе с министром.
Через неделю, оформив отпуск в театре и получив в строгом учреждении пропуск на въезд в погранзону, я вылетел в Узбекистан. Небольшой городок, о котором еще по школьным урокам географии я знал, что это самая южная точка СССР, встретил меня невиданной жарой, отсутствием воды в офицерской гостинице и прокисшим кефиром в ближайшем кафе. В штабе погранотряда мне представили коренастого капитана погранвойск в выцветшей до белесого цвета гимнастерке – начальника заставы, где мне предстояло «изучать материал и вживаться в образ», как пышно выразился подполковник из политотдела. Капитан Куликов оказался парнем простецким. Предложил называть его «просто Коля» и, как только мы сели в «уазик», достал флягу, пояснил, что пограничники называют медицинский спирт «шило», и протянул драгоценный сосуд мне. Сам же деловито стал открывать бутылкой об бутылку чешское пиво – на закуску. Видно, неплохо живут на границе, если такой, даже по московским понятиям, дефицит у них под рукой.
– Слушай, я последний раз в самолете ел, сейчас воткну в свой организм твое «шило» и подохну прямо в машине, – начал я ныть.
– Елкипалки, – огорчился Коля. – Как же я об этом не подумал. Ладно, на заставе подхарчишься. Мы в честь гостя торжественный обед приготовили. А пока, на вот, возьми, сойдет для начала, – и капитан протянул мне неправдоподобно огромного размера розовобокий гранат, гордость садоводов здешнего края.
Застава, где предстояло снимать нашу нетленку, была образцовопоказательной. Сюда привозили высокое начальство, важных гостей, здесь побывали самые известные артисты Союза. Их фотографии красовались на стенде рядом с фотографиями отличников боевой и политической подготовки. А в какихто сотнях метров от заставы уже была граница. Точнее, не сама граница, а контрольноследовая полоса – КСП – распаханная полоска земли, обнесенная колючей проволокой. В соответствии с техническим прогрессом КСП была оборудована несметным количеством электронных датчиков и множеством других мудреных приборов. Так что теперь не только шпион и диверсант, но даже зайчик или лисичка незаметно перейти нашу советскую границу не могли. Но переходили, твари лесные. И не только мелкота всякая, ломился в дружественный нам теперь Афганистан и обратно на советскую территорию профессиональный нарушитель границы – кабан. И тогда рвалась колючая проволока, срабатывали датчики и на заставе протяжно и тревожно выла сирена, а в динамиках истошно бился голос дежурного: «Застава, в ружье!» Иногда за ночь тревога звучала по нескольку раз. Издерганные бессонной ночью, матерились пограничники, злобно лаяли собаки, и при всем при этом вокруг царило какоето деловое спокойствие, даже сосредоточенность.
– Коля, – спросил я начальника заставы, – а эта самая электроника не умеет нарушителязверя от шпионачеловека отличать?
– Нет, этого она не различает, – со вздохом сожаления ответил капитан. – Так что всякий раз – вперед, с полной боевой выкладкой.
*
Несколько раз Куликов и меня брал с собой, когда выезжали по тревоге. Я, конечно, наделся, что мне повезет и я увижу настоящее задержание какогонибудь злостного диверсанта – погоню, стрельбу и прочую экзотику. Но все было рутинно. Обнаруживали место порыва проволоки, восстанавливали поврежденные датчики, определяли, что оставленные на распаханном песке следы принадлежат не человеку, а зверю, и возвращались обратно на заставу, досыпать недоспанное. Самым ярким впечатлением, которое у меня осталось от этих бросков на границу, был удар по шее, который я получил от командира сторожевого катера.
Однажды на рассвете после долгих уговоров он взял меня с собой на катер, патрулирующий АмуДарью. Собственно, именно по главному фарватеру этой азиатской водной артерии юридически и проходила Государственная граница между СССР и ДРА – Демократической Республикой Афганистан. Возбужденный тем, что участвую в столь важной операции, я схватил лежащий рядом автомат, поднялся во весь рост и нацелился в невидимого врага. И в ту же минуту, получив короткий, но сногсшибающий удар по шее, рухнул на дно катера.
– Не серчай, – буднично, словно случайно задел меня на улице, проворчал военный морякофицер. – Тут, на берегу, в камышах, излюбленное место снайперов. Душман увидит – и хана тебе, а если их там несколько, то и по катеру обстрел начнут… Ты уж, будь другом, не высовывайся. Мы ж тебя без разрешения взяли, – и он с укоризной взглянул на Куликова, видно поддался его уговорам «захватить артиста».
А вообще мне здесь все нравилось. Нравилось смотреть, как пограничники отрабатывают приемы рукопашного боя, как дрессируют собак, как офицер, отправляя очередной наряд, строгим и всегда торжественным голосом приказывает: «На охрану Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик – заступить!» Вот только с моим прототипом – замполитом заставы – у меня отношения не складывались. Мой тезка, старший лейтенант Игорь Зарубин, казалось, раз и навсегда, надел на себя маску образцового офицера. Мне иногда представлялось, что он даже спит в мундире офицерапограничника.
Все мои попытки сократить между нами дистанцию, установить, как говорится, неформальные отношения, ни к чему не привели. Он не курил, не пил и даже не выпивал, на домашние ужины к командиру являлся явно по принуждению. За столом в основном молчал, если что и произносил, то незначительное, незапоминающееся. Военный устав был, похоже, его Библией, а любимым выражением – «не положено». Эта фраза так часто звучала из уст замполита, что превратилась в прозвище старлея. Солдаты его недолюбливали. Даже сторожевые псы, когда Зарубин проходил мимо вольеров, остервенело бросались на металлическую сетку и лаяли с особой яростью.
Капитан Куликов был полной противоположностью своего замполита. Коренастый и плотный, Коля обожал анекдоты, из телевизионных передач предпочитал юмористические и в часы отдыха превыше всего ценил веселую компанию и отменный стол. Со столом было проще – его жена Люся была превосходной хозяйкой и баловала Коленьку, в котором души не чаяла, всякими курниками, варениками, голубцами и прочими кулинарными изысками. Когда он ночью убегал из дому по тревоге, Люся уже спать не ложилась до возвращения мужа. А вот с веселыми компаниями дело обстояло сложнее. Вопервых, служба у него была напряженной, и тревога звучала в любе время суток, а вовторых, гости сюда приезжали не так уж и часто – не то место погранзастава, куда двери открыты для любого желающего.
*
И все же моя жена сюда всетаки проникла. Они ввалились, помню, перед вечерней поверкой, вместе с режиссером Аликом Шумским и в сопровождении начальника политотдела погранотряда. Шумные, веселые, видно, в штабе их уже успели угостить на славу. И если появлению режиссера я не особо удивился, то появление Ольги заставило меня попросту остолбенеть. Так и стоял я с открытым от удивления ртом, пока Шумский не хлопнул меня по плечу:
– Старик, можешь нас даже ущипнуть, дабы удостовериться, что мы – не привидения. А твоя благоверная пробуется в нашем фильме на роль жены командира. Хотя я не понимаю, на хрена ей нужен этот эпизод с однойединственной фразой, – последние слова он прошептал мне на ухо так, чтобы Ольга не слышала.
После ужина мы с Ольгой остались одни. Гостеприимные и деликатные хозяева выделили творческой семье отдельное помещение – «Ленинскую комнату», затащив туда две солдатские койки. Усевшись под плакатами, призывающими к скорейшему построению коммунизма и бдительности при охране границ СССР, мы закурили. Я для чегото открыл оказавшуюся здесь бутылку шампанского, хотя пить не собирался, да и Ольга, помоему, тоже. Молчание длилось недолго.
– Игорь, я прекрасно расслышала, что шепнул тебе на ухо Шумский, – как всегда, без всяких прелюдий начала Ольга. – Мне на самом деле и даром не сдался ни ваш фильм, ни этот убогий эпизод с женойидиоткой, которая пытается запихнуть мужу в карман галифе бутерброды. Я когда пробы смотрела, чуть не уписалась со смеху, такое было впечатление, что она ему на дорожку яйца почесать решила. – Ольга была в своем репертуаре, выражений не выбирала. – Я придумала всю эту историю, чтобы увидеть тебя, иначе на эту гребаную границу попасть не было никакой возможности, а ждать твоего возвращения мне некогда, время поджимает.
– Чтото случилось? – с тревогой спросил я ее.
– Еще не случилось, но случится обязательно. Слушай меня внимательно и, пожалуйста, не перебивай. В этой стране оставаться нельзя. Здесь будущего нет ни у меня, ни у нашего сына (я чисто механически отметил, что меня она в своих рассуждениях не упомянула). Короче. Надо отсюда валить. Я уже все разузнала. Ты – наполовину еврей. Твоя мама – еврейка, а у евреев национальность определяется именно по матери. Ты получишь вызов, сейчас это нетрудно, и мы уедем в Израиль. Советские эмигранты едут либо через Вену, либо через Рим. Там можно запросить американскую визу. Нам не откажут. В крайнем случае, дашь интервью в местной газете, выступишь на радио, расскажешь, как затирают в СССР талантливого артистаеврея.
– А на кой тебе сдалась та Америка, что ты там забыла?
– У тебя что, в этой жаре совсем мозги расплавились? – возмутилась жена. – В Америке – Голливуд! Ты понимаешь – Голливуд! Я сейчас занимаюсь с репетитором английским языком, по новой системе. Гарантия – через три месяца заговорю словно родилась в Штатах. И я не сомневаюсь, что меня там ждет успех, – она горделиво вздернула подбородок.
– Оля, ну послушай! – взмолился я. – Какой из меня еврей, я даже еврейского языка не знаю, у нас дома, кроме «тухес», никаких еврейских слов я и не слышал. И потом – ты все время говоришь о себе. А я, что я там буду делать, ты подумала? Мне и здесьто эта роль случайно, только благодаря Шумскому, досталась. Что же будет со мной?
– Ну, както, я думаю, все образуется, – уклончиво ответила она, отводя свой взгляд, и уже более решительно добавила: – В конце концов про Америку не зря говорят, что это страна больших возможностей. Не пропадешь и ты. Ладно, давай спать. Э нет, дорогой муженек, – отстранилась она, заметив, как я потянулся к ней. – Заниматься любовью под присмотром членов Политбюро в полном составе – это уже не просто распущенность, а политическое кощунство. Все же мы пока являемся советскими гражданами и должны чтить моральный кодекс строителя коммунизма. Так что – каждый в свою койку. Да, спокойной ночи я тебе не желаю. Подумай как следует над моими словами. Завтра я улетаю.
Я подчинился. Не Ольге – своему желанию. Она, видимо, решила, что не самый подходящий момент раздражать отказом мужчину, в содействии которого нуждаешься. Утром, припудриваясь и морща носик, Оля заявила:
– Жизнь в казарме действует на тебя губительно, ты нарушил акт о ненападении.
– Пакт? – переспросил я, решив, что ослышался.
– Не пакт, а акт, – усмехнулась женщина. – В том смысле, что нападение было, а акта не было. Думай, Юдин, думай. Если ты хочешь меня сохранить, то я жду от тебя решительности. – В этой фразе было столько театрально наигранного и оттого – фальшивого! Но разве об этом я тогда думал?..
*
