Владислав Михайлович Попов
Князь тараканов
«Грозу» повторяли через неделю. Я еле вырвался из дома. Сижу в зале, мучаюсь. Ну, не дурак ли я? Влюбился в женщину, с которой и поговорить-то не удастся. Она птица другого полета. Занавес. И снова этот взмах руками и снова этот взгляд! Да какой взгляд-то? Я на галерке сидел. Кто ж меня увидит? Зачем пришел я сюда? Чего жду? Не знаю. Вот Катерина стоит с ключом от калитки, мучается в длинном монологе последними сомнениями: «…вот погибель-то?! … на соблазн, на пагубу мою он мне дан… Что я себя обманываю? Перед кем притворяюсь! Мне хоть умереть, да увидеть его! Видно сама судьба так хочет! Будь, что будет!» – и через весь зал на меня своим пронзительным взглядом уставилась. Сердце мое раскипятилось на словах этих, нечем унять. Все-таки, какая у нее ангельская улыбка. Занавес.
Дома нагородил чушь, что буду писать для местной газеты статьи про театр, и под этим предлогом стал ходить на все Ее спектакли. Маман отнеслась к затее подозрительно, но, в конце концов, одобрила. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не пило. Пить я и, правда, бросил. Без пива был пьяный. Один раз все-таки выпил для храбрости, когда отправил Ей первый букет. Затем это вошло в привычку. Слал букет перед каждым спектаклем. Тут объявили благотворительное представление на нужды старых и отставных актеров, я сделал анонимный вклад. Затем последовало представление в пользу больницы для рабочих, я снова вложился. Деньги маман давала с трудом. Но я впервые поборол свое косноязычие и убедил ее, что эти траты хорошо скажутся на репутации семьи в городе. Роль анонимного вздыхателя мне сильно не нравилась. Я клял себя за трусость, но ничего не мог с собой поделать. Ни решительно войти в гримерку, ни скромно представиться, ни даже надписать визитку в букет у меня не хватало духу. Все, что я мог, так это тратить деньги на благородные затеи ее театральной труппы. В жизни, в отличие от пьесы, никакой Вари, которая обстряпала первое свидание, не оказалось. На конец, труппа устроила прощальный банкет, я был в отчаянии. Солнце сияло, все возбужденные, бегали, чокались, выпивали, брали и давали автографы, а я стоял мрачнее тучи в углу и разглядывал потрескавшийся паркет под ногами. Вдруг, как сквозь вату, услышал, что меня кто-то зовет. Я поднял голову и увидел напротив себя ее смеющиеся глаза. Она что-то говорила, но я не слышал. Я смотрел на нее, как на чудо. Она взяла меня за руку и куда-то потащила.
На следующий день я впервые назвал ее по имени. Правда, я был не один такой. Вокруг Анны реял довольно большой рой поклонников. Но я был самым преданным, и, определенно, самым богатым паладином. По крайней мере последовать за ней в турне никто кроме меня не смог. Маман узнала мои планы и потребовала прекратить интрижку с актрисой. Я устроил скандал. Кричал, что Анна – луч света в темном царстве, а маман – Кабаниха. Сказал, что застрелюсь, если не получу деньги на поездку. В поезд я сел с полным кошельком. Анна оценила мой порыв – я стал ее фаворитом. В турне я снимал ей лучшие номера и заваливал сцену цветами. Когда театр вернулся в столицу, я таскался за Анной на все концерты и поэтические вечера. Помню, как-то она декламировала стихи модного декадента: «Отвезите меня в Гималаи, отвезите меня насовсем! А не то я завою, а не то я залаю! А не то я кого-нибудь съем!»
Когда я в эйфории воскликнул, что готов отвезти ее на край света, она ответила, что пока согласна только на Европу.
Впрочем, деньги ее не интересовали. Она так и сказала: «Деньги я презираю. Вот если бы вы предложили мне выйти за вас замуж, я бы не пошла, потому что вы богаты. Между нами стоят ваши деньги. Деньги и брак – это мещанство». Я тогда сильно расстроился, потому что именно это и собирался ей предложить. Свое сердце и кошелек. «Личное счастье невозможно, – продолжала она, – пока вокруг торжествует темное царство». Оказалось, что она ненавидит темное царство не только на сцене, но и в жизни. Я в этом убедился, когда кочуя за ней по компаниям и кружкам, очутился на сходке социалистов. Анну встретили там как старую знакомую. Долго обсуждали новую статью Плеханова. Галдели и ругались так, что было слышно на улице. Я боялся, как бы соседи городового не вызвали. Дали слово Анне. Она произнесла пламенную речь о бесправии женщин. Получилось не хуже, чем на сцене. Через неделю я и сам участвовал в дебатах. Рассуждал о прогрессе и об отсталости. Хотя, конечно, основное мое участие сводилось к финансированию различных инициатив. Неожиданно, моя персона стала предметом серьезного спора между фракциями. Можно ли меня считать полноправным членом партии или я всего лишь сочувствующий. Сторонники строго устава требовали от члена партии реальной революционной деятельности, то есть фактически нелегальной. Они ссылались на постановление какого-то съезда и авторитет какого-то старика. Сторонники широкого охвата считали членом партии всякого разделяющего идеи. «Хорош социалист! – исходила желчью партия строгих, тыкая в меня пальцем, – владелец заводов и фабрик, где рабочие угнетаются 11 часов в сутки!» «Нельзя закрывать двери перед желающими вступить в партию, – защищалась партия мягких, – иначе партия превратится в закрытую секту, а не в массовую политическую силу». Провели голосование. Строгих оказалось большинство. Мне стало обидно: люди ели мои пирожные, а своим меня все равно не считали. Анна со скорбным лицом присоединилась к большинству. «Ты должен доказать свою верность партии, – торжественно заявила она, и добавила чуть тише, – если хочешь остаться… с… нами». «И как я должен доказать свою верность?» – спросил я, глядя прямо ей в глаза. Она молчала. Тут из за ее плеча раздался голос: « Восьмичасовой рабочий день».
«Восьмичасовой рабочий день!» – вырвалось у меня. «Господь с вами, дорогие товарищи! Я не хозяин фабрик – это раз! И любая фабрика разорится от такого короткого рабочего дня – это два!» «Что я говорил?! – взвизгнул один из строгих, – Вот и открылась его классовая сущность! Эксплуататор в овечьей шкуре. Никакие личные предпочтения не устоят перед классовыми интересами. Это марксизм. Наука». «А как же Фридрих Энгельс? – вступилась за меня Анна, – У него тоже была фабрика. Или вы считаете, что Энгельс не достоин быть членом нашей партии?!» «Товарищи, – продолжала она, – я ручаюсь за этого человека! Дайте ему шанс». Она была взволнована и прекрасна. Я залюбовался ею. Собственно, все залюбовались. После заседания, она взяла меня под руку. Впервые. Мы шли по улице, как муж и жена.
Не знаю, как описать свои чувства, доктор. С одной стороны, я ощущал тепло ее руки, от которого сам чуть не таял. С другой, меня охватывал страх перед тем, что меня ждет впереди. Как в детстве, когда крадешься ночью куда-нибудь… Ты умираешь со страху, но сгораешь от любопытства. Тебе жутко и сладко одновременно. Сладко до судорог…
На следующий день Анна посадила меня на поезд. На прощание она прошептала мне на ухо: « Я верю в тебя. И жду». «Хорошо», – еле пролепетал я. После этого она нежно поцеловала меня. В щеку. Улучшать положение рабочего класса на фамильной фабрике я отправился в состоянии запредельной паники. Посему в дороге беспробудно пил. Я рассчитывал поговорить с маман тет-а-тет, утром, как только приеду. По утрам она иногда была в хорошем расположении духа. Пока был в состоянии, готовил речь с аргументами. Хотел выглядеть холодным и рассудочным. В результате же попал домой в страшном похмелье и запачканном костюме. Маман смотрела на меня с нескрываемой брезгливостью. «Вечером у меня с вами, молодой человек, будет серьезный разговор», – сказала она и велела уложить меня спать. Я опять все испортил. Вечером за столом, при всех: при дядьках, при маминых приживалках, при гостях и прислуге, – мне устроили нагоняй. О своем деле я даже не заикнулся. Два дня я лежал у себя в комнате, как пришибленный. Утром третьего дня на моем столе неизвестно как появилась записка. В ней два слова: «Мы ждем». Я ненавидел себя за свою слабость, социалистов за бредовые требования ко мне, но пуще всего свою семью и чертову фабрику. За что мне все это? И даже образ Анны не помогал мне взять себя в руки. Пора покончить со всем одним махом. Ночью я прокрался в отцовский кабинет, перерыл все его ящики, но опять не нашел револьвер. Горький смех пополам с рыданиями вырвался из моей груди. Какая нелепая попытка самоубийства! Какая жалкая, нелепая ситуация! Я схватил со стены старинный пистолет и театрально приставил к голове. Подошел к зеркалу и еще больше рассмеялся: «Паяц!» Вдруг из за двери раздался голос: «Что тут за шум?» Я обернулся, дверь раскрылась, в проеме появилась фигура маман. «Зачем у тебя пистолет? Что ты хочешь сделать?» Она стала бледной, как привидение. Далее произошла мелодраматическая сцена с рыданиями дуэтом. Мы проплакали до зари. В обед, когда все собрались, я заявил, что пора провести реформы на фабрике, построить новые корпуса в соответствии с правилами гигиены, ясли и, главное, установить девятичасовой рабочий день. Заикнуться о восьми часах у меня не хватило духу. Дядьки поперхнулись супом и начали возмущаться:«Что за блажь? Что ты в деле понимаешь? Фабрика рухнет. Да твои рабочие сопьются, когда у них появится столько свободного времени». Маман остановила их одним жестом. «Мальчик интересуется семейным делом и болеет за него душой. Это похвально», – неожиданно для всех заявила она. Дядьки обомлели. «Матушка, как же так?! Что ты его слушаешь?!» «Тихо!» – впервые на моем веку повысила голос маман. «Я все решила. Ясли устроим. Конюшни рядом с суконным цехом пустуют, их и переделаем. Рабочий день будет…, – тут повисла пауза, – десять часов. И не возражай, мальчик мой. На сегодня, это все, что я могу сделать. А там посмотрим». Этим же вечером я отправил телеграмму: «10 часов». Через неделю на столичном вокзале Анна поцеловала меня прямо в губы. Прямо у поезда. Прямо у всех на виду! На собрании я рассказывал, как решительно поставил вопрос ребром, как долго горячо спорил, как, в конце концов, выдвинул ультиматум перед семьей: или короткий день или я продаю свою долю фабрики. Ехидное замечание от одного максималиста, что десять часов это не восемь, потонуло в гуле общего одобрения.
Да, кого я обманываю? Вам, доктор, все равно. Не было никакого поцелуя на перроне. Анна, вообще, не встречала меня на вокзале. Я приехал к ней на квартиру. Там никого. Потом в театр. Там ее все видели, но никто не знал, где она. Встретились только на собрании. Она оторвалась от какого-то обсуждения, с наигранным задором поприветствовала меня, назвала «благодетелем». Прозвучало иронично. Мою героическую историю никто не слушал. Все были взбудоражены письмами какого-то старика. Только потом до меня дошло, что это кличка. Я долго не мог пригласить Анну в ресторан, так как вокруг постоянно вертелись люди. На конец, мне это удалось. Она согласилась. В ресторане она была рассеяна, я расстроен. Не на такой прием я рассчитывал. Как же «жду тебя»? Я настоял проводить ее. Она как-то с неохотой предложила войти, выпить чаю. Затем так же «без огня» предложила шампанского. Выпив пару бокалов, я решился пойти в наступление. Анна не сопротивлялась. Не было в ней никакой страсти. Ничего от Катерины, никаких тебе «ах, не жалей меня! Губи меня!» И раздевалась она как-то буднично, как в бане.
В общем, доктор, ничего интересного не произошло.
Но буквально через день гроза прошла. Анна снова стала приветлива и мила. Она получила главную роль. Причем, благодаря мне. И деньги тут ни причем. Тоскуя в театральном буфете, я неожиданно встретил Войнаровского. Войнаровский, подлец, оказывается, вырос в модного писателя, властителя дум. Его пьесы ставили повсюду. Не читали? Мы выпили за старое. Подошла Анна, я их познакомил. Она долго восторгалась его опусами. Я, шутя, предложил взять Анну на главную роль. Войнаровский без шуток сказал, что обязательно похлопочет об этом. Так и вышло. Анна сияла и рассыпалась в благодарностях. Мы весело проводили время. Правда, все чаще втроем.
Из-за нововведений доходы от фабрики упали, меньше денег стало поступать и ко мне. Это нарушило какие-то планы Анны. Начались первые размолвки. Семья вскоре взяла реванш: от меня потребовали участия в делах. «Раз ты такой умный, что вмешиваешься в работу фабрики, то будь добр взять на себя и часть забот». Из-за свалившихся дел на фабрике ездить в столицу получалось все реже. Я весь извелся от тоски и, честно говоря, от ревности. В конце концов, дебют на поприще семейного бизнеса обернулся фиаско. Я постоянно что-то путал, ссорился со своими дядьками. Они считали, что из за меня рабочие распустились. Инженеры надо мной высокомерно смеялись, мастеровые обворовывали и обсчитывали, рабочие филонили. Больница стала способом избежать работы. И никто не был мне благодарен за мои реформы. В конце концов, я придумал решение: уехать в Вену и взять с собой Анну. Маман я заявил, что еду изучать передовой иностранный опыт, а заодно и подлечиться. Анне отправил страстную телеграмму. И вот я здесь.
13
Повисла пауза. Моя история уперлась в то, о чем рассказывать нельзя. Легкая грусть охватила меня. Как там Анна декламировала: «стучатся опавшие годы, как листья…» Хороший поэт. Как бишь его? Что-то с кухней связано. Надо спросить. В тишине доктор пару раз чмокнул сигарой. Я поймал себя на мысли: а ведь мне полегчало. Тут доктор вскочил и запричитал, что мы заболтались, что сейчас давно должен быть сеанс другого пациента. Я рассыпался в благодарностях, всучил заранее подготовленный конверт с деньгами и вышел из кабинета. В прихожей сидела молодая особа под вуалью. Пока я старательно приспосабливал шляпу на голове, особа усиленно смотрела в другую сторону. Заметив, что я за ней наблюдаю в зеркало, она стала нервно отряхивать и поправлять юбку, показывая белые шелковые чулки. Дверь в кабинет открылась, и девушка поспешила к доктору.
14
Опустошенный исповедью я долго бродил по Вене. Вернулся на квартиру вечером и не говоря ни слова лег спать.
Уснуть не мог. Ни на левом боку, ни на правом. Изматывающая тревога охватила меня. «Перестань ворочаться!» – прошипела Анна. Забавно: когда она увидела, что у нас общая спальня, то не возражала. Я даже удивился. Теперь же, когда мы спим в одной постели, между нами выросла преграда. «Спи, давай! Или тебе надо колыбельную спеть? –и, вложив весь свой актерский талант в сарказм, пропела шепотом, – баю, баюшки, баю, не ложися на краю». Я отвернулся и притворился спящим. Колыбельная продолжила звучать в голове: «Придет серенький волчок и укусит за бочок!» Фраза повторялась снова и снова, как юла, которую постоянно кто-то раскручивает. «Придет серенький волчок и укусит за бочок!» «Придет серенький волчок и укусит за бочок!» «Придет серенький волчок и укусит за бочок!»
На следующий день я шел на сеанс к доктору весь разбитый, с красными от бессонницы глазами. По дороге заскочил на почту. На мое имя пришла телеграмма. «Спасибо поздравление именинами точка вот как любишь точка деньги выслала банк тот же точка надеюсь доктор хорош точка мама». Меня как обухом по голове стукнуло: «Черт! Я забыл про ее именины! Черт! Как я мог забыть! Вместо этого просто потребовал денег! Падонок!» Чувство вины добавилось к моему багажу неприятностей. Я и так еле тащил этот багаж, теперь и вовсе встал, как придавленная кляча.
15
«Т» пришел вовремя. Деньги на удивление вручил сразу. Выглядел плохо. Пах алкоголем. Просил средство от бессонницы. Жаловался, что всю ночь в его голове крутилась детская колыбельная, которая по иронии судьбы не давала ему спать. Странная колыбельная про волка, который ночью кусает тех, кто спит на краю кровати. Я предложил вспомнить, когда и от кого он слышал эту странную песенку раньше. Может, ему пела мать? Он отвечал, что мать вообще никогда ничего и никому не пела. Тогда я предположил, что это могла быть старая няня – обычный источник фольклора. Но «Т» отклонил и эту идею: старая няня пела над ним только молитвы. Осталась только девушка Груша, которая смотрела за ним до пяти или шестилетнего возраста. Однако, как она пела, он не помнит. Зато он неожиданно припомнил, что ночные кошмары, которые мучили его позже, во втором имении, были как-то связаны с волками. Набожная старая няня призывала тогда святого Георгия – в народных суевериях защитника от этих хищников. Тут же всплыло, что «Т» давно хотел зайти в часовню Георгия, посмотреть на «склеп сердец». Возможно, расшифровка этого ребуса такая: навязчивая колыбельная – это тоска по нежной и, что важно, молодой няне. Кошмары с волками начались, когда она исчезла и была заменена на другую. Получается уравнение: колыбельная с волками – любимая няня, кошмары с волками – нелюбимая. То, что пациент вспомнил колыбельную сейчас, указывает на проснувшуюся тоску по этой нежности. Наверняка у него начались проблемы со своей спутницей. Сердечные проблемы. Недаром ему захотелось навестить мрачный «склеп сердец». То, что содержание кошмара с волками неясно – это типичная работа вытеснения.
«Т» сказал, что у него постоянно бывают провалы в памяти. Недавно он забыл поздравить мать с именинами. Это его сильно угнетает. Он плохой сын. Такая забывчивость понятна, если учесть напряженные отношения пациента с матерью. «Т» подтвердил, что это так, но до этого он про именины не забывал. Должно быть, что-то произошло, – предположил я. В качестве примера такой «ситуативной забывчивости» мне вспомнился пациент, который «забывал» о встрече с другом, у которого он занял денег. Пример попал в точку. «Т» аж привстал с кушетки. Да, он просил деньги у матери. Это каждый раз тяжело и неприятно. На ум пришла догадка, которой я не спешил делиться с пациентом. Возможно, его отец тоже брал деньги из того же источника. Вообще, фигуре отца было уделено очень мало места в жизнеописании пациента. «Т» перестает упоминать об отце начиная с гимназических лет. Просьба рассказать о родителе повергла его в ступор. Основательно помолчав, он выдавил из себя, что отец был веселый, жизнерадостный тип, старинного дворянского рода. «Т» очень любил его. Но отец был болен, часто и по долгу лежал в больнице, куда к нему не пускали. Он умер, когда «Т» было 9 лет. Чем болел отец, «Т» затруднился ответить. Напоминание, что отец был страстным охотником, не сильно стимулировало память пациента. Утренние сборы, суета огромного количества людей, лай собак будили его и пугали. Сцена изображенная на фотографии, где охотники стоят на фоне горы трофеев из дичи, тоже не оставила следа в сознании пациента. Я спросил про игры и семейные развлечения. Отец любил стрелять в саду. Пытался научить стрельбе из пистолета самого «Т», но запротестовала мать. Еще ему вспомнился какой-то сарай или сеновал, дождь, игрушечная красная лошадка. Но был ли там отец, «Т» не знает. Скорее в воспоминании присутствовала Груша. Тут «Т» встрепенулся, как ученик, вспомнивший забытую строчку из учебника. В зале висела шкура волка. А раньше она лежала на полу в спальне. Мать настояла убрать ее, потому что «Т» постоянно норовил нацепить шкуру на себя. «Собирает всякую грязь с пола», – выговаривала она отцу. Шкура, пока ее не прибили к стене, часто использовалась в играх с отцом! Отец играл с ним в охотника и волка. Надевал на себя шкуру волка и бегал от маленького «Т», тот догонял его и убивал. Сами игры «Т» не помнит, но гораздо позже мать как-то со смехом рассказывала об этом гостям за столом. Я решил форсировать анализ и вывести пациента из состояния апатии. Вопрос «бил ли его когда-нибудь отец?» застал пациента врасплох. Через несколько секунд «Т» начал горячо отрицать это. Не обращая внимание на его возмущение я спросил, желал ли он когда-нибудь смерти своему отцу. «Т» оскорбился, назвал мой вопрос гнусным. Сказал, что любил отца до самозабвения. Постоянно фантазировал, как спасает его на охоте от диких зверей. Отцу грозит смертельная опасность, его вот-вот загрызут, но «Т» отвлекает их внимание на себя и погибает. Или отец все-таки гибнет, правда, от рук других охотников. Тогда «Т» мстит им всем. Знал бы он, что только что подтвердил мои предположения. Сколько раз мы проходили, что желание смерти близкому прикрывается «моральными» фантазиями про месть и спасение. Я предположил, что эти фантазии появились во время охлаждения отношений. Кстати, кроме желания смерти, они могли означать и прямо противоположное – фантомное желание вернуть расположение родителя. Желания, как известно, не знают логики. «Так я еще и убийца», – с иронией откликнулся «Т». Я напомнил ему, что он сам рассказывал, как отец называл его «мокрым местом». «Отец это шутя», – оправдывался «Т». Затем у пациента вырвалась реплика в сторону: «Отец бы легко нашел выход из такой ситуации как у меня». «Что за ситуация?» – спросил я. Но «Т» опять ушел в глухую оборону: «Вам лучше не знать. Я не имею права перекладывать на вас свои проблемы».
16
Доктор вывел меня из себя! Я чуть не захлебнулся от гнева. Хотелось вырвать его вонючую сигару и воткнуть ее прямо ему в глаз! Повалить его на пол и прыгать у него на груди, пока поломанные ребра не будут торчать во все стороны! Я желал смерти своему отцу! Как вам такое! Тупой, злобный докторишко! Пытается откопать в людях гадости. Я боготворил отца. Отец не чета мне был. Он бы на моем месте и деньги раздобыл, и этих подельников Анны из дома выгнал, и, уж точно, не стал бы сдавать несчастного «С» на расправу.
Я вышел и, не удержавшись, хлопнул дверью. Девушка в холе вздрогнула и от испуга уронила зонтик. Это была та же странная особа, что встретилась мне после прошлого сеанса. Я наклонился, чтобы поднять зонтик, но она опередила меня. Присела за ним и, как бы невзначай, подобрала юбку. На этот раз на ней были черные чулки. Я пробормотал извинения и вышел.
На улице я твердо решил объясниться со своими товарищами по квартире и партии. Рассказать им правду: за мной никто не следил. Я все выдумал, чтобы оправдать провал своего первого задания. Конское ржание, треск дерева, крики извозчиков отвлекли меня от раздумий. На углу столкнулись две пролетки и, кажется, из за меня. Извозчики пытались растащить лошадей, те в панике то рвались в разные стороны, то пытались укусить друг друга. Засвистели хлысты. Я постарался ускользнуть с места происшествия. Один пассажир крикнул мне что-то и повертел пальцем у виска. Извозчик повернулся ко мне и погрозил хлыстом. И тут меня настигло одно пренеприятнейшее воспоминание. Бил отец меня, было дело. Прав докторишко. Это случилось на конюшне. Меня не слушался жеребец «Туз», я взбесился и начал лупить его, что есть силы. Конюхи рассказали отцу и он высек меня собственноручно, причем, на людях. Я это долго помнил. Но это не считается. Я сам виноват. «Туз» был отцовским подарком, очень дорогим жеребцом с родословной.
Показался дом. Пришлось отогнать неприятные картины детства и сосредоточиться на неприятных предстоящих объяснениях. Ноги подкашивались, руки дрожали. Собрав остатки растерянной по дороге решимости, я нетвердо вошел в квартиру. Она была пуста. Разочарование охватило меня. Я понял, что второй попытки объясниться не будет. У меня просто не хватит духу. Возможно, «С» уже лежит мертвый. Возможно, он, заметив слежку, окончательно сошел с ума. Я растерянно ходил по пустой квартире. Сделал раз круг, два. Посмотрел в окно. Зашел в ванну. Меня передернуло от брезгливости. Вышел. Вещи товарищей валялись по квартире как попало. Скомканные листовки украшали стол, пол, но никак не мусорное ведро. Конспираторы чертовы. За диваном лежал холщевый мешок Авеля. Из него торчал «мой» пакет. Пакет, с которым я заявился на Бергассе, 19. Я отогнал мысль, что можно вскрыть пакет, пока никого нет. Но мысль вернулась снова. Еще раз отогнал, еще раз вернулась. Желание заглянуть внутрь становилась все сильнее. Нет. Это опасно. Я подходил к пакету все ближе. Могут заметить. Я сел на диван. Не трогай! Нельзя! Мешок Авеля оказался в моих руках. Что ты делаешь?! Тесемка развязалась удивительно легко. Беги отсюда! Я развернул пакет. Ты пропал! Ты погиб! В пакете была коробка. Все. Это конец. Я поднял крышку.
Внутри ничего не было.
Пусто? Пусто.
Бред какой-то. Я таскал пустую коробку? Меня осенила догадка. Несмотря на опасность быть застигнутым на месте преступления, я сбегал за свечкой и спичками. Горящей свечой водил под бумагой, ожидая, что на ней проявятся буквы. Конспираторы вечно писали послания молоком или лимонным соком. В паре мест бумага пожелтела, но буквы не появились. Я лихорадочно стал возвращать все, как было. Получалось плохо. Послышались шаги. Руки затряслись, бечевка не хотела завязываться в узел. В коридоре раздался голос Анны: «Дорогой, ты дома?» Я замотал бечевку как мог, сунул сверток в мешок и бросил все за диван. «Да, я уже здесь. Только вошел». Голос предательски дал петуха.
– А что тут горело?
– Хотел, понимаешь, выкурить сигару, а сигары не оказалось.
– С каких это пор ты куришь?
– С тех пор, как ты меня разлюбила.
– Я похожа на ветреную девочку? Мои пристрастия так быстро не меняются. Ты разочаровал меня, но я тебя не разлюбила. Я еще люблю того молодого человека, способного на высокие порывы. Кстати, ты обещал меня сводить в ресторан.
Неожиданный переход. Я сказал, что весь к ее услугам.
– Чудесно. Войнаровский говорил про какое-то знаменитое кафе «Централь». Сходим?
Упоминание о Войнаровском укололо меня. Про кафе «Централь» он услышал от меня.
– У нас тут на Марианхильф есть кафе не хуже. В «Шперле» подают отличный кофе, а «эстерхази» там, вообще, лучшие в Вене. Тем более там нет такой толпы, как в «Централе».
– Люди – это то, что мне сейчас нужно. Хочу окунуться в беспечную светскую жизнь. Так что веди меня в самую гущу. Решено. «Централь». В квартире надо проветрить.
Она явно настаивала, а я был не в том состоянии, чтобы сопротивляться.
Всю дорогу мой мозг был занят раздумьями о пустой коробке. Кому я ее носил? И, главное, зачем?
В «Централе» было не протолкнуться. Столики все заняты. Пришлось сунуть половому, эншульдиген, официанту, чтобы он устроил в самом углу столик, размером с табуретку. Мы еле поместились. Все-таки, женщины – удивительные существа. Еще вчера моя прима была мрачнее пьес Ибсена, а сейчас сияет и порхает, как Наташа Ростова на балу. Пока мы шли к своему столику, она вертелась во все стороны, ловя на себе восхищенные взгляды мужчин и ревнивые – женщин. Место на веранде ей не понравилось, там было слишком пыльно, слишком близко к тротуару. Пришлось порадовать официанта еще раз, и волшебным образом освободилось место внутри зала. Там было гораздо тише. Никакого смеха и громких веселых разговоров. Публика солидно ела, солидно курила и вела солидные разговоры. Нам отвели место почти у кухни, рядом с отгороженным купе. Там сидело двое: солидный седой то ли аристократ, то ли банкир и молодой порывистый еврей, впрочем, тоже прилично одетый. Говорил в основном молодой, седой лишь иногда одобрительно кивал. Я испугался, что Анне станет скучно, и она снова попросится на воздух. Но ее все устроило. Она жеманно заговорила на своем плохом французском, видимо, пытаясь вписаться в высшее общество. Борец за права трудящихся, она все- таки была не лишена тщеславия. Вскоре она углубилась в меню, нахмурив лобик и наклонив прелестную головку. Аппетит проснулся у нее зверский, я, смеясь, назаказывал для нее целую гору деликатесов. По случаю чудесного примирения с Анной, я взял айсвайн. Одна бутылка стоила как весь обед. Мне полегчало. В состоянии пьяного радушия я стал рассказывать про доктора, его идеи, но, видимо, слишком громко. Анна постоянно меня перебивала « дюкальм, дюкальм! Шют!». Ела медленно, рассеянно, постоянно замирая, как будто о чем-то думала. Неожиданно все кончилось. Анна вскочила из за стола. «Вот незадача, я забыла библиотечную книжку на почте! Надо срочно ее забрать!» – заговорила она на чистом русском. Я попытался остановить ее, но это было абсолютно невозможно. Тогда я собрался пойти с ней. «Нет, нет. Оставайся. Я скоро вернусь. Тут столько всего вкусного!» И исчезла. Я растерянно допил айсвайн. Что там говорил доктор Фрейд про забывание вещей? Книга или ее содержание связано с чем-то неприятным, поэтому Анна бессознательно хотела от нее избавиться. Или с кем-то неприятным! Я пофантазировал, как Анна дает пощечину Войнаровскому, выгоняет из нашей квартиры товарищей… Тут я вспомнил, что Авель выпил мою последнюю бутылку грюнера велтлинера. Я подозвал официанта и восстановил справедливость. Грюнер в «Централе» стоил недешево, зато бутылку принесли правильно охлажденную. Прошел час. Я съел, все, что заказал себе. Анна не появлялась. Ее консоме остывал. Пришлось с ним разобраться. Не выкидывать же деньги на ветер. Прошло еще полчаса. Наступила очередь жульена по-венски и тафельшпитца. Еще пятнадцать минут. Под грюнер хорошо пошла рыба по-дунайски и устрицы. Грюнер кончился, Анны не было. На столе оставались десерты: кайзершмарн и захерторт – для нее, эстерхази – для меня. Через полчаса все было кончено. Я поставил пустую чашку из под кофе на стол, выложил кроны и, качаясь, вышел из «Централя». В голове у меня созрел план, как разобраться со всеми вопросами и проблемами одним махом. Я двинулся в сторону Дуная. Дунай смоет все проблемы. Где он тут? Я потерял ориентацию. «Почтеннейший, в казино «Дунай» пожалуйста», – махнул спине какого-то извозчика. «Если поставлю на красное и выиграю, отдам все Анне и ее товарищам, если поставлю на свое число и выиграю, то заберу все себе», – по-моему, я справедливо распорядился своим выигрышем. Осталось только выиграть. Но это ерунда. Бог же меня не оставит.
– Боже! Вот ты где! Я же просила дождаться меня! О, в каком ты состоянии.
– Я думал, ты меня бросила.
Казино пришлось отменить.
За окном стемнело. Значит, я проспал два или три часа. Похмелье было легким, я называю такое философическим: голова не болит, а общее состояние какое-то отрешенное. Кажется, что все проблемы не имеют ко мне никакого отношения. Я сам к себе не имею отношения. Но в туалет хотелось. За дверью раздавалось какое-то неразборчивое шептание. Шептались тихо, но эмоционально. Подслушать ничего не получалось. Я робко открыл дверь.
– А проснулся, кутила.
Авель смотрел весело и снисходительно. Анна строго и осуждающе, а Коба, Коба, вообще, не смотрел в мою сторону. Когда я вышел из туалета, разговор продолжился. «Мы взяли у тебя деньги. Половину. Не спорь», – Анна остановила мои возражения жестом и продолжила, – «Так будет лучше. А то ты пропьешь все. Ты обещал раздобыть печатную машинку с русским шрифтом, где она? Придется искать самим. Молчу про главную сумму. Видимо, у тебя кишка тонка, порвать со своим буржуйским классом и потребовать свою долю фабрики». Я прислонился к косяку и больше не пытался возражать и сопротивляться. Мое внимание было приковано к Кобе. Убил или не убил? Убитым голосом я спросил: « Что с человеком, который… того… за мной… э… следил?» Проклятый убийца молчал. Вместо него ответил Авель: «Коба его выследил. Мы знаем, где он живет. Но надо понять, с кем он связан. На это уйдет время». «Ты поможешь Кобе», – добавила Анна. Я даже не пытался сдержать ужас: « Это как?» «Тебе уже говорили, поможешь Кобе со статьей. Вот тебе Бауэр, – Анна бросила на стол брошюру, – переведешь все, что касается национального вопроса. Остальное возьмешь в библиотеке. Впрочем, я пойду с тобой. Мне тоже надо закончить работу по женскому движению». Коба оживился: «Главное, надо показать, что стратегия Бунда ведет к расколу партии! Показать на примере австрийской социал-демократии всю пагубность национальных объединений. Чехи саботируют общие решения австрийской партии. Дошло до того, что у нас в Думе польские социал-демократы голосуют заодно с польскими буржуазными националистами! Это неприемлемо!» Я открыл рот от удивления, впервые видел этого мрачного, немногословного конспиратора таким возбужденным.
