Висенте Бласко-Ибаньес
Мертвые повелевают
Пепетъ поохотится съ ружьемъ, сдѣлавшись священникомъ одного изъ квартоновъ острова.
Онъ снова вынулъ изъ кармана письмо Вальса и медленно, смакуя, сгалъ читать его, какъ будто каждый разъ находилъ въ немъ новыя вѣсти. Когда онъ перечитывалъ чисто – пріятельскіе абзацы, мысль его начинала работать въ порывѣ радости. Добрый другъ, Пабло! И какъ кстати его совѣты!.. Онъ вытаскиваетъ его съ Ибисы въ самый подходящій моментъ, когда Хаиме оказался въ открытой войнѣ со всѣми этими дикими людьми, желающими смерти иностранца. Капитанъ не ошибается. Что дѣлаетъ онъ здѣсь, словно новый Робинзонъ, не сумѣвшій даже насладиться покоемъ одиночества?.. Вальсъ, являющійся всегда во время, спасаетъ его отъ опасности.
Нѣсколько часовъ тому назадъ, когда онъ еще не получилъ письма, его жизнь представлялась ему нелѣпой и смѣшной. Теперь онъ другой человѣкъ. Съ сожалѣніемъ и стыдомъ онъ смѣялся надъ безумцемъ, который наканунѣ, съ ружьемъ на плечѣ, отправился на гору разыскать бѣжавшаго арестанта и вызвать его на варварскую дуэль въ глухой рощѣ. Какъ будто вся жизнь планеты сосредоточилась на маленькомъ островкѣ и требоваюеь убійство, чтобы имѣть право на существованіе! Какъ будто не существовало ни жизни, ни цивилизаціи за гранью голубой глади, окружавшей этотъ клочекъ земли съ его породой людей, людей примитивной души, окаменѣвшихъ въ нравахъ минувшихъ вѣковъ!.. Что за безуміе! Это послѣдняя ночь его дикой жизни. Завтра все происшедшее сдѣлается лишь клубкомъ интересныхъ воспоминаній, и повѣстью о нихъ онъ можетъ забавлять своихъ пріятелей на Борне.
Вдругъ Фебреръ оборвалъ нить своихъ мыслей и отвелъ глаза отъ бумаги. Его взглядъ увидалъ половину комнаты въ темнотѣ, а другую въ красноватомъ свѣтѣ, заставлявшемъ дрожать предметы. Какъ будто, онъ вернулся изъ далекой поѣздки, нарисованной его воображеніемъ. Онъ все еще въ башнѣ Пирата, все еще среди мрака, въ уединеніи, населенномъ шорохами природы, внутри каменной громады, стѣны которой какъ бы дышали зловѣщею тайной.
Какой-то звукъ послышался за стѣной, крикъ, ауканье, не такое, какъ тогда: – болѣе глухое, болѣе отдаленное. Хаиме показалось, что этотъ крикъ былъ очень близко: быть можетъ, его испускалъ человѣкъ, спрятавшійся въ группѣ тамарисковъ.
Онъ удвоилъ свое вниманіе, и вскорѣ снова раздалось ауканье. Эго прежнее ауканье, ауканье той ночи, но глухое, тихое, хриплое, какъ будто испускавшій его боялся, что крики слишкомъ разбѣгаются, и, сложивъ руки у рта, посылалъ звуки черезъ эту естественную трубу къ башнѣ.
Первое изумленіе прошло, Хаиме тихонько засмѣялся, пожавъ плечами. Онъ не хотѣлъ трогаться съ мѣста. Что для него эти первобытные обычаи, эти крестьянскіе вызовы? «Аукай, добрый человѣкъ, кричи себѣ до устали, я глухъ». И, желая отвлечь свое вниманіе, онъ снова принялся читать письмо, наслаждаясь длиннымъ перечнемъ кредиторовъ. Ихъ имена пробуждали въ немъ то гнѣвъ, то юмористическія воспоминанія.
Ауканье продолжало раздаваться черезъ длинные промежутки времени, и каждый разъ, какъ хриплые звуки нарушали молчаніе, Фебреръ вздрагивалъ отъ нетерпѣнія и гнѣва. Господи! Неужели ему придется провести такъ ночь безъ сна, подъ угрожающую серенаду?…
Онъ подумалъ, что, можетъ быть, спрятавшись въ кустахъ, врагъ видѣлъ освѣщенныя щели двери и это заставляло его упорно вызывать. Онъ потушилъ свѣчу и легъ на постель, испытывая пріятное ощущеніе, очутившись въ темнотѣ и погрузившись въ мягкій, шуршащій тюфякъ. Пусть этотъ варваръ аукаетъ цѣлые часы, пока не лишится голоса, онъ не двинется съ мѣста. Что для него эти оскорбленія?… И онъ смѣялся, радуясь животной радостью, на мягкомъ ложѣ, а тотъ хрипелъ, спрятавшись въ кустарникахъ, съ оружіемъ наготовѣ, напрягая взоръ. Какой ударъ для врага!..
Фебреръ почти заснулъ, убаюканный угрожающими криками. У двери была имъ сооружена баррикада, какъ въ предыдущую ночь. Пока раздавались крики, онъ зналъ, что никакая опасность ему не грозила. Вдругъ, дико вздрогнувъ, онъ выпрямился и прогналъ отъ себя дремоту, предвѣстницу сна: ауканье больше не было слышно. Его заставила насторожиться таинственность молчанія, болѣе грозная и тревожная, чѣмъ непріятельскіе крики.
Онъ вытянулъ впередъ голову. Ему показалось будто среди смутныхъ и глухихъ шороховъ дыханія ночи, онъ слышитъ треніе, легкій трескъ дерева, похожій на легкую поступь кошки, крадущейся со ступеньки на ступеньку no лѣстницѣ башни, съ длинными остановками.
Хаиме нашелъ револьверъ и держалъ его въ рукѣ. Оруж: е какъ бы дрожало въ его пальцахъ. Онъ началъ испытывать гнѣвъ сильнаго человѣка, почуявшаго около своей двери врага.
Медленное восхожденіе прекратилось, можетъ быть, на серединѣ лѣстницы, и послѣ долгаго молчанія отшельникъ услышалъ тихій голосъ, голосъ, звучавшій только ему одному. Это былъ голосъ Кузнеца: онъ узналъ его. Верро приглашалъ его выйти, называлъ его трусомъ и къ этому оскорбленію прибавлялъ другія бранныя слова no адресу ненавистнаго острова, родины Фебреровъ.
Инстинктивно Хаиме поднялся съ постели и шумно заскрипѣлъ тюфякъ подъ его колѣнами.
Вставъ на ноги, въ темнотѣ, съ револьверомъ въ рукахъ онъ началъ жалѣть, что вскочилъ и псчувствовалъ опять презрѣніе къ вызывающему. Къ чему обращать на него вниманіе? Нужно снова лечь… Послѣдовала длинная пауза, какъ будто врагъ, услышавъ трескъ тюфяка, ждалъ, что обитатель башни вотъ – вотъ выйдетъ. Но черезъ нѣкоторое время хриплый, бранящійся голосъ снова раздался въ тишинѣ ночи. Онъ опять называлъ его трусомъ, приглашалъ майоркинца выйти. «Выходи, сынъ…»
При этомъ оскорбленіи Фебреръ задрожалъ и спряталъ револьверъ за поясъ. Его мать! Его несчастная мать, блѣдная, больная и нѣжная, какъ святая! И вдругъ, ее грязнятъ безстыднѣйшими словами уста этого арестанта!..
Онъ инстиктивно пошелъ къ двери и черезъ нѣсколько шаговъ наткнулся на сдвинутые стулья и столъ. Нѣтъ, не въ дверь… Прямоугольникь туманнаго синяго свѣта обозначился на темной стѣнѣ. Хаиме открылъ окно. Сіяніе звѣздъ слабо озарило судорожно сведенныя черты его лица, холодныя, отчаянныя – рѣшительныя, жестокія: теперь онъ поразительно походилъ на командора дона Пріамо и другихъ море. плавателей, носителей разрушенія и войны, чьи портреты висѣли, покрытые пылью, въ майоркскомъ домѣ.
Онъ сѣлъ на подоконникъ, спустилъ ноги внизъ и медленно началъ спускаться, осторожно нащупывая стѣнныя впадины, боясь, чтобъ не скатывались отставшіе камни и своимъ шумомъ не выдали бы его.
Очутившись на землѣ, онъ вынулъ изъ-за пояса револьверъ и, нагнувшись, почти на колѣняхъ, одной рукой касаясь почвы, началъ обходить основаніе башни. Его ноги путались въ корняхъ тамарисковъ, обнаженныхъ вѣтромъ, иззивавшихся по песку, какъ толстыя тѣла черныхъ змѣй. Каждый разъ, какъ, наступая на нихъ, онъ спотыкался и лишь съ громадными усиліями могъ подвигаться дальше. Каждый разъ, какъ катился или хрустѣлъ камень, онъ останавливался и задерживалъ дыханіе. Онъ дрожалъ, не отъ страха, а отъ безпокойства и тревоги, словно охотникъ, который боится опоздать. Охъ если бы напасть на врага врасплохъ, у двери, когда тотъ въ полголоса произноситъ свои смертельныя оскорбленія!..
Согнувшись какъ звѣрь, почти вровень съ землей, онъ увидѣлъ, наконецъ, нижній край лѣстницы, затѣмъ верхія ступени и черную дверь среди громады башни; при блескѣ звѣздъ дверь казалась бѣлой. Никого! врагъ убѣжалъ.
Отъ неожиданности онъ выпрямился и съ безпокойствомъ сталъ разглядывать черное колеблющееся пятно кустарниковъ на откосѣ. Наблюденія его продолжались не долго. Красная змѣйка, короткая огненная линія, взвилась изъ тамарисковъ совсѣмъ недалеко отъ него; за нею маленькое облачко и грохотъ. Хаиме почувствовалъ какъ бы ударъ въ грудь камнемъ, теплымъ булыжникомъ: можетъ быть, этотъ камень упалъ отъ шума выстрѣла.
– Ничего! – подумалъ онъ.
Но въ ту же минуту, не зная какъ, онъ растянулся на землѣ, лицомъ вверхъ.
– Ничего! – подумалъ онъ снова.
И инстинктивно повернулся грудью къ землѣ, оперся на одну руку, другую, державшую револьверъ, вытянулъ впередъ. Онъ чувствовалъ себя сильнымъ, повторилъ опять про себя «ничего», но тѣло его внезапно отяжелѣло и отказывалось повиноваться. Какъ будто оно склонялось къ землѣ въ болѣзненной симпатіи.
Онъ увидѣлъ, какъ раздвигались кусты, словно въ нихъ шевелилсятемный, осторожный, злой звѣрь. Тамъ былъ врагъ: сначала онъ выставилъ голову, потомъ – бюсть, наконецъ, освободилъ ноги изъ хрустящихъ вѣтвей.
Передъ Фебреромъ блеснуло мгновенное видѣніе, какія посѣщаютъ удавленника и умирающаго въ послѣднія минуты, видѣніе, въ которомъ проходятъ бѣглыя воспоминанія всего прошлаго. Онъ вспомнилъ свою молодость, когда стрѣлялъ изъ пистолета въ пальмскомъ саду, лежа на землѣ и воображая себя раненнымъ въ моментъ поединка. Въ первый разъ сослужитъ свою службу этотъ капризный пріемъ.
Онъ ясно видѣлъ черную фигуру врага, неподвижную передъ прицѣломъ его револьвера. Но фигура становилась постепенно все болѣе и болѣе смутной и неопредѣленной, какъ будто по временамъ ночной сумракъ сгущался. Фигура осторожно приближалась, тоже съ оружіемъ въ рукѣ, безъ сомнѣнія, чтобъ прикончить съ нимъ. Тогда онъ дернулъ собачку, одинъ разъ, другой, третій, думая, что оружіе не дѣйствуетъ, съ отчаяніемъ ожидая, что врагъ нападетъ на него, беззащитнаго. Врага не видно. Бѣлый туманъ разстилался передъ его глазами, въ ушахъ шумѣло… Но, когда, казалось, противникъ уже около него, туманъ разсѣялся: онъ снова увидѣлъ спокойный голубой свѣтъ ночи и въ нѣсколькихъ шагахъ, также на землѣ, тѣло: оно двигалось, извивалось, царапало землю, испускало тревожный стонъ, предсмертный хрипъ.
Хаиме не могъ понять этого чуда. На самомъ дѣлѣ, это онъ стрѣлялъ?…
Онъ хотѣлъ подняться, и его руки, нащупывая землю, попали въ густую, теплую грязь. Онъ дотронулся до груди, и она оказалась смоченной чѣмъ-то тепловатымъ и густымъ, стекавшимъ тонкими, безостановочными струйками. Онъ пытался сжать ноги, чтобы встать на колѣни, – ноги не повиновались. Только тутъ онъ убѣдился, что раненъ.
Глаза его лишились ясности зрѣнія. Башня двоилась, троилась; потомъ всѣ каменныя громады, раскинувшіяся по берегу, низверглись въ море. Онъ ощутилъ ѣдкій вкусъ на небѣ и губахъ. Ему показалось, что онъ пилъ что-то теплое и крѣпкое, но пилъ обратнымъ порядкомъ, по капризной волѣ механизма его жизни: странная жидкость текла къ небу изъ тайниковъ его внутренностей. Черная фигура, двигавшаяея со стономъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, вырастала все больше и больше, извиваясь въ конвульсіяхъ по землѣ. Она превратилась уже въ апокалиптическаго звѣря, чудовища ночи, которое, выгибаясь, достигало звѣздъ.
Лай собаки и людскіе голоса спугнули эти фантасмагоріи одиночества. Во мракѣ показались огни.
– Донъ Чауме! Донъ Чауме!
Чей это женскій голосъ? Гдѣ онъ слышалъ его?…
Онъ видѣлъ, какъ двигались черныя фигуры, какъ онѣ наклонялись съ красными звѣздами въ рукахт. Онъ видѣлъ человѣка, удерживавшаго другого, поменьше и въ рукахъ у послѣдняго бѣлую молнію, можетъ быть, ножъ, которымъ онъ хотѣлъ прикончить вздымавшееся чудовище.
Больше онъ ничего не видѣлъ. Онъ почувствовалъ, какъ чьи-то нѣжныя руки, руки съ нѣжной кожей, сладостно теплыя, взяли его за голову. Чей-то голосъ, тотъ же самый, что и раньше, дрожащій, плачущій, отдался въ его ушахъ судорожнымъ трепетомъ, и этотъ трепетъ, казалось, разлился по всѣму тѣлу.
– Донъ Чауме!.. Охъ, донъ Чауме!
Онъ почувствовалъ на своихъ губахъ нѣжное прикосновеніе, ласкавшее его, какъ шелкъ. Постепенно прикосновеніе дѣлалось все болѣе и болѣе ощутительнымъ и, наконецъ, обратилось въ безумный поцѣлуй, говорящій объ отчаяніи и бѣшеной скорби
Прежде чѣмъ все скрылось изъ его взора, раненый слабо улыбнулся, увидавъ передъ своими глазами плачущіе, полные любви и муки, глаза: глаза Маргалиды.
IV
Очутившись въ комнатѣ Кана Майорки, лежа на высокой постели – можетъ быть, постели Маргалиды, – Фебреръ далъ себѣ отчетъ въ только что случившемся.
Онъ дошелъ на ногахъ до хутора, поддерживаемый Пепомъ и его сыномъ, чувствуя на плечахъ прикосновеніе ласковыхъ рукъ, замѣтно дрожавшихъ. Это были неясные, неопредѣленные обрывки воспоминаній, подернутыхъ дымкой бѣлаго тумана, – словно, смутное воспоминаніе о поступкахъ и рѣчахъ на другой день послѣ выпивки.
Онъ припоминалъ, что его голова въ смертельной истомѣ искала поддержки на плечѣ Пепа, что силы его оставляли, какъ будто его жизнь уходила вмѣстѣ съ горячими, липкими струйками, стекавшими по груди и спинѣ. Онъ припоминалъ, что сзади его слышались глухіе вздохи, обрывающіяся слова, молившія о помощи всѣхъ небесныхъ силъ. А онъ, слабый – слабый, съ шумомъ въ вискахъ, предвѣстникомъ обморока, напрягался, сосредоточивая свою энергію въ ногахъ, подвигаясь впередъ шагъ за шагомъ, въ страхѣ, что навсегда останется на дорогѣ! Какой безконечный спускъ къ Кану Майорки! Тянулись часы, тянулись дни: въ его затуманенной памяти этотъ переходъ представлялся длиннымъ – длиннымъ, равнымъ всей предшествовшей жизни. Когда дружскія руки помогли ему подняться на постель и при свѣтѣ лампочки стали снимать съ него платье, Фебреръ испыталъ ощущеніе покоя и нѣги. He вставать бы больше съ этой мягкой постели! Остаться на ней навсегда!..
Кровь!.. Противная красная кровь всюду – на жакетѣ и рубашкѣ, свалившихся словно тряпки къ ножкамъ кровати, на строгой бѣлизнѣ толстыхъ простынь, въ ведрѣ съ водой: вода покраснѣла, когда Пепъ помочилъ тряпку, чтобы обмыть грудь раненнаго. Съ каждой части одежды, снятой съ тѣла, капала она мелкимъ дождемъ. Нижнее бѣлье приходилось отдирать, и тѣло дрожало, какъ въ лихорадкѣ. Лампочка своимъ трепетнымъ пламенемъ вырывала изъ мрака вѣчное красное пятно.
Женщины разразились рыданіями. Мать Маргалиды, забывъ всякое благоразуміе, скрестила руки и подняла кверху взглядъ, выражавшій ужасъ. Царица Пресвятая!.. Нѣга постели вернула Фебреру спокойствіе и онъ удивлялся подобному восклицанію. Чего такъ волнуются женщины? Маргалида, безмолвная, широко раскрывъ глаза отъ ужаса, ходила взадъ и впередъ, складывала одежду, стремительно, со страхомъ отпирала ящики; но яростные окрики отца не парализовали ее.
Добрый Пепъ, нахмуренный, съ зеленоватой блѣдностью на своемъ смугломъ лицѣ, укладывалъ раненаго и въ то же время отдавалъ приказанія. Нитокъ! побольше нитокъ!.. Женщины, молчать! Чего такъ кричатъ и охаютъ! Его жена вотъ, что должна сдѣлать, – сыскать баночку съ чудесной мазью сохраняемую еще со временъ его храбраго отца, грознаго верро, получившаго столько ранъ.
И когда мать, перепуганная свирѣпыми приказаніями, хотѣла вмѣстѣ съ Маргалидой искать лѣкарство, мужъ снова ее потребовалъ къ постели. Нужно подержать сеньора: онъ положилъ его на бокъ, чтобы осмотрѣть и, въ то же время, обмыть грудь и плечо. Мирный Пепъ юношей видывалъ болѣе страшные случаи и кое-что понимаетъ въ ранахъ. Стирая мокрой тряпкой кровавыя пятна, онъ открылъ двѣ раны въ тѣлѣ дона Хаиме – одну на груди, другую – на плечѣ… Отлично: пуля пробила тѣло навылетъ: значитъ, не нужно извлекать ее. Заживетъ быстро.
Своими мужицкими руками, стараясь придать имъ женскую нѣжность, пытался онъ сдѣлать корпію и ввести ее въ ямочки раненаго, окровавленнаго тѣла, откуда продолжала тихо сочиться красная влага. Наморщивъ переносицу и отводя взглядъ въ сторону, чтобы не встрѣтиться съ глазами раненаго, Маргалида отстранила Пепа. – «Оставь, отецъ»: можетъ быть, она сумѣетъ лучше… И Хаиме какъ бы ощутилъ въ своемъ живомъ, чувствительномъ, содрогавшемся отъ жестокихъ уколовъ, тѣлѣ особую свѣжесть, сладкое спокойствіе, когда въ него ввели корпію пальцы дѣвушки.
Хаиме лежалъ неподвижно, чувствуя на плечѣ и груди прикосновеніе тряпокъ, наложенныхъ обѣими женщинами, ужасавшимися крови.
Оптимистическое настроеніе, посѣтившее его, когда онъ поджалъ ноги и упалъ у башни, сейчасъ вернулось къ нему. Несомнѣнно, ничего: пустяшная рана; онъ чувствовалъ себя лучше. Его безпокоилъ, какъ что-то докучное, печальмый, молчаливый видъ окружающихъ. Онъ улыбнулся, чтобы ободрить ихъ. Пытался заговорить, но первая же попытка произнести слово вызвала сильную усталость.
Крестьянинъ остановилъ его выразительнымъ жестомъ. Тише, донъ Хаиме: пусть лежитъ себѣ покойно. Сейчасъ явится врачъ. Его сынъ поскакалъ на лучшемъ конѣ за нимъ въ Санъ Хосе.
И видя, что донъ Хаиме, широко раскрывъ глаза, продолжаетъ ободряюще улыбаться, Пепъ сталъ говорить, стараясь занять раненаго.
Онъ спалъ тяжелымъ, мертвымъ сномъ, какъ вдругъ его разбудили голосъ и толчки жены, крики атлотовъ, бросившихся къ двери. За стѣнами хутора, около башни, гремѣли выстрѣлы. Снова нападеніе на сеньора, какъ двѣ ночи тому назадъ!.. Пепетъ, услыхавъ послѣдніе выстрѣлы, видимо обрадовался. Это стрѣлялъ донъ Хаиме: онъ знаетъ звукъ выстрѣловъ его револьвера.
Пепъ зажегъ фонарь, съ которымъ выходилъ на улицу, жена его схватила лампочку и всѣ побѣжали вверхъ по откосу, не думая объ опасности. Первое, на что они наткнулись, былъ Кузнецъ, умирающій, съ залитой кровью головой, аукавшій и извивающійся, словно червь… Страданія его кончились. Да приметъ его душу милосердный Господь! Пепу пришлось вступить въ драку съ сыномъ: бѣшеный, злой, какъ обезьяна, увидавъ умирающаго, онъ выхватилъ изъ-за пояса большой ножъ, съ намѣреніемъ прикончить его. Откуда Пепетъ взялъ это оружіе? Настоящіе черти эти мальчишки! Славная игрушка дяя семинариста!..
И отецъ взглядомъ указывалъ на ножъ, подарокъ Фебрера Капельянету: онъ лежалъ теперь, забытый на стулѣ.
Потомъ они нашли сеньора, упавшаго грудью наземь около башенной лѣстницы. Ахъ, донъ Хаиме, какъ перепугались Пепъ и его семья! Они сочли его мертвымъ. Въ такихъ несчастіяхъ узнается любовь, какую чувствуютъ къ людямъ. И добрый крестьянинъ съ плачущимъ взглядомъ какъ бы цѣловалъ раненаго. Нѣмую ласку его раздѣляли обѣ женщины. Прижавшись къ кровати, онѣ хотѣли вернуть ему здоровье своими взорами.
Эти ласковые, тревожные и скорбные взгляды было послѣднее, что видѣлъ Фебреръ. Глаза его закрылись и онъ тихо погрузился въ сонъ, безъ сновидѣній, безъ бреда въ сѣрое нѣжащее ничто, словно мысль его уснула раньше тѣла.
Когда онъ снова открылъ глаза, красный свѣтъ уже не разливался по комнатѣ. Лампочка висѣла ва старомъ мѣстѣ, съ почернѣвшей, потухшей свѣтильней. Леденящій, мутный свѣгъ проникалъ черезъ маленькое окошко спальни: свѣтъ зари. Хаиме почувствовалъ холодъ. Постельныя покрывала были сняты съ его тѣла: чьи-то быстрыя руки ощупывали перевязки на его ранахъ. Тѣло, нѣсколько часовъ тому назадъ нечувствительное, теперь при малѣйшемъ прикосновеніи трепетало и вздрагивало отъ боли, пробуждая непреодолимое желаніе жаловаться. Слѣдя затуманеннымъ взоромъ за руками, которыя его мучили, раненый увидалъ черные рукава, потомъ галстухъ, воротничекъ, непохожій на крестьянскій, а выше всего этого – лицо съ сѣдыми усами; лицо это онъ часто встрѣчалъ на дорогахъ, но теперь не могъ припомнить, кому оно принадлежало. Мало помалу онъ сталъ его узнавать. Это докторъ изъ Санъ Хосе, котораго онъ часто встрѣчалъ на лошади или въ повозкѣ, старый врачъ – практикъ, обувавшійся въ альпаргаты, какъ крестьяне, и отличавшійся отъ поелѣднихх лишь галстукомъ и выглаженнымъ воротничкомъ: эти знаки отличія онъ тщательно сохранялъ.
Какъ мучилъ его этотъ человѣкъ, ощупывая его тѣло, какъ бы затвердѣвшее, и дѣлалъ его болѣе чувствительнымъ, болѣзненно, боязливо чувствительнымъ, – оно словно сжималось при малѣйшемъ прикосновеніи воздуха!.. Но лицо доктора скрылось, Хаиме пересталъ чувствовать мучительную боль отъ рукъ и снова погрузился въ тихую дремоту. Онъ закрылъ глаза, но слухъ его какъ бы сторожилъ въ обступившей его темнотѣ. Тихимъ голосомъ говорили за стѣнами комнаты, въ сосѣдней кухнѣ и раненому удалось разслышать всего нѣсколько фразъ изъ глухого разговора. Незнакомый голосъ, голосъ доктора раздавался среди тягостнаго молчанія. Онъ поздравлялъ, что пуля не осталась въ тѣлѣ. Только, несомнѣнно, она въ своемъ полетѣ прошла черезъ легкое. Послышался хоръ изумленныхъ восклицаній, сдержанныхъ вздоховъ, и прежній голосъ протестовалъ. Да, легкое: нечего пугаться. «Легкія быстро зарубцовываютси. Это самый благодарный органъ тѣла. Только нужно опасаться травматическаго воспаленія легкихъ».
Услышавъ это, раненый сохранилъ свой оптимизмъ. «Ничего, ничего»! И снова сладко погрузился онъ въ туманное море дремоты, безмѣрное, гладкое, затягивающее, и тонѵли въ этомъ морѣ видѣнія и ощущенія, безъ ряби, безъ слѣда.
Съ этого момента Фебреръ потерялъ представленіе о времени и дѣйствительности. Онъ еще живъ: въ этомъ онъ увѣренъ; но его жизнь – ненормальная, странная, долгая жизнь мрака и неизвѣстности съ легкими просвѣтами. Онъ открылъ глаза; была ночь. Окошко чернѣло, и пламя лампочки окрашивало его безпокойными красными пятнами, танцовавшими во мракѣ. Онъ снова открылъ глаза, предполагая, что прошло нѣсколько минутъ, и былъ уже день: солнечный лучъ пробивался въ его комнату, начертивъ золотой кружокъ на полу у кровати. И такъ съ фантастической быстротой чередовались день и ночь, какъ будто навсегда измѣнился бѣгъ времени. Или нѣтъ: всеобщій круговоротъ, вмѣсто того, чтобы развиваться ускоряясь, застылъ въ гнетущемъ однообразіи. Раненый открывалъ глаза: была ночь, вѣчно ночь, какъ будто земной шаръ обреченъ былъ на нескончаемую тьму. Иногда сверкало и сверкало солнце, какъ въ иолярныхъ странахъ, гдѣ царитъ раздражающій свѣтъ дня цѣлыми мѣсяцами.
Однажды, очнувшись, онъ встрѣтился глазами съ Капельянетомъ. Полагая, что ему вдругъ стало лучше, мальчикъ заговорилъ тихимъ голосомъ, опасаясь вызвать гнѣвъ отца, который велѣлъ ему молчать.
Кузнеца уже похоронили. Храбрый человѣкъ гноилъ теперь землю. Какъ мѣтки выстрѣлы дона Хаиме! Что за рука у него!.. Онъ разбилъ ему голову.
Атлотъ разсказалъ послѣдующія событія съ гордостью человѣка, которому выпала честь быть свидѣтелемъ историческаго факта. Изъ города явились: судья съ своей палкой съ кисточками, офицеръ гражданской гвардіи и два господина съ бумагой и чернильницами: всѣ подъ эскортомъ треуголокъ и ружей. Эти всемогущія особы, передохнувь немного въ Канѣ Майорки, поднялись къ башнѣ, все разсматривали, все изслѣдовали, бѣгали по землѣ, какъ будто хотѣли ее измѣрить, заставили его, Капельянета лечь на то мѣсто, гдѣ онъ нашелъ дона Хаиме и прнять ту же самую позу. Затѣмъ, благочестивые сосѣди, съ разрѣшенія судьи понесли тѣло кузнеца на кладбище въ Санъ Хосе, а внушительная процессія правосудія направилась въ хуторъ, чтобы допросить раненаго. Но говорить съ нимъ было нельзя. Онъ спалъ, а когда его будили, онъ окидывалъ всѣхъ блуждающими глазами и тотчасъ снова закрывалъ ихъ. Правда, вѣдь сеньоръ не помнитъ?.. Допросятъ въ другой разъ, когда ему станетъ лучше. Безпокоиться не о чемъ: всѣ честные люди, а равнымъ образомъ судья «благосклонны къ нимъ». У Кузнеца не было близкихъ родственниковъ, которые бы отомстили за него; онъ потерялъ симпатіи; сосѣди не были заинтересованы, чтобъ молчать, и всѣ разсказали правду. Верро двѣ ночи выслѣживалъ сеньора у башни, сеньоръ защищался. Несомнѣнно, ему ничего не будетъ. Такъ утверждаетъ Капельянетъ: при своихъ воинственныхъ наклонносгяхъ онъ обладалъ познаніями юрисконсульта. «Самооборона, донъ Хаиме!«… На островѣ только и говорили объ этомъ событіи. Въ городскихъ кофейняхъ и казино всѣ оправдывалм его. Даже послали въ Пальму описаніе событія, чтобъ напечатали въ газетѣ. Сейчасъ его майоркскіе друзья обо всемъ освѣдомлены.
Дѣло скоро кончится. Одного только увезли въ ибисскую тюрьму – Пѣвца, за его угрозы и ложь. Тотъ пытался доказать, будто онъ выслѣживалъ ненавистнаго майоркинца, выставлялъ верро, какъ невинную жертву. Но съ часа на часъ его освободятъ: суду надоѣстъ возиться съ его враньемъ и обманами. Атлотъ говорилъ о немъ съ презрѣніемъ. Эта курица не способна на такой подвигъ, какъ убить человѣка. Одинъ фарсъ!..
Иногда, открывъ глаза, раненый видѣлъ неподвижную, согнувшуюся фигуру жены Пепа. Она пристально смотрѣла на него безсмысленнымъ взглядомъ, шевелила губами, какъ будто молилась, и свою нѣмую рѣчь прерывала глубокими вздохами. Едва встрѣчала она стеклянный взоръ Фебрера, какъ бѣжала къ столику, заставленному пузырьками и стаканами. Ея любовь выражалась въ томъ, что она постоянно заставляла его пить всѣ микстуры, прописанныя докторомъ.
Когда Хаиме при своемъ смутномъ пробужденіи видѣлъ лицо Маргалиды, онъ испытывалъ пріятное чувство, помогавшее ему оставаться съ открытими глазами. Въ зрачкахъ дѣвушки свѣтилось выраженіе обожанія и страха. Она какъ бы молила о милосердіи своими заплаканными глазами, окруженными синимъ ореоломъ на бѣломъ, монашески бѣломъ лицѣ. «Изъ-за меня! все изъ-за меня»! – говорила она безмолвно, тономъ раскаянія.
Она приближалась къ нему робкая, колеблющаяся, но румянецъ не заливалъ ея блѣдности, словно необычайныя обстоятельства побѣдили ее прежнюю дикость Она исправляла изголовье постели, приходившее въ безпорядокъ отъ движеній раненаго, давала ему пить, материнскими руками поднимала ему голову, взбивая подушку. Подносила указательный палецъ къ губамъ, приказывая замолчать, когда Фебреръ пытался заговаривать.
Однажды раненый схватилъ ея руку, поднесъ къ губамъ и долго нѣжно цѣловалъ. Маргалида не рѣшалась отдернуть руки. Она лишь отвернула голову, какъ бы желая скрыть набѣжавшія на глаза слезы. Она тяжело вздыхала и больному показалось, будто онъ слышитъ тѣ же слова раскаянія, которыя онъ иногда читалъ въ ея взглядѣ. «По моей винѣ!.. Случилось по моей винѣ»! Хаиме испыталъ чувство радости при видѣ этихъ слезъ. О, нѣжный Цвѣтокъ Миндаля!..
Онъ уже не видѣлъ ея нѣжно – блѣднаго лица: онъ лишь различалъ блескъ ея глазъ, подернутѣхъ бѣлой дымкой, какъ сіяніе солнца въ непогодный разсвѣтъ. У него жестоко стучало въ вискахъ, взглядъ его потускнѣлъ. За прежними сладкими снами, нѣжащими и пустыми, какъ ничто, наступилъ сонъ, полный безсвязныхъ видѣній, огненныхъ образовъ, взвивающихся надъ темной бездной, полный мукъ, исторгавшихъ его груди вздохи страха, крики тревоги. Онъ бредилъ. Часто среди своихъ ужасныхъ кошмаровъ, онъ просыпался на мигъ, на одинъ только мигь, и видѣлъ себя привставшимъ на постели: чьи-то руки лежали на его рукахъ, стараясь его удержать. И снова погружался онъ въ этотъ міръ тьмы, населенный ужасами. Въ эти минуты пробуженія, мимолетное, какъ бѣглое лучезарное видѣніе въ отверстіи темнаго туннеля, онъ узнавалъ склонившіяся къ нему опечалениыя лица семейства Кана Майорки. Иногда его глаза встрѣчались съ глазами доктора, а разъ ему показалось, будто онъ видитъ сѣдые бакенбарды и маслянистые глаза своего друга Пабло Вальса. «Иллюзія! Безуміе!» подумалъ онъ, снова впадая въ безсознательное состяніе.
Изрѣдка, когда его глаза были погружены въ этотъ темный міръ, изборожденный красными кометами кошмаровъ, его слухъ слабо улавливалъ слова далеко, очень далеко, но слова эти произносились около его постели. «Травматическое воспаленіе легкихъ… Бредъ.» Слова повторялись различными голосами, но онъ сомнѣвался, чтобъ они относились къ нему. Онъ Чувствовалъ себя хорошо: ничего нѣтъ – сильное желаніе лежать и лежать, отреченіе отъ жизни, наслажденіе быть неподвижнымъ, оставаться здѣсь, пока не придетъ смерть, не внушавшая ему теперь ни малѣйшаго страха.
Его мозгъ, измученный лихорадкой, казалось, кружился и кружился въ безумномъ круговоротѣ, и это вращательное движеніе вызывало въ его смутной памяти образъ, много разъ его занимавшій. Онъ видѣлъ колесо, громадное колесо! безмѣрное, какъ земной шаръ, вершина его терялась среди облаковъ, а низъ погружался въ звѣздную пыль, сверкавшуіо въ небесной тьмѣ. Ободъ колеса – живое тѣло, милліоны и милліоны живыхъ созданій, скученныхъ, нагромождейныхъ, жестикулирующихъ. Оконечности ихъ были свободны, и они двигали ими, чтобъ убѣдиться въ своихъ узахъ и своей свободѣ. А тѣла были прикрѣплены другъ къ другу. Спицы колеса своими разнообразными формами привлекли вниманіе Фебрера. Однѣ – шпаги оъ окровавленными лезвіями, перевитыми лавровой гирляндой – символъ героизма, другія – золотые скипетры, увѣнчанныя королевскими и императорскими коронами; жезлы правосудія; золотыя прутья составленныя изъ монетъ; перстни съ драгоцѣнными камнями, символы божественной пастырской власти съ тѣхъ поръ, какъ люди сгруппировались въ стада и стали блеять, взирая на небо. И ступица этого колеса была черепъ, бѣлый, чистый, блестящій, какъ полированный мраморъ, черепъ громадный, какъ планета, остававшійся неподвижнымъ, въ то время, какъ все кружилось вокругъ него, черепъ свѣтлый, какъ луна, злобно улыбавшійся своими череыми впадинами, молча насмѣхаясь надъ всѣмъ этимъ движеніемъ.
Колесо кружилось и кружилось. Милліоны существъ, прикованные къ его безостановочному круговороту, кричали и размахивали руками, въ восторгѣ отъ быстроты, ободренные ею. Хаиме видѣлъ, какъ они мгновенно подымались на высоту и мгновенно опускались головой внизъ. Но въ свемъ ослѣпленіи они воображали, будто идутъ прямо, восхищаясь при каждомъ оборотѣ новыми пространствами, новыми вещами. Они считали неизвѣстнымъ и поразительнымъ, то самое мѣсто, которое они миновали мгновеніе тому назадъ. He вѣдая неподвижности центра, вокругъ котораго они кружились, они пламенно вѣровали, что двигаются впередъ. «Какъ мы бѣжимъ! Гдѣ мы остановимся?» Фебреръ улыбался, умиленный ихъ ненавистностью, видя, какъ они гордятся быстрымъ ходомъ ихъ прогресса, оставаясь на прежнемъ мѣстѣ, – быстротой восхожденія, въ тысячный разъ, восхожденія, за которымъ роковымъ образомъ слѣдовало паденіе головою внизъ.
Вдругъ Фебреръ почувствовалъ ударъ какой-то непреодолимой силы. Громадный черепъ насмѣшливо улыбался ему. «И ты? что ты противишься своей судьбѣ?» И онъ очутился на ободѣ колеса, смѣшался съ этимъ ребячески – вѣрующимъ человѣчествомъ, но безъ утѣшенія сладкаго обмана. И его товарищи по путешествію издѣвались надъ нимъ, плевали на него, били его, негодуя, что онъ абсурдно отрицаетъ движеніе, и считая его сумасшедшимъ, разъ онъ усумнился въ томъ, что ясно для всѣхъ.
Колесо лопнуло, заполнивъ черное пространство пламенемъ взрыва, милліардами милліоновъ криковъ и судорогь: столько существъ брошено въ тайну вѣчностй! И онъ падалъ и падалъ, падалъ года, падалъ вѣка и, наконецъ, почувствовалъ своимъ плечомъ нѣжную ласку кровати. Тогда онъ открылъ глаза. У кровати находилась Маргалида и смотрѣла на него съ выраженіемъ ужаса, при свѣтѣ лампочки. Навѣрно была глухая ночь. Бѣдная дѣвушка тревожно вздыхала, схвативъ его за руки своими дрожащими ручками.
– Донъ Чауме! Ахъ, донъ Чауме!
Онъ кричалъ, какъ безумный, свѣшивался съ кровати, явно желая упасть на полъ, говорилъ о колесѣ и черепѣ. Что это такое, донъ Хаиме?.
